Пришлый повесть

1. Солдатенков

На турбазе вот уже второй день кряду орал архаичный радио-колокол. Я уже проклял все на свете и ел себя, как последнего. Поддался, идиот, на уговоры сотрудников нашего конструкторского отдела. Особенно Светка Никишова, компьютерщица, полдня передо мной распиналась:
— Так вы еще вообще не были на нашей новой турбазе в Копыловке, Николай Николаевич?
— Не был, — буднично отвечаю и, чтобы отцепиться, обхватив руками голову, делаю вид, что полностью отключаюсь и ухожу в работу.
— Николай Николаич! — не унимается она. Я устало смотрю на нее. У Светки огромные удивленные глаза.
Если откровенно, не до турбазы мне сейчас, и не надо отдыха. Голова другим забита. Объект сдаточный, прорех уйма. Нет вентиляции, с экономическими расчетами ладу никакого. Поди не управься к среде — и премии лишат, и Федченко весь месяц будет меня как последнего пилить. Вечно эти авралы. Танька Смекалова, тоже компьтерщица, как раз разболелась некстати. У нее радикулит. Это в двадцать шесть лет-то! У Копыткова свадьба на носу. Где уж работе отдаваться в полную. Кусочкин, бессовестный, в этом месяце и карандаш в руки не брал, к компьютеру не садился. У него, видите ли, ностальгия по турецким пляжам. Месяц как из отпуска, и опять норовил за свой счет две не¬дели взять. Сочков вообще сдурел, с дачным участком связался. Как же, на халяву достался. Сосед по дому «за так» отдал. Помешался Сочков на саженцах разных да на приобретении стройматериалов. На работе ни рыба, ни мясо. С кем работаю? Одни ненормальные собрались! Вот все на меня и навесили. А как же, семьей не обременен, дачи у меня нет, не пью, не курю. Вот и паши! Как будто так и надо. Мама моя уже боится за меня. Все сокрушается: «На кого ты, Коленька, стал похож? Одна шкура да щетина на щеках! Подумай о себе. Тянешь за всех, как ломовая лошадь. Совесть-то у них есть или вся вышла?»
Я уже докопался, что Смекалова в своих расчетах запятую в программе не там поставила и начал концы с концами сводить, экономику, так сказать, на чаши весов ставить, как ко мне опять подкатилась Никишова со своим дурацким предложением. Грудью своей пышной артистически так легла на край чертежной доски, что кофточка ее вся и распахнулась.
— Как же так, Николай Николаевич. Шесть лет работаете в от¬деле и ни разу ни  на старой турбазе, ни на новой  не были... Многое потеряли. Там райское место, скажу вам. Я уже была дважды. Сказка...  А рыбалка какая! Шашлыки — объедение! В субботу и воскресение нужно отдыхать, Николай Николаевич, — глазки елейные огнем горят, так и норовят сжечь, съесть со всеми потрохами.
Хорош! Поехал в эту идиотскую глушь. Часа четыре тащились в жару на автобусе. Может Никишова думала, что я на нее глаз положу? Первую половину дня от меня ни на шаг не отходила. Дура она набитая. Или я дурак — не знаю. Потом оставила меня в покое. У нее ухажер объявился. Из соседнего отдела. Шуры-муры крутят. Ну и пусть. Это их дело. Все на турбазе по парам. Один я лишним оказался. Наверное потому, что характер такой нескладный у меня. Или потому, что невезучий? Вот и сегодня опоздал на причал.
Лодки уже все разобрали, и мне ничего не оставалось делать, как топать после завтрака к деревянному домику давить подушку. Упал на скрипящую металлическую кровать допотопной конструкции — и где они ее раздобыли? На новую турбазу, и такой металлический хлам... Смежил веки, но сон не шел. Попробуйте уснуть, когда почти над ухом изо дня в день одни и те же песни орут. Скука дикая.
Покрутившись на панцирной сетке с час, я встал с твердым намерением либо заткнуть на этот раз колоколу «рот», либо по¬даться от этого кошмара куда глаза глядят. Пусть надо мной лучше комары издеваются. А комаров в этом году здесь видимо-невидимо. У, кровопийцы!
Коменданта турбазы Константина Ивановича Филипповского и искать-то не нужно было. У поставленного неподалеку от кухни мангала он отчитывал помощницу поварихи Клаву. Миниатюрное создание потупившись стояло перед загоревшим почти до черноты пузцом Константина Ивановича. Уставившись полными слез глазами в землю, Клава что-то рисовала на влажном песке кончиком почти детской обувки. Я понимал, что поступаю не по-джентльменски, но идиотская музыка меня так взбесила, что я не удержался. Презрев правила хорошего тона, подошел к Филипповскому и Клаве.
— Извините, что перебиваю вас, Константин Иванович, — сказал я.
— Он, спохватившись, как-то сразу подтянул свое пузцо, которое расплылось поверх ремня от джинсовых брюк.
— Да, да, слушаю вас, Николай Николаевич. А ты, Клава, — Филипповокий сразу же перешел на мирный лад, — иди, и чтобы... Поняла?
Клава, увидев меня, зарделась, затем кивнула и засеменила своими тоненькими ножками в сторону кухни.
— Нельзя ли, Константин Иванович, чтобы этот «зверь» — я показал на колокол, — умолк? — спросил я.
— Почему нельзя? Можно все. Только инструкция, Николай Николаевич, не велит. У меня распоряжение по этому поводу есть. Его Кондрат Михайлович подписал.
— А если я очень попрошу?
— Сейчас, — Филипповский взглянул на часы, — полдвенадцатого. Будем крутить до половины третьего. Там час на отдых. Пускай отдыхающие поспят. А затем, извините, снова. Таково распоряжение.
Я слушал его разговор и ловил себя на том, что именно такими категориями думает и наш заместитель директора. Вот уж выбрал по себе помощничка.
Я ничего не ответил коменданту. Этого шестидесятилетнего бюрократа, у которого есть Бумага, не убедишь, что когда надо и мышь задом ползает. Поэтому молча прошел через открытую калитку турбазы и направился по заросшей дорожке в сторону леса.
Если бы я знал, что попаду в дикую передрягу, то лучше бы остался на скрипучей кровати.
— Обед у нас ровно в тринадцать сорок пять, — догнал меня голос Филипповского. — Пожалуйста, не опаздывайте, — перекричал колокол комендант.
То ли у него натура была злая, или еще по каким причинам, но я часто наблюдал подобные картины. Мне было жаль всех, кто работал на турбазе под началом Филипповского. Особенно Клаву, которая мне понравилась практически с первого взгляда. Однако уже через несколько минут все это отошло на другой план — я ступил в лес. Прогулка была тем приятнее, что чем дальше я отдалялся от турбазы, тише становилась музыка. Я постепенно окунался в мир тишины и терпких сосновых ароматов. Я даже забыл о том, что купленные мне мамой в прошлом году туфли были на размер меньше и порядком жали.
До турбазы, судя по тому, что протопал я немало, поскольку подошел к родничку, было часа полтора быстрой ходьбы. Теплынь уже пробиралась вниз и через неплотные вершины сосен проглядывали солнечные блики.  И вездесущие комары куда-то подевались. Решил отдохнуть именно здесь. Лег на спину возле огромной сосны, расслабился. Закрыл глаза. Сон, что казалось, висел надо мной как неизвестность, неожиданно прошел. На душе было легко и радостно. Наверное потому, что практически слился с природой. Одно, что я ощущал: в верхушках сосен был обжигающий ветер.
Я не смотрел на часы и не знаю, сколько прошло времени. Сказать, что спал — не могу. Скорее дремал. Пришел в себя от то¬го, что стало как-то неуютно, промозгло. Открыл глаза. Солнце спряталось за ствол огромной ели, что барыней стояла на небольшом косогоре. Я встал с хвойной подстилки и неожиданно для себя понял: потерялся. Исчезла тропинка, по которой я столько времени шел. Наверное, не обратил внимания, что где-то свернул с нее. Когда это случилось, не знаю. Растерянно оглядываясь по сторонам, я ловил себя на том, что мой взгляд непременно натыкался лишь на темные, неприветливые сучкастые стволы сосен, огромные зеленые лапы елей.
Я заметался по поляне. Мне показалось, что никогда не найду дорогу назад. Все деревья были словно на одно лицо. Стало страшно, словно тогда я стал никто. Но затем рассудок и самообладание все же взяли вверх. Пошел, как когда-то наставлял мой школьный друг Федя Слонов, от огромной ели по расширяющейся спирали.
Как я обрадовался, когда среди леса, наконец, набрел на узкую, мало хоженую тропку. Она постепенно забирала в сторону от реки и должна была куда-то меня привести.
Шел по найденной тропке уже на протяжении двух часов. Мои туфли снова напомнили о себе. Хотел было повернуть назад, но тропка, сделав небольшой полукруг, неожиданно оборвалась перед непроходимыми зарослями. Это были шиповник, боярышник и еще какой-то незнакомый мне, однако уж очень колючий кустарник о узкими, почти красными листьями.
«Тропа в никуда?» — удивленно подумал я тогда. — Но ведь такого не может быть! — решил я, присаживаясь на давно поваленный буреломом ствол, чтобы хоть ненадолго снять жавшие туфли. И тут я увидел небольшой, сотки на три, может чуть больше, хорошо ухоженный огородик. «Славненько, — мелькнула мысль, — подпольный огород? Но чей?  Что же выращивают здесь? И так далеко от цивилизации…
Любопытство победило. Так и не сняв туфли, я вскочил с поваленного буреломом  ствола и осторожно, чтобы не ободраться о шипы кустарников прошел на огород. Земля на нем давно уже не поливалась, но, несмотря на это, на огромных плетях с ярко-зелеными листьями, висели, собранные в грозди, сотни огурцов. — В такую глушь забраться, чтобы выращивать здесь огурцы? Странно...
Хотелось пить уже давно. Я сорвал несколько зелененьких огурцов с небольшими темными пупырышками. Огурец приятно захрустел у меня на зубах. Я даже подумал, что, может, я делаю глупость и  ворую у кого-то,  но желанная прохлада сразу же разлилась по телу. Я откусывал от огурца за раз почти половину, а он, казалось, не убывал. Словно за то время, пока я жевал, откушенный огурец успевал отрасти вновь.
Эта странность озадачила меня. Получалось, что это были не обычные огурчики.
Неожиданно в стороне послышался легкий шорох. Словно кто-то, стараясь бесшумно ступать босыми ногами по испещренной глубокими трещинами, сухой как камень, земле, невзначай коснулся ощетинившейся ветки. Я оглянулся на шорох, но никого не увидел. Запихав в карманы оставшиеся сорванные огурчики, я, как нашкодивший школьник, попытался выскочить с огородика. И тут вдруг понял: меня таки кто-то уличил в воровстве и сейчас поймает... Сразу как-то совестливо стало.
Да нет, при чем здесь совесть? Кто-то только что был за спиной там, на огородике. Не мог я ошибиться! Мне даже показалось, что этот, невидимый, прерывисто дышал мне за воротник. И та, покачнувшаяся, чуть затуманенная ветка...
Внезапно на моих глазах невесть откуда взявшийся густой туманище враз съел огородик и близлежащие деревья. Словно отрезал их от моего взора. Странный, скажу я вам, был этот туман. Неправильный. Не растекался клубами по ложбинке, а своей несколько голубоватой непрозрачной стеной неожиданно остановился, застыл почти в метре от меня, словно зацепился своими огромными космами за невидимую преграду.
В страхе я попятился назад, но уже через пару другую секунд наткнулся на непроходимые заросли. Оглядываясь то на странный косматый туман, то на сплошную стену колючих кустарников, я оторопел. «Черт бы тебя подрал, куда же я себя занес?» — думал я, дрожа всем телом.
Неожиданно среди колючих кустов, я увидел просвет. Не раздумывая,  ринулся туда.

