Шум в сердце

Все персонажи вымышлены, все совпадения случайны…


Ноги широко расставлены, руки согнуты в локтях, ладони упираются в бёдра, разворот головы влево, взгляд через спину. Между ягодиц длинный густой лошадиный хвост. Пока воображаемый.

Таково пожелание заказчицы, столичной светской львицы. Заскучавшая в декрете платиновая блондинка вознамерилась выдвинуть свою кандидатуру на предстоящих президентских выборах.

Вот всё, что знал о натурщице скульптор Мстислав Крокодилов. Ему не было дела, на какой ступени социальной лестницы укрепились его клиенты. Многие из них были публичными персонами, потому кое-какое представление о своих заказчиках у скульптора всё же имелось. Но ни статус, ни градус популярности не обязывали мастера проявлять особое отношение к особым клиентам.  Все были равны для него. Равны в намерении, чаще всего тщеславном, возвеличить себя в памятнике при жизни. Авторском памятнике.

Блондинка первое время задиралась, жаловалась, что исцарапала дорогущие хайтопы, пока «хреначила через дебри» к домику скульптора, требовала усилить обогрев в студии (ноябрь на дворе!), растирая обнажённое, с бегущими мурашками тело. Мстислав, погружающийся в работу с первых секунд, даже не слышал капризного ворчания, а после перестал видеть и саму девушку.

Только концепцию.

Образ кобылицы, задуманный надменной заказчицей, был невероятно зримым и изысканно карикатурным.

Он годился. Крокодилов отчётливо представлял, как девица встаёт на дыбы, как гарцует и раскатисто ржёт. Барышня умела смеяться и над собой.

Глина ожила в руках Мстислава, заговорила. Светская львица притихла и ушла в себя. Апломб важных птиц осыпался, как отбитая штукатурка, стоило им только замереть в желаемом образе. Все они, стоящие к скульптору передом, задом, полубоком, боком, блистательные и напыщенные – все они одинаковы. Присмиревшие и податливые, подобные той глине, что их передразнивает; с уязвлёнными, беззащитными, но по-своему совершенными телами, так похожими друг на друга, зыбкими и тщетными, как столбик пепла на сигарете. 

«Лепиться у Крокодилова» - не банальная дань моды, привилегия для избранных или китчевый тренд.

Это трансформация.

Натурщики, будто заново родившиеся после многочасовой медитативной «стойки», совершенно не изнурённые, покидают мастерскую Мстислава, как исповедавшиеся грешники. К Крокодилову приезжают не за результатом, а за процессом, метаморфозами. Кто-то приезжает просто посмотреть на мастера, на этого лесного сверхчеловека пятидесяти с небольшим лет. Высокого, с руками травматолога и черепом Котовского. Несгибаемого, как вековой дуб, и выносливого. По-звериному красивого и первобытного.

Живёт и творит за чертой города, в бревенчатом срубе на лесной поляне, опоясанной сосновым бором. Как несокрушимой крепостной стеной. За лесом – щедрый, неоскудевающий глиняный карьер.

До поляны два километра пешком от дороги, на машине не проехать. Сильные мира сего оставляют дражайшие кайены и брабусы под присмотр наёмных здоровил и топают на своих двоих лабиринтом коренастых стволов, спотыкаясь об узловатые корни, поскальзываясь на шишках и присаживаясь перевести дух на мшистых пнях. И никто не боится. Шутят, что «крокодилий» лес точно заговорённый от напастей. Идущие будто понимают, что опасность и зло могут прорасти лишь внутри них самих.

Приходят в мастерскую и снимают всё лишнее, мирское. Крокодилов работает только с обнажённой натурой, с человеческим естеством. Никакого воспроизведения по фото, видео, словесным описаниям. Хочешь – приходи и отдавай всего себя целиком, не торгуясь и не стыдясь, не хочешь – никто не неволит. Сам Мстислав встречает гостей и трудится нагим. Как туземец-дикарь.

Готовые работы забирают спустя три-четыре недели. Скульптор снимает с натуры основу, детали дорабатывает и оформляет уже один. Глиняные големы должны как следует просохнуть, обжечься в терракоту и «настояться». Ожить, адаптироваться и окрепнуть – как младенцы после долгих утомительных родов.

