Герпес навсегда

 


Вместо предисловия

Это не история о любви, не обвинение, не оправдание, не признание, мне бы не хотелось давать оценки, мне бы хотелось оставаться снаружи, насколько это возможно. Мне бы не хотелось быть чувственной, это не история о соблазнении, во всяком случае, очень надеюсь, что это действительно так. Мне бы не хотелось выглядеть жертвой, хотя в действительности у меня часто не было возможности что-то менять. Мне бы не хотелось быть грубой, ироничной, циничной, мне было больно и это не оправдание. Мне бы хотелось оставаться честной, объективной, подробной, доскональной, мне бы хотелось запечатлеть, задокументировать, запротоколировать, чтобы принять и отпустить. Эта история одновременно банальная и ужасная, мне хотелось сделать её красивой, потому что она действительно была такой. Мне хотелось сохранить её как цветок в книге. Я старалась не давать волю фантазии, хотя это вещь, которую сложно контролировать, как и вообще доверять памяти на больших временных расстояниях. Для меня важно уважение к чувствам и желаниям другого, в пределах своих возможностей. Мне страшно, я устала, и хочу, чтобы эта история стала колыбельной, крепко выспавшись после которой, можно начать новую жизнь.







***

Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней.
Д. Бурлюк



Ты часто спрашивал меня, нужно ли бороться за свою любовь. И я всегда отвечала, что любовь такая штука, она либо есть, либо её нет. И, если она есть, за неё бессмысленно бороться, а если нет, то тем более.

Я очень устала от этих воспоминаний. Я буду продолжать записывать их все, пока они не закончатся. Иногда мне кажется, было бы лучше, если бы их не было, но это то же самое, как если бы не было меня. Так, наверное, на самом деле было бы лучше, но это не так, и я не знаю, что с этим делать. Мне тяжело с ними, и я напишу, всё что помню.

Думаю, тебе не следует их читать, чтобы у тебя остались твои воспоминания, такими, какими ты хотел, чтобы они были.

Наверное, не надо объяснять, почему ты. Это не потому, что кожа твоя напоминает лепестки розы даймонд джубили, и не потому, что у тебя два ногтя на четвертом пальце ноги, не из-за родинки на правой щеке, или танцующего человечка на животе. Не из-за запаха чеснока с черным хлебом, или серых тапок из ковролина, не из-за синих треников с оторванными лампасами, болтающимися от бедра до щиколотки, или белой майки с застиранным рисунком Гигера и дыркой от ножа под лопаткой, не из-за цветных красок под ногтями, по которым можно догадываться, как прошел день. Всё это совершенно не важно, и так с самого начала было понятно, что просто ты. Когда ты ещё не отрезал свои вьющиеся волосы, когда я ещё не открыла дверь, и не увидела синюю лошадиную голову. Наверное, даже, когда моя мама ещё не купила альбом Дали, и твой отец не купил фотоаппарат Дзержинского.

Мы никогда не ходили в кино, смотрели фильмы дома, лежа на полу или на диване, ты обнимал меня сзади, когда начинались титры, мы занимались любовью, и никогда раньше.

Тебе всегда нравились маленькие брюнетки с пухлыми щеками, широкими бедрами и большой грудью. У меня всё наоборот, и может, я была бы рада стать ниже, или весить больше, но в целом мне нравится моё тело, возможно в силу привычки, стригу волосы как в тот день, когда в первый раз пришла к тебе. Иногда мне хочется изменить своё лицо, чтобы оно не напоминало тебе ни о чем, но это нам не поможет.

Мне нравилось, когда ты приходил с букетом пионов, петрушки, или с бутылкой вина. Или без пионов, петрушки и вина, это было всё равно, когда ты приходил.

В коробке из-под шоколада, которую ты принес, лежат цветные карандаши, я ими не пользуюсь, они просто лежат. Ты рисовал ими обложку кассеты Боба Марли на оберточной бумаге, его улыбка выглядит зло, мне всегда казалось это несправедливым.

Бегбедер говорил, разница между любовью и герпесом проста, что любовь проходит, а герпес – на всю жизнь. Это похоже на правду, бывают болезни, с которыми можно только смириться. Они прогрессируют, или регрессируют, но продолжают оставаться, и лучше помнить о том, что они есть. Думаю, это – герпес, когда, даже если его нет, ты всё равно знаешь, что он есть. К этому можно относиться по-разному, но со временем привыкаешь. Просто, когда это происходит, лучше быть подготовленным. Всегда подготовленным.

Однажды утром, тебе нужно куда-то идти, и бывают такие длинные минуты, перед выходом из дома, говорю, что хочу быть с тобой одним телом. Я давно хотела это сказать, это не было вопросом, скорее констатацией факта, потому что это очень странно, когда ты уходишь. Потому что это такое необычное чувство, когда воспринимаешь другое тело как своё собственное, как свою руку, например, и тебе говорят, что ему надо куда-то идти. Это очень, очень странно. Отвечаешь, что это плохая идея, что ты великий художник, а я случайно мимо проходила. С тех пор, я говорю себе, посмотри вокруг, ты видишь, сколько людей живёт без глаз, без рук, без ног, они чувствуют боль несуществующих частей тела, но они живут, часто долго и счастливо, почему ты продолжаешь лежать на полу, и смотреть в потолок. Встань и иди.

Я привыкла не плакать, когда нечем, или продолжать куда-то идти, или работать, когда слезы катятся. Это как непроизвольное мочеиспускание, к этому можно привыкнуть. Они кажется даже не соленые больше. От горя лучше всего помогает работа, обычно беру лопату и иду копать. Зимой хорошо – ветер и снег.

Горе парализует, завораживает, становишься беспомощным, наверное, это психиатрия. Какое-то время часто находила на улице женщин, полупьяных, полусумасшедших, они говорят что-то бессвязное, слушаю их, как бы случайно спрашиваю, где они живут. Продолжаем идти, они говорят без умолку о разных незначительных вещах, о том, что люди, у которых крыльцо выходит во внутренний двор, а не на улицу – дворяне, вроде того. Потому что горе такая вещь, которую нельзя высказать прямо, конечно, можно сказать, что у тебя умер близкий человек, но это ничего не объясняет, совсем ничего. Укладываю в постель, сажусь рядом, приходят какие-то люди, спрашивают, где я её нашла, отвечаю. В такие моменты нужно уходить, и я помню страх в этих глазах, страх от того, что они остаются с этим неназванным, невысказанным.

Не знаю, хорошо ли я поступала, возвращая их из убаюкивающего зимнего сна в их горе. Мне всегда казалось, что это состояние именно тем и мучительно, что не смертельно. Смерть – это работа, для неё нужны решимость и сила, а в горе у тебя нет ни сил, ни решимости, и где их взять, я не знаю. Горе как болевой шок, твоё тело и чувства изменяют тебе.

Когда расстались, наверное, в третий раз, нарисовал эту картину, у нас одно тело, две головы, мы целуемся. Мои неуспевающие появляться заплатки, раны зарубцованные, раны кровоточащие. Не помню, просила ли я когда-нибудь прекратить это. Просто ждала, когда это закончится, мне казалось это таким простым и понятным.

Когда плачешь, главное не трогать лицо руками, температура достаточно высокая, слезы высыхают быстро, глаза почти не краснеют. Когда всё закончится, можно умыться холодной водой, и не пользоваться декоративной косметикой, разумеется.

Вечер, бросаете камни в окно, подхожу, вижу, как вы внизу смешно прыгаете и машете руками. Спускаюсь, объясняете: хотели сначала петь, но решили, что не услышу, поэтому стали танцевать. Пьём чай в комнате на полу, твой друг говорит, нам нужно заключить фиктивный брак, все будут пить шампанское, а он, как зачинщик торжества и податель блестящей идеи, получит в подарок мою библиотеку, и крутящееся кресло. Ты промолчал. Кресло было не моё, и я никому бы не отдала книги, надписанные твоей рукой, этими маленькими скачущими буквами. Меня вообще мало интересовали шампанское и фиктивный брак, мне просто хотелось, чтобы они ушли, а ты остался. Но вы ушли.

Неприятный разговор с врачом, эта женщина сканирует меня, как только переступаю порог, дальше лишь выбирает выражения. Давно наблюдаюсь у неё, обращается со мной бережно, доверяю ей. Констатирует с вопросительной интонацией: «У тебя всё в порядке?» Говорит, мне нужно рожать, я не беременна, и не планирую. Сложно поддерживать диалог, безапелляционный, директивный тон, я пришла на консультацию, меня консультируют. Приехала к тебе, проплакала всё утро, уснула. Когда проснулась, стало немного легче, говоришь, что не понимаешь, зачем я пришла, что мешаю тебе работать. Ухожу.