2. Коровская

Да что за день сегодня сумасбродный и непонятный! Думала пораньше справлюсь и домой. День рождения все-таки. Да кто об этом думает? Одна и помню. Даже Колька, муж, запамятовал. С утра за носки непостиранные отругал. Ладно, к этому не привыкать. Каждое утро к чему-то, а найдет придраться. Наверное, у него на¬тура такая... Даша. Доченька, конечно, вспомнила бы, но ее отвезли к маме.
А потом... страшно даже вспомнить... Почту Сашка из райцентра невовремя привез. Пока разобралась — умаялась. Одних газет да журналов — центнер. А писем... И все одна... То с этими посылка¬ми намаялась. Как Лелька в декрет ушла, началось. В деревне словно сдурели. Отправляют по всей стране. Где это видано, чтобы на четыреста дворов шестьдесят посылок на день. И на протяжении не¬дели кряду. А где я столько шпагата наберу? Мне ведь дали норму. Выкручу на ящики, и пиши пропало. И так на полгода вперед липкую ленту да шпагат израсходовала. За свои деньги покупать? А новых расходных материалов все равно не привезут.  Ящики у меня не покупают, перешли на самодельные. Дед Васька их клепает. За стаканчик. Кулибин выискался. А я же с проданного ящика расходники получаю. У меня их вон, три десятка ящиков. Как стояли в углу, так и стоят.
А эта, за два дня третья телеграмма Филипповскому, коменданту турбазы «Зорька». И откуда ее отправили, никак не разберешь. Дрмацка. Из Донецка, что ли? Наверное. Словно телеграфистка, или компьютерщица,  которая передавала эту телеграмму, выпивши была. Как мой Карпович после, зарплаты. Или компьютер там, у них, не того, не фурычит, вирусов понабрался. Значит антивирусных программ на него не поставили, вот и работает, бедолага, лишь бы день до вечера. А может у меня принтер или компьютер уже хотят «приказать долго жить»?
Но при чем тут мкварцраки? Что за слово такое? И зачем Филипповскому командировку укорачивать? Он разве здесь в командировке? Сколько живу, знаю его как местного. Вот незадача, придется самой нести эту телеграмму. По мобилке ему раз пять звонила, чтобы сам пришел за телеграммой, или прочитала бы ему, так абонент недоступен, и всё тут. От-праздновала одна день рождения. Раз в году думала домой пораньше по¬пасть... И ответа от Филипповского требуют незамедлительного...
Шестой час вечера. Мне по времени работы закрывать пора. А Карповича и след простыл. Ну, у этого и мобилки-то нет. Ну, дед! Накостыляю завтра. Возьму, рассчитаю и весь сказ. За прогул! Я разве без семьи? Так нет, дуй, Нюська, в «Зорьку». А это полчаса туда, да минут сорок к дому. Колька, муж мой, поди не поймет. Ну да ладно. Пусть хоть сегодня муженек сам щи разогреет. Про Карповича... Да ему хоть не выдавай зарплаты. Пока не прокутит все до копейки — на работе не появится. И не уволишь. Кого брать? Не могу найти даже оператора на место декретницы Лельки. А про разносчика телеграмм... Кто на эти копейки пойдет? А к Филипповскому Карпович во второй раз телеграмму отказывался нести. Едва уговорила. Все жаловался на ноги. Небось, как к кому из деревенских — вперед. Как же, рюмочку поднесут. Люди у нас хлебосольные. Только не Филипповский.
Что же делать? Закрывать почту и нести телеграмму этому брюхатому. Не нравится он мне. Ненашенский он человек. Какой-то неприветливый, подозрительный. Хотя столько лет его знаю, но все равно. Непонятный какой-то. У него, наверное, шиз. А идти надо...
Я уже вышла на крыльцо и закрыла почту. Смотрю, из-за угла показалась бабка Степанида. К почте направляется. Под мышкой что-то несет. Немаленькое. Завернула в платок. В такую слякоть поперлась. На пенсии, могла бы и в другой раз. Весь день лясы по подружкам точила, а к ночи вздумала. Да я бы на ее месте, у печки сидела или дрыхла в это время на кровати.
— Нюсь, а Нюсь! Ты что, уходить, смотрю, вздумала? — кричит. — Я вот только собралась посылочку внучке отправить. — И бежит ко мне по калюке.
— Завтра, — говорю, — приходи. Оставь посылку у Сильцовых, я утром к ним зайду и отправлю.
— Хорошо бы сегодня, Нюсь, — упрямо прошамкала старая, подбежав ко мне. — Быстрей дойдет.
— Сегодня все равно отвозить не будут, Степанида Матвеевна, — говорю так сдержанно, убедительно. — Машина в город уже ушла. А ты бы шла домой, да отогрелась.
Максимовна так на меня посмотрела, словно я должна была ей миллион. Не меньше.
 — Поди, промокла вся, Степанида Матвеевна? Заходи уж. — Мне почему-то жалко стало бабку Степаниду. Забрала я у нее деньги за отправку, посылку, снова открыла почту, развернула немного намокший платок, бросила посылку в кучу, приготовленную к завтрашней отправке, отдала Матвеевне платок и сдачу, квитанцию выписала.
— Ты домой, Нюся? — поинтересовалась бабка Степанида, когда мы были с ней снова на крыльце почты.
— Да нет, еще в «Зорьку» надо телеграмму отнести.
— Вот беда-то, кто-то умер?
— Да нет, — ответила я. — Филипповскому рабочая телеграмма.
— Ну, и то хорошо. А ты чего этому пузатому по телефону не сказала? — чуток повозмущалась Матвеевна и тут же добавила, ну, коли надо, неси. А я домой, через лог. Так сподручнее.
— Осторожно, не поскользнись, — сказала я в след.
— Эка невидаль! Не впервой, — помолодевшим голосом бодро ответила бабка Степанида и, подхватив рукой длиннющую юбку свою, стала спускаться по протоптанной и размокшей от дождя стежке вниз.

