Пером и клавой

Уважаемые собратья по творческому цеху! Позвольте начать наше итоговое годовое собрание с обещанного доклада об истории региональной литературы, подготовленного благодаря содействию студентов и преподавателей филфака нашего университета. Мы должны хранить память о тех, кто писал, творил, созидал, кропал, строчил за много лет до нас и в результате создал в нашем крае тот культурный пласт, слой, ту почву, на которой зеленеют, цветут и плодоносят современные авторы.

Начнем с древних времен. Настоящий фурор произвела найденная лет десять назад при раскопках средневекового городища берестяная грамота, писанная на чудском языке. Когда специалисты-лингвисты перевели текст, оказалось, что это листовка, адресованная неизвестным чудским активистом своим соплеменникам. Она свидетельствует о давних контактах славян со здешними аборигенами. Около тысячи лет назад безымянный автор нацарапал вечное сакраментальное: «Понаехали тут инородцы». Далее следовало: «Эти дремучие варвары вздумали сеять свою рожь там, где наши предки сотни лет собирали землянику и подосиновики». Дальнейшее я не могу процитировать, ибо недавним решением сочинского суда опус внесен в федеральный список запрещенных материалов. Так же, как имевшие хождение в наших землях подметные письма Стеньки Разина (запрещены сахалинским судом за возбуждение вражды к социальной группе «бояре») и послания протопопа Аввакума (запрещены грозненским судом за религиозный экстремизм).

Первый настоящий писатель появляется в нашей губернии только в восемнадцатом веке. Это был письмоводитель губернаторской канцелярии Савелий Ерошкин, написавший на свою голову оду императрице Анне с такими словами: «Твоим, о, царственная Анна, мне аннанистом верным быть». Сочинение послано было государыне ко дню Ея тезоименитства и повлекло последствия, коих автор отнюдь не ожидал. Разгневанная Анна потребовала примерно наказать его, Сенат же, следуя повелению царицы, постановил отвесить дерзкому виршеплету девяносто плетей: тридцать – дабы иноземные слова не коверкал и грамматическим правилам следовал прилежно, тридцать – чтобы впредь не смел свое подлое имя предерзостно ставить рядом с Высочайшим, да еще тридцать – за рукоблудие, ибо рука дана чиновнику не стишки корябать, а важные бумаги писать. После порки незадачливый поэт отправлен был в Сибирь, где следы его теряются.

В том же столетии творил в губернском городе народный поэт-самоучка Кузьма Бардаков, бывавший по торговым делам в Петербурге, где между делами брал уроки стихосложения у знаменитого поныне Ивана Баркова. Только в конце двадцатого века была официально опубликована двести лет ходившая в списках его поэма «Блудиада», притом напечатанный текст ее практически полностью состоял из многоточий. Недоумевающим читателям объяснили, что перед ними – книга для слепых и слабовидящих, набранная азбукой Брайля. А то, что многоточия плоские, а не выпуклые – следствие досадной типографской оплошности.

В следующем столетии край наш прославил гражданский губернатор граф Феогност Соси-Сосницкий. В историю выдающийся земляк, преуспевший во многих жанрах, вошел, прежде всего, как автор десятка романсов, числящихся народными. Вот, например, знаменитое:

Я шаловливыми перстами
Вам расшнуровывал корсет.
Вы отбивались: «Перестаньте!»
И в декольте упал лорнет.

Стихи и вправду отчаянно смелые, ибо кому  в позапрошлом веке пришло бы в голову зарифмовать «перстами» и «перестаньте»? Пушкин за такую рифму вызвал бы автора на дуэль, Тютчев запретил бы принимать его в своем доме, а Минаев высмеял в колючей эпиграмме. Романс с этими бессмертными строками граф преподнес Петру Ильичу Чайковскому, чтобы тот положил их на музыку. В истории сохранился ответ нашего великого композитора: «Ну и фигню же вы сочинили, Ваше сиятельство», что свидетельствует о высокой оценке «нашим всем» поэтического творчества литератора-губернатора. Увы, нам неизвестно, написал ли гений музыку к сим стихам, известно, однако, что свою мелодию к ним наиграл на балалайке безымянный народный музыкант – и стая хлестких рифм разлетелась по свету. Свои произведения господин губернатор предпочитал писать на официальных бланках с гербом, и однажды по ошибке отправил элегию самому императору, от которого пришел ответ: «Стихи Ваши прочел и весьма доволен оными. Предлагаю в следующий раз изложить в прозе причины царящих во вверенной Нами Вашему попечению губернии всевозможных неустройств и безобразий. Александр». После чего граф завязал со стихотворчеством и с большим усердием занялся управленческой работой.

