Пять дней бабьего часа

Юрий Рощин

     Пожалуй,  впервые в жизни Вальку Резвушкина  мучила бессонница. И где?! В поезде!
   Когда он прежде ездил в поездах, то всегда дрых, как лошадь,
 (хотя, по правде сказать, он и не знал, крепко ли спят лошади)
тем более, что  в  поездке никогда не ложился насухую, то есть не выпив полбутылки красного или белого (так делились  в его родных местах  алкогольные напитки фабричного производства: водка – белое, всё остальное – красное).
   А сегодня для подавления муторного своего настроения Валька совместно с соседом по купе Славкой Аряповым «раздавил»  целых две бутылки армянской портвешки, без закуски. И это, не считая выпитого с родичами во время его проводов.
   Но вот, поди, не спится!!! Хоть головой бейся в липкое запотевшее вагонное окно!
 Валька винтом изворочался, аж голова стала побаливать, а не спалось и всё тут. Никак не отпускали эти проклятые мысли. Как  ни пытался он отвлечься (пел про себя всякие песни, вспоминал анекдоты, даже стихи, какие не забылись, читал,  не  говоря уже о том, что  считал поочерёдно то по-русски, то по- немецки, вспоминая школу), каждый раз сбивался на эти чёртовы думы, терзавшие его последние дни.
   Да было бы о чём думать-то?! Казалось бы и так  должен быть доволен, что такой приятный получился отпуск. Ну нет, человечья наша натура  ничего так просто в свою копилку не примет, не сосчитает. Ей всё хоть как-то объяснить надо, хоть самую чуточку понять, а уж потом и сдавать в архив памяти, пусть на некоторый неопределённый срок.
       Валька лежал на верхней полке, смотрел в окно на темно-синюю спокойную ночь и вспоминал свой десятисуточный отпуск.
      Да, ровно десять дней назад – 7 мая  1965 года – вот так же ехал он в поезде, только в другую сторону – домой, в свой законный армейский отпуск.
   Как всегда, в Ясном Узле, за 150 км до его родной станции, нужно было сделать пересадку на пригородный поезд. Ждать этот поезд предстояло целых пять часов, вокзал и имевшиеся в наличии близлежащие к нему скамейки забиты были битком. А весеннее майское солнышко разогревало не на шутку. И Валька, часто коротавший время в Ясном Узле и знавший достаточно подробно окрестности, оставив багаж в автоматической камере хранения,  пошёл отдохнуть в находившийся приблизительно в полукилометре от вокзала городской парк.
   Там-то он и встретился  случайно с Ксенией Вертинской.
     Здесь следует сделать маленький исторический экскурс.
  Ксения Вертинская  в весёлый Валькин доармейский период была одной из звёзд обширной девичьей ярмарки  их родного городка Двуреченска. Красивая, крепкая, загорелая, с редкостной красоты чёрными крупными кудрями и тоже чёрными, необычайного фиолетового отлива глазами (вернее сказать, очами), бойкая, спортивная девка была известна, пожалуй, всем парням в городе, тем более, что она играла в знаменитом Двуреченском народном театре, писала стихи, с которыми часто выступала на всякого рода городских смотрах и концертах художественной самодеятельности. А в тот самый год, когда Вальку забрали в армию, Ксению избрали в ГК комсомола и сделали вторым секретарём. Именно она толкала им (призывникам) напутственную речугу на перроне. Да и фамилия у неё была знаменитая. И после того, как посмотрели в городе фильм «Война и мир», прозвали её Княгиней.
   Нельзя сказать, чтобы Валька был в неё влюблён. Нет, просто для него Княгиня была практически недоступной, блестящей девушкой не его круга, как и ещё несколько других городских «звёзд». У них была своя, «аристократическая» компания, свои парни – другого, не Валькиного уровня.
   Он и его друзья, были дети работяг – слесарей, токарей, машинистов и т.п. – необразованных в общем  родителей, живших трудно, большими семьями, по своим простым, почти деревенским порядкам. Отцы их часто пили, дрались, скандалили, а некоторые и в местах не столь отдалённых не раз побывали.
     Ксения, Княгиня была дочь директора светотехнического завода, самого нового и крупного в городе. Мать её – Варвару Павловну – Валька знал очень хорошо, также, как и весь их маленький город. Заслуженная учительница, фронтовичка, довольно грубая  женщина, обладавшая твёрдым характером и большим авторитетом, в последние годы работала заведующей гороно.