3. Филипповский

Ванна была полна теплой воды. Я уже плеснул в нее полфлакона крцена. Единственного, чего воде недоставало — листьев дма. Но их на Земле не было из чего синтезировать. С этим я должен был мириться.
«Наконец можно плюхнуться в ванну. Все подчиненные при деле. Инструкция позволяет отдохнуть, — подумал я, аккуратно повесив на вешалку брюки. — Не дома, но хоть такой комфорт. У Моце и такого нет. Мучается, бедняга!  Сам виноват. В пустыню напросился, дурак. Пусть теперь пеняет на себя».
Подошел к ванне. Вода была прелесть. Несколько голубоватая гладь ее, подернутая радужными витиеватыми линиями крцена, ублажала мой затуманенный взгляд. Над ванной, у низкого, побеленного потолка, висело едва приметное туманное облачко. Я вдохнул сладостный аромат крцена, и ступил в воду. Осел, расплываясь почти тотчас, как только вода нежно поглотила человеческие ноги.
Все было бы хорошо, если бы я не почувствовал сначала жжение, а затем и неприятное покалывание в думающих перепонках. Я пришел в ужас: неужели заболел? Этого еще недоставало. У меня все атрофируется! Наверное, скоро не смогу переходить в домашнее состояние! Но ведь это страшно! В душе, спрятанной под бу¬горком, похолодело.
Нет, это не обещанная перед командировкой райская жизнь. А как Дорненц распинался в лагуне для избранных! Поллагуны после успешного завершения наблюдений наобещал. Расписывал, что Земля, мол, одна из тех прелестных планет, где воды намного больше, чем суши. В этом он прав. А в остальном...
Да, мквацраки растут здесь на суше прекрасно. Но ведь нужны еще и плавающие дма. А они превращаются здесь черт те знает во что. На близлежащем озере какая-то тонкая, безлистая водоросль. Наверное, так на дма подействовало земное притяжение, отличное от нашего, или светило? Да и вода на Земле холодна для нас. Терпеть, конечно, можно, когда адаптируешься...
Одного не пойму, зачем нам наблюдать за землянами? Понятно, дома установка была такая, расчеты ученых... Но разве нам суша нужна? Лишь пару небольших огородиков для мквацраков. Вода! Много воды! Вода эта есть. Что еще?
Загрязнена, правда, изрядно. Но это дело поправимое. Фильтры очистки и лет через пятьдесят земных, вода станет прелестью. Наши боятся, что земляне, узнав о нас, изживут всех со свету. По¬тому и наблюдаем, изучаем, так сказать. Тяжело мне здесь управляться. Перевоплотиться в их земной облик полбеды. А вот понять их... Отбыть бы эту ссылку чертову, да домой.
Какая это прелесть — дом! Жена, поди, соскучилась за мной. Я уже не говорю о детях. Больше шестнадцати лет в этой земной глуши прозябаю. Наблюдатель из меня здесь никакой. А, судя по посланиям Центра, вообще неважный. Взяли бы, да и отозвали до¬мой. Так нет. Мучаюсь в чертовом обличье с этими сентиментальны¬ми землянами. Только чуть не по ихнему — сразу в амбицию. А каких усилий мне стоит форму держать! Да по мне лучше распластаться киселем, да поплескаться в родной лагуне. Пусть даже на отшибе... Странные они какие-то, земляне.
Попробуй, пойми их. Столько лет здесь, а сдвигу ни на грош. Скорее самому рехнуться можно, с ума сойти, чем ключик ко всем по¬добрать. Разве что научился по ихнему говорить. Взял бы, да парочку своих советов им подбросил. Так вмешиваться в земную жизнь нельзя...

4. Филипповский и Коровская

Настойчивый продолжительный стук в дверь повторился. «Надо же, свет в коридоре забыл выключить. Мобилку отключил, а про свет запамятовал, — обиделся на себя Филипповский. — Кого это несет в такое время? Только думал полтора земных часа отдохнуть, так нет, — недовольно поплескал он в ван¬не думающими перепонками. Пустив пару радужных пузырей, он еще миг любовался ими. Затем материализовал земное тело и вылез из ванны, выдернул сливную пробку, чтобы не оставить вещественных доказательств. С сожалением посмотрел на составленный раствор. Он, только что смутно напоминавший кусочек родной лагуны, мерно выливался через сливное отверстие. Вздохнув, Филипповский отвернулся от ванны и натянул брюки. Босиком прошлепал в коридор. Снял с вешалки пиджак. Набросив его на мокрые голые плечи, открыл дверь в непогодь.
— Анна Максимовна! Добрый вечер, — сразу же расплылся в улыбке, увидев Коровскую. Но улыбка эта вмиг выветрилась с его лица. Он снова стал серьезен и был несколько озабочен.
«Боже, что же я делаю? В каком виде предстал перед Коровской? — подумал он. — Нет, это последствия моей длительной командировки. Вживаюсь в земной образ? Но мне этого нельзя делать! Я ведь только наблюдатель!»
— Здравствуйте, Константин Иванович, — как из небытия послышался тонкий голос Коровской. — Вам телеграмма снова пришла. Наверное, из Донецка. — Коровская почувствовала, что краснеет. Почему, она и сама не знала. Может, потому, что ее никто в деревне кроме Филипповского не называл по имени и отчеству.
— Господи, Анна Максимовна, простите, что я в таком виде вы¬шел к вам... А вы в такую грязь...
— Но ведь телеграмма, Константин Иванович. Срочная... А у вас мобильный телефон не работает.
— Подождали бы до завтра, — мягко сказал Филипповский. — Кстати, с днем рождения вас, Анна Максимовна. Простите, что подарка не припас, — извинительно произнес Филипповский. — Не знал, что вы ко мне на огонек придете…
— Спасибо, Константин Иванович, — радостно сказала Коровская и покраснела еще сильнее. — А откуда вы знаете, что у меня сегодня день рождения?
Филипповский уже набрал полные легкие воздуха, чтобы рассказать, как вдруг весь подобрался:
— Да, да, Анна Максимовна, телеграмма. Спасибо, — расписываясь на оторванном от телеграммы корешке, он вдруг пробормотал: — Получена в пятнадцать тридцать четыре. Значит, по инструкции сюда ее должны были доставить не в восемнадцать двадцать семь, а в шестнадцать ноль четыре. — Он поднял на Коровскую удивленные глаза...
— Я не могла раньше, работы было невпроворот, Константин Иванович, — оправдываясь, пролепетала Коровская.
— Да, да, — рассеянно проговорил он, читая телеграмму. — Понимаю…
— До свидания, — обиженно сказала Коровская, уставившись в его странное, непонятное, словно расплывающееся на газетном листе, как чернильное пятно от авторучки, лицо. Сказала и, резко повернувшись, вышла за калитку турбазы.
«Один поздравил с днем рождения. Да и то не по-человечески. Бюрократ чертов! Параграф разжиревший! — уже идя назад, думала Анна. Обида душила ее все больше и больше. А на турбазе все еще драла горло какая-то рок-певица, голос которой заглушал время от времени ударник.

5. Филипповский

И сколько они будут депеш слать? Коровская что-то не то заприметила. Так на меня подозрительно смотрела, что страшно стало — не распознала бы во мне наблюдателя. А наши не понимают. Им хорошо дома. Следить да командовать, руководить. Выдумают очередное бредовое задание, попробуй не выполни. А то, что здесь, на Земле, тяжело, и верить не хотят. И тело это человеческое, нужно непременно держать «в исправном» состоянии. Не дай Создатель, расслабиться хоть на секунду, на мгновенье — расплывешься. Да и елозить перед всеми... Юлить, выкручиваться, на пальчиках ходить... Я из кожи вон лезу. Чтобы все было по-человечески. Но человеки они и есть человеки. Как того они своими документами, приказами, указами, распоряжениями требуют.
Последнюю телеграмму из Центра никак не пойму. Чего шефы от меня хотят? Отчеты о проделанной работе посылаю вовремя. Стараюсь изо всех сил. А все поворачивается не в мою пользу. Наверное, надо просить разрешение свернуть здесь начатое дело. Ну и что, если не утвердят командировку? По самые земные уши сыт всем.
Кислородное голодание мне на пользу не идет. Постарел то как. Жена не узнает, когда домой прибуду. Только мквацраки — лесные огурчики — и помогают держаться. За этот огородик в лесу, выговор уже схлопотал. Сообщил, что все уничтожил. Но мог ли я это сделать? Растут-то как! Прелесть. Попробуй у нас их вырастить — забодаешься. А здесь бросил семечко в ямку, землей присыпал — сами лезут. Да еще какие. Может, солнце здешнее им подошло лучше, или земля... Да и врагов у них нет. Семена стерильные привез... Понятно, без разрешения. Нет, с огородиком надо будет все равно расстаться. Может случиться непредвиденное. А вдруг люди научатся мквацраки выращивать? Что будет, когда двойники на Земле косяком пойдут? Куда их девать? Один-то и то проблема. Понят¬но, быстро разрешимая. А когда двойников будет сотня, тысяча или больше? О, ужас! Это хаос! Слава Создателю, что хоть квацраки пронюхавшие селяне, рвут не полностью созревшие, без семян… Хотя и эти зеленцы неизвестно как поведут себя с землянами. И унадились же! Даже страж мало помогает…
Я судорожно набрал полные человеческие легкие воздуха и вздохнул. Все равно мозг затуманен недостатком кислорода. Нужно идти писать ответ. Буду проситься домой. Пусть шлют сюда, на наблюдательный пост, кандидата помоложе Может он будет посмышленнее меня?.
Боже, как я соскучился по своей родной лагуне. Пусть и второсортной, но такой желанной.