Купил мне пластинку с записями к Уроку танго, слушаю Ла жюмбу, она действует на меня как нашатырь, единственное, что возвращает к жизни. В Пульезе столько динамики и силы, с ним можно воскрешать мертвых.

Потом А принес собрание сочинений Пьяццоллы, его хорошо слушать под водой, потому что Пьяццолла вода. Он динамичен по-другому, если Пульезе поезд, то Пьяццолла река. И он разный как река, полноводный, ночной, размеренный, или прозрачный, быстрый, горный. Меня он накрыл осенний, пасмурный, слушаю его в плеере на пляже. Это похоже на безумие, он наполняет звуком всё, песок, воздух, и чувствуешь себя продолжением этой волны, чем-то одним с воздухом и песком, и нельзя сказать, где песок, где ты, где река. Все мы становимся его волной, движением воздуха в бандонеоне. Это страшно. Даже выключив, долго не могу прийти в себя. Ухожу с пляжа и долго не могу избавиться от ощущения, что меня нет. Очень важно, чтобы кто-то засвидетельствовал моё присутствие, что я физически существую, что не унеслась в бесконечном круговороте осадков и конденсата с песком и туманом.

Однажды провалилась под лёд, весна, солнце, неожиданно. Отчетливо помню эти ощущения, похожие на возвращение домой, пугающе хорошо и просто.

Когда впервые тебя увидела, была осень, фестиваль в С, играли какие-то команды, ты сидел с друзьями на подиуме перед сценой. Помню твоё лицо, немного самодовольное и вызывающее, лицо человека, который знает, чего хочет, и знает, как это получить, лицо человека, у которого всё есть. Обнимаешь свою девушку, как ты это любишь, сзади. Помню её волосы, тёмные как южная ночь. Зачем-то сажусь рядом, потом иду танцевать, чтобы не было скучно.

Помню, как начинало колоть пальцы, сразу после моста, троллейбусы не ходят, ступней не чувствуешь, они не шевелятся, идти ещё минут тридцать. Дома складываю носки на батарею, холодные, занемевшие пальцы оттаивают медленно, горячо, мучительно.

Это была красивая история, так я её знала во всяком случае. Однажды спросила, был ли ты когда-нибудь у неё на кладбище. Говоришь, что ничего там не забыл. Это конечно очень далеко, но, если бы у меня было немного больше характера, я поступила бы так же. Наверное, я не способна на решительные поступки.

Троллейбусы перестали к тебе ходить, перерезали провода.

Тебе нравилась Knife Party, приносишь мне записи в больницу, засыпаю с ними, когда ты не приходишь, чтобы забрать меня.

Когда она резала, просит не закрывать глаза, чтобы понимать, не теряю ли я сознание. Говорю, что не могу так, с открытыми глазами, тогда просит не молчать, говорить особо не о чем, пытаюсь шутить, потом начинаю орать. Не помню боли, помню удивление, что есть возможность существования такого звука, он определенно не мог принадлежать человеку, это было немыслимо. Думаю, какой кошмар, наверное, это слышно в коридоре и на улице.

Встречаемся около месяца, никто ничего не знает. Я счастлива. Приезжаешь ночью, после работы, едем куда-нибудь за город, на промзону, бегаем по заброшенным цехам и пустырям как дети. Спрашиваешь потом: «Как ты можешь вот так взять и уйти от него, он ведь тебя любит?» «А я его нет, и что теперь?» Молчишь, тебя это, конечно, не устраивает, и мои туфли в цветочек, и голубой берет. Говоришь: «Давай, начнем всё с начала?» «Ага, три-четыре, начали». Надо было тогда остановиться, но было одинаково поздно начинать, и не начинать. Решила попробовать, по крайней мере, чтобы потом была возможность сказать, что я сделала всё, что могла. Отпускаю тебя медленно, не звоню, когда не приходишь, мы видимся всё реже, но это не прекращается, и это ужасно.

Говоришь, если так нужно, могу поехать туда сама, но сейчас ты отвезёшь меня домой. Мне не надо домой, тебя это не волнует. Ты мог бы побыть со мной, но не можешь, поэтому я выхожу на светофоре, просто открываю дверь и выхожу.

– Почему ты не пришла ко мне в больницу? Я к тебе приходил.
Смотрю спокойно, пристально, может ещё что-то захочешь спросить. Мне хотелось, чтобы ты наконец оказался на моём месте, просто хотелось посмотреть.

Спрашиваешь: «Помнишь, как мы клеили потолок на кухне?» Говорю: «Помню. Ничего хорошего… после этого не было».

Я ушла от него утром в тапочках, с зубной щеткой в кармане, как когда-то убегала с тобой из больницы, позвонила, сказала, что у меня для тебя пакет, что мне нужно тебя увидеть. В кафе не успела убрать вещи, когда ты вошел. Много говорю, у меня столько всего для тебя. Мы не брали чай, не пришло в голову. Говоришь: «Давай, уйдем отсюда».

Ты написал: «Мне не хватает твоей тишины, когда тебя нет, и твоего шепота, когда ты рядом, жаль, нас отравили разным ядом».

В магазине маленькие черные лаковые ботинки на небольшом каблуке. Помню, едем от тебя утром, крутой спуск, думаю, когда-нибудь всё это закончится, ботинок попал в спицы, упали, ты ничего не сказал.

Выбросила желтое пальто. Все шутили, что мы такие негативно-позитивные, у тебя желтые джинсы, черное пальто, у меня наоборот. Вечером пошел со мной, не знаю зачем, я ничего не сняла. Мост развели, мы не могли вернуться, устали, легли в стоге сена. Холодно. Запустил руку мне в джинсы. Сейчас меня сложно сделать более счастливой. Не понимаю, как объяснить тебе это. Вытаскиваю твою руку. Хорошо просто лежать рядом, плечом к плечу. Один из таких моментов, когда хочется умереть с тобой вместе. Как тогда, ты мчал утром по встречке, напевая: «Разум когда-нибудь победит», обнимаю тебя, легко и немного страшно, что не разобьёмся.

Однажды мы познакомились. Говорю, что не надо к тебе ехать, что у тебя нечего делать, что ты спокойно переживёшь, если мы не приедем. Она хочет попрощаться, она обещала, ты ждёшь. Мне хотелось побыть с ней ещё, думала, мы быстро вернемся. У тебя большая тарелка молока с черникой. Она говорит, что хочет сфотографировать тебя на память. Ты не будешь фотографироваться один. Думаю, неужели так трудно посидеть пять секунд. Тебе нужен повод обнять её. Пришлось сесть рядом. Справа ты, слева я. Не люблю, когда меня трогают, обнял неожиданно и решительно, как спуск затвора, 1/15, 1/30. Не знаю, куда деть свои руки, не могу об этом думать. Закрываю глаза. Набрала у тебя пластинок, не вполне понимая, что придётся приехать снова, чтобы вернуть их.

Мне нравятся изящные, коротко стриженые брюнетки, однажды ты разбил ей лицо. Спросила, зачем ты это сделал, говоришь, что случайно так получилось.

В клубе твои друзья наверху что-то пьют, они никогда мне не нравились, ушла танцевать. У тебя такой вид, будто хочешь что-то сказать, подхожу ближе, чтобы не кричать. Просто начинаешь двигаться. Потом бегаешь, кричишь, что все должны немедленно идти танцевать. Нам лучше уехать. Только легли, кто-то позвонил, оставили вещи в машине. Пришлось вернуться. Медленно падает снег, вальсирую через весь двор от гаража до дома. Говоришь потом, что этого никогда не было. Ты повторял за Пабло, что мужчины не танцуют, не помню, где он сказал такое, не иначе Хохлова научила.

Выбери жизнь. Выбери работу. Выбери карьеру. Выбери семью.

Второй или третий день Нового года, звонишь, просишь приехать. Давно тебя не видела и не слышала. У меня сидят друзья. Приехала, вас человек десять, несколько дней не выходили из дома. Все поют, какой ты прекрасный и удивительный, не понимаю, зачем я здесь и что делать. Просишь тихо: «Давай уйдём». Говорю, что не будем пить, что идём домой, тебя не отпускают. Наконец спустились, объясняешь, что пойдешь домой один, что нужно писать картину. Они подарили мне настольный календарь.

Не надо истерик, вот этих бля слез, это всего лишь погоды прогноз.

Когда тебе стало всё равно, какие на мне чулки, ребята играют роккабили, нарвала барабанщику букет иван-чая, ростом с меня, он был рад.

Монтируем выставку, сажусь подальше от твоей жены, чтобы не сказать лишнего. Подходишь и начинаешь говорить какие-то гадости, столько ненависти. Не знаю, что делать, ждать, пока выпустишь пар и тебе полегчает, или сказать, что ты всё это не серьёзно, что это просто смешно. Вечером у меня последний звонок, тебя никогда не интересовала моя жизнь.

Я не перевела часы и опоздала на тренировку, ты был рад, конечно, не потому, что я останусь. Сделала наш портрет, твои ладони повторяют линии моего тела. Мне всегда казалось несправедливым, что ты появился раньше, и этот небольшой интервал между нашими днями рожденья, когда нам одинаковое количество лет.

Тебе не нравится, что я не ревную тебя к другим женщинам. Наверное, это действительно было так, женщины тебя мало интересовали, во всяком случае, серьёзные отношения. Я ревновала к друзьям, к работе, к картинам особенно, когда ты пропадал неделями, мне было бы легче, если бы ты не был художником, меня бы это вполне устроило, тебя нет.

– У тебя есть парень?
– Зачем тебе мой парень?
– Не нужен мне твой парень.
– Ну вот, и мне не нужен.

Звонишь, меня нет дома, мама говорит, что я уехала. Это небезопасно отпускать меня одну, ты привезешь меня домой. Приехал, ребята играют: «Каждый день, просыпаясь, я замечаю, в глаза бьёт свет. Каждый день, просыпаясь, я понимаю, что тебя рядом нет». У меня голый живот, у тебя мокрые рукава, обернулась, что-то сказать, слова сливаются в нечленораздельный звук у тебя во рту. Целуемся около часа стоя в автобусе, пока нас не высадили на перекрестке у твоего дома.

Останавливаешься под окном, глушишь мотор, не выходишь из машины. Встаю подальше, чтобы не было видно, жду. Уезжаешь. Выхожу на дорогу, посмотреть, как ты превращаешься в песчинку на горизонте. Беру штатив, иду на реку, холодное утро, прозрачная белая ночь. Ты мог хотя бы уехать другой дорогой.

Привез альбом Гунара Бинде. «Ура, порнограф!» – прыгаю по комнате, вы с мамой смотрите на меня с недоумением.

Ты сделал мне двоих детей, на день рождения, и на восьмое марта. Мне не нужны были твои дети, мне нужен был ты, это разные вещи.

Со стороны мы производили впечатление, будто всё время трахаемся. Не знаю, существует ли такая норма, вот это много, а это нормально. Мне всегда тебя не хватало. Всё время нахожусь в состоянии, что каждую минуту может что-то случиться, кто-то позвонит, нужно будет ехать, это сводит меня с ума. Постоянно чувствую, что ты мне не принадлежишь, только часть, только на время, и я ничего не могу с этим поделать. Говоришь, меня бесит, когда тебе звонят, потому что мне самой никто не звонит, но меня бесит, что, если бы мне позвонили, я бы всех послала далеко и надолго, а ты нет. Со временем это превратилось в «не прикасайся ко мне».

Постоянно звонят твои друзья или с работы, спрашивают где ты, если говорю, что не знаю, никто не верит, даже когда ты перестал появляться. Откуда они вообще знают мой номер?

Тебя сложно было назвать умным или красивым. Образования у тебя не было, после школы пошел в лицей, тем дело и кончилось. На учебу не было ни времени, ни денег, ни характера, зато много амбиций. Ты был трудолюбив и талантлив, но этого мало, книги ты читал странные, меня это всегда расстраивало.

Просишь Белую книгу Строгова, соглашаюсь, жду, пока забудешь о ней. В другой раз говорю честно, что книга мне дорога, что не доверяю тебе, что ты мне её не вернёшь. Спорить бессмысленно, буру с полки книгу не глядя, ты так же, не глядя, кладёшь её в рюкзак. Это оказался Клоун с осенью в сердце Енгибарова. Книга произвела на тебя странное впечатление. Говоришь, что понравилось, не верю тебе, так же, как ты не веришь, что я сделала это случайно. Строгова ты так и не взял.

Не помню, о чем мы говорили. Мы разговаривали всё меньше, не потому, что много трахались. Скорее наоборот, меньше трахались, меньше разговаривали.

Иногда играешь нашими именами, не знаю, серьёзно ты, или нет и страшно спросить. Иногда смотришь на нас в зеркале. Глаза у тебя острые, как кончик карандаша. К учила ножом точить карандаши, ты смеялся, таким карандашом убить можно. Когда смотришь, будто видишь до самых кишок, будто у тебя вместо взгляда удочка, заглатываешь наживку, отводишь глаза, дергаешь – точно ударили в солнечное сплетение, захлебываешься дыханием, земля уходит из-под ног, всё плывёт медленно.

Звонишь, нужно покрасить набережную в белый цвет. Говорю, краски не хватит. Будем красить, пока не закончится. Я уже месяц беременна, постоянно ищу случая поговорить, звоню, прошу приехать. Не могу просто прийти, и всё вывалить, мне нужно, чтобы ты пришел. Жду, когда ты освободишься, когда закончится работа, краска, плёнка, деньги, выпивка, дни рождения. Но ты всё время работал-работал-работал, потом нужно кого-то спасать, куда-то идти, всегда что-нибудь ещё.

Не поехала с вами на дачу, у меня страшный токсикоз, от одной мысли о водке выворачивает. Ем по утрам овсянку, которую терпеть не могу, без которой, теперь утром просто сдохну, вечером пью томатный сок с солью. Напечатала фотографии с ночи, когда красили набережную, написала: «Делай, что хочешь, думай, что хочешь, живи, как хочешь – всё тебе припомню». Пришла проводить, отдала альбом, вернулась домой. Ты был уверен, что у меня билеты на концерт, на который я не ходила, что я тебе вру. Спрашиваешь, когда я уже всё припомню, я только наблюдала, как ты делаешь себе больно, вот и всё.

Не помню, тогда ты сказал, что уезжаешь или позже. Казалось, это меня доконает. Но я подумала: это не справедливо, у тебя должен быть отпуск, всего на неделю, не буду портить тебе поездку. Потом мы поговорим, или может, ты позвонишь, и я всё тебе расскажу, потому что времени не оставалось. Ты не звонил. Ни в первый день, ни во второй, ни в третий, ни в седьмой. Начинала плакать с утра, просыпалась, и рыдала, всё время. Когда ты приехал, во мне не осталось ничего человеческого. Ты привез мешок подарков, мне не нужны были подарки, мне нужен был ты. Я звонила, звонила, звонила, звонила. Приходила мама, говорила, что нельзя часами говорить по телефону, я это понимала. Раньше я засыпала с твоим голосом, с трубкой в руках. Теперь всё было иначе. Мне нужно, чтобы ты приехал. Ты не мог, тебе нужно на работу, в клуб, на дачу, ещё куда-нибудь. Когда я сделала аборт, ты пришел, сказал, чтобы я родила тебе сына.

Мне попался хороший врач, никто не хотел меня брать. Сделал укол, и пока не выключилась, говорил со мной. Спросил, что за веревка у меня на руке, наверное, на удачу. Подарок У. Когда проснулась, проглотила таблетки, лежавшие на столике, воды не было, встать не было сил, чудом не задохнулась. Позвонила, но тебе нужно с Е. в клуб, поехала смотреть кино на гумфак. 31 октября, на мне длинное темно-синее платье, знакомый принес записи кельтской арфы, которые я ему когда-то давала. Упал на колени, протягивает мне кассету, почувствовала такое безразличие ко всему, к тебе, к нему, к арфе. Купила мешок конфет Тутти-фрутти, раздала на факультете и отправилась домой.

Когда ты пришел сказать «прости», я просто закрыла дверь, было даже не интересно, как ты себе это представляешь.

В последний раз видела тебя на новогодних каникулах, к нам пришли гости, вы собирались кататься, одевалась и видела в окно, как вы грузите доски в машину. Ты написал стишок на стене у меня в подъезде, так мило. Наверное, это мой самый страшный сон, возвращаюсь домой, вижу, что стены исписаны от пола до потолка, теряю сознание, падаю, и в ужасе просыпаюсь.

Ты говорил, что я ношу шарф так, словно мне перерезали горло и хлещет кровь.

Твоя мама, немногословная женщина, задала мне только три вопроса: как долго мы варили рис, нравятся ли мне твои картины, и употребляешь ли ты наркотики. Сказала, что рис мы варили недолго, просто забыли слить воду, что у тебя есть приличные работы, и что нет, думала, ты взрослый мальчик, и понимаешь, что делаешь.

Она пришла утром, звенел будильник, около часа пытались его выключить. Новый телефон, не знаем, как вытащить аккумулятор, боимся сломать. Пробовали тебя будить, звали, теребили за плечо, не реагируешь. Проснулся злой, опаздываешь на работу, тебя не разбудили, нам ты конечно не поверил. Ночью мы поклеили потолок на кухне.

Однажды нарисовал комикс: жил несчастный человек со своей подругой, к нему прилетела добрая фея, подарила сапоги-скороходы, и он умчался в тридесятое царство, где стал несказанно счастлив. Я не видела себя ни в роли доброй феи, ни в роли покинутой подруги, понимала, что больше ничего не могу для тебя сделать. Ты всегда искал бесконечной эйфории. Не знаю зачем, у меня её не было.

Читаем старые номера Плейбоя и Крокодила, фрагменты путешествия Гончарова. Говоришь, когда люди долго вместе, становится скучно. Это не обязательно так, меня больше смущала твоя устремлённость в неведомое туда, где всё сказочно хорошо, просто так, само по себе.

Мы всегда весили вдвоём 100 килограмм, я 44, и ты 56. Теперь, вставая на весы, я думаю, сколько ты весишь и всё ли у тебя в порядке.

Когда у меня начиналась сыпь, твои друзья говорили, что у меня на тебя аллергия.

Мне нравилось целовать тебя, когда ты пел глупые песни.

Когда секс стал невыносимым, мы стали драться. В том, как ты это делал, было что-то настоящее, мне нравилась твоя злость и твоя увлеченность. По крайней мере, у меня не возникало сомнений, что ты дерешься с кем-то ещё. После шли в душ, в этом было много нежности. Соседи беспокоились из-за шума, пришлось с этим завязывать. У тебя в комнате осталась жемчужина от моей сережки.

Однажды ночью варили кофе на водке.

Как-то вечером села на диван, прямо в палитру с маслом. Отправляюсь в ванную, пытаюсь отмыть руки водой с мылом, по локоть в черно-синем масле, раковина и мыло тоже черные. В масле мои любимые бежевые итальянские джинсы с растительным орнаментом. Рыдаю довольно долго, потом говорю, что хочу выбросить джинсы, ты против. Домой ушла в твоих вельветовых брюках. Когда спрашиваю, собираешься ли ты их забрать, говоришь, не может быть, чтобы ты ушел от меня без штанов. Говорю, это я ушла от тебя без штанов. Отвечаешь, что такого не было. Отдала их Т.

Я старалась избавляться от твоих вещей, иначе моя жизнь превращалась в кошмар, ты был везде, внутри и снаружи. Увезла несколько мешков с вещами, позвонила к соседям, и оставила в коридоре. Я хотела избавиться от воспоминаний, особенно от этих ужасных счастливых моментов, которых больше не может быть, даже если мы будем вместе, после которых непонятно зачем вообще продолжать, такое нелепое всё. Хочу ли я забыть о тебе? Я не знаю.

Мне нравилось оставлять тебе записки с бессмысленным текстом в разных местах.

Однажды за ужином сделал маленькую скульптуру из кусочка белого хлеба и костей трески. Она помещается на ладони и напоминает одновременно парусник, и заброшенный берег, и что-то ещё, отправляет в фантастическое путешествие. Бесконечно красивое сочетание линий и форм. Всё, к чему ты прикасался, становилось прекрасным.

На открытии мама, спросила, зачем ты повесил ржавые лопаты, я подумала, зачем ты их порезал. Сделал две маски. Мне не нужно тебя видеть, чтобы знать, где ты, я это просто чувствую.

Говоришь: «Заведи себе нормального мужика». Думаю, значит, тебе не всё равно, какой тут мужик.

Стрижешься всё короче, тебе кажется, с кудрями выглядишь слишком романтичным. Волосы становятся темнее и жестче. Когда немного оброс, выбриваю на затылке что-то вроде русла реки или сплетения вен, получается медленно, ты нервничаешь и злишься.

Иногда ты ходил со мной на спектакли современного танца и мужественно там спал, ещё кормил меня виноградом.

Просишь тебя сфотографировать, ты должен стоять там, вот так, это должно выглядеть таким вот образом, отходишь далеко. Наблюдаю в видоискатель, что-то говоришь, жестикулируешь, подходишь ближе, смотришь на меня, нажимаю на спуск.

На диване в ночнушке, подобрав ноги, читаю Замятина. Садишься за столом напротив рисовать Человека без головы. Остановилась посередине страницы, продолжаешь рисовать, кажется, это длится столетие. Кассета закончилась, встаю перевернуть. Свяжи меня своим домашним взглядом, смотри в меня, или хотя бы рядом.

Мне нравится, когда вытаскиваешь зубами шпильки из моих волос.

Наверное, самый безумный эротический сон, зонтик и швейная машинка, сшиваешь меня. Обычно во сне мы живем как нормальные люди, говорим, гуляем, готовим, иногда ты просто смотришь на меня.

Звонишь, просишь, чтобы приехала, говоришь, мы редко видимся, но это ничего не значит, что мы ведь можем просто пойти в лес за грибами. Ты в Москве, я в Питере. Отвечаю, что не выношу Москву, что ты сошел с ума, что устала и хочу домой.

Следующая станция Комсомольская. Они двигаются нереально медленно и не дают двигаться быстрее, заполняют весь коридор, весь эскалатор. У тебя несколько минут, ты мог бы успеть на поезд, и эта женщина, конечно, счастлива видеть тебя снова, пустить ночевать, и дать утром денег на билет, чтобы наконец от тебя избавиться.

Зовёшь ехать в Питер, говорю, наверное, у меня не получится. Пишешь из поезда, что купили с Ш на станции курицу. Я уже шуршала бахилами по Третьяковке. Утро, в залах пусто и тихо, сижу у Филонова, смотрительница испугалась, что мне плохо, обратилась по-английски. Говорю, всё в порядке, ухожу. Завела себе нормального мужика. Твоя картина могла бы называться Несвоевременные объятия, ты мог бы сделать её лучше.

Они стоят в коридоре и ждут, надо успеть на последний троллейбус, темно холодно, день рождения Рабле, немного вина, забираемся под кресло, сначала голова, потом плечи, как маленькие, вот сейчас, вот всё, нет, теперь, снова, не могу от тебя оторваться.

Говоришь, если я выйду замуж, придёшь на свадьбу и оденешь моему мужу на голову тарелку с салатом. Ради такого конечно стоило за тебя выйти, только если развестись на следующий день, и жить отдельно.

Однажды принес букет лопухов, поставила их в банке на полу. Они были красивы, простояли, наверное, месяц, хотя лопухи не всегда хорошо стоят. Через неделю позвонил, спросил про них. Сказала, что выбросила, решила, раз ты такой любознательный, мог бы сам прийти посмотреть. Что они ведь и твои лопухи тоже. Я скучала по тебе, это было невыносимо.

Расстёгиваю джинсы, потом ботинки, помогаешь раздеться. Не понимаю, что происходит, смотришь, смотришь, смотришь. Холодно, до меня доходит, тебе больше ничего не нужно, это приводит меня в бешенство, не могу просто собрать вещи и уйти, необратимый процесс. Не помню, боролись ли мы и как долго, падаем с дивана, царапаю спину о ковёр, держу тебя крепко.

- Чай, кофе?
- Чай, пожалуйста.
- Лимон?
- Да, спасибо.
У неё карие глаза, чуть темнее. Капля лимонного сока на краешке стакана. Уходит. Понедельник. В столовой, смотрю на ломтик лимона в стакане черного чая. Не люблю черный чай, особенно с лимоном, но иногда в нем есть неотвратимая притягательность. Меня тошнит. Я не спала. Сейчас кроме чая с лимоном меня ничего не спасет. Этого не может быть. Это невозможно. Как такое может быть? Этого не должно быть. Откуда тогда эта удушающая тошнота? Я опоздала на вторую, или третью пару. Это не важно. Этого просто не может быть. Стараюсь не думать. Допиваю чай, съедаю лимон, механически, с корочкой, весь.

На день рожденья друзья подарили тебе зелёные семейные трусы с мухоморами.

Приносишь с улицы холод, шум в наушниках, будто ещё не здесь, горячий под курткой.

Вечер, холодно, по дороге к тебе забрели в бар, мимо невозможно пройти, постоянно варят пиво, на улице запах солода. Сидим в углу, за деревянным столом, слушаем Dusminguet Go в твоём плеере, ищем в вяленой рыбе плавательный пузырь. Говоришь, можно его надуть и отправить в воздушное плаванье. Делаю вид, будто ничего об этом не знаю. В конце концов, какая разница, окажется он в Нью-Йорке или нет. Идти до тебя пешком час, а если подвернется троллейбус, минут тридцать, тогда мы снова сможем заняться любовью, но сейчас хорошо просто сидеть рядом.

Ушла посреди ночи, не пытался меня задерживать. Проплакала на улице, пока не подобрал таксист. Спрашивает: «Что случилось? Тебя выгнали из дома?» Не могу говорить вообще. Он продолжал болтать за себя и за меня, выглядит так, будто мы беседуем, это отвлекает и немного успокаивает.

Звонишь, у тебя фильм про Модильяни, можно посмотреть его вместе. Ты давно не звонил. Я не приеду. Почему нет? Просто нет. Восемь утра, холодный завтрак, постель пуста. Не хочу, чтобы ты обнимал меня, когда она падает из окна.

Пролежала неделю с температурой, у тебя выставка в СХ. Он позвал на развеску, под другим предлогом, разумеется. Ненужное чувство вины и ревности. Злюсь, что он взял с тебя деньги, что ты согласился, что ничего не сказали, вы достали оба.

Сижу на подоконнике, обнимаешь меня за бёдра. Страшно дотронуться до тебя, иначе это уже невозможно остановить. Касаться твоих волос, держать в ладонях твою голову. Дышу. Пропасть между нами стала огромной, мне просто необходимо быть услышанной, и будет лучше, если я позабочусь о себе сама. Потому что, как раньше продолжаться больше не может, и пусть лучше ты просто сейчас уйдёшь.

Ушёл в гостиную, занимался своим телефоном, вернулся довольный, сказал, что отправил поздравления всем знакомым женщинам. Говорю, что мне не отправил, отвечаешь, что и так поздравил меня, ты ничего не понял.

Проснулся ты как всегда не в духе, сказал, что я толстая, подумала, может к обеду пройдёт. Позвонил Е, спрашиваешь, можно ли он придёт, ему некого поздравить, говорю, пусть приходит, что мне остается. Мог бы поздравить маму, и не врать, хотя бы иногда. Ты рад, вам с самого начала нужно было праздновать вместе. Готовлю обед, зову девчонок. Он спал с ними обеими, по очереди. Очень удобно. Вы принесли маленькие розовые тюльпаны, по одному каждой. Подумала, что вы издеваетесь, ничего не сказала. Ты отказался смотреть кино, которое мы принесли вчера с Н из проката. Мне нравилось смотреть с ней глупые фильмы, вроде Бриджит Джонс или Мисс конгениальность, или Небо, самолёт, девушка. Она нежная и хрупкая. А вы подонки оба. В какой-то момент не выдержала и ударила тебя. Вы ушли. Отправляюсь работать, в коридоре большая стопка газет, их нужно разнести по адресам. Утром ты пел: «Всё только начинается».

Е говорит, в одном из подъездов вы чем-то облили или подожгли почтовые ящики, это была такая концептуальная акция. Вы любили устраивать ритуальные сожжения носков, трусов и другие идиотские выходки в том же роде. Я перестала понимать, зачем ты приходишь.

Сидим в машине, ждём Е, он в магазине, у него новая подружка, трещит без умолку, какой ты прекрасный, всё время, когда они не целуются. Ты молчишь, смотрю в окно. Она пытается со мной разговаривать, делаю вид, что кроме меня есть более интересные и благосклонные собеседники. Наконец она не выдерживает, знаю ли я, что у тебя сейчас выставка. Не понимаю, почему она вообще говорит со мной. Отвечаю, что это не твоя выставка, что там несколько твоих работ, ничего особенного. Молчу: очень остроумная идея, собрать предметы одного формата и назвать это A4. Твой новый опус Характер скверный, не женат, безусловно, редчайший шедевр мировой живописи. Мы едем на море, мне казалось, ничто не сможет испортить этой поездки.

– Можно зайду?
– Ты что влюбилась?
– В кого?
– Не знаю, во врача.
– Почему?
– Приезжаешь сюда каждый день.
– Я болею.
Опять нужно тебя видеть, пришла пешком, взяла немного печенья к чаю.

Когда пришла, спрашиваешь, смогу ли сделать тебе укол. Говорю, наверное, у меня не получится. Я не боюсь крови, просто не люблю шприцы с детства. Говоришь, всё в порядке, сделаешь всё сам. Спрашиваю, почему не дезинфицируешь иглу и кожу. Отвечаешь, что незачем. В следующий раз принесла моток ваты и банку спирта, боялась, что не будешь пользоваться. Посмеялся, что я заботливая.

У нас один дерматовенеролог, он умер от сердечного приступа. Очаровательный седовласый мужчина. Говорит, я не должна разговаривать с людьми, которые не знают значения слова филолог.

Нужно идти сдавать кровь, переживаешь, что скажем твоей маме, когда она вернется с ночной смены. Скажем, что у нас фотосессия. Набрасываю штатив через плечо, пошагали. Она с изумлением смотрит на нас. Тебя редко можно застать бодрствующим в такое время суток. Я счастлива, в тебе какая-то мягкость и податливость, ты весь мой, всеми мыслями, страхами, надеждами, и я нужна тебе, и никто больше. Мне хотелось, чтобы это не кончалось, чтобы мы так и сидели в этой очереди на сдачу крови. Всегда.

Когда у меня начиналась сыпь, твои друзья говорили, что у меня на тебя аллергия.

Ранняя осень, вечер, я на переднем сидении, чтобы Е с подругой могли сидеть вдвоём. Дорога невыносимо длинная, холодный воздух из печки, не переставая, бьёт в шею. Ты знаешь, что у меня больное горло, что мне нельзя простужаться, направил струю воздуха в мою сторону. Поёт Найк Борзов: «Твоя сестра спит со мной». Не понимаю, почему ты так поступаешь, мне кажется, это несправедливым. Ты хочешь, чтобы ты был такой хороший, а я во всём виноватая, но мне проще видеть, что ты глуп и взбешён, чем действительно сделать тебе больно. Так у нас всегда, ни жалости, ни стыда. Тяжело любить двух женщин, когда обе тебе врут. Я пыталась поговорить, но это рушило твой мир, каким он тебе нравился, ты меня не слышал, и я отступилась.

Останавливаешь в лесу, шум сосен смешивается с плеском воды. Пытаетесь разжечь костёр, устроить пикник. Понимаю, что больше не в состоянии вас выносить, ухожу как можно дальше, чтобы не было слышно, делаю несколько снимков на берегу. Нахожу поваленное дерево недалеко от воды, сажусь, пытаюсь согреться. Вода темная и бескрайняя прекрасна. Думаю, как добраться домой. Автобусы не ходят, если идти вдоль трассы, первой встретившейся машиной, скорее всего, окажется ваша, оставаться холодно, находит апатия, решаю вообще ничего не делать.

Слышу твой голос, бегаешь по лесу, зовёшь по имени, ближе, дальше. Думаю, что было, если бы мы приехали вдвоём. Думаю, что сейчас всё это прекратится. Вот сейчас. Продолжаешь кричать. В твоём голосе столько отчаяния. Подхожу к тебе молча.

Ты нарисовал открытку, с морем и соснами, с парой на берегу, это могли быть мы. Столько лет мечтала оказаться там вместе с тобой, не знаю зачем.

Иногда целую тебя, говоришь «отстань», или «зачем ты целуешь меня в лоб как покойника».

Отопление ещё не включили, лежим на полу, в куче одеял, кожу щиплет от эфирного масла. Чувствую себя вымотанной и убитой, понимаю, нас ничего уже не спасет. Это невозможно. Дышишь неглубоко, ровно, непонятно, спишь или нет. Утром надо ехать, это станет для нас облегчением. Нам не о чем говорить, и ничего не нужно друг от друга. Спрашиваешь, буду ли я любить тебя, когда ты станешь старым, толстым и лысым. Конечно, буду. Утром посадишь в поезд. Звоню из Москвы, хочется слышать твой голос, тяну время, несу чушь, хожу в крутящихся дверях Атриума по кругу. Эти двери напоминают машину времени, будто можно войти туда и снова услышать твой голос.

С масляным обогревателем на полу, говорю, что хочу остаться с тобой. Не отрываясь от своих картинок: «Давай, поеду вместо тебя».

Когда у меня начиналась сыпь, твои друзья говорили, что у меня на тебя аллергия.

Уже поздно не думала, что придёшь, открываю дверь, теряю дар речи. Ты отрезал волосы. Не понимаю, что говорить, и что делать. Когда гости разошлись, идём шуршать листьями по ночным улицам.

Твой День рождения, укладываешь спать посреди комнаты, заворачиваешь в тулуп медленно, осторожно, бережно.

Просишь пойти с вами в баню, тебе это важно. Человек шесть парней, девчонки отказались или уже спят. У меня нет запасного белья, если пойду голой, вы будете чувствовать себя глупо, фена тоже нет. Говорю, что останусь, испортила ещё один твой чудный план. Мы могли бы пойти вдвоём, но тебе это не интересно, как не интересно немного подумать обо мне.

Говоришь, что зайдёшь к другу, быстро, туда и обратно, я останусь. Тебя нет часа два, три, может больше, звук открывающейся двери. Ты с именинником, полным комплектом гостей и новой партией выпивки. Говоришь, было поздно, вас выгнали, ты не мог оставить их на улице, отправляешься на кухню греметь посудой. Продолжаю читать. Ш заглядывает в комнату: «Он что тебя тут в заточении держит?» «Просто не хочу пить водку». Ш говорит, пить не обязательно, можно просто посидеть. Я никого не знаю. Это не важно. Сажусь на столе в своей огромной черной юбке в бурных оборках, молча отправляю пустые банки и бутылки в ведро, грязную посуду – в мойку, больше это никого не заботит. Домой почти никто не пошел, все остались ночевать. Кто на кресле, кто на полу, мы на диване. Говоришь, что у тебя болит спина, просишь сделать массаж, именинник заметил, что ты офигел. Утром готовлю всем холодный чай с лимоном. Гости смотрят на меня, будто я перемещаюсь по кухне на облаке и у меня прозрачное тело. Отправляешься развозить гостей по домам. Еду домой. Спустя какое-то время приходишь, спрашиваешь, почему я на каблуках, говоришь, что опаздываешь на работу.

Злишься, когда приходят мои друзья, а ты спишь. Тебя выключает в любое время, в кресле, на кровати, заворачиваю в клетчатый плед. Видел ли ты своего друга спящим? Проснешься совсем другим. Что они подумают? Не могла бы я тебя разбудить? Нет, спасибо. Пусть что хотят, то и думают.

– Что ты здесь делаешь, сучка? – В одной руке сигарета, в другой банка пива. Выхожу из метро, словно проваливаюсь в нору кролика, обнимаю, с трудом сдерживая слёзы.
– А ты?
– Я здесь живу! Нет, что ты здесь делаешь?!
– Я вроде тоже.
Избавляется от объятий, сажусь рядом, понимаю, что разговора не будет. Несколько лет назад, ночь, плацкарт, спрашивает, почему мы не вместе. Не знаю. Тяжело на неё смотреть, будто не оправдала ожиданий, вроде как обманула. Я просто человек, обыкновенный, слабый, несовершенный. Когда эти люди перестанут смотреть на меня с немым упреком, какое у них на это моральное право?

Купили тебе стол. Говоришь, плохо без стола, негде работать. Можно зайти в мебельный, посмотреть, что есть. Выбрали, который понравился, принесли домой, собрали. Ты держал на столе нашу фотографию. Вы проводили вместе больше времени.

Иногда утром нахожу носки, разбросанные возле кровати, как ты рисовал их когда-то, обычно я всё складываю.

Принес Эллиот Голденталь с Лилой Даунс, не представляю, где ты раздобыл эту пластинку. Благословение и сон – потрясающе красиво. Когда ты ушел, остались эта музыка и Диего в моих мыслях.

На шкафу фотоувеличитель твоего отца, еще пара твоих книжек.

Маленький аэрограф похож на курительную трубку на листе ватмана у окна, на тебе красная майка, отражаешься в нем как в зеркале. Прошу выйти или снять майку. Не веришь, встаешь в разных частях комнаты, показываю снимки, красное пятно перемещается по серебристой поверхности. Выходишь и продолжаешь подсматривать, не оборачиваясь, каждый раз вижу, как ты появляешься. Ты очарователен.

Долговязый лимон в деревянной кадке на табурете служит вешалкой для телефонных зарядок, там всегда полный комплект. Спрашиваю, почему не покрасишь ему горшок, говоришь, что это просто горшок. Каждая вещь имеет право быть искусством. Закрашиваешь его медленно, один бок за другим, резиновым голубым нежным, грубыми мазками из остатков краски.

Зима, вечер, говоришь, надо сделать это сегодня, привёз баночки нафтизина и зелёнки. Ставлю фон на кухне, достаю штатив, сажусь перед склянками. Спрашиваю, нужно снимать вместе или отдельно. Говорю, что вместе будет сложно, долго ковыряюсь. Лежишь на полу, обнимая мои колени и ноги штатива, повторяешь: «Иди за меня замуж». Думаю, если у тебя хватит сейчас мужества посмотреть мне в глаза, соглашусь, будь что будет. Жду немного.
– Давай попробуем немного пожить вместе?
– Ну ладно, я пойду.
– Выход там.
– Целоваться не будем.
Закрываю дверь.

Хожу дома в твоей клетчатой байковой синей рубашке ивановских ситцев, злишься, говоришь: «Отдай, это моя рубашка, у тебя есть свои вещи».

Звонишь, куда-то подевались снимки твоих работ, приезжаю. Снова видеть тебя, твою комнату, твою кошку, твои вещи. Когда закончила с крупными работами, мелкие ты согласился отсканировать. На улице весна, такое пронзительное солнце, как давно летом, когда ходила голая, мы пили чай на балконе. Готовишь, салат из овощей, макароны с котлетами, как всегда целое шоу, не перестаю фотографировать, если бы было можно, я сохранила бы всё: свет, запах, температуру, фрагменты обоев, картину на стене, камуфляжную куртку, банку кефира. Тебе нужно в больницу. В автобусе читаешь надпись: «Таня любит Игоря».
– Лучше бы она, и правда, любила Игоря.
– Почему?
– Таня выходит за С.
– Этого не может быть.
– Может.

По дороге спрашиваешь, можно ли меня поцеловать.
– Видишь девушку впереди, её и целуй, если надо.
– Я её не знаю.
– Это не важно.
Говоришь, что не хочешь её целовать. Это не моя проблема. Моя проблема в том, что мне нужно знать, что ты хочешь целовать меня, только меня, и никого кроме меня сегодня, завтра, всегда. Остальное меня не интересует. Результаты оказались положительные. Не знаю, что сделать, чтобы ты перестал чувствовать себя таким подавленным из-за этой бумажки. Залезем на крышу? Люк на замке, на площадке окно. Берешь фотоаппарат. Меня не надо фотографировать. Ты не будешь. Просишь не двигаться, встаешь спиной, нажимаешь на спуск, отдаешь камеру. На снимке наши тени выглядят так, будто мы обнимаемся, как давно, когда ты в первый раз целовал меня.

Поздно вечером на пляже нашли сетку утопленных котят.

Иногда говорю с тобой тихо, чтобы не слышал, жду, что не ответишь, что правда не слышишь, и продолжаю тихо, ещё тише.

Ночь перед Днем рожденья, пытаюсь дописать просроченную работу, ничего не получается. Не знаю, что дальше, спать или нет, гашу свет, ложусь, мастурбирую. Камень в окно, когда кончила. Встаю, отвернулся и отошел. Спускаюсь. Не уверена, что это ты. Скорее уверена, что не ты, но что если. Несколько шагов, не похоже на тебя, незнакомая одежда, слишком темно. Обнял. Стою, закусив щеку, во рту такой металлический привкус, меня трясет. Целуешь лоб, щеки, твои слезы текут по моим щекам, такие холодные на ветру, губы горячие. Говорю коротко:
– Пойдем?
– Куда?
– Просто, пройдемся, – стараюсь укладывать слова в интервалы между лязгом зубов.
– Спала?
– Не могу решить, нужно ли вообще сегодня спать.
– Конечно, не нужно.
– Без тебя занятий хватает.
– Замёрзла?
– Нет.
Говоришь, мне пора домой. Уходишь.

Привезла тебе серебряное кольцо с петроглифами. Прошу Т передать, мы не разговариваем. Носишь его на мизинце левой руки, оно порвалось и потерялось. Спрашиваю, почему не запаял, говоришь, не пришло в голову.

Ты был из-за чего-то зол, начали бороться, обхватила твой корпус руками, сопротивляешься, продолжаю держать, повалила на диван, чтобы не изувечить ничего. Не отпускаю, пока не выбился из сил, пока не отдался весь. Лежим так молча.

Тётенькой зови! Ну хорошо, не ругайся… тётенька…

Пришел вечером, сидим на кухне. Принесла карту области, показать, сколько на ней мертвых деревень, хорошо поехать туда вместе. Постелила на раскладушке в гостиной. Просишь дать тех таблеток для сна, от которых снятся кошмары. Утром пошла на учебу. Вернулась в обед, спишь в моей постели. Говорю, принесла шпроты. Спрашиваешь: «Мы что, будем пить водку?» «Нет, будем жарить гренки». Прохладная светлая осень, пьём чай у окна на кухне.

Говорю, что устроилась танцевать стриптиз в клубе рядом с твоей работой, ты ответил, что придёшь на меня посмотреть. Думала, будешь забирать меня домой, не стала там работать.

– Где твои волосы? – Беру твою руку одёргиваешь.
– Всё в порядке. – Кладу твою ладонь себе на затылок. Смешно, мы давно не вместе, тебе не всё равно.

У тебя рассыпалась по комнате мелочь из карманов, зову тебя Золотая антилопа.

После концерта в С., сидим за полночь, троллейбусы не ходят, на улице холодно. Предложил остаться, заворачиваешь в одеяло нежно, медленно, спишь в своём складном кресле напротив. Утром с работы пришла сестра, не знаю, будить тебя или нет.

Однажды вечером приезжаю, говорят, ты спишь, отправляюсь домой. Ш встретил меня внизу, у лифта, сказал, если ты спишь, мы тебя разбудим, потому что нас двое, а ты один. Медленный и помятый, почти сразу сел что-то рисовать. Говорите о чем-то своём, будто меня нет. Плету длинный пояс из бусин и бисера, он прожил около года, потом рассыпался.

На спине бумажка: free love forever. Хочу, чтобы ты просто отпустил это, ты не уверен, глупая вечеринка, тебе не нравится, всё равно хорошо, что ты пришел.

Гуляем по трамвайным рельсам, поёшь: «Я не хочу, что б мой голос стал чужим для тебя».

Надеюсь, со временем ты перестанешь ненавидеть меня, хотя бы потому, что у меня гораздо больше причин для ненависти.

На прощанье говоришь: «У тебя синяк на ноге». Оборачиваюсь в дверях: «Да, может быть».

Ты должен прийти, не хочу тебя видеть. Залезла в ванну, включила Грига. Пришел на Танец троллей, глупо, конечно, но могла я надеяться.

Утром иду умываться, выламываешь дверь, натягиваю майку, молча смотрим друг на друга, учащенное сердцебиение.

Принёс из Кунсткамеры часть позвоночника, ношу его на шее, потом отдам вместе с остальными вещами.

Нашел в альбоме фотографию, после театральной паузы: «Ну, и кто это?» Говорю: «Понятия не имею». Спрашиваешь, как это может быть. Отвечаю, что брат невесты, конкурс, танцуем на стуле, что не знаю, как его зовут, и не помню, как он выглядит.

Взял у меня маленький кожаный браслет, у тебя клептомания, мне это не нравится. Я подарила бы его тебе, если бы ты спросил, но ты просто забрал, и я сказала, чтобы ты вернул его. Теперь я не знаю, твой это браслет или мой, и ношу в кармане.

Тебе нравилось это фото, май, солнце садится за рекой. На тебе толстовка с космонавтом, на голове капюшон, руки в карманах, ты улыбаешься, так только ты умеешь. На мне черный свитер, голубиная лапка на груди, слишком короткая юбка. Меня не должно быть на снимке, чувствую себя инородным телом, неловко, не на своём месте, виновато улыбаюсь. Ты мог хотя бы обнять меня, но ты предоставляешь мне возможность самой оправдывать своё присутствие. Ты воспринимаешь меня как параллельную реальность, у тебя есть твоя жизнь и жизнь со мной, они включаются, когда тебе удобно. У меня нет ничего кроме тебя, мне ничего не нужно, ничего не интересует, у меня нет мыслей или желаний, не связанных с тобой. Мой маленький мир неумолимо рушится, в нем больше нет ничего кроме тебя. Поэтому было бы лучше, если меня на том фото не было, если бы я присутствовала незримо, вроде тепла, или ветра. Ты хотел быть сам, великий и прекрасный, ты бы отлично справился, улыбаясь за нас двоих, так было бы намного лучше.

Почему я не имею права быть? Почему я не имею права на свои мысли и чувства, даже если ты тысячу раз талантлив? Почему я не могу быть счастливой, даже если тебя это не интересует? Я хочу свою жизнь, мне плевать, великий ты художник или, так не очень.

Солнечный день, пахнет весной, хочется гулять. Позвонила тебе, сегодня работаешь за городом. Говорю, что приеду, прошу перезвонить, когда соберёшься домой. Вышла у поворота к базе, внизу маленькая речонка, спустилась, чтобы не пылиться на трассе. Позвонил уже в городе, спросил, где меня забрать. Говорю, что под мостом ловлю кур с длинным хвостом. Просто хотелось обнять тебя. Меня подобрал проезжавший мимо водитель автобуса.

Тебя не было, когда я пришла, мне спокойнее на вечеринках, где тебя нет, и можно потанцевать. Прошел мимо, задел плечом. У тебя всегда всё случайно. Нашла тебя, избила, ты не сопротивлялся, ушла домой. Морозный вечер, всю дорогу смеялась и плакала. Бьёт, значит, любит, дура. Ты решил, что я из ревности, это разве, если бы я ревновала себя к тебе. Мы больше не говорили об этом. Мы вообще перестали разговаривать, потому что бессмысленно, потому что всё это, в конечном счете, ничего не меняет.

Звонишь, говорю, что делать: отодрать обои, свернуть в трубочку, поставить в углу, делать афиши, обложки для дисков, плакаты, детские книжки, декорации для фестивалей, завязывать с маслом, делать объекты.

Летний вечер, иду пешком, на реке тихо и красиво. Открываешь дверь, говоришь, ждешь уже два часа, захотелось вернуться обратно.

Зимой ночью курим на площади Беломор один на двоих.

Иногда звонишь, спрашиваешь, какое на мне бельё, иногда приезжаешь перед работой, и мы занимаемся любовью.

Едем в О по дороге нашли немного брусники, В с подругой поехали с нами, тебе всегда нужны свидетели твоего величия, а мне всегда нужно больше и лучше.

Бенефис твоей знакомой ди-джея, ей нравятся твои работы, попросит привезти что-нибудь. Сомневаешься, стоит ли вешать работы на вечер, нужны ли они там. Говорю, это же не трудно, покидать в машину, повесить, девочке будет приятно. Даже, если смотреть некому, новый опыт. Почему нет? Получилось красиво. Только твои работы, в большом темном зале, с флуоресцентной подсветкой, пожалуй, лучшее, что я у тебя видела.

Куришь в холле перед туалетом, высокая железная пепельница на подставке-треноге, всё в тумане. Кто-то уронил пепельницу, предлагаю играть в футбол, передаю тебе пас. Забил гол в зеркало. Пришла организатор, спросила, кто это сделал. Говорю, что ты. Но, ты же такой хороший, она не могла в это поверить, тогда отвечаю, что я. Она решила, что у меня очень странное чувство юмора.

Когда пришла, работаешь, сажусь читать. Говоришь, что голоден, просишь, приготовить поесть, на кухне три гриба, три картофелины. Сфотографировала и сварила картошку, нашла немного лука, потушила грибы. Хочется есть, но решила подождать, пока сам вспомнишь. Спустя какое-то время спрашиваешь, что с едой, говорю, что готово. Садимся обедать, говоришь, тебе пишет девушка, обещает вскрыть себе вены, если с ней не увидишься.
– Сколько ей лет?
– 16.
– Почему бы тебе не поговорить с ней?
– О чем с ней разговаривать?
– Чтобы она не резала себе вены, например.

Коллега жалуется, ты разрисовал все стены в цехе. Это на тебя похоже. Что рисуешь, одно и то же. «Фаллосы?» «Да». «Вам не нравится?» Подходим к оранжево-фиолетовому экземпляру размером с локоть. «Не то чтобы. У него всё в порядке?» «Сложно сказать». Твоё тело родное, уютное, а человека в нем я не знаю. Говорю, что не понимаю, ты меня больше любишь, или ненавидишь. Всё вместе. Мне это не нравится. Пустота и молчание. A.D.I.D.A.S.

– Так хочется любви.
– Что, большой и чистой?
– Нет, хотя бы маленькой и грязной.

Ночью у тебя смотрю в окно, огни машин проносятся далеко внизу в темноте. Разве они не знают, что ехать бессмысленно, и не ехать бессмысленно. Спать бессмысленно, и не спать тоже бессмысленно. Зачем я здесь? Так глупо.

Девушка курит в постели лицом к стене, у юноши кровь из носа, маленький револьвер на переднем плане, обычно у нас наоборот, спиной друг другу, головой в разные стороны. Хочу немного выспаться, прошу лечь валетом. Утром мама говорит, мы больше ничего не можем, только заниматься любовью. Мы не прикасались друг к другу. Вы поругались.

– Распусти волосы?
Убираю заколку в карман. Вот так, раскладывает волосы по плечам, разглядывает, будто рентгеновский снимок. Слушали вместе симфонический, иногда тяжелее, не больше.
– Помнишь, как она танцевала?
Наверное, он прав, какие ещё должны оставаться воспоминания? Лестница, с которой летела в зал, или втекала, или просто медленно в центре начинала двигаться. Зал оживает, меняется, это пьянящее обволакивает. Раскачиваешь массу. Падаешь – тебя поднимают, толкают, летишь, толкаешь кого-то ещё, падаешь, до бесконечности. Братство падения и плеча, плеча и падения. Хорошо сегодня отдались. Очень. Где теперь наша внутренняя свобода? Оставляем поле брани у магазина, разбитые бутылки, разбросанные деньги. Каждый в свою сторону.

Летний день, бетонные блоки прогреты на солнце, на тебе белая рубашка с бамбуками, куришь на стройке.

В глаз попала ресница, слизнул её кончиком языка, подумала, кто-то вот так же вытаскивал тебе соринку из глаза.

Говоришь, нужно что-то мне подарить, протягиваешь руку, берешь с полки предмет, даешь мне. Пытаюсь возразить, это не честно, вещь не твоя, и я не знаю, что с ней делать. Отвечаешь, это не важно, она ничья, и пусть просто будет у меня. Нельзя сказать, что бережно храню её, скорее она срослась со мной, как тёплая одежда зимой, и легкая летом. Одна из таких брошенных вещей, которые хочется приютить. Надеюсь, ей хорошо со мной.

У тебя странная привычка, делать подарки, которые собирался подарить одним людям, другим. Никогда этого не понимала. У меня вещи тесно связаны с человеком, совершенно невозможно подарить кому-то чужой подарок. Когда даришь мне чужие вещи, всегда чувствую себя не на своём месте, будто я виновата, что я, это только я, а не кто-нибудь ещё.

Принёс алюминиевого робота из старого советского конструктора, в руке у него букет из пружин и проволоки, вместо пениса ключ от будильника, он очаровательно глупо улыбается. Ты делал его не для меня, это немного печально. Я прикрепила ему галстук бабочку из фольги, чтобы сделать его немного своим. Ты сказал, что это ужасно. Оставила его К, когда уезжала, всё равно он не мой.

Спрашиваешь, как правильно, скучать «по тебе» или «без тебя». Говорю, если тебе скучно без меня, выходит, что я у тебя что-то вроде клоуна. Умею быть омерзительной. Я не хотела, чтобы ты скучал по мне, хотела, чтобы ты был рядом.

Принес мою любимую банку Кензо, написал, что от чистого сердца, но что ты его никогда не чистил, и поэтому в его чистоте его не уверен.

У тебя на работе живут водные черепахи, вы стали кормить их мясом, и они съели всех рыбок в аквариуме.

Нарисовал черную перчатку Ивану царевичу Васнецова, меня всегда удивлял твой интерес к академическим вещам.

Иногда ты доставал длинные волосы у меня из трусов, или из-под майки, одним движением. Ты вообще очень тонко всё чувствовал, наверное, это было самым поразительным.

Посмотри, какие у них лица. Тебе не нравится, что твой друг женился. Говорю, кто-то должен создавать ячейки общества, заполнять демографическую яму. И вообще хорошо, когда у тебя жена и дети, и дома ждут, и хочется жить, и трудиться. Она родила тебе сына, ты протянул недолго, я надеялась, это примирит нас всех. Я больше ничего не могла.

Исколол всю левую руку, думала убью, когда увидела, хорошо, К взяла с собой, круг, треугольник, квадрат, ничего не сказала, Сэнгай хренов, бумаги ему мало.

Перестань, не надо. Продолжаю вымазывать тебя клеем. Он застывает резиновой плёнкой на коже, его можно отдирать как жвачку. Руки в клее с кремом. Ты не будешь, съедаю одна всю банку. В кафе рядом делали что-то похожее, теперь перестали. Чувствую себя немного богиней. Мне нравится, когда тебе страшно, не важно, ходить по снегу, смотреть на меня, потому что это на самом деле не страшно совсем.

Женщина в возрасте, смотрит на меня, не хочется её расстраивать. Любила ли ты когда-нибудь? Не знаю. Не помню. Думаю, нет никакой любви, только амбиции, тщеславие, жажда признания. Нет удовольствия, только раздражение слизистой.

У тебя сгорел телевизор где мы крутили фильмы, оставил его с потёкшей обшивкой на старом месте, слепым и мертвым. Часы над ним тоже остановились, но не сразу, сначала мои.

Скажи, я ведь лучше, чем героин, даже если это неправда.

Принёс Вальс на прощание Кундеры, не думаю, чтобы ты его читал, мужской роман, о позднем взрослении. Надеюсь, у тебя ещё будут женщины, которых ты сможешь сделать счастливыми. Почему нет.

Придумала такую игру: если бы ты был здесь, что бы ты сказал или сделал, понравилось бы тебе происходящее, или было бы не интересно. Включаю её в разное время, в минуты усталости, радости, грусти, когда куда-то еду, гуляю, смотрю спектакль или выставку. Сложность заключается в том, что почти никогда я не могу сказать, что вот здесь, в эту минуту мне тебя катастрофически не хватает. Ты не будешь сочувствовать моему горю, не разделишь моей радости, моих вкусов, моих интересов, не важно, касается это вещей, людей, еды, музыки, или чего-то ещё. Каждый раз на вопрос, хочу ли я, чтобы ты оказался здесь прямо сейчас, я знаю ответ, и мне от этого грустно. Такая рациональная чистка плохо помогает, каждый раз ты непонятным образом оказываешься вмонтированным в действительность, это напоминает вирус, или системный сбой. Происходящие события отсылают к предшествующим, я в них проваливаюсь и с невероятным трудом возвращаюсь обратно.

Раньше думала, что танцую, чтобы забыть, но, если быть до конца честной, скорее, чтобы помнить, как отдавалась вся без остатка.

Иногда очень страшно, что я никогда больше не смогу обнять тебя.

Твои друзья говорили, что нам надо поставить памятник, думаю, это должен быть пустой поломанный автобус на обочине между А и С.

Я никогда не называла тебя по имени и не говорила, что люблю тебя.

Герпес у взрослых, даже с тяжелыми осложнениями, редко приводит к летальному исходу, у детей четыре случая из ста.

Это не убило меня и не сделало сильнее, это делает меня слабой, каждый раз, снова и снова. Не приходи, пожалуйста, больше, ты всё равно не сможешь остаться, а я не вынесу этого однажды.

Буду скучать по твоему взгляду, твоей бороде, по твоим пальцам и ладоням, по твоим узким бедрам, по твоему смеху, твоему голосу, твоему вкусу и запаху, по твоим плечам, босым ступням, по тому как закусываешь верхнюю губу, шумно выдыхаешь в нос, как держишь руки в карманах, сидишь на полу на коленях, пьёшь черный чай из кружки, мучаешь кошку, двигаешься, куришь, готовишь.

Прости.

Если бы это был фильм Линча, в конце я могла бы спеть: «Sunny, yesterday my life was filled with rain». Но здесь должна звучать песня: «Дружеский петтинг пробуждает вулканы».

Москва, 2017