Каравай

               КАРАВАЙ

Только улёгся первый снежок, тоскливо лежал на чёрной земле, кружились снежинки, били по щекам, круглые как просо. Гроб стоял в комнате, точнее, в комнатенке, без занавесок,  с желтым набелом потолка, бедной, нищей даже... Бедность была во всем: старый стул рассохся и стоял неустойчиво, обои  ободраны, гардина съехала набок вместе с кольцами, и торчала лампочка с потолка... Правда, на боковом окне серела тюлевая штора, сдвинутая вправо, похожая на веревку - как штрих, завершающий убогость деревенского интерьера. Около гроба уже стоял стакан с водкой и куском хлеба, как положено, туда-сюда ходили соседи, мужики в резиновых сапогах, было видно по диагонали кухню, где вяло суетились дочери, зятья, в растянутых шерстяных свитерах, уже похмелившиеся, розовые, и в кухне была такая же бедность, и пахло блинами...
У гроба сидел писатель, мысли его текли неторопливо, наверное, составляясь в слова и абзацы. Две старухи сидели, младшая дочь рядом, поскуливала, старик в телогрейке.

              - Интересно - кто их пёк? Уж точно не Зоя, - думала я...

Не чувствовалось женской руки в доме. Зоя ушла четырьмя годами раньше и выносили её отсюда же, с этой же комнаты, и так же у изголовья стояла водка. Почему водка? - думала я, ведь молоко..  Зоя приносила нам молоко,  она многим носила. Три коровы у них было, Зоя одна вертелась, дочери  да зятья не большая подмога, дом держала она, своими руками, с утра до ночи, и постарела, поседела рано, а зубы - белые, ровные, словно жемчуг.

- Зойка у меня красавица была, помнишь? Каравай хитровато смотрел на неё, словно подмигивал, и глаз загорался, словно какую тайну сладкую выдавал.
- Да ну тебя, вспомнит че,- стеснялась Зоя, уже смуглая, коричневая даже.

 Гроб стоял на двух табуретках, длинный, накрытый дешевым  тюлем, засохший алоэ на подоконнике тянулся колючими лапами к покойному, словно хотел обняться. Под гробом примостилась трехцветная Муська, а около дома на цепи бился в истерике большой пёс - крутился, колотился, вывертывал шею из ошейника. Кучум - любимец покойного, не любил  пьяных, хотя хозяин позволял себе, да ещё как, потому что  был покойный пьяницей, пьянчугой даже. Все деревенские алкаши собрались сегодня возле его дома, переступали с ноги на ногу, проявляли нетерпение, курили вонючие папиросы. Все в этом доме поперебывали, как ни гнала их Зоя, и шваброй, и тряпкой, все равно сидели, в гараже, и Кучум  бился, и только кричал Каравай - Кучум, ибенамать!

А пил Каравай по-черному, неделями, потом передых делал, ну так у него выстраивалось, ритм выработался со временем, когда не пил - работал, суровый  был,  а пил когда - по домам ходил, на похмелку просил, зайдёт на крыльцо и канючит -дай, говорит, Марина, - подохну, татарский глаз косил, нос вытягивался, - к Зойке отправлюсь, говорит, ну не дать было невозможно, и я всегда давала - за что была осуждена деревенской общественностью... Общественность  эта собиралась большим временем на остановке, в основном женского полу,  там и лясы оттачивались.
Был покойный ещё страшный матершинник. Я бы даже поправила себя - страстный! Тут ему в деревне равных не было. Слова его матершинные, как-то лихо, красиво выстраивались в такую цепочку, в узор даже, спотыкались, наезжали друг на дружку, приобретали ритм, громоздились, образуя восхитительную пирамиду, чем особенно приводили в восторг городских - его, Каравая,  даже показывали им, городским, вроде как забаву - "Скажи че-нить, Каравай"... - Че сказать, ибенамать...?- басил он и выпуливал порцию мата.  Фамилия у него была такая, хлебная - Караваев, но кровя татарские, ну и звали, конечно же, Караваем.
Работы менял Каравай как перчатки, нигде не удерживался, как запивал - увольняли. Устроился раз пастухом, стадо небольшое, кони черные, лощёные, и он верхом, спину выпрямит - как будто на коне родился, ну князь татарский, не меньше, да плеткой пристрельнет,  да матом, матищем, бас-то у него хороший, хоть на сцену. Пол Робсон!  Но сторожил коней он недолго, напился, одного продал, и ничего не помнит. Лежал дома вниз лицом, три милиционера вокруг стояло, с папочками, и ничего не могли с ним сделать, ни протокол, ни просто вопросы задать. Так и ушли. Зоя выходила, выпоила.

- Я, Маринка, непутевый, урод я, уродился таким, вон брат у меня писатель, в Красноярске живёт, я тебе книгу дам, а я все по тюрьмам... Третий раз уже, - задумывался он - Как Зойка от меня не уходит?