6. Солдатенков

Завал. Заплутал в двух соснах. Даешь, Колька! Несмотря на то, что колокол турбазы надоел как горькая редька, нынче мне хотелось услышать хоть его «хриплый голос», или хотя бы комариный писк, чтобы сориентироваться на местности. Да где там! По-видимому, я зашел от турбазы слишком далеко. Вернуться же на тропку, которая вела к огородику, я не решался. Но куда идти? Я взглянул на часы. Половина седьмого вечера. Как добраться к турбазе до темноты? Я растерялся. Вокруг был лес. Донимали комары. Уже не меньше часа накрапывал неприятно холодный, почти осенний дождь. Неожиданно он припустил еще сильнее. Его еще недоставало. Вмиг промокший, я спрятался под огромной еловой лапой. Снова взглянул на часы. Прошло еще десять минут. У меня же не вызрело и наметок на спасение. Я возненавидел себя за беспомощность. Тело дрожало. То ли от усталости, то ли от холода. Я понимал, что нужно идти дальше, поскольку под елью было темно и неприятно пахло перепревшей хвоей.
Не нравилось мне здесь. И в то же время я не знал, куда идти. Дождь неожиданно прекратился и я, освободившись от непонятной опеки кого-то невидимого (а может, мне показалось, что кто-то опекает меня), решил еще раз попытать счастья. Пошел наугад. Лес то редел, то местами мне приходилось обходить чащобу и небольшие болотца.
На утоптанную дорожку набрел опять-таки случайно. Знали бы вы, как я обрадовался ей на этот раз! Дорожка, извиваясь между вековыми стволами, резво бежала вперед, теряясь на очередном повороте. Я ускорил шаг. На душе от печали и упрямо-назидательного, подсознательного страха почти ничего не осталось. Часа через пол¬тора увидел, что дорожку перегородило упавшее дерево. Не сбавляя быстрого шага, перепрыгнул через ствол и, словно провалился в пропасть. Странно, я не видел, что за деревом яма. Она была довольно глубокой и под ногами неприятно чавкало. По-видимому, налило воды после ливня. Поднял голову. Метрах в двух надо мной, словно хищные щупальца, нависали вывороченные корни. Как дотянуться до них? По¬пробовал вылезть — не тут-то было. Уже после второго шага ноги съезжали вниз, в холодное жидкое месиво, окоченевшие пальцы оставляли на глинистой стене лишь тонкие размазанные следы.
Быстро темнело, а я никак не мог выбраться из западни. И надо же, угораздило! Неужели  ночевать мне придется здесь? Хотелось кричать, звать на помощь, но кого? Кто в это время может быть в лесу? Нет, надо надеяться на свои силы. Был бы нож! Но у меня под рукой не было ничего. Уже почти в полной темноте, отчаявшись, я вдруг натолкнулся на огрызок ветки. Хоть что-то. До изнеможения долбил в вязком глинистом грунте ступеньки, по сантиметру про¬двигаясь к заветным корням дерева, за которые можно было ухватиться. Лишь тогда, когда едва живой, весь в грязи, выбросил себя из западни, я обессиленный упал на хвойную подстилку и забылся в тревожном сне.
 
7. Филипповский

Почему я попадаю все время в непонятные ситуации? То местные жители набрели на мквацраков? Клавдия нажралась их до умопомрачения. Теперь этот идиот Солдатенков забрел во вторую зону. И как это ему удалось? Поев мквацраков, или по-местному, лесных огурчиков, Солдатенков, как и Клавдия, раздвоился. Что мне теперь делать с ними? Ладно Клавдия. Она дура. С ней было легче. Сказал, что сестра у нее объявилась. Поверила, дуреха. Отправил ее двойника колесить по лесу, и концы в воду. Строгач, правда, за нее получил от старшего наблюдателя. Ну ладно. Но Солдатенков... Ему лапши на уши не навешаешь. Да и я уже строгачом не отделаюсь. Прервут командировку и пиши пропало — ни тебе суточных, ни отдыха... Хватит того, что на окраину Галактики и так заперли. Ни тебе лагуны, ни мало-мальски пригодного озера с теплой водой.
Одна ванна... А с каким трудом я ее достал... Куда не обращался — не положено, и все. А как переплатил — пожалуйста. На место при¬везли, сами поставили. И довольно сносно. Правда, опять же за это выговор от старшего наблюдателя получил. Но разве дело в выговоре? Хоть разрешили не демонтировать ванну.  И эта отдушина есть у меня... Ну что ж, пускай Солдатенков один пока побродит по Зоне. Но кого я сюда вернул? Первого, то есть, настоящего Солдатенкова, или его копию? Если копию — скандала не миновать. А, поди ж ты разберись, где настоящий Солдатенков, а где его копия. Правда, этот, что сейчас топает сюда, на турбазу, смирный такой, тихий. А тот, которого я пока в лесу оставил, шебуршной. Все ему неймется... Пусть пока сражается в лесу с трав¬кой да туманом. А если он прорвется через Зоны? Как бы замять это дело? И надо же было ему набрести на мой огородик! Нет никакого проку от наших сторожей здесь, на Земле. На всех планетах они справлялись, а тут... Мне же — расплачивайся... Как поступить? Встретить возвращающегося из лесу Солдатенкова, да выведать у него? Ну и что из этого? А что бы сделал в такой ситуации главный? Нет, лучше об этом не думать! Подогреть воду, сделать ванну и плюхнуться в нее... Чтобы все невзгоды растворились. Главный еще не знает о копии Солдатенкова. Понятно, стражи сообщат ему. Но через сутки. Не раньше. Что будет тогда со мной? Отстранят от работы на Земле. Ну и пусть!

* * *

   ...Вода приятно зашуршала в газовой колонке и горячей струйкой полилась в ванну. Через полчаса, я, сбросив с себя осточертевшую одежду землянина Филипповского, шагнул в манящий вспененный раствор и расплылся, насколько позволил объем ванны, утопив в пене даже свой думающий бугорок.
В верхушках сосен выл ветер. Он убаюкивал меня и я, несмотря на озабоченность будущим, уснул.

8. Клавдия

Меня только что кто-то невидимый подтолкнул к окну. А может, это так показалось? Знаю, что должна была идти на кухню — через десять минут начиналась раздача ужина, но я словно прикипела у стекла. Как увидела возвращающегося из лесу Николая, поняла, почему целый день не находила себе места. Я хотела его увидеть.
Хоть мельком. У меня со вчерашнего вечера был голод по нем. И тут, меня словно прорвала радость при виде Николая, размеренно шагающего по дорожке к турбазе. Мне стало душно, и я, стоя у окна, стала возиться с затвором. Рама, наконец, со скрипом распахнулась и прохладный, остро пахнущий сосной воздух, ворвался в комнату. Испуганно стукнула щеколда калитки. «Может, я делаю глупость? — подумала я, но не выдержала и, оставив открытым окно, выбежала из домика. Николай шел прямо на меня. Спряталась за сосну. Через минуту увидит! Неужто и впрямь влюбилась? Думала, все это так, пустые разговоры. Но нет, пришло и мое время!
— Коля! — я, смеясь, выскочила прямо перед ним из-за сосны. — Здравствуй!
Николай почему-то тупо посмотрел на меня, словно на пустое место! Мне по¬казалось, что густые черные брови его жалостливо изломились и сразу же резко полезли вверх. На миг Николай остановился, достал из кармана куртки сигарету, зажал губами фильтр. Затем, похлопав руками по карманам, по-видимому, в поисках спичек и не найдя их, смял в кулаке сигарету, бросил под ноги и, обойдя меня, еще радостную, молча пошел дальше, к своему домику.
— Ко-ля! — с надрывом в голосе позвала я его, чувствуя как все дальше и дальше отдаляется он от меня. — По-твоему я делаю глупость?
Николай повернул голову и, грубо выругавшись, пнул ногой рядом стоящий трухлявый пень и снова зашагал вперед. Не выдержала и заплакала. Дура я необразованная. Понятно, институтов, как Николай, не кончала. Так, сельская десятилетка.
Только аттестат получила. А в селе — какое ученье? То посадка, то прополка, то сбор урожая... И вся наука...
Побежала к нему, а он... Словно от прокаженной шарахнулся. Вот и верь им, городским. Вчера вечером почти что в любви объяснился, два раза поцеловал, а сегодня... Лучше и не вспоминать. У него только лицо благородное, а душа... Темная-темная. Ну тебе ночь! Конечно, обидно. Я думала, что он взаправду всё... Как с надоевшей игрушкой со мной поступил...
Только повариха тетя Мотя вывела меня из транса. Сначала что-то говорила успокоительное, своей большой, шершавой от работы рукой гладила меня по голове, а затем, взяв за руку, повела за собой в пищеблок.