Грубыми, варварскими шлепками Крокодилов порождает своих каолиновых галатей. Глиняная плоть млеет в его руках, трепещет и распаляется, как умелая отзывчивая любовница. Черты лица формирует руками, без использования стеков. Чрезмерно выразительные, полудикие, высеченные, они не искажают оригинал. Напротив, усугубляют его низменность.

Так зачинается новый образ. Так рождается неотёсанная грация. Плавные изгибы, соблазнительные выступы, подчёркнутая угловатость и сверхъестественное анатомическое тождество.

Крокодилов может работать до трёх суток подряд, не прерываясь на сон и плотную еду. Без спешки и лихорадочной суеты. Сутки отсыпается, восстанавливаясь для следующего изнеможения.

Сладостного, как секс.

Лучше, чем секс. Лепка для него – трансцендентный коитус с самим собой, собственным духом. Коитус с бесконечным, содрогающим оргазмом.

Массивные, гренадёрские скульптуры, кажущиеся неподъёмными даже для вертолётного троса, на удивление заказчиков, поражают своей неправдоподобной лёгкостью. Крокодилов хитро щурится: дыхание таланта и любви к мастерству невесомо, как пёрышко.


***

 - Не забыл подковать меня, а? – разминая затёкшее, по-прежнему обнажённое тело, «львица» тянулась в адхо-мукха-шванасаме, совершенно не смущаясь скульптора. Рельефная, поджарая, норовистая – как арабская чистокровная.

 - Не забыл. – усмехнулся Мстислав, выглаживая ключичные впадины на глиняной женщине-кобылице. – Можешь отдохнуть. Не торопись. Тебя никто не гонит.

Ловко пошутила заказчица. Насчёт подковы-то. У Крокодилова была одна особинка. Или чудачество. Его фирменное. В процессе лепки он запрятывал в скульптуру какой-нибудь предмет, непременно символизирующий связь с живым прототипом. Этакое сердце, что поддерживало в неподвижной глыбе внутреннюю жизнь. Художники ставят прихотливый росчерк под картиной, ювелиры – пробу, кузнецы – клеймо. А Мстислав кутает в глину «секретик».  Нутром, звериным чутьём всегда ведает, какой артефакт кому на пользу пойдёт. Заказчикам об этом знать не полагается.

Глиняному двойнику тусовщицы-йогини и кандидата в президенты Крокодилов водрузил в область анахаты медную подковку. На счастье и любовь. Самое первоочерёдное для этой амбициозной активистки.

«Львица», томно потягиваясь, проплыла собираться в прихожую. А Мстислав заволновался. И сам подивился налетевшему штормом давно позабытому чувству насыщенного, пронзительного трепета. Он ждал заказчицу. Внеплановую и таинственную. Девушка позвонила неделю назад и попросила её принять: "Представьте, не люблю ноябрь… Опасаюсь его, словно узкой комнаты с надвигающимися на тебя стенами".

Крокодилов безоговорочно согласился. Будто ждал этого звонка всю жизнь. С радостью согласился ознаменовать чем-то значимым и благодатным эту неприятную для незнакомки сезонную протяжённость. С лёгкостью передоговорился с клиентом, добродушным боксёром-великаном, на другую дату.

Волнение скульптора крепчало. Натурщики всегда являлись вовремя, невзирая на тернистый петляющий путь до мастерской. Лес сам выводил гостей к жилищу Мстислава. Работая, Крокодилов, краем глаза поглядывал в панорамное окно напротив, и всегда видел, как приходят и уходят от него клиенты. Завершая «кобылицу», он умудрялся не терять из вида происходящее за окном, но девушку, не любившую ноябрь, он так и не рассмотрел. Проследил, как удалялась по тропинке «львица», насвистывая «Оду к радости». Думал, вот-вот бывшая и новая натурщицы пересекутся, но так и не дождался. Не заметить её не мог. Уже ночь, но тропка, ведущая к дому, освещается закреплёнными на ветвях гирляндами фонариков, и любого идущего по ней видно даже лучше, чем при дневном свете.