Был он вхож к нам домой, бабы на остановке шептались, губы поджимали - че это он к вам ходит? Че, прямо на креслах сидит? Да нет, не на креслах, на табуреточке, сядет у порога почти, и в квартиру не зазовёшь, сидит долго, байки рассказывает, и материться, на чем свет стоит, а лицо аж масляное, довольный.

- Дурная ты какая-то Маринка, девка... Городская, - и смотрел, косил своим татарским глазом.

Помогал он нам , городским-безруким, во всем: калитку починит, целину вспашет, что не попросишь сделает, и денег не возьмет. Говорит, кода похмелиться - тогда  дадите. Подстраховывался. Собаки наши все его любили, вот ведь загадка - пьяного  за версту чуют, шерсть дыбом, по загривку волна идёт, а Каравай придёт, хоть пьяный , хоть трезвый,  под ноги ложатся, жмурятся, на спину сразу - он им брюхо чешет.

- Ты, Маринка, уж прости меня, ибенамать, ну не могу я без мату. Не умею, ибенамать.

Бывало Зойка прибежит - "Ну че сидишь, у людей дела, домой давай". Тогда встанет, пойдёт, слушался её, как телёнок.
Как-то историю с конями замяли,  уж не помню как, но не посадили на этот раз. И он за старое - пить, выровнялось все, пьет - работает, работает - пьет, даже планировал с учётом запоев - "Приду", - подумает так -  "деньков через 15, как раз пить кончу" - по деловому рассуждал. И приходил.

Раз привёз на телеге кедерки:

- Открывай ворота, ибенамать! Сажать будем!  - кричит, спину выпрямил, бороду кверху.

Посадили мы две кедерки, Каравай наблюдал, помогал, землю притаптывал:

- Расти расти, ибенамать... Вот одна, - это значит ты, Маринка, девка непутяшная, значит, и побольше какая - Юрка, значит, твой, тожа дурной, городские, ибенамать...

Раз с местной алкашней спутался Каравай, есть у нас одна  кампаньица нехорошая,  в конце деревни тусуются, молодые, а лица уже подпорченные, спеченые. Среди них дама одна, ростом высокая, ноги - идёт, аж в стороны раскидывает, ну модель! Так и прозвали- Тамарка - Модельерка, ну, Каравай туда и зачастил, каждый день там, с утра и до утра, на остановке стоим - вся кампания в шинок, вышагивают голубцы,  Модельерка впереди,  идёт покачиваясь, но форс держит, и Караваюшка за ней, как кутёнок!
На остановке губы поджимают, глядят - глаза воротят, а на меня поглядывают..
А что я?  Вот и Зоя приходила, жаловалась..

- Может, говорит, брата из Красноярска позвать... Ведь не живёт дома, я же одна кручусь, вон руки ужо, - и она показывает руки, большие, ничего кроме работы не знавшие.

И что брат, думаю, приедет, ну рассказ напишет.
Ходил муж с Зоей за Караваем, забирали его тёплого, он и не сопротивлялся, мягкий был как тесто, Караваюшка - Я Зою люблю, - говорил... Модельерка злилась, но со стула встать уже не могла, так и заснула.

Раз принесла Зоя молока, села, говорит,  - Не могу больше, опять дома не ночевал, весь в клещах приполз, под утро, покусанный, полный рот гальки набрал, тьфу! В рот лазила, выскребала, а то задохнётся, - рассказывала Зоя, вскидывая большие красные ладони. Но никакие клещи не были Караваю опасны, так алкоголь его пропитал, до каждой клеточки добрался, и защитил.

Как-то зашёл, уже свежий, проспавшийся, а я в огороде:

- Ты , говорит, корешок- то, вот так подержи, солнышку-то покажи, он же живой, ибенамать, потом втыкай уж, пальчиком примни, дура ты городская, непутяшная, Маринка.Я


Муську несколько раз сгоняли с гроба, кышь её... Старухи, ещё Зоины, помогавшие с мусульманским обрядом, говорили - "Муська-то - и рожала на нем, никогда не отходила". Брат писатель уже сидел прямо у изголовья, в светлой рубашке,  как зашли мужики, в сапогах, с лопатами,  - Пора, - сказали. Все зашоркали, зашевелились,  ветки еловые раздали вслед гробу бросать, и у меня защипало, слезы полились по щекам, и пошёл снег, хлопьями, все потянулись к кладбищу, и я, плача.
Не было никакого мусульманского обряда, похоронили, закопали по - русски, водку открыли, там и помянули Каравая.

- Дурная ты все-таки, Маринка... Непутяшная...

 На поминках вместе с писателем сидели. Он тоже водочку уважает, но в рамках - все ж, интеллигенция. И лицо одно с Караваем, только кожа бледная, ровная, и взгляд другой. Все-таки Каравай был красивый - думала я.
Завыла  Митренина, соседка, прям как по заказу заголосила, ну и успокоилась также быстро. Застучали ложки, наступила тишина.

А лучик солнца все-таки пробился, один, - прямо в форточку заглянул, я видела -  это Каравай матюкнулся... Вот вам, вот вам!
И кедры вымахали, великаны такие, стоят, какие мысли у них - никогда не узнаем...