9. Коровская

Наконец Сашка сегодня приехал вовремя. Все какие-то причины находил. Веселый-веселый.
— Привет, Нюсь! И сегодня забросаешь машину посылками?
— И сегодня, — вздохнула я.
— Небось план по посылкам на год вперед выполнила? Премию хорошую получишь.
— Эка премию! А потаскай их.
— И что они посылают, все хочу спросить.
— Лесные огурчики и посылают.
— Чего? — удивился Сашка.
— Вот те и чего. Огурчики лесные.
— Огурцы нынче везде дефицит. А тут... почитай, больше тонны опять загрузили. Может и мне кто продаст килограммов тридцать? Нинка моя даже не засолила в этом году — на базаре огурцов и в по¬мине не было. Какая-то роса напала, все плети в районе посохли. Где берут-то огурцы здесь? — спросил было Сашка, да я, отдав последнюю посылку, резко оборвала, чтобы не приставал:
— Объясняй всем, что да почему. Почем я знаю? Посылают и все. И я пошлю. Вот только за ними нужно в лес сходить, а мне некогда.
Сашка, понятно, обиделся, хлопнул дверью и укатил. Ладно, всем мил не будешь. Тут вчера такой скандал муж закатил, что ни продыху. Кто-то накачал его самогоном. Он-то у меня мастеровит. Это его и губит. Ну да что об этом говорить. Выбирала. Сама пошла...
Скрипнула входная дверь. Ну вот, начались эти идиотские посылки, а чтоб им!
— Здравствуй, Нюся! — дед Козырь приплелся. Ну, естественно, с посылкой кулибинской.
— Я, это-т, Нюся, посылочку того, сообразил.
— Да вижу, — говорю ему почти зло, — что не бандероль.
— Вот не знаю, кому послать огурчики-то. Никого у меня нет. Все шлют, и мне надоть, Нюсь. Может, кому подскажешь?
— Чего подскажу, — не поняла я. — Хоть бы ты мне мозги не компостировал.
Обиделся дед Козырь, упрямо засопел в две дырочки. Затем положил посылку свою на весы и сразу в нападение:
— Я войну всю прошел, раненый, вот, бронебойными этот, а ты, Анна Максимовна, обижать меня вздумала. Всех моих война положила, жаль послать-то?
— На деревню дедушке? Может, тебе самому и послать?
— Хучь и мне. Все посылают, — упрямо сказал дед.
— Хорошо, отправлю, — согласилась я и взяла безадресную посылку. Чтобы отцепился. Не то весь день компостировать мозги будет.
— И квитанцию выпиши, а деньги за пересылку я завтра тебе принесу. Дома запамятовал..
Эти идиотские огурчики мне уже поперек горла. Как самая опасная болезнь. Словно, все ею, как гриппом, заболели. Дед Козырь, покряхтывая, наконец ушел. Все они, старые, не в своем уме. Попробовать бы эти огурчики самой. Говорят, вкусные, и полно их там, в лесу. Да неужто и я заболеваю этим, огуречным вирусом? Этого еще недоставало!

10. Филипповский

Разбудил меня будильник. Выбрался я из уже холодного раствора, оделся в осточертевшую человеческую одежду. Новый день, новые заботы. Человеки по своей натуре жадные. Никак не пойму, почему?
Местные как разузнали про огурчики, подурели совсем. По всей стране родственникам да знакомым шлют диковинные плоды. Нет, наверное, надо будет уничтожить и первую зону, да и вторую. Хотя мквацраки мне позарез нужны! Того, что присылают с оказией, на половину хватает. Голодуху же терпеть не хочется. Меня, наверное, за эти случаи с мквацраками отстранят от работы. А что будет с турбазой? Неужто я исчезну? Как это произойдет? По земным меркам я, наверное, умру. Откажет сердце. Или будет кровоизлияние в мозг. А, может, еще что-то наши придумают. Да, меня будут хоронить. Наверное, с музыкой. Так, как хоронили бывшего председателя товарищества пчеловодов Поликарпа Степановича Смирного. Ну, это еще куда ни шло. Понятно, не время. Нужно еще дела подтянуть. И так инструкцию не в полной мере выполняю. Я, конечно, несколько атрофировался. А как иначе? Так далеко от родной планеты, от жены и детей. Проведенные годы в изоляции на Земле даром не прошли.
Конечно, моим там пока ничего. За меня мой двойник справляется. А не случится ли так, что жена меня и на порог не пустит? А дома меня встретят не четверо моих прелестных, уже немножко повзрослевших деток, а штук восемь? Что будет тогда? Конечно, это все мои предположения. Но чем черт не шутит!
Парадокс! Один из Солдатенковых ругается, мельтешит, другой же — ниже травы, тише воды. Непонятный какой-то. Кто сейчас на турбазе? Настоящий или... его двойник? У нас, когда мы мквацраки едим, такого, как на Земле, не происходит. У нас стопроцентная копия настоящего мужчины или женщины. Того, кого копируют. На Земле же огурчики ненормальные получаются. Взять хотя бы Клавдию... Или Солдатенкова. Наверное, нужно будет распрощаться мне с огородиком...

II. Солдатенков и Клавдия
 
Облако тумана накатывалось с юга. Седые клочья, обходя толстые стволы сосен, не спеша приближались ко мне. Игольчатая трава, наверное ощутив, что вот-вот и на нее осторожным зверем набросится туман, наежилась. На каждом кончике травинки неподвижно застыла блестящая, величиной с маковое зернышко, ядовитая росинка. Я уже увидел, что ею игольчатая трава обороняется от всепожирающего тумана.
Нужно было хотя бы отползти от этого темно-фиолетового островка. Трава словно забыла обо мне. Стала приятно мягкой и уже не жглась. Наверное, у нее была сейчас другая забота — как уберечься от тумана. Мне бы в это время смыться отсюда. Но не было сил. Сосредоточил все внимание на огромном рукаве тумана, что змеился по лесу и с катастрофической быстротой приближался к лужайке игольчатой травы и ко мне, лежащему на ней.
Донимал холод. И дождь. Почти осенний, моросящий, что зарядил со вчерашнего вечера и не прекращался до сих пор. Я продрог основательно. Но во мне еще теплилась надежда, что все же вернусь на турбазу. Туман больше не напирал, и я, стиснув зубы, медленно встал. Взглянул на отяжелевшие от дождя, поникшие почти к земле лапы ели. И вдруг из-за них неожиданно выглянуло удивленное и в то же время милое лицо Клавдии, Клавочки. Это она была в цветастом красном платье. Ее волосы были мокрыми от дождя и, может потому, свисали, с головы, словно шнурки.
— Клавдия! — я поперхнулся. — Клава! Ну, наконец хоть кто-то живой…
Она испуганно взглянула на меня, но не исчезла. Отодвинув тяжелую лапу ели, вышла из-за нее.
— Здравствуйте, Николай Николаевич, — тихо сказала девушка.
— Здравствуй, — я облегченно вздохнул. Наконец меня нашли. Ведь меня искали!
— Откуда вы взялись тут, Николай Николаевич? — в ее голосе удивление. — Ведь я сама видела, как вы, Николай Николаевич, вчера вечером были на турбазе.
— Как-к? На какой турбазе? Но я... заблудился в лесу. И всю ночь здесь пробыл. И вот, слава богу, ты!
— Вас кто-то обидел, наверное, и вы решили... — она посмотрела на меня так жалостно, печально, что мне стало не по себе. Ее худенькие руки беспомощно опустились к земле. Платье Клавдии было мокрое насквозь и облегало ее красивое тело, подчеркивая еще не полностью округлившуюся, но уже и не детскую фигуру.
— Откуда ты взяла, Клавочка? — попытался я убедить ее в обрат¬ном.
— Да нет же. Я вижу,  Николай Николаевич, — упрямо сказала она. — Вижу и чувствую. — Ее глаза полны отчаяния и страха. Это совсем смутило меня. — Вы никогда таким не были, Николай Николаевич... — опять напомнила Клавдия.
Над моим ухом надоедливо зажужжал огромный комар. Отмахнувшись, еще раз взглянул на Клавдию, что нерешительно стояла метрах в двух от меня. Я готов был броситься поцеловать ее, обнять... Но сдержался. Почему — не знаю. Сигарета давно потухла и отмокший у кончика губ табак горчил и едва ощутимо припекал. Полез в карман ветровки за спичечным коробком. Он, к моему удивлению, еще не размок. И я через минуту выпустил смачный клуб дыма, что потихоньку рассасываясь, выкрутасами поднимался над головой. Неожиданное движение слева, которое я увидел зрением, заставило меня съежиться. Резко повернул голову налево. Там никого.не было. Но присутствие кого-то, невидимого, ощутил всеми клетками своего тела. Клавдия, по-видимому, тоже что-то почувствовала и только успела выдавить, словно предостерегая: — Там-м, Никола-а-й...
Туман набросился на нее из-за толстенного ствола раскидистой ели. Щедро расплескавшись сочными белыми космами по малехонькой ложбинке, вмиг окружил Клавдию. Серповидным краем коснулся моей руки, полоснул по ней паром баньки с разогретым почти до бела камнем. Я сначала даже не понял, что же произошло. Зазвенело в ушах. Болью отдалось в позвоночнике. Резко ударило в ноги. Показалось, что подо мной закачалась земля. Едва удержался, чтобы не упасть. Вспомнилась банька бабушки Акулины. Точно так случилось со мной в тот злополучный день, когда приехал к ней в гости.
Лет десять я не был в Лазовке. Деревня во многом изменилась. Где похорошела, а местами и обветшала. Дом хоть чуть и покосился в сторону леса, однако выглядел еще бравым и крепким.
Сколько ему — не знаю. Бабка Акулина, правда, говорила, что она в нем родилась. Поговорили вдоволь. Разузнала все об отце и матери. Пообижалась на сестру мою, Валюху, что и глаза не кажет.
Уже к вечеру, в синие сумерки, пошла бабка Акулина баньку свою фирменную топить. Да, наверное, перестаралась. Как же, для внучка, дров жалеть?
Как пошел я в ту баньку, думал сердце сразу остановится... И от того, что жарко, и от того, что рецепт у бабки моей был квасу личного, чтобы наплескать на камень...
Мучаясь, то открывая, то закрывая глаза, я все еще пытался нынче что-то понять. Как и тогда, в баньке бабки Акулины. Что же это такое? Наконец до меня дошло. Туман туманом, но ведь туман не может быть таким белым и обжигающим. Он скорее сизый и холодный. Здесь же, в ложбинке, подле Клавы он был чисто белым. Клавдия, словно споткнувшись о вылезший на тропинку корень, молча распласталась своим худеньким тельцем на прошлогодней мокрой хвое. Словно неживая, застыла в неудобной позе. Ее цветастое ситцевое платье легло на молоко тумана яркой заплатой, да в нем и потонуло. «Бог ты мой!» — ужаснулся я, пытаясь помочь Клавдии. Я бросился к девушке. От огромных косм тумана шел непонятный, густой жар, который не позволил приблизиться к его жертве.
«Ей, наверное, там страшно неуютно», — почему-то  подумал я, отскочив от хищного жаркого туманного языка, что угрожающе плеснулся в мою сторону.
Я был в шоке, а потом, кинувшись в самое туманное пекло вызволить Клавдии, и сразу же потерял сознание.