Отрадно вспоминать, что именно в нашей губернии начал свою писательскую карьеру  другой провинциальный чиновник, столоначальник в губернском правлении Евгемер Манлиевич Ярополк-Гофштейн-Бердымурадов, представитель старинного аристократического рода, восходящего своими корнями к Святославу Храброму, Генриху Льву и Чингисхану. Впрочем, в литературном мире он прославлен как Евгений Космограф (Граф Космический), один из родоначальников отечественной фантастики. Его космическая сага «Странствия в звездном эфире» гениально предвосхитила многие научные открытия будущих веков. При этом Евгений Космограф оставался сыном своего века. Достаточно вспомнить, как его межзвездный путешественник, вернувшись домой из долгих странствий, и, привезя заспиртованных братьев по разуму для санкт-петербургской кунсткамеры, вызывает на космодром кучера Степана и первым делом отправляется в свое поместье, чтобы выяснить: не разленились ли крепостные мужики за время его продолжительного отсутствия, вовремя ли платят оброк. В третьей книге космической саги отважный барин-звездоплаватель организует экспорт на отдаленные планеты Солнечной системы производимых в поместье хомутов, кислой капусты и борзых щенков. Но не только о космосе писал наш земляк. В приключенческом романе «Голым в Африку» он весьма правдоподобно описывает культ Эбеновой Матери – идолища из эбенового дерева, которому поклонялись дикари. В ответ на вопрос путешественников «Имеются ли в вашей стране сокровища?» они посылали европейцев к Эбеновой Матери, но крокодилы, кобры, леопарды и смертоносные лихорадки не давали возможности достичь искомого. И только наш русский первопроходец смог это! В высшей степени удивительно, что описатель Африки в своей жизни почти никуда не выезжал из губернского города, кроме Карлсбада, где крупно проигрался, о чем повествует его единственный реалистический роман «Пух и прах». Как утверждают некоторые историки научной фантастики, рассказ Космографа «Водяной» вдохновил Говарда Филиппса Лавкрафта на создание образа Ктулху. Притом что отец хоррора не владел русским языком, но, по-видимому, вступал в спиритический контакт с духом почившего писателя.

Но не одни лишь графы двигали вперед местную литературу. Как не вспомнить писателя-народника Спиридона Горелова-Неелова, сосланного в наши края за революционную пропаганду! Именно здесь написал он бессмертные романы «Большая нужда» (о горемычной жизни русского крестьянства), «Малая нужда» (о собратьях по классу, интеллигентах-разночинцах) и «Великий запой» (автобиография).

Переходя к веку двадцатому, как обойти вниманием незабвенного поэта-футуриста Семена Никудышника? Этот автор вошел в историю литературы тем, что, однажды явился в литературный салон, вымазавшись с ног до головы гуталином, нанеся поверх него боди-арт губной помадой, в одном фиговом листке объявлений. Он выдавал себя за туземца, привезенного из африканской экспедиции Гумилевым, от которого вскоре сбежал, ибо футурист акмеисту не товарищ. Войдя в зал, он тотчас же бросился к молодой поэтессе с криком «Иээу ауоэ ыгыгыгыу!», что в переводе с дикарского означало «Вы так аппетитны, барышня!» (Эти строки наряду с другими произведениями опубликованы в единственном прижизненном сборнике поэта). В зале воцарилась паника. Вызванный для водворения порядка городовой грозился пожаловаться в посольство Апельсинии, то бишь Абиссинии, на непотребное поведение поэта. «А мне посюда!» – захохотал «каннибал», тыча пальцем в фиговый листок объявлений. Однажды на вопрос поклонницы своего творчества, куда он отправляет рукописи стихотворений, Семен гордо ответил «Никуда!» и так же гордо прошествовал в ватерклозет, где спустил листы рукописей в унитаз со словами: «Если глупые филистеры не понимают новаторской поэзии, так пусть ее читают бактерии, живущие в унитазе!», после чего коммунальный клозет засорился, а автор имел конфликт с домкомом – на дворе стоял уже революционный восемнадцатый год. Семен Никудышник бесследно растворился на полях Гражданской войны, как большинство его стихов – в канализационных трубах: последние известия о нем – заведующий литературной частью в Гуляй-Поле.

Новое время требовало новых писателей – и они скоро нашлись. Наш пролетарский поэт Кондратий Шариков-Подшипников вошел в литературные анналы своими строчками: «Дрожи, буржуй! Трепещи, буржуй! Рабочим – власть, буржуям…» (последнее слово вымарано уполномоченным Главлита). Этот стихотворец сумел совершить то, на что не рискнули футуристы: сбросил в реку с парохода современности всю губернскую публичную библиотеку! Опустевшие стеллажи  вместо устарелой классики занял весь тираж поэмы Кондратия Шарикова-Подшипникова «Станок»: читатели-пролетарии не могли осилить ее из-за множества букв, мелкобуржуазные читатели-обыватели брезгливо морщились при одном упоминания имени рабочего поэта, поэтому все экземпляры «Станка» из книжных магазинов перекочевали в библиотеку.

Первопроходцем колхозной прозы в нашем крае стал Демид Беспечный. Происхождение его псевдонима связано с тем, что Демид был выходцем из самых нижних слоев сельской бедноты: его изба не имела даже печи, и в морозные ночи писателя согревала комсомолка-двадцатипятититысячница, прибывшая из города приобщать крестьян к колхозной жизни. Демид с головой погрузился в колхозное строительство: конфисковал у мужиков самогонные аппараты, послужившие основой будущего химкомбината (роман «Перелом»), обобществил котов, которых отрядил на охрану колхозных закромов, но хвостатые твари, как последние вредители-подкулачники, мышей не ловили, зато нагадили в зернохранилище (роман «Перегиб»). О своем романе с двадцатипятитысячницей певец колхозного строя написал роман «Передок», единодушно осужденный критиками за клевету на колхозные нравы. Так же в штыки встретили критики его «Балладу о трактористе», где злобные кулаки набивают глотку сельского активиста зерном, заливают самогоном – и он умирает с блаженной улыбкой на устах: вот попаду в рай – увижу там товарища Ленина. Прочитав в «Литгазете» передовую «Против идеологической беспечности» автор срочно переписал балладу, удалив из сознания умирающего героя религиозные пережитки и заслужив Сталинскую премию. 

Мастером эпистолярного жанра был еще один наш земляк Сидор Вождеславский. Его заслуги в развитии местной литературы неоспоримы. Благодаря его эпистолярным посланиям в компетентные органы областная писательская организация уменьшилась вдвое и настолько же увеличилась редакция многотиражки «Магаданский ударник». В многотомном собрании воспоминаний о Борисе Пастернаке четвертый том целиком состоит из эпистолярных произведений Сидора Ильича, писавшего о классике в различные инстанции – от ЦК КПСС до ОБХСС. Богатое литературное наследие писателя было незаслуженно оболгано и забыто, лишь в наше время движение «Путь Бремени» посмертно реабилитировало его творчество. Сегодня, в эпоху борьбы с экстремистами всех мастей, оно вновь востребовано!

В историческую литературу внес достойный вклад уроженец нашей земли Нестор Флюгеров, проживший на белом свете без малого девяносто лет. Еще на заре туманной юности, в двадцатых, он сочинил роман «Двенадцатый год», где армия передовой буржуазной Франции под водительством Наполеона собирается разгромить отсталое феодальное самодержавие, и если бы не реакционный крепостник Кутузов… В пятидесятые годы он радикально переписал свое творение: русские патриоты громят агрессора и гонят его прочь из России. А незадолго до смерти, в начале девяностых, он в третий раз переделывает роман: теперь уже наполеоновцы несут на штыках демократические и либеральные ценности, свободы и права человека, а красно-коричневые русские империалисты сопротивляются им вместо того, чтобы сесть за стол переговоров и начать разоружение в одностороннем порядке.

Не только местные авторы, но и приезжавшие к нам столичные знаменитости развивали областную литературу. Признанный классик советской деревенской прозы Потап Красноярцев каждое лето отдыхал у нас. В дни его пребывания вся рыбоохрана отправлялась ловить местных рыбаков, дабы те не мешали живому гению ловить красную рыбку. При этом большую часть выловленного Потап Петрович отправлял в Москву, руководству творческого союза, за что получал соответствующую плату: то Госпремией РСФСР, то премией Ленинского Комсомола. Однажды он решил отправить семгу в Нобелевский комитет, но там его не поняли. Визиты мэтра в наш край послужили основой для написания им эпохальной эпопеи «Лов», ставшей одной из признанных вершин в творчестве писателя. Кроме того, он скупал в неперспективных деревнях иконы старинного письма, сумев собрать крупнейшую в столице частную коллекцию древнерусской иконописи и написав известный роман «Образа».

Но не только писатели, признанные официальной властью, стяжали славу нашей региональной литературе. Были у нас и диссиденты – правда, не свои, а высланные из столиц за несоветское поведение. Валентин Бичевой прошел тернистый путь: трудился дворником, мойщиком посуды, вышибалой, дегустатором на ликеро-водочном заводе, грузчиком на мясокомбинате, убирал урожай на конопляном поле, за что получил звание передовика соцсоревнования, а потом первый тюремный срок, сторожил склад дефицитных товаров (второй срок), занимался клинингом мест общего пользования, работал в психиатрической клинике – вначале санитаром, а затем пациентом, кочегарил. Свой жизненный путь он изложил в серии очерков «В Совке», опубликованных за границей, за что схлопотал третий срок. Помню как мы, студенты, с замиранием сердца, сквозь гул глушилок слушали отрывки из его произведения, которые вечерами зачитывал ведущий литературных передач на радио «Свобода». Тогда официальная пресса клеймила его «антисоветскую писанину» под заголовками «Сор из совка», разумея под сором автора. Нам же писатель дорог тем, что отбывал здесь ссылку за тунеядство – после того, как промотал дворницкий инвентарь и пустился в бродяжничество. Нашему краю он посвятил повесть «Глушь» и сборник рассказов «У черта на куличках», опубликованные уже в годы перестройки. До того времени Валентин напечатал лишь одну-единственную заметку в здешней районке, посвященную рекордному урожаю хрена – «Покажем хрен двадцать шестому съезду!», после чего автора досрочно вернули из ссылки назад в Москву, дабы он не будоражил крестьян. В перестроечное же время наш поневоле земляк стал необычайно популярен, напечатав хронику смутного времени «От двух до семи». Издал он и книгу мемуаров «Я и Бродский», где, как утверждают филологи, фамилия Бродский упоминается восемь раз, местоимение я – 296 раз. При этом знакомство с живым классиком исчерпывалось двумя эпизодами: «Первый раз я пришел к Бродскому с пустыми руками, и он послал меня за бутылкой. Второй раз я явился к нему со своими рассказами, он пролистал их – и просто послал… В эмиграцию спеша, благословил!»

Среди областных литераторов позднесоветской эпохи нельзя не вспомнить поэта Егора Темносильцева. Кто не знает его скандальную поэму «Споили Русь Израиля сыны»? Он первым в области вернул доброе имя славянскому язычеству, поставив у себя на дачном участке деревянные фигуры Перуна и Велеса, в результате чего вороны облетали, а зайцы оббегали его огороды за десять верст. Часто припадал Егор к источнику вдохновения, так, что душа поэта ликовала, а печень стