Поездка в Вискули

         ...Всю ночь шёл снег. Пушистые белые хлопья снежинок неслышно планировали в воздухе, покрывая своими крошечными телами давно уже облетевшую листву. «Сколько же их должно зародиться в облаках, этих мелких узорчатых льдинок, чтобы покрыть хоть вот наш двор, лес за изгородью да луг перед речкой?» — думал он, прильнув лбом к прохладе оконного стекла. «А если взять, допустим, Вискули и всю пущу вокруг них, до самой польской границы? Там ведь снега каждую зиму лосю по брюхо будет, да и просторы-то какие...».

     ...Лунный свет пронизывал снежный хоровод; и , просеянный через эту толщу, потеряв свою первозданную яркость, он мерцающим отблеском освещал тёмные стволы деревьев и причудливую лохматость кустарников. Ночные хозяева подворья — дворовые собаки Лейка и Зипун — изредка появлялись в обзоре: почёсываясь и потягиваясь, они лениво брехали в сторону леса и вновь возвращались в своё лежбище.

     Почему он вдруг вспомнил про Вискули?  Ведь всё было так давно, что казалось, будто это не они со Светланой обнимали янтарные стволы разлапистых столетних елей и кормили с руки обломками баранок рыжих бесстрашных белок. Он предложил ей поехать на родину своих родителей, и уговаривать её долго не пришлось. Они оба были легки на подъём. За окнами их авто пролетали леса и сёла Брянщины. Леса были неухоженны, а избы в сёлах темны и неприветливы. Но их это мало трогало: они были в пути, они были вдвоём и впереди их ждала неделя уединения и отрешения от повседневности. Его рука лежала на её коленке, а она  прижималась щекой к его плечу. И хоть они были заняты разным делом — он вёл машину, а она придавала ему уверенности своим присутствием рядом — их мысли звучали в унисон. Они были двумя ключами, бьющими из одного источника.

     ...Снега прибывало. Вот уже кусты жимолости округлились нижними шарами снеговиков. Тёмные проплешины на земле затянулись белым, как затягиваются на теле рубцы старых ран. Вверху в небе, сквозь карусель снежинок, всё ярче подмигивала Большая Медведица, окружённая своими звёздными братьями и сёстрами. А он всё смотрел в окно, не замечая ночной  прохлады, начинавшей обволакивать его голые плечи.

     Скромная стела с надписью «Беларусь» на ней поведала, что они пересекли рубеж родины. Дорога стала ровнее, а хатки деревень опрятнее и радостней. Они останавливались у колодцев, которые по-местному звались «журавлями», и селяне приветливо выносили им крынки с тёплым молоком и приглашали в хату на «яечню с салом» и «блины с туком». Их распевная речь с мягким «дз» вместо «д» и с подменой буквы «в» «уйкающей» «у» после гласной на конце слова, умиляла и вызывала безграничное доверие. Они не могли обидеть людское радушие, отчего их продвижение вперёд слегка задерживалось. Но они в накладе не оставались: эти заминки не перечили их настроению. Он  вновь окунался в струи своей былой народности, осязая вкус давно забытых  племенных  устоев, а она была рядом —  они оба решили всегда  быть вместе. Ему нравилось, что его Светлане удавалось  неприхотливо вплетаться в общение с этими людьми, проявляя к ним интерес и пытаясь подражать их непривычному говору; и люди принимали её за свою. Да, они здесь чувствовали себя своими, пусть межевой столб их земель остался далеко позади.

  Здесь они зачарованно замолкали посреди могучих деревьев, поражённые их величественной сединой; тонули в синих океанах расцветших льняных полей, обрамлённых изумрудными берегами лесозащитных посадок; столбенели от внезапности встреч с до краёв заполненными потоками солнца блюдцами лесных полян... Он глядел на свою Светлану и понимал, что более ценного, чем она, в его жизни нет и никогда не будет.

     …Вот старый Зипун вылез из конуры в очередной раз осмотреть охраняемую территорию. Толща нападавшего снега мешала ему резво пробежаться по двору, и он ограничился  лишь обзором и ленивым брёхом в темноту. Хитрая Лейка, используя женские к себе послабления, оставалась спать в их будке: они были неразлучны и даже жили вместе, в одной клетушке, согревая друг друга морозными ночами теплом своих тел. В известную пору Зипун яростно охранял её от нашествия своры окрестных кобелей. Затем Лейка ощенивалась помётом крошечных плодов их любви, но потомства никому не удавалось разглядеть — являлся сторож с мешком, и сука трое суток не вылезала из своей будки, отказываясь от еды. В эти дни у него щемило сердце от сопереживаний.

     В потешной летней резиденции Деда Мороза они прятались друг от друга за резными деревянными теремами и хохотали над записками со своими пожеланиями о подарках к Новому году, которые засовывали в щели между брёвнами срубов. Затем, сцепившись пальцами рук, долго молча стояли и смотрели  на строгие стены особняка, где закончило свою семидесятилетнюю историю их прежнее государство.
     А потом, добравшись, наконец, до затерянного в лесах хутора на берегу озера, они подаренной селянами «горелкой» почтили память его родителей. Эту траву топтали в младенчестве  босые родительские ноги, здесь стояли их хатки, где при треске лучины короталось время в студёные зимние вечера. Отсюда и протянулись дорожки в большой мир: вначале до школы в Каменюках, затем до польского сейчас Белостока. Война танками сравняла их дома с землёй, но они отыскали друг друга и всю жизнь оставались неразлучными. Об этом он рассказывал Светлане в лучах заходящего солнца, сидя на берегу у поросшей камышом заводи. Ветерок приглаживал камышовые верхушки, а местные лягушки своим стрекотанием норовили вставить своё в его повествование. Они сидели, прижавшись друг к другу и укрывшись пледом; их тела, размягчённые близостью — как телесной, так и душевной — расплавлялись в точке прикосновения и сливались в одно целое. И казалось, никакая  на свете сила не сможет разорвать единство этого сплава.

     … Сиреневый отблеск от лежащего на земле снега подсказал ему, что вот-вот взойдёт солнце. Он не любил солнце. Он перестал любить его с того дня, когда Светлана ушла от него.  Весь его мир опустился на дно Марианской впадины, где царствует вечная тьма. Его единственной спутницей и любовницей стала алкогольная прострация, а собеседниками — нарисованные его воображением демоны и уроды. Он понимал, что ничем не мог тогда её удержать, никакими силами: один только раз он попросил её остаться, в тот самый вечер, но она была не в силах пойти ему навстречу.  С тех пор ноги продолжали носить его  тело по своему разумению, не повинуясь никаким командам. Да и не могло быть этих команд:  рассудок заперся наглухо в черепной коробке, прекратив всякий контакт со всем остальным организмом. Каждая часть его существа распалась на субстанции, живущие сами по себе, что в итоге и привело его сюда, к этому окну.
      Совместно прожитые годы были лучшими в их жизни. Никто третий им не был нужен. Но третий появился. О нём он догадывался по встревоженному взгляду Светланы, по изменившемуся вдруг к себе её отношению. Он иногда перехватывал её украдкой брошенный на себя взор, исполненный жалости. Она вдруг стала очень покладистой и соглашалась с ним всегда и во всём, чего раньше за ней не замечалось. Ах, как жаль, что он узнал об этом слишком поздно, может быть можно было всё поправить!
     Она сказала ему об этом сама. Но и он уже стал догадываться. Болезнь забралась слишком глубоко, и врачи шансов не давали. И он бросился спасать любимую. Он оставил все свои дела в поисках лучших лечебниц и авторитетных специалистов. Требовались деньги, большие деньги, и он продал всё, что у них было. Она не смогла противиться — слишком быстро она угасала. Врачи требовали ещё и ещё, и он, не задумываясь, заложил их жилище. Однажды вечером Светлане вдруг стало лучше и она, отдав в его руки свою маленькую исхудавшую ладошку, спросила: «Скажи, ты помнишь нашу ту давнюю поездку в Вискули?» Он промычал, не разжимая зубов, боясь разрыдаться. «Только тогда я поняла, что нам суждено было быть вместе. Вместе навсегда. Я тебе благодарна и за эти Вискули, и за всю нашу прожитую жизнь. И ещё: я хочу попросить у тебя прощения за то, что не смогла родить, и оставляю сейчас тебя одного».
     Сглатывая подпирающие слёзы, он говорил какие-то успокаивающие слова, клятвенно обещал, что ей уже завтра станет лучше, но она молча отрешённо смотрела в потолок и больше не произнесла ни слова.
     Тогда его прорвало. Стоя на коленях у её изголовья  сквозь захлёстывающие рыдания он умолял её не уходить. Он целовал её холодеющие руки и ступни ног в надежде вернуть её взгляд. Он грязно ругался по адресу всей медицины за бессилие помочь ей. Медицинский персонал деликатно не входил в палату и не мешал их прощанию.

     К утру Светланы не стало.

     ...Взошедшее солнце, отражаясь от снежного покрова, слепило глаза. В комнату заглянула сестра Варвара:

     - Петрович, ты опять всю ночь на подоконнике провёл? Гляди-ка, ноги себе уже отморозил, так сейчас и лоб отморозить хочешь? Слезай на свой самокат, завтракать тебя повезу.

     Напрягаясь и кряхтя, он спустился в инвалидную коляску.

     - Варя, а что хозяин ответил на моё заявление?
     - Это по поводу памятника, что ли? Сказал, что твоей пенсии здесь даже на содержание не хватает.
     - А где то, что мне фонд выделил?
     - Так ведь когда это было! Да ты у него сам про эти деньги спрашивай. А то, вишь: ни счёта у него в банке, ни жилья за ним нету, а он памятник жене задумал ставить.

     Он немного подумал и спросил:

     - Варя, а тех, кто здесь умирает, где хоронят?
     - Да бог их знает, здесь где-то, в лесу. А ты что: помирать вдруг задумал? Рано тебе ещё.

     «Да, рано...», подумалось ему. «Сейчас нужно всё сделать, чтобы сообразить, как памятник Светлане установить... Да и как умудриться самому потом рядом с ней прилечь... Вот и все долги, какие за мной здесь остались».

     ...Тяжело вздохнув, он в очередной раз осознал, что в этой жизни им никогда уже не доведётся встретиться. И только чуть осевший прошлогодний холмик на скромной могиле всегда будет ждать его возвращения.