Городок родной, провинциальный

Поезд давно уже идёт медленно, переходя со стуком с ветки на ветку большого железнодорожного узла станция «Алейская» на 11 путей. Мы трое: мама, мой младший брат и я – стоим в слабо освещённом тамбуре, готовые к выходу. Во все оба свои восторженные, но прищуренные, чтобы лучше видеть, глаза всматриваюсь я через стекло двери в черноту Алтайской ночи, пытаюсь угадать проплывающие мимо силуэты: семафор, высокий гусак водозаборной колонки, и вот он – мост! – виадук пешеходного перехода через пути.
 
С правой стороны засветились огни – сейчас будет вокзал! И вот на подсвеченном фронтоне невысокого одноэтажного здания показалась остеклённая табличка с надписью: «Алейская».

Поезд здесь останавливается всего на одну минуту. Торопливо спускаемся на низкую платформу, и состав, дрогнув всем своим длинным телом, тут же трогается.  Рано утром он будет в Барнауле, где простоит целый час, и пойдёт затем дальше, на Новокузнецк. А мы оказываемся совсем одни на пустом ночном перроне – даже дверь зала ожидания заперта. Обходим здание вокзала со стороны пустующей автостанции и с чемоданом и сумками в руках выходим на улицу Железнодорожную и затем на проходящую через весь город улицу Давыдова.

Второй час тёплой алтайской ночи. Взошла и уже довольно высоко поднялась почти полная луна, услужливо освещая нам дорогу. Ни одной машины, не говоря уже о пешеходах! Мы идём во всю ширину улицы, и со щенячьим восторгом я вспоминаю и узнаю здания, заборы и ворота, даже рытвины вдоль дороги.
 
Сворачиваем в солончаки. Здесь придётся поднапрячь память: во-первых, ночь всё-таки, а во-вторых, прошло как-никак шесть лет, и было мне тогда, в шестьдесят седьмом, когда не по своей воле пришлось оставить этот город, всего двенадцать.  Я не один, конечно, – в конце концов, мама с нами, – но я должен сам всё вспомнить.

Направляемся мы к маминой сестре, тётке Наде, которая живёт на самой окраине, на улице Степная. Этот короткий, ни с каким переулком не пересекающийся отросток, является продолжением улицы Алейской, идущей параллельно реке Алей, который, свернув резко вправо на 90 градусов, словно нож входит в тело полуострова, окаймлённого подковой пруда. Юго-западнее, перекрыв реку большим мостом, Алей пересекает автомагистраль. Она вскоре разветвляется, одним рукавом идя на Усть-Калманку и вторым в Усть-Чарышскую Пристань.
 
Разбудив никого не ожидавших средь ночи хозяев – молодую, всего на три года старше меня тётку и её мужа, мы, долго не разговаривая, попадали спать, предвкушая предстоящий день. Но не здесь, в этой звенящей от тишины глуши. Поднявшись утром и по-быстрому позавтракав, мы с братом отправились в город.
Опять через солончаки со скудной травой, снова улица Давыдова, и подходим к путепроводу. Нам на ту сторону…

– Вот здесь, в сапожной будке работал наш отец, – на ходу делимся  друг с другом замечаниями.
– Да. А рядом была пирожковая.

Но: дальше, дальше…

Всходим на виадук, дощатый настил которого и стёртые железные уголки на гранях ступеней, каждый сучок в вымытых дождями и отполированных тысячами и тысячами ног досках, казалось, узнавали нас, радуясь, как и мы, долгожданной встрече. Конечно же, как не терпится скорее идти дальше, надо обязательно постоять наверху – здесь мы любили ловить и вдыхать дым от проходящих внизу паровозов...

Спускаемся на нашей стороне. Переулок Парковый, – раньше он назывался Садовым. Сейчас будет Первомайская – на этой улице стоит наша 1-я школа. Надо свернуть влево и пройти совсем немного… Но это потом, на обратном пути.
 
Следующая – наша, Советская. Я вижу, как пересекая переулок, справа – с нашей – стороны по ней проезжает грузовик… Мы почти бежим, не замечая того… Слева тянется сплошной дощатый школьный забор... А справа – вот она и столовая. О, это достойно отдельного описания.

Здание столовой строилось на наших глазах, и по тем временам было суперсовременным проектом. Тогда  оно воспринималось нами сплошь стеклянным, а на самом деле в нём просто были непривычно большие, высокие и широкие окна. «Стеклянным» у нас называли и построенный чуть позже магазинчик на Первомайской, сразу за школой. «Пошли в Стеклянный сбегаем», – сговаривались на переменах девчонки.

В город приходил модерн. Мы, дети, физически чувствовали перемены, впитывали нутром достоинства и преимущества новой эстетики. Нас тянуло к новшествам. Смешно:  ходили поесть в столовую, которая была в двух шагах от дома. По воскресениям родители выдавали каждому из нас по 10 копеек, на кино, а мы предпочитали сходить в новую столовую: 4 копейки картофельное пюре, 5 копеек компот, копейка на хлеб (но брать его можно было, сколько съешь). Ещё на столах стояла вкуснячая горчица в приборе, помимо соли и перца, и мы намазывали её на дармовой хлеб, как повидло.

Однако самым главным в этих визитах было подсознательное ощущение светскости. Редко где ещё можно было посидеть в таком пространстве, где между столиками просто расточительно много места! Стулья из гнутых труб со спинками и сиденьями из толстой крашеной фанеры, пластиковые столешницы на столах, и ты идёшь с подносом от кассы по ровному бетонному полу, стилизованному под мраморную крошку. Работницы столовой, все как одна в униформе, мало обращали на нас внимания, отчего казались важными и предельно вежливыми. Нет. Это не  «Чайная», что на Давыдова. Там теснота, низкие потолки и истертый мужицкими сапогами дощатый пол со следами темной коричневой краски. Когда ближе к вечеру в «Чайную» завозили пиво, то посетителей от густого сизого дыма дальше двух метров было не различить и не услышать рядом стоящего от сплошного гула пьяных голосов. Плотная и потная буфетчица за прилавком ловко утихомиривала особенно разбушевавшихся обещанием не наливать больше никому. Действовало. Ох уж социалистическая взаимоответственность…

Но я отвлёкся. Вот там, через переулок, со стороны улицы мы прямо через низкий заборчик, напрямки, бегали в школу. Это были школьные задворки. По пути стояло низенькое здание библиотеки – она находилась в общем дворе, но как бы на отшибе, – а дальше сама школа. Потом, потом в школу…

Вот аптека. Ох, как в груди щемит. Помнишь, тут была коновязь? Всегда много народа, и поэтому здесь мы, учась курить, подбирали большой урожай окурков. Лучше папиросные. Потому что у папиросы мундштук оторвёшь – и всё. А через сигаретный бычок можно заразу подхватить: ведь аптека, больные посещают – соображали мы. Не сами, конечно, кто-то из взрослых просветил.

Эх! А как мы любили околачиваться здесь в зимние тёмные вечера! У аптеки стоял столб с лампой под жестяным колпаком – этот уличный фонарь был единственным на ближайшую округу. На ветру он раскачивался, а в его свете кружили снежинки, совершая своё завораживающее броуновское движение. Можно было подолгу смотреть на их танцы, не отрываясь: дикие – в метель и пургу под свист и завывание ветра, и – сдержанные, плавные, когда снежинки, чуть вальсируя, падали с неба почти отвесно – крупные и влажные…

Следующий от угла дом – здание ДОСААФ. Уникальнейшее место, и нам с братом сильно повезло, что мы жили рядом. Нас и называли: «досаафские». Здесь готовили шоферов, в том числе из солдат.

Кто не помнит, как в те времена любили солдат! Мальчишки и сейчас с завистью и восхищением смотрят на парней в навороченных «костюмах от Юдашкина» в эполетах и с аксельбантами. А тогда солдаты носили те же выцветшие зелёные гимнастёрки со стоячим воротничком, подшитым белой тряпицей (представляешь: тогда ещё целлофана не знали!) и опоясанные кожаным ремнём со звездой на медной пряжке; брюки-галифе, заправленные в начищенные кирзовые сапоги; на голове – пилотка со звёздочкой – точь-в-точь, как в фильмах про войну. В кинотеатре «Летний», который стоял в парке, – вон, по другую сторону переулка, – мы смотрели вечерами взрослые фильмы, и про войну тоже, в проковырянные дырки в дверях. Их заделывали, а мы снова дырявили…

Все солдаты в ДОСААФЕ были сплошь наши с братом друзья! Во всяком случае, наше преимущество в получении значков, звёздочек не оспаривалось. Предметом мечтаний всех пацанов было, конечно же, стать обладателем пилотки или солдатского ремня, хотя все понимали, что такие вещи солдат подарить просто не имеет права, и те из мальчишек, кто носил ремень или пилотку, заполучили их от своих демобилизованных братьев. Но надежда жила…

Помню весёлого, добродушного солдата Митю. Он так представился, когда мы с ним знакомились. «Ну что, ты собаке своей сена давал сегодня?», – вполне серьёзно спрашивал он меня при встрече. «Собаки сена не едят», – обижался я. «Собаки всё едят. Понемногу. Видел, как травку щиплет, когда ты её с цепи отпускаешь?» Я видел. И поэтому в моё сознание начинало закрадываться сомнение. Да и другие солдаты, за минуту до того весело хохотавшие, при этих его словах принимались кивать с серьёзными лицами.

Я готов был верить и верил каждому его слову! Но однажды здорово обиделся. Подойдя очередной раз к перекуривающим в перерыве солдатам, я услышал, как один из товарищей моего Мити обратился к нему, назвав Дима. Что я испытывал, ожидая удобного момента объясниться! А Митя смеялся своими лучистыми глазами и убеждал меня, что не обманывал, и что Дима и Митя – одно и то же.

Ну вот, наконец, и наш дом! Бревенчатый, на два хозяина, как тогда говорили, хотя – какие хозяева? Короче, дом в две квартирки, каждая состоит из кухни и одной комнаты – зала. Мы жили впятером. Наша с братом койка стояла на кухне, родители и сестра располагались в зале.

Ну а когда наезжали родственники, то все просто укладывались на полу в зале, занимая пространство от кровати до кровати. Так что если понадобится кому из тех, кто лежал «на втором ярусе», встать среди ночи, то это представляло реальную опасность для нижних, «половых»: можно было сослепу и на голову наступить. Мы с братом тоже ложились в общей куче, уступив свою кровать старшим, и до полуночи слушали сказки тётки Марфы – неграмотная женщина, она здорово умела рассказывать. Тётка Марфа то и дело спрашивала шёпотом: «Все уснули?». «Я не сплю ещё. Рассказывай дальше», – шептал я в ответ. И она продолжала про бедную Хаврошечку, из костей которой после погибели выросла яблоня…

Через стенку с нами проживал со своим отцом учитель рисования нашей школы Григорий Васильевич. Отец его был очень старым – он в Гражданскую воевал. Но вот рассказать ничего не умел, как я не просил. По-моему, он был уже впавшим в старческий маразм.

Дом наш был без фундамента, поэтому на зиму его стены обкладывались для тепла завалинкой, и каждую весну она отваливалась, чтобы нижние венцы не сгнили. Во всяком случае, с той сторону, выходящей двумя небольшими окнами на улицу. А под окнами росли шикарные тополя! Два тополя: наш и соседа. На соседский влезать было нельзя, а вот со своего я не слезал. Я любил, прячась в кроне, наблюдать с высоты за улицей, за проходящими людьми. С этого тополя я с придыханием следил, как проходила мимо, не замечая меня в еще густой листве сентября, девочка Таня с моего класса. Чтобы увидеть этот момент, я по окончании уроков стремглав нёсся домой, бросал портфель и влезал на тополь. Дорогой сердцу Тополь! Ты один был свидетелем моей первой неразделённой любви.
 
Как долго снился он мне, олицетворяя оставленную в самый ранимый период жизни подростка малую родину!



Когда много лет спустя в очередной раз, уже в 2010 году, я, как всегда при посещении родного города, завернул на Советскую, то не узнал свой дом, поменявший даже номер на 92-ой. Некогда серые бревенчатые стены спрятались под  облицовочным кирпичом, сам он, удлинённый на треть, стоял теперь под красивой коричневой кровлей из металлошифера и глядел в улицу модными и практичными пластиковыми окнами.

И исчезли тополя. Мой тополь…

Теперь на их месте за ажурным металлическим забором, выкрашенным в такой же коричневый цвет, что и крыша, разбит роскошный цветник. А ещё на углу ставшего чужим дома я с удивлением заметил мемориальную доску. Подойдя ближе, прочёл:

           ЗДЕСЬ
 прошли детство и юность
всемирноизвестного учёного
      МАТЕМАТИКА
       ШИРШОВА
АНАТОЛИЯ ИЛЛАРИОНОВИЧА
       1921 – 1981


Надо же, а я и не знал.