12. Филипповский

Что же мне делать? Ну, вернул я этого, Солдатенкова. А тот ли он? А, может, я настоящего в лесу оставил? Стражи-то туманные прохлопали! Нет, с этими системами не того, на Земле что-то непонятное происходит. Совсем от рук моих отбились. То они дуреху Клавдию пропустили, теперь Солдатенкова... Все местные ухитряются огурцы воровать, несмотря на тройной кордон...
Уже столько лет земным наблюдателем работаю, почти что очеловечился и все время мучительно спотыкаюсь о какие-то дурацкие препоны. Никак не могу понять, что же люди за существа такие. Все, будто так, как надо, а оно во вред. Выдумывают, спорят, ссорятся и, в конце концов, убивают себя. Своей безалаберностью. Нет, наверное, мало здесь моего думающего бугорка. Возможно, мне ну¬жен такой мозг, как у человека. Но тогда я вообще превращусь черт знает во что. Уже не будет Лопа и о лагуне, пускай и не для избранных, да о жене напрочь забуду... Это страшное состояние неверия в себя. И эти телеграммы из Центра вконец расстроили меня... Эмоции... Эмоции...
Я работал и на Сириусе, и на Змеелове. Как и там, здесь по инструкции работаю. Утвержденной свыше. И что толку? Да разве я виноват? Виноватых всегда найдут. И накажут. Но... Он всегда был чудной, этот человеческий род... Моя вина, что огородик свой посадил. А дальше все пошло и поехало... Сидел бы дома...
Как же распознать Солдатенковых? Может, свести вместе? Пусть сами разбираются. В таком случае я вмешаюсь в земную жизнь. Запросить разрешения у старшего наблюдателя? Он мне все вспомнит: и Клавдию, и огородик, и...
Я идиот. Доверился туману. Нет, не буду спрашивать разрешения. Сведу двух Солдатенковых. Авось, пронесет... Как пойму, кто есть кто, настоящего в сторонку, а другого аннигилирую и все.

13. Солдатенковы

Я очнулся  на рассвете. Все еще никак не мог прийти в себя от того, что туман забрал от меня Клавдию. Я никогда так рано не вставал. Провел рукой по траве. Она была мокрой от росы.
Пальцы неожиданно натолкнулись на что-то плотное, шершавое. В си¬них, утренних сумерках, что постепенно прятались в чаще, рассмотрел, что это песок. Нажал посильнее. Песок поддался под моими пальцами. Под ним была неприятно скользкая, вязкая глина. — Будь он неладен, этот лес! — вслух сказал я и ударил со зла пятерней по песку.
— Ну, ты даешь, братец! — за спиной послышался знакомый голос.
Я оглянулся. Передо мной стоял в такой же куртке, как у меня... я. Понятно, я странно выразился, но как я могу думать иначе? Да, это был я. Но я ли?
— Привет, — сказал он и улыбнулся.
— Привет, — ответил я, удивленно разглядывая человека как две капли воды похожего на меня. «Да ведь он — мой двойник! — наконец догадался я. — Но откуда он мог взяться. И еще здесь». До меня уже дошло, что в этом идиотском лесу  могло произойти все, что угодно. Но чтобы... Нет, этого не могло быть! Но было же! Было!
— Ты все. сидишь? — начал беспечно мой двойник, но я резко оборвал его:
— Сгинь!
— Это ты, Николай, знаешь, зря. Зря стараешься, — двойник рассмеялся и лукаво посмотрел на меня. Его колючий взгляд пробрал меня до костей. — Тебе не кажется, что у нас с тобой мало времени?
— Что ты имеешь ввиду? — спросил я двойника, смахивая со лба бисеринки пота. О том, что я этой ночью очень продрог, я уже не помнил. Меня бросало то в жар, то в холод.
— Да ничего не имею. Просто мне кажется...
— Креститься нужно, когда кажется, — отрезал я, хотя и у меня закралось сомнение. Я еще не понял, почему и как он оказался здесь?
— Вставай. Ты ведь любишь Клавдию? Почему тогда сидишь здесь? Девушка ждет тебя...
— Откуда ты знаешь о Клавдии? — я вскочил. — О том, что я к ней неравнодушен?
— Но ведь ты — это я, а я — ты. С почти незаметными изменениями. Мне кажется...
— Опять кажется? — я зло покосился на него. Ты бы лучше в темницу души моей не заглядывал...
 — А она у тебя есть, душа? — не внял моим просьбам двойник.
Я ничего не ответил Лжениколаю. Что я мог ему сказать? Какие контраргументы выдвинуть в свое оправдание? И почему я должен был перед ним — оправдываться. Кто он, кстати, такой? Он что, следователь или судья моей души? Лжениколай никто для нашей действительности, поскольку существую я.
При разговоре о Клавдии, у меня ойкнуло под ложечкой. Да, я люблю ее! Конечно, ничего в том плохого нет. Но ведь она... Ее убил туман! О, ужас! Я понял, что действительно люблю Клаву тогда, когда ее не стало... Она не может ждать. Ее уже нет, умерла...
— Клава умерла, Николай, — поникшим голосом сказал я. На лице Лжениколая мелькнула тень презрения.
— Умер ее двойник.
— Так и у нее...
— И у нее. Поела огурчиков, и раздвоилась. То же самое было и с нами.
— Ты хочешь оказать, что это все... Что во всем виноваты лесные огурчики? — я схватился за голову.
— Да не переживай ты так! — неожиданно подобрел Лжениколай. — Словно тебя уже на казнь по улице ведут.
— А где же... А кто же тогда создал этот огород и зачем?
Лжениколай не ответил и только пожал плечами. «Вот уж невезение, — подумал я тогда. — Что же происходит со мной? Мне казалось, что кто-то неизвестный, помимо Лжениколая, наблюдает за нами, что вместе со Лжениколаем мы попали в огромный муравейник, полный ходов-лабиринтов и мы тыкаемся носами, словно незрячие, и все время натыкаемся на сплошную стену. Но ведь где-то должен быть выход! Но где же он? Где?»
— Где тот местный архитектор природной снеди, который создал этот огородик? — я снова спросил об этом Лжениколая, хотя он так ничего мне и не ответил.
Нет, это бред! Бред!!! Не может такого быть! Я переохладился сегодня ночью и меня гложет страшная температура. Это пройдет. Непременно пройдет, — подумал я. — это только мое больное воображение рисует передо мной такие невообразимые картины. Но ведь Лжениколай все же существовал, мыслил, разговаривал со мной, как с равным. Он стоял у сосны, опершись плечом о ее шершавый, наверное, столетний ствол. Куртка была на нем такая же, как у меня. И из кармана его куртки, как и у меня, торчал кончик еще не начатого зелененького огурчика с темными пупырышками.

14. Филипповский

Ну, наконец! Теперь понятно кто есть кто. Как напустить на Лжениколая туману? Да так, чтобы настоящий Солдатенков не догадался что к чему. Ему достаточно того, что видел, как туман рас¬правился с Лжеклавдией. В чем я тогда просчитался — ума не приложу? Еще и еще раз убеждаюсь, что Земля непонятная планета. А люди на ней и подавно. Сегодня передам докладную старшему наблюдателю. Пусть отстраняют от работы. Больше не могу. Должен же быть какой-то конец. Пусть мне не засчитают командировку, но находиться не могу я здесь больше! Не могу принимать эти подношения в виде бутылок с коньяком да коробок с конфетами. Неужели люди привыкли каждому давать и от каждого брать? Но ведь это не по правилам. И об этом не написано ни в одной бумаге, ни в одном распоряжении. Я только наблюдатель, и для меня существуют в данный момент все земные за¬коны и распоряжения. Для людей же, наверное, никакие законы не писаны. Вернее, они живут не по писаным законам, а по тем, которые придумали сами, в обход созданных и утвержденных. Вот поэтому и подаяния, или, как еще принято говорить, взятки, коррупция... Но что можно считать взяткой? ... А я не хочу ничего брать, и не беру ни¬чего. Ни у кого. И никому ничего не даю. Вот меня и прозывают презрительно «белой вороной», косятся все. А почему? Наверное, никому не хочется признаваться в собственной глупости?
За все время, прожитое на Земле, я так и не понял, почему выполняющего все предписания, распоряжения и законы человека, считают исключением из правил? Каких правил? Так ни от кого ответа и не добился. Наверное, я уже атрофировался, и мои исследовательские потуги пошли насмарку. Нет, я уже не исследователь. Меня все время так и подмывает вмешаться в то или иное земное дело. Понимаю, я — наблюдатель, и ни о каком вмешательстве не может быть и речи. Жить же вне земных законов — это безнравственно! Но человеки живут. Как они живут — не пойму. Нет, написанные ими же законы — не для них. Это глухие дебри, в которых я заплутал, что называется, окончательно. Пытаюсь еще хоть что-то сделать, чтобы понять человечество, но, наверное, мои скудные попытки уже ни к чему не приведут. Я стал стар, стал консерватором, этому меня научили люди. Мне тяжело избавиться от навязчивой идеи, что я уже не наблюдатель, а настоящий землянин со всеми присущими ему отклонениями от нормы...
Так как же поступить со Лжесолдатенковым. Убрать нетрудно. Но как на это посмотрит настоящий Солдатенков? Они встретились друг с другом лишь сегодня. Но это не моя прихоть. Должен же был я узнать, кто есть кто? Как же дальше поступить?

15. Солдатенков

Нет, он не свихнутый, как показалось мне сначала, когда Филипповский появился на опушке леса, куда мы со Лжениколаем вышли вдвоем. Просто Филипповский был тем неприятным типом, которые еще случаются у нас. С ним невозможно говорить. Все рассыпался в любезностях и со мной, и со Лжениколаем. Я попробовал было пошутить, но понял, что с ним невозможно в шутливом тоне разговаривать. Все понимает прямо. Меня еще злила эта его идиотская услужливость что ли. Да разве только меня. И Лжениколай понял это, по¬скольку не хотел даже разговаривать с Филипповским, который шел за нами почти вприпрыжку, тряся своим огромным пузом, выплывающим то и дело из-под пояса брюк. Словно кто-то сверху предписал ему жить по бумажке. Казалось, что в этом плохого? Но подобное никак не вязалось ни с чем.
Неожиданно Филипповский вскрикнул. Мы вместе с Лжениколаем остановились и оглянулись. На какую-то долю секунды мне показа¬лось, что Филипповский вообще расплылся, что его враз съел огромный живот. Этого оказалось достаточно, чтобы я не увидел ку¬да и как исчез Лжениколай. Когда оглянулся по сторонам, увидел лишь густую прядь тумана, что извиваясь словно рептилия, змеилась с полянки, на которой стояли мы, вглубь леса. — Куда делся Лжениколай? — испуганно спросил я у Филипповского, успевшего подойти ко мне почти вплотную.
— Вы меня спрашиваете, Николай Николаевич?
— Должно быть, вам что-то известно.
— Мне? — попробовал удивиться Филипповский, и мне показалось, что он все же что-то знает, поскольку его глаза были словно при¬крыты от меня непроницаемой пеленой.
— Да, да, — непонятно сказал Филипповский и, взяв меня под руку, потянул из леса на небольшую тропку. — Вас уже, Николай Николаевич, заждались там, на турбазе. Все ищут. И довольно дав¬но.
— Константин Иванович, так  куда же делся Лжениколай? — все еще допытывался я.
— Да не было такого. Не было и все, — сказал Филипповский и попытался перейти абсолютно на другое. Стал говорить о погоде что-то, о дождях, что зарядили на эти выходные, как раз некстати.
— Вы бросьте баки мне заговаривать, Константин Иванович, — сказал я. — Ну допустим, Лжениколая не было. Но что вы скажете о Клавдии, которую умертвил идиотский туман?
— О каком тумане вы говорите, Николай Николаевич? При чем здесь туман? — сказал удивленно Филипповский. — Да, туман был и есть. Разве мало здесь туманов? А Клавдия... Клавдия на турбазе. Помогает поварихе нашей обед готовить. Какой туман? Вы что-то путаете, Николай Николаевич.
— А огурчики? — я внимательно наблюдал за выражением лица Филипповского, которое при слове огурчики, как мне показалось, сначала позеленело, а затем побелело.
— Огурчики? — Филипповский по-идиотски улыбнулся. — Так и этого...
— Вы хотели сказать, не было, — предостерег я его.
— Вот именно, — обрадовано произнес он.
— А это? — я достал из кармана небольшой, с нежными темно-зелеными пупырышками лесной огурчик. Филипповский ничего не сказал и словно рыба, выброшенная из воды на берег, начал судорожно глотать ртом воздух. Потом неожиданно преобразился, выхватил у меня из рук неопровержимое вещественное доказательство, запихнул весь огурчик в свой огромный рот и быстро задвигал челюстями.
— Не было никаких огурчиков, не было, — нахально врал он, еще пережевывая то, что только миг назад было огурчиком. — Вы его придумали, Николай Николаевич. Придумали.
— Что я мог сказать на это? Чем доказать обратное?
— Пойдемте, не то на обед опоздаем, — вдруг засуетился Филипповский,  и как ни в чем не бывало, поддернув свои безразмерные брюки и попытавшись спрятать за ними свое необъятное пузо, потрусил по дорожке в сторону турбазы.

16. Еще раз Солдатенков

Клавдия и впрямь была жива. Как я обрадовался, когда увидел ее фигурку недалеко от входа на турбазу.
— Так, вы тут разбирайтесь, а мне некогда, — неожиданно за¬суетился Филипповский, когда мы подошли к турбазе. — И не забудьте, Николай Николаевич, что обед у нас в тринадцать сорок пять. Не опаздывайте, пожалуйста, Николай Николаевич.
— Не опоздаю, — чтобы хоть как-то отвязаться от этого надоедливого и непонятного во всем старика, сказал я. Мне хотелось побыстрее встретиться с Клавдией. Поговорить, и, наконец, предложить ей руку и сердце незанятого мужчины. Все-таки она ничего, красивая. Эта угловатость пройдет. И застенчивость тоже. Она тепличное растение, цветок тепличный необычайной красоты. Стоит только его выходить, вовремя полить, избавить от недругов — рас¬цветет...
— Клава, — окликнул я девушку, когда Филипповский, наконец, скрылся в своей конуре, — окрашенном фиолетовой краской домике.
Девушка, увидев меня, сразу же похорошела, словно я для нее был той лакмусовой бумажкой, которая попала в нужную среду. «Да и она меня любит», — понял я, когда подошел к девушке.
— Как дела? — только и спросил я. Она вздохнула.
— Все хорошо.
Я хотел бы расспросить у Клавы, была ли она в лесу, говорила ли со мной тогда? Ловил ли ее подлый туман? Но затем передумал зачем. Было — не было. Разве в этом дело. Главное, что Клава жива и стоит рядом со мной. Я чувствую тепло ее тела, разговариваю с ней.
— Тебе, наверное, нужно помочь кухарке приготовить на стол?
— Да.
— Я пошел, — сказал я как-то буднично. — Мне еще нужно с Константином Ивановичем поговорить.
— Коля, подожди, пожалуйста, — сказала она и зарделась. На¬верное от того, что назвала меня только по имени. Но затем быстро поправилась. — Я хочу сказать вам, Николай Николаевич, — Клавдия тронула меня за рукав куртки, — что Филипповский непонятный человек. Лучше с ним вообще не связываться.
— Мне тоже кажется, Клава, — сказал я. В голосе моем была только часть правды. Может быть, это заметила Клавдия, поскольку заспешила.
— Ты не веришь мне, Коля?
Я ничего не ответил Клавдии и лишь пожал плечами. Она как-то сразу поникла. Ее худющая фигурка сгорбилась и девушка, больше не сказав мне ни слова, побрела к пищеблоку. Теперь уже мне пришлось остановить ее.
— Да ты постой, Клавдия! — я и сам не знаю, как это у меня вырвалось такое начальственное, резкое, властное.
Она как шла, так и застыла на месте. Ко мне не поворачивалась. Словно боязно ей было увидеть меня другим. Может, властным нахалом. Я подошел к ней.
— Так что ты хотела сказать о коменданте?
— Хотела, хотела да перехотела, — бросила она и, резко мотнув хвостиком, побежала к пищеблоку.
Я побежал за ней. Сунулся было следом, да меня предупредила угрожающая надпись на двери: «Посторонним...» ну и так далее.
С минуту потоптавшись у двери, вынул сигарету, закурил. Не¬удачно. Дым попал в дыхалку. И я закашлялся. До слез.
— Ты что это, Николай, кашлем заходишься? Не пристало в твои годы словно столетнему деду бухыкать, — укоряла меня необъятная повариха, что невесть откуда взялась. То ли вышла из пищеблока, когда я кашлял, то ли наоборот, туда шла.
— Да я э-тот, табачинка в горле застряла, баба Мотя. Вот в горле и запершило.
— Знаем ваши табачинки, — с укором сказала баба Мотя. — А к нам-то, на кухню, зачем пожаловал? — поинтересовалась.
— Да я вовсе и не к вам, — начал было я, да баба Мотя резко оборвала меня.
— Знамо, что не ко мне. Смотри у меня, Николай! Обидишь сироту — век не прощу!
— Не понял, — только и вырвалось у меня.
— Все то ты понял, голубь. Сейчас Клаву вышлю. А то все девушку обижают. Хочет как лучше, а оно видишь, то без конца ее комендант наш ругает, вся, бедная, в слезах прибегает, руки на себя хочет наложить. А нынче вот ты покою ей не даешь. Смотри мне, Николай!

17. Солдатенков и Клавдия

Мы сидим сейчас с Клавой у детской кроватки, в которой тихо посапывает наш первенец Алексей. Такой прелестный карапуз, что не налюбуешься им. Часа полтора назад Королев, мой коллега, сообщил, что Филипповский умер, и его хоронили всей деревней. Директором турбазы назначили какого-то новенького парня. Чем-то похожего на Филипповского. Такого же, как и он, параграфа. Непоняного, несколько прямолинейного. Но я-то знаю, что Филипповский был пришельцем на нашей планете. Он мне сам сказал об этом, когда я уезжал. Понятно, по секрету. Наверное, не выдержала его уже очеловеченная душа. Захотел хоть с кем-то поделиться наболевшим. Нет, я понимаю, что он не умер. Знаю об этом прекрасно. Его перевели на другую планету. Как несправившегося с заданием. Но что он мог сделать тогда, да и сейчас бы ничего не сделал. Ведь .он многого не понимал, поскольку родился не на Земле, а пришлый. И еще одно я понял, что таких как Филипповский, вернее, подобных бюрократов расплодилось между нами, настоящими людьми, немало. Они не только следят за нами, но и создали свои бюрократические аппараты. Никому не нужные. Подобное они сделали, скорее всего для того, чтобы уподобиться роду человеческому, так сказать, очеловечиться. Но у них из этого ничего не вышло, но крови они нам попортили… А может еще и попортят, немало.
Им хотелось сделать из нас роботов. Тех, кто беспрекословно исполнят все их причуды. Но как с ними покончить? Это очень тяжело. И нужно ли подобное делать? Наверное, стоит. Кто подскажет?
Клава заигралась с Алешкой, который словно и не спал только что. Спросить совета у нее? Ей не до этого. Возможно, она и права? О чем я думаю? Ведь Клава не знает о моих мыслях. Скорее всего, это и не нужно ей.
Мои обиженные мысли текли, то и дело спотыкаясь о кочки несуществующего болота.
— Что с тобой, Коля? — на меня нахлынули полные боли слова Клавы. Она стоит рядом, держа на руках Алешку. Слава Богу, что у нас есть такой прелестный сын. Я знаю, что хоть он не пришелец, не пришлый на Земле. А может... Я пугаюсь своих унизительно обидчивых, глупых мыслей. Да какой же он, Алексей, пришлый?
— Ты не заболел часом, Коля? — снова вныривают в мое сознание вопросительные слова Клавы.
Не знаю почему, но я не отвечаю ей, что, наверное, вообще сбивает ее с толку. Мне обидно больно за себя, за Клаву, за Алешку, за всех землян, которые так и не противопоставили пришельцам свой ум, волю, умение, не дали им вовремя от ворот поворот. Одно, что я делаю — крепко обнимаю жену и маленькую частичку души своей, своего естества, кровиночку свою, Алешку и целую обоих по очереди в лоб, в щеки. Затем улыбаюсь им и веду к окну, за стеклом которого весело стучит дождь. Там — темень и неизвестность. Но там, за окном и жизнь. Жизнь нескольких миллиардов настоящих людей, ЗЕМЛЯН, которые, уверен, вскоре поймут самое главное, что жить на планете ЗЕМЛЯ именно им, а не пришлым бюрократам.
Прижался лбом к холодному стеклу. За спиной снова мирно засопел Алешка и, чувствуя на своей спине теплое плечо Клавы, я подсознательно понял, что она успокоилась, и, может это спокойствие двух самых родных мне людей, передалось и мне. Ведь я ни¬когда не был таким спокойным, как теперь с того времени, как Филипповский рассказал мне все о своей миссии на Земле и предостерег меня от того, чтобы я не попал, когда бы то ни было, в лапы пришлого. Ничего хорошего из того не вышло бы. Возможно, и я стал бы немного бюрократом, если бы играл в одну дудку с пришлыми, ведь попробовал я лесных огурчиков, схарчил несколько штук! На¬верное, я должен был благодарить Филипповского за то, что он предо¬стерег меня от возможных контактов с пришлыми, да еще Светлане Никишовой, которая все же уговорила меня в то далекое лето поехать на турбазу...
Завтра должен идти на работу. Ровно к девяти ноль ноль. То, что Федченко, мой шеф, бюрократ — никаких сомнений не возникает.
А может и он на Земле, этот, ПРИШЛЫЙ? Или наелся лесных огурчиков. У него, кажись, родственники рядом с Копыловкой живут.
— Хватит тебе, Коля, босиком на плитах цементных стоять, простудишься, — опять к донесся нежный Клавин голос. — Уже время спать, дорогой.
— Да, да, Клавочка, — я только сейчас понял, что стою у окна в майке и трусах, босиком. — Сейчас, Клава, — сказал я еще раз, чтобы успокоилась. Через минуту лежал в кровати и уже засыпая подумал:
— Нет уж, Федченко, завтра, если не напьюсь, то на работу часа на полтора опоздаю, факт!

18. Солдатенков

Когда я разложил на своем столе ватманские листы, включил компьютер и взял в руки старательно отточенный карандаш, мои наручные часы напомнили своим приятным писком, что сейчас ровно девять ноль ноль.
— За работу, товарищи, за работу, — как из небытия возник писклявый голос Федченко. По всем нам пробежал его придирчивый, пронзительный взгляд. И лишь тогда, когда этот взгляд коснулся моих глаз, я вспомнил, что не исполнил того, что должен был сделать, что вчерашние мысли мои ночью вчистую съел сон, либо же их взяли и стерли, как бывает, стирают на компьютере одним кликом надоевшую и ненужную запись. Но не вчистую стерли, поскольку я все же вспомнил, что должен был сделать.
Я встал из-за рабочего стола и перед пузом Федченко, которое так напоминало пузо Филипповского, прошел в центр нашего не¬малого кабинета и тихо, чтобы меня услышал только шеф, спросил у него:
— Павел Павлович, а вы, случайно, не пришлый? А может лесными огурчиками в свое время побаловались?
Что после этого случилось! Федченко сначала побледнел, за¬тем покраснел, вскоре его полное лицо позеленело, он уже раскрыл свои пухлые губы, чтобы что-то пропищать, но неожиданно стал оседать на пол и расплываться киселем. Понятно, это продолжалось всего какую-то долю секунды. Наверное, никто из моих коллег по конструкторскому отделу не успел и заметить этого, поскольку все были о головой в работе, но, поверьте мне, я заметил. Поэтому, теперь я знаю, что не один Филипповский был пришлым на Земле. Что они существуют, живут с нами. Вот только не каждый может их заметить, раскусить их неземное происхождение, а пора?

19. Еще раз Солдатенков

Кстати, Федченко после моего выпада, когда я все назвал своими именами, со вчерашнего дня в нашем конструкторском бюро не работает, куда-то перевели. Наверное, на повышение.