Она появилась из ниоткуда. Острым и студёным ноябрьским выдохом в мастерскую ворвался сквозняк. Мстислав метнулся в прихожую.

 - Я, кажется, вовремя!

Прошелестела фигура в чёрном плаще-кимоно. Длинный, полутораметровый шлейф тянулся за пределы порога. Крокодилов немигающе смотрел на долгожданную незнакомку. Ухватил взгляд янтарно-зелёных глаз и опустил голову. Непроизвольно заулыбался. Гостья собрала, нацепляла подолом весь осенний послед: листики, рябиновые кисти, хвойные иголки, шишки. Мстислав вдруг по-детски восторженно вскрикнул: в центре пестрящей аппликации, свернувшись клубком, беззаботно спал маленький барсук. Зверёк проснулся от вскрика мужчины, краснорото зевнул и припустил обратно в лес.

Девушка вывернулась из плаща, как медянка из старой шкурки, и, на ходу стягивая такое же чёрное платье-«лапшу», прошла в мастерскую. Будто бывала тут уже много раз. Будто ушла когда-то, а теперь вернулась после долгого отсутствия. Мстислав не спеша шёл следом, дивясь графически-чёрному, красноглазому Анубису на спине у незнакомки.

Что ж, выжжет он ей Анубиса. И рубинчики для глаз у него припасены. Однако.

Крокодилов залюбовался. Пригожими, средней толщины щиколотками на босых, уверенно стоящих на сосновых мостках ногах. Покатыми изгибами силуэта. Кошачьего, архитектурно вычерченного. Длинными, колкими жгутиками синтетических прядок-дред, беспорядочно разбросанными по спине и плечам. Латунными «каффами» с кадуцеем, перстнем с чёрным кабошоном и гроздью самых разных ожерелий с подвесками, оплетающих шею.

Существо. Девушка-Бастет.

Первоклассный материал. Заключил Мстислав.

Существо встало полуоборотом к скульптору, обняло себя за плечи, повернуло лицо к нему и посмотрело на Пигмалиона в упор. Застыло, не моргая.

А Пигмалион впервые в жизни усомнился в своём мастерстве, в своём молчаливом сговоре с природой – а удастся ли имитация в этот раз? По силам ли ему сразиться с Матерью Мира? Он не зарывался, не стремился отнять у неё верховенство. Лишь боялся осрамиться перед её неисчерпаемой мощью, величием её чудесных тайн. Прежде ему не приходилось колебаться: а вдруг творение обернётся провалом, вместо безусловного, безоговорочного Порождения? Но сейчас отчего-то страшился. Будто, не справься он, всё пойдёт прахом. Талант презрительно хмыкнет, Природа разочарованно разведёт руками. А его, Мстислава, руки больше не удержат и грамма глины. Никчёмно повиснут.

И он принял вызов. Как мороком завороженный, трудился до самого рассвета. Ему словно помогали ещё несколько десятков проворных рук. Мстислав пошёл на поводу у внезапно овладевшего им игривого ребячества: в лаcковых объятиях девушки будет безмятежно спать барсучок. Тот самый проказник, что запрыгнул в её шлейф.

Он знал - ей понравится.

Натурщица не проронила ни слова, ни разу не попросила даже глотка воды. Ровно, как почудилось Мстиславу, с восходом солнца скульптура была окончена. Да и скульптура ли это получилась? Первые, самые бойкие лучи осеннего солнца, преломляясь в оконном стекле, замельтешили золотистыми отблесками по ещё влажной поверхности статуи. Это ли не одобрение Природы? Не восхищение?

Скульптор боялся вздохнуть, пошевелиться. Боялся спугнуть их.

Обеих.

А вдруг скульптура оживёт? Вдруг они, живая и глиняная, возьмутся за руки и, рассмеясь, убегут прочь? Станут носиться по лесу, заливаясь шёлковым смехом. Шуршать осенним опадом из сосновых иголок, веток и коры. Потом закружатся. Сильно-сильно, ветроворотом. И исчезнут.

Мстислав мотнул головой, стряхивая фантасмагорическое наваждение. Обе здесь. Неподвижные. Неотличимые друг от друга. Девушка и её анима.
 
Наитие, как верный суфлёр, нашептало Крокодилову подходящий схрон для «секретика» - вишудху, пока ещё хлипкую и беззвучную. Ровно неделю назад, повинуясь внутреннему голосу, он вырезал из дерева руну «манназ» и припрятал её для особого случая. В этот же день девушка-призрак ему и позвонила.

 - Она для вас…скульптура. Я буду иногда приходить сюда, если вы не против, любоваться ею.

Ночная гостья неожиданно приблизилась к Мстиславу, приподнялась на носочках и поцеловала его в лоб.

Как покойника, подумал он.

 - Как новорождённого.

Она улыбнулась и юркнула в прихожую. Облачилась в своё кимоно, вытканное точно из прохлады сумеречного воздуха, и скользнула к двери.
 
Обернулась.

 - Иногда девять лучше, чем десять.

Вместо прощания.

Приметливая. Крокодилов сжал в кулак правую четырёхпалую ладонь.

Он бросился к окну. Вглядывался в ноябрьскую рань, в пробуждающийся лес, но уходящую девушку так и не увидел. Растворилась в новом дне.

Странный визит. Странная девочка. Будто перекроила обыденность. Мстислав вздохнул и достал блокнот с «очередниками». Следующим был эксцентричный и говорливый политик. Вспыльчивый спорщик. Будет болтать без умолку. Под руку. Впрочем, может быть, в жизни он совсем другой человек.

После политика в списке шла некая Нонна Б.

Беспалый бугорок пронзило фантомной болью. Крокодилов принялся растирать его большим пальцем. Растёр до красноты.

Нонна. Имя редкое, но и город большой. Мстислав давно запретил себе произносить это имя. Он и разучился его произносить. Губы не складывались. При одном воспоминании стучало в висках, и сердце кружилось веретеном.

Звонил мужчина, вспоминал Мстислав. Хотел «заказать» жену. Он ещё тогда обратил внимание на имя, но не придал значения совпадению. Это сегодня он какой-то чуткий. Как оголённый провод.


***

В Нонну Шум нынешний скульптор, тогда ещё Стива Крокодилов, влюбился с первого класса. Полнотелая, щекастенькая, с фарфоровой кожей девочка-ватрушка не слыла классической красавицей. Но для Стивы она казалась идеалом.

Музой.

Мальчик уже тогда увлекался лепкой. Пластилин, полимерная глина, пластик, солёное тесто – в ход шла любая плавкая и гибкая субстанция. А гончарный круг был лучшим товарищем, колесом чудес и вершителем реальности.

Девчонки всех возрастов предпочитают мужчин дерзких и настойчивых. Тех, что не задаются вопросом «А вдруг она мне откажет?» Робкий, интеллигентный и старомодный Стива не имел ни единого шанса даже у Нонны. Девочки избегали нелюдимого чудика с засохшей глиной под ногтями, мальчишки дразнили «крокодилищем». Стива молчаливо сносил издевательства. Молчаливо сносил и побои. Ему нельзя было драться. Берёг руки. Пальцы. Как пианист, скрипач или хирург.

Стискивал зубы и ждал окончания взбучки. Долго не били. Неинтересно, когда жертва не защищается. Неинтересно, когда не плачет, не просит пощады. Безучастность утомляла и разочаровывала обидчиков. Стива поднимался, отряхивался и шёл домой. Садился за уроки, потом перевоплощался во властелина гончарного круга. Стива вершил свой первый серьёзный шедевр – Нонну.

Для неё.

Фигурка вышла - загляденье. Кокетливая девчушка, с кудряшками вразлёт, пухленькие ладошки придерживают щёчки. Одолев нерешительность, Стива, перетаптываясь от волнения, поджидал девочку после уроков.

 - Какая пошлость! – вынесла приговор Нонна, повертев со всех сторон свою маленькую копию. – Ты хочешь сказать, что я такая же жирная?

Перепуганный Стива судорожно замотал головой. Жирная? Он, сам того не желая, гармонизировал пропорции фигурки, сделав девочку ещё более складной и грациозной.
Глиняная Нонна с размаху полетела на асфальт. Жестокая муза притопнула расколовшийся подарок ножкой.

 - Неудачник. Лепишь всякую дрянь. Даже драться не умеешь. – отрезала шестиклассница и зашагала прочь.

Так ли это важно – уметь драться? Силился понять Стива по дороге домой, прижимая к уху замотанные в платок осколки. Как океаническую раковину, шумящую волнами. Осколки глумливо скрежетали: трус, трус, трус…

В этот же день мальчик задумал другой подарок. Он точно понравится гордячке Нонке! Кто сказал, что Стива трус?

Вечером он подкараулил Нонну в сквере. Девочка выгуливала там своего эрделя.

 - На. – протянул Стива небольшую коробочку от леденцов.

 - Я не ем сладкое. – надменно ответила Нонна, но коробочку задержала.

Стива испытующе смотрел на свою музу, пряча за спину сжатую в кулак правую руку. Нонна открыла жестянку и вскрикнула.

 - Что за мерзость?

Эрдель заскулил и завертелся вокруг хозяйки.

В коробочке крючился указательный палец маленького скульптора. Знак преданности. Смелости. Стива принёс в жертву своей любви самое ценное и дорогое.

 - Атос! – скомандовала Нонна псу. Тот подобострастно присел на задние лапы и задрал кудлатую морду вверх. Девочка опрокинула коробочку, Атос поймал палец на лету и сомкнул челюсть.

Стива не помнил, как, захлёбываясь рыданиями, бежал домой. Как объяснил родителям потерю пальца. Мальчика быстро перевели в другую школу с искусствоведческим уклоном. Инцидент был позабыт.

Но не Нонна Шум. Она долго смеялась в его снах. Шумела в ушах: трус, трус, трус. А он рубил себе пальцы. Все до одного. И бросал Атосу. И сам смеялся. И плакал.

С тех пор он вылепил много девушек. Все они были Нонной. Мстислав больше не видел жестокую музу, но, как тонко чувствующий творец, мысленно осязал, как взросление меняло лицо и тело девочки. Лепил Нонну-подростка, Нонну-девушку, Нонну-женщину.

Скульптуры были крохотные, большие, исполинские. Без головы. С дырой в груди вместо сердца. В бесстыжих позах. С ангельскими крыльями и молитвенно сложенными руками.

Прошла выставка. Одна, вторая, третья. Крокодилов ждал, надеялся: она узнает из новостей, придёт. Искал её в толпе восторженных посетителей. Нонны не было.

Он не продал ни одну из работ, посвящённых ей. Не смог. Зато в один вечер «схлопотал» репутацию сумасбродного гения, обещающую более чем приличное состояние в скором будущем, и неиссякаемую орду желающих «лепиться» у него. Нонны частично «переехали» на чердак, самые хрупкие, самые любимые. Мстислав не единожды порывался расколотить размноженную самим же сердечную рану, но всякий раз рука с зажатым ломом безвольно опускалась вниз. Говорить он с ними тоже не мог. Слова забивали горло и вываливались изо рта густой горькой смолой.

Дверь чердака завесил тяжёлым амбарным замком. Для сердца такого не нашлось.


***

С политиком дело быстро заладилось. Сильно не досаждал, балагурил. Мстислав и сам был рад отвлечься на беззаботную трескотню. Даже позволил увлечь себя в бесконечные и столь любимые государственным деятелем темпераментные словопрения. Только бы не думать о предстоящей натурщице. Может, всё-таки просто совпадение? В окно он не смотрел принципиально.

 - Ну прав же я, скажи? Однозначно! – горячился политик, ощупываясь и обминая кожу для восстановления кровообращения. Вряд ли даже на политических митингах ему приходилось стоять дольше.

 - Прав-прав. – бормотал безучастно Крокодилов, наливая тому стакан.

 Проводив раскрасневшегося депутата до двери, Мстислав, вернулся в мастерскую. И тут же увидел в окно спешащую дородную фигуру. Фигура переваливалась с боку на бок, тяжело отдуваясь.

Она.

Что-то запульсировало под давно зажившим швом. Заныло.

Узнает ли? Поймёт, что это я?

Впервые Мстислав устыдился своей дежурной наготы. Одним прыжком оказался возле ширмы и выудил серые льняные брюки. Когда в прихожей раздался зычный голос, Крокодилов уже был подпоясан.

 - Чуть не сдохла, пока до тебя дошкандыбала! – пробасила женщина и сипло расхохоталась. – А ты чего в портках-то? Говорят, ты голяком наяриваешь.

- Прохладно сейчас… - Стива опешил. Правая рука как по команде укрылась за спиной.

 - Да ты не тушуйся, я же так. – глядит на него в упор смеющимися глазами. – Большой ты. Как медведь. Веди в свою берлогу.

Стива повёл, пропустив Нонну вперёд.

Женщина торопливо раздевалась. Комнату проткнул кислый запах пота. Крокодилова повело. Ноздри по-бычьи раздувались. Хорошо, что надел брюки, подумал Стива.

 - Обтереться бы!

Стива принёс полотенце. Женщина зашуровала им по телесам.

Раздобрела, расползлась, как опара. Подурнела, обабилась. Стива никогда не любил худосочных, но Нонна перестаралась. Складки на боках, как берёзовая чага. Мясистая такая, полнокровная баба.

Шпалоукладчица, почему-то взбрело в голову Крокодилову.

А вот грудь хороша. Не растеклась, не створожилась. Сбитая, упругая. Как пакеты с кефиром. Знатное украшение сытому бабскому телу.

Пока он рассматривал Нонну, она, продолжая раздеваться, рассматривала фигуру девушки с барсуком.

 -  Хороша девка. Певичка, поди? Волосья вон – как у горгоны. Леди Гага, что ль, к тебе приезжала? – рассмеялась Нонна и протянула жирную руку с намотанными на запястье трусами к скульптуре. - И крыса какая-то в руках.

 - Не прикасайтесь. Пожалуйста. – вскипел было Стива. – Не просохла ещё. Это барсук.

 - Какой барсук? – обернулась к нему.

 - Не крыса, а барсук.

 - Да все они, крысы, на одну морду. – подытожила она и зевнула.

Совсем не изменилась. Такая же беспардонная. И твердолобая.
 
- Я спиной сначала к тебе встану, пойдёт? Попривыкнуть бы надобно.

 - Как пожелаете. – промямлил Стива.

 - Муж удумал, пятый мой. Он у меня эксцентрик. Говорит: в кабинет тебя поставлю и по заду хлопать буду для снятия стресса!

И тут Крокодилов очень хорошо понял её мужа. Нонна отрастила преотменное, грандиозное филе.

Дирижабль.

Ядрёный крутобёдрый зад, изрытый впадинками-кратерами. Стиве захотелось начать именно с него.

Достал каркас, придал его фрагментам нужные сгибы. Сосновым молоточком набил на каркас глину для наметки ног. И приступил к воссозданию «дирижабля». Он обратит его в иную фактуру – шероховатую, крупитчатую, противопоставляя выглаженному, будто вылизанному корпусу. Мстислав любил комбинировать фактуру лепки. Это насыщало скульптуру, делало её богаче и наряднее.

Глина буйствовала в его натруженных руках, вскипала, билась пойманным осётром и укладывалась в требуемые контуры. Ребром ладони он полоснул поперёк готовую глиняную округлость, разделив её на две симметричные половины. Погружая пальцы между ними, рассёк ещё тёплую, покладистую массу, прокладывая глубокую борозду-траншею. Удовлетворённый соразмерностью полушарий, свёл их вместе, сомкнув расщелину. Анатомия была соблюдена, можно приняться за эстетику. То и дело, повторными пассами, он выглаживал, будто пестовал, её тугие, как шины внедорожника, ягодицы. Пальпировал их, воспроизводя все выемки и складки. Завершая, подушечками больших пальцев выдавил две характерные ямочки у основания поясницы.

Вытер пот со лба. И занялся «фасадом».

 - Готовы повернуться?

 - Ага, только смотри не ослепни!

И ржёт.

Нет, не узнала. Даже имя не вспомнила.

Он почти закончил, когда его вдруг осенило.

Секретик.

Он совершенно о нём позабыл! Бугорок культи снова кольнуло.

 - Повернитесь, пожалуйста, снова спиной ко мне. Кое-что не доделал. – дрожащим голосом попросил Стива.

Достал из тумбочки початую депутатом бутылку, из ящика – средних размеров тесак. Положил левую руку на столешницу, полил водкой и отсёк указательный палец. Глотнул из горла.

Тогда, сорок лет назад, было больнее. И страшнее. Отцовская болгарка шипела, как гадюка. Стива потом долго смывал кровавые «конопушки» с лица. Не догадался размять руки, разогреть. Сейчас с одного размаха удалось. Кожа разгорячённая, связки и мышцы уступчивые. Фаланговые кости полые – лезвию не забуксовать.

Последняя жертва. Окончательная. Нонна не умела принимать подарки. Но Стива был настойчивым дарителем.

 - Чего это спиртягой потянуло? – повела носом Нонна.

 - Для обезжиривания. – соврал Крокодилов. – Я на минуту.

В ванной остановил кровь, замотал руку и вернулся в мастерскую, сжимая в кулаке отрезанный палец. Нонна, бесстыдно распростерев ноги, прогибалась назад-вперёд, распрямляя занемевшую спину.

Швырнуть бы её сейчас. К стене.

Вдавить, расплющить.

Наброситься тем самым медведем, с которым она его сравнила. Вгрызться в шею, рвать кусками, колотить, охаживать кулачищами её дрожжевую задницу. Терзать и драть беспощадным рассвирепевшим гризли. Пусть верещит пойманной свиньёй, стонет. Дышит с присвистом и влажными хрипами.

А после – откинуть в дальний угол. Истомленную, выцеженную. И уйти, не оглядываясь.

В один миг Мстислав покончил с прежней Нонной. Божественной и нежной музой. Новая Нонна, чья отпетая доморощенность была шире её же собственного зада, извергала из него совсем другие чувства. Грязные, постыдные. Бесщадно-скотские.

 - Слышь, могу и задержаться после на часик, если что. – хриплый Ноннин голос вернул Мстислава в реальность.

Она ухмылялась, непристойно подбоченившись.

Прочитала все его мысли.

 - Клиент у меня…после. – шарахнулся Крокодилов.

 - Аааа, ну смотри, как знаешь. – обиженно протянула Нонна и отвернулась к стене.

Он подошёл к скульптуре. Разжал кулак. Кровоточивым концом отрубленного пальца, как губной помадой, провёл по глиняным устам Нонны. Они вызывающе заалели. То же проделал с ареолами сосков.

Когда глина подсохнет, цвет чуть потускнеет. Станет более естественным.

Мстислав вертел обрубок в руке. Куда же засунуть секретик? Опустил глаза на тучный, начинающий застывать, Нонкин зад.

Нет. Это вульгарно и низко. Злопамятно. Мстислав мстить не хотел.

Он снова обошёл скульптуру, приоткрыл ещё поддающиеся губы. Зажмурился от злостного желания провертеть кулаком внутри её глиняного рта, разворотить там всё. Но аккуратно проделал отверстие и погрузил в него палец. Запечатал, вернув нарушенную форму.

Вместо языка будет. У попугаев такие.

 - Я позвоню по указанному телефону, когда можно будет забрать. – Сказал Мстислав, провожая Нонну к выходу.

 - А что рука-то замотана? – спросила Нонна, косясь на повязку с проступающими красными пятнами.

 - Ерунда. Порезался. – ответил Мстислав, глядя ей прямо в глаза. А правая рука, уже не таясь за спиной, открыла щеколду на двери.

 - Это где ж ты палец-то свой посеял? – присвистнула Нонна.

 - Да тоже ерунда. Собака съела.

 - Во даёт! Ну ты смотри, пальцы-то береги! В лесу живёшь, зверья всякого полно. -  гоготнула Нонна и выкатилась наружу.

Закрыв за ней дверь, Крокодилов застыл у порога. Наконец-то Нонна перешагнула его навсегда.

За спиной что-то заскреблось. Он обернулся. Барсучок суетливо карабкался на обувницу. Должно быть, шмыгнул, пока дверь была приоткрыта.

Мстислав улыбнулся. Тихо присвистнул, поманив зверька за собой. На кухню. В холодильнике оставалось молоко.

После, достав из кладовки лом, поднялся на чердак.