   У таких семей  естественно сложился свой, особый круг,  отражавший их более  высокий материальный и культурный уровень.  Круг этот состоял из врачей, учителей, руководящего состава заводов и фабрик, работников городских учреждений, офицеров стоящей в их городе воинской части.
У каждого круга сформировалась своя, хотя и никем специально не замыкаемая, но практически замкнутая система, свои обычаи, традиции, проблемы, свои методы воспитания детей. Конечно, круги эти пересекались и перемешивались пока шло вперёд время – одна школа, кинотеатр, дом культуры,  стадион, горсад, каток и  многое другое. Материальное обеспечение второго круга постепенно подтягивалось к уровню первого, но скорость этого процесса крайне мала, так что неизвестно когда он закончится, да и закончится ли? 
  Валька, как и его друзья, кто после восьмого класса, кто чуть раньше или позже, пошёл работать на авторемонтный завод токарем.
    Ксения заканчивала введённую тогда Хрущёвым одиннадцатилетку, неудачно поступала во ВГИК, год перед ГК ВЛКСМ работала пионервожатой.
   Её друзьями были студенты различных вузов, приезжавшие домой на каникулы, молодые городские интеллигенты и, такие же, как и она не поступившие пока в институт, подруги и приятели её круга. Почти все они были достаточно начитанны, закончили музыкалку, занимались подготовкой в вуз с репетиторами.
   Знали ли Валька и Княгиня друг друга? Были ли знакомы? И да, и нет. Они учились в соседних школах, ходили в один горсад, тысячу раз видели друг друга. Кроме того, Валька с друзьями неоднократно бывал  на их школьных вечерах, когда Ксения училась в 10-м и 11-м классах.
  Наверное, она должна была, по крайней мере, помнить, что он  - двуреченский. А может быть, помнила имя, даже фамилию – Валька один из первых городских гитаристов и часто возглавлял компании парней, распевавших под его аккомпанемент модные  бардовские песни. Их знали и любили слушать и петь и завсегдатаи «аристократического» круга. Это, конечно, льстило Вальке и его товарищам. И когда они замечали, что «аристократы» прислушиваются к  их компании, то старались  петь  громче, и как им казалось, трогательнее.
   Чем привлекали   эти песни?  – своей незатасканностью, неофициальностью, неформальностью, особенным подтекстом и поэзией, которую чувствовал  и Валька, и его «плебеи». Но, наверное, главное, почему любили они поистине самозабвенно петь бардовские шедевры – это тайна, которая всегда оставалась в них. Потому что, если признаться честно, Валька часто не понимал до конца смысла их слов, но сердце подсказывало, что этот смысл есть, оно понимало, принимало, его, оно сжималось в такт  нежной или мужественной романтической мелодии.
  Пусть Валька никогда не осознавал, что всё-таки значат слова:
               Не гляди назад, не гляди,
               Просто имена переставь,
               Льют в твоих глазах, льют дожди,
               Ты не для меня их оставь…
   Сам их строй – грустный, щемящий, создавал в груди сладкое упоительное чувство чего-то неизвестного ему, но бесконечно прекрасного и дорогого…
      Кроме того,  Валька играл  в футбол вратарём за первую городскую команду . Вратарь он действительно был классный, реакция у него – просто блеск.
    Поэтому вполне возможно, что и Княгиня помнила его визитную карточку.
    К тому же, каждый знает, что встретившись  в чужом городе вроде бы незнакомые  (но всё-таки знающие друг друга!) односельчане редко не разговорятся, обрадовавшись.
   Во всяком случае, когда   к Вальке, смотревшему в парке  у кинотеатра афишу с расписанием киносеансов , вдруг подошла Ксения Вертинская, Княгиня,  и спросила:
 - Валентин? Здравствуй. Я-то смотрю на тебя и думаю – неужели это наш Резвушкин стоит?
- Здрасти, - негромко и несколько смущённо пробормотал Валька -  вот, как говорится, на побывку еду. Домой.
- Ну  и здорово! И отлично! Нашла хоть одного попутчика. А то на вечерний народу мало очень  до Двуреченска, и ехать страшно, и идти там домой поздно ночью тоже… боязновато – чуть засмеялась она. – А ведь нам почти до самого конца по пути. Просто превосходно!... Вот что, Валентин, ты уже, наверно, и забыл, (а может и не помнил никогда) как меня зовут? Ксюша.
- Да я помню.
- Ну вот и всё прелестненько. Просто чудо, что ты мне попался…. Ах, какой-то ты стал совсем другой в форме – взрослый, а ведь два года назад – мальчишка и мальчишка был. А теперь такой симпатичненький солдатик!...Ну-ну, не буду тебя смущать комплиментами. Давай-ка пойдём с тобой в кино, как раз скоро сеанс начинается, а то здесь приткнуться некуда, а ждать долго.
  Но после кинофильма  оставалось ещё почти три часа до поезда.
  Они сидели на лавочке в глубине городского сада и болтали – без определённой темы, перескакивая с одного на другое. Валька узнал, что Княгиня  в институт больше не поступала, так как вышла замуж, за Максима Орлова, окончившего  мехмат Казанского университета.  Его практически сразу же  взяли служить в армию и заслали  на полигон куда-то под Семипалатинск. Но положенный Максиму год службы  месяца через два уже должен был закончиться. После возвращения он предполагал забрать Ксению во Львов, куда перевели работать его отца – полковника, служившего в Двуреченске начальником политотдела местной воинской части.
   Валька знал  Максима, который хотя и был года на три-четыре его постарше, но  с юности прославился в Двуреченске своей незаурядной физической силой и мужской красотой. Прекрасный и универсальный спортсмен,  отличный парень, Максим был тайным кумиром всех двуреченских  мальчишек. Они завидовали его врождённый греческой стати,  не показной, а добродушной, естественной удали и не накачанной силе. Между прочим, у Максима был превосходный голос, сильный, свободный и какой-то ласковый. Один из тех натуральных, врождённых, без натаскивания  или тренировки поставленных голосов, которые просто одним своим звуком завораживающе берут за душу. На Валькин  взгляд, да и на взгляд всех двуреченцев, у Максима  был чудесный талант. Им казалось, когда они слушали его пение, что Максим  поёт лучше певцов радио и телевидения. Валька только в армии понял, что это, наверное, просто эффект непосредственного присутствия в зале, непосредственного восприятия живого голоса и эмоциональной окраски, что поёт свой, близкий.
    Это он понял тогда, когда  их полковой певец, Андрей Кузнецов, обладавший превосходным басом, тоже почитавшийся всеми в полку за великого певца, попал в передачу «Алло, мы ищем таланты!».  И после просмотра телепередачи Валька сразу отметил разительную разницу впечатлений по сравнению с прослушиванием живого Кузнецова.
    На телеэкране сразу стал заметен непрофессионализм Андрея, мелкие, досадные неточности и ошибки при пении,  разница между суррогатом голоса, переведённого через динамик телевизора и голосом живым, настоящим. Выступление поэтому разочаровало…
  Но до сих пор Валька помнил, как  пел Максим…
   Он задавал  Княгине  обычные вопросы о знакомых  двуреченских парнях  и девчатах : кто, что,  где, куда, за кого, когда…
    Вдруг Ксения спросила Вальку:
- У тебя закурить что-нибудь есть? Покурить хочется.
Вальку это страшно удивило – Княгиня… курит? Он знал, что в их маленьком провинциальном  городке девушкам и женщинам курить считалось неприличным, хуже, чем парням пьянствовать. Волны новой моды и изменения моральных критериев ещё полностью сюда не докатились. Курили  здесь только те девки и молодые бабы, которые уже считались совсем отпетыми, водили компанию с бывшими зеками и отъявленными городскими урками. ( Валька помнил, как говорили местные: если девушка курит, значит, она пьёт, а если она пьёт, значит, она даёт.) Поэтому он среагировал  как-то не сразу:
- А ты что, Ксюша, куришь?
- Да, ты знаешь, научилась, как ни странно – на комсомольской работе. Она ведь , знаешь, такая нервная, что издали себе трудно представить… Да и многое  в ней трудно представить издали, - добавила она как-то в задумчивости и некоторой безразличной скороговоркой, - И многому я из этого многого научилась уже…
    Через несколько минут она сказала ему:
- Послушай, давай выпьем, а? А то что-то мне скучно стало.
    Валька сбегал тогда в гастроном, взял две бутылки шоколадного ликёра ( больше ничего приличного не было ),  полкило пряников и пяток импортных яблок.
    Они выпили одну бутылку сладкого липкого противного ликёра в парке, и с этого времени Валька вдруг впал в какое-то странное тоже, как ликёр и сладкое и липкое состояние чего-то необыкновенного, что непременно должно  было с ним произойти.
   Вторую бутылку они допили в вагоне пригородного поезда Казань- Двуреченск , который  был составлен из разных старых вагонов, отслуживших свой век на линиях дальнего следования. Они сели в третий -  купированный вагон допотопного образца. Двери его не закрывались, но в некоторых купе они  ещё сохранились, что стало для пассажиров хорошим подарком, так как   вечером резко похолодало, поднялся  сквозной неприятный ветер, а  ночью  вообще  слегка подморозило.  Из тамбура сильно дуло и доносился  лязг колёс. И только в закрытом купе было относительно тихо и тепло.
   Уже  через  несколько  остановок основная часть пассажиров сошла, а примерно за час до Двуреченска Валька и Княгиня вообще остались одни в целом вагоне.
   Перевалило уже    за полночь, холод стал чувствоваться сильнее. Ксения была в тонком болоньевом плаще и сказала Вальке:
- Что-то холодновато стало…
-Хочешь, я тебе свою шинель отдам накрыться?
- Да ты сам тогда заморозишься совсем.
- Ничего, я горячий!
 Тогда Княгиня сказала ему:
- Иди-ка ты лучше садись со мной рядом, да укрой меня шинелькой своей солдатской…
     Валька вспомнил, как сел рядом с Княгиней, накинул на неё шинель, и как  она неожиданно бросилась, точнее даже сказать прыгнула   на него и стала целовать, целовать, закрыв глаза, сжав его руками, жаркая и дрожащая, словно больная.    Валька как-то даже опешил от неожиданности, как-то  даже растерялся.
     Потом в какое-то мгновение  всё в нём загорелось, всё существо его пронзил  необыкновенный импульс, сразу соединивший, собравший, сфокусировавший в одну искрящуюся горячую точку  то чем был он – Валька Резвушкин.
    Внезапно они услышали чьи-то шаги и голоса в коридоре  – кто-то шёл по вагону, открывая двери каждого купе. Валька несколько отстранился  от Княгини,  но чувство нарастающего сумасшедшего блаженства уже пленило  его   ещё девственную по сути душу.Валька был абсолютно уверен, что то же самое происходит и с Княгиней,  великолепной и недосягаемой прежде, и столь близкой, стремительно ставшей сейчас родной Ксюшей.
     Оказалось, что это совершали обход поезда два милиционера. И только они ушли из вагона, за окнами замелькали огни родного Двуреченска.
       У Вальки чуть защемило сердце при виде  старинного здания вокзала и  простенького памятника  Михаилу Ивановичу Калинину, выступавшему здесь перед рабочими в 1918 году.
   В столь позднее время ни автобусов, ни такси  не было, пришлось, как часто бывало, идти пешком по разбитым двуреченским тротуарам.
  До дома они добирались долго – Княгиня непрерывно целовала и обнимала его, задыхаясь. И Валька тоже  с каким-то небывалым, одновременно сладким и тяжёлым напряжением всех своих сил целовал Ксюшу крепко, до головокружения...
   Жили они почти рядом – на Красной Горке, как здесь называли этот район Двуреченска, где стояли так называемые собственные дома со знаменитыми двуреченскими садами и рублёными банями.
    Правда, у Вертинских был  двухэтажный кирпичный особняк, с большой застеклённой летней верандой и гаражом для «Волги» .
   У Резвушкиных на две улицы повыше стоял тоже достаточно добротный деревянный пятистенный дом….
   Сейчас Валька лежал и вспоминал тот момент, когда Ксения открыла своим ключом дверь на веранду и вошла внутрь. Затем открылась дверь уже собственно дома и Княгиня сказала:
- Это я, баба Паша,..Ложись, ложись, спи... Ничего не надо.
   Она вернулась к нему, Вальке, взяла его ледяную (как ему казалось) руку своей нежной  и тоже почему-то негорячей, чуть-чуть влажной рукой и прошептала  слова, которые он уже не слышал, но понял ясно, как будто они звучали в нём самом:
- Ну иди, иди же скорее!
    Сейчас, вспоминая те пролетевшие дни,  Валька аж заскрипел зубами. Ксюшино лицо,  сумасшедшие, безумные, отрешённые глаза, горящие таким огнём, какой он видел только у парней в кровавых драках…
     Её изумительное,  до упоительной тошноты ласковое загорелое золотое тело; её кудри, как и очи её,  фиолетовые под лунными майскими лучами…
   Пять дней жил он ошалевший, с лёгким головокружением и кажется навсегда куда-то ухнувшим сердцем.
   Стыдно признаться, но Княгиня была его первой женщиной, и он никогда раньше даже предположить себе не мог что это такое – ЖЕНЩИНА!!! Нет, это ни шло ни в какое сравнение  ни с книжками, ни с кинофильмами, ни с циничными рассказами, которые слышал Валька от бывалых мужиков, ни с тем тисканьем и поцелуями, что случались у него  с другими девками.
    Пять дней и ночей кружила его неистовая, алая метель. Пять дней…
 А когда на шестую ночь он, как обычно, пришёл к Ксюшиному дому, и хотел открыть данным ей  ключом дверь на веранду, Валька вдруг понял, что в скважину с той стороны вставлен другой ключ. Ксения, услышав его, подошла к двери и открыла её, заложив на цепочку. Валька и теперь ясно слышал её слова, сказанные вроде бы неторопливо и спокойно, но  на самом деле быстро и нервно:
-  Валя, со мной всё прошло. До свидания.
- Ксюша, да что ты?!!!
    Но уже из-за  наглухо закрытой двери, она твёрдо повторила:
- Со мной всё прошло,  Валя.
    И было это ТАК сказано, что Валька сразу почувствовал дикое бессилие  и бешеную ярость и злобу одновременно на то, что действительно всё прошло и ничего никогда больше не будет.
         Если б он тогда пришёл к ней, чуть выпив,  то наверняка натворил бы что-нибудь безобразное - стал бы стучаться в дверь кулаками,  ногами, побил бы стёкла, чёрт знает, чтобы он наворочал. Но Валька ничего не сделал. Она ТАК сказала, что ничего нельзя было сделать ни пьяному, ни трезвому…
      Оставшиеся после Ксюшиного демарша  пять дней своего отпуска  Валька буквально места себе не находил, маялся бессонными ночами, побледнел и выглядел больным, даже родители обеспокоились. Он постоянно  обдумывал, анализировал  то, что случилось, пытался понять причину  неожиданного разрыва, искал ошибки в своём поведении, но не находил. Не обнаруживал Валька даже малейших предвестников резкого отказа в продолжении  отношений и  в Ксюшином поведении. Ведь она сама инициировала их любовь, играла в ней самую активную роль, причём в её  искренности  и  вожделенной страстности  невозможно было усомниться.
      И сейчас, в поезде,  Валька  не мог избавиться от этой непрерывной пытки  - найти логику в поступках  Княгини и уложить, наконец, в свою истерзанную память хотя бы на время её так нелепо начавшуюся и кончившуюся неистовую любовь. А она  никак не укладывалась в отведённые ячейки, и  не мог  измученный Валька найти ключ к этой головоломке и вращался, как волчок, на своей полке.
      За окном уже рассвело. Поезд остановился на какой-то  станции районного масштаба. Прямо напротив Валькиного окна расположился фанерный буфетишко. Рядом с ним стояла допотопная полуторка. « И как только сохранилась !» -  удивлённо и  почему-то радостно  подумал Валька.И эта полуторка отвлекла его от прежних мыслей , и он стал вдруг слышать и звуки, доносившиеся со станции и видеть, что происходит вокруг. Двое грузчиков сгружали с полуторки столовую колбасу в глянцевой  обёртке. Валька внезапно ясно и натурально ощутил её запах среди чистого, незамутненного,  неиспорченного ещё другими запахами свежего прохладного утреннего  воздуха. И ему ужасно, жутко захотелось есть.  Он вспомнил, что фактически ни хрена не жрал  в последние дни, а в поезде и подавно.
      Валька слез с полки, достал приготовленную матерью сумку,  умял половину лежавшей в ней снеди и, о чудо!, сразу захотел спать. Уже засыпая, сквозь сладкий, долгожданный, наконец окутавший его сон, он подумал: «А чем, собственно, ЭТО отличается от необходимости спать,есть? Тут только человек гораздо меньше терпеть может, а уж увидит, изголодавшись, хоть сухарик,  так захрустит обеими челюстями».
   Вот тогда и уложился в ячейки Валькиной памяти   его пятидневный праздник…
   Только надолго ли хватит ему столь простой и грубой интерпретации?
   Может быть, лишь до пробуждения?

Рассказ написан 17 апреля 1975 года
 Отредактирован в январе 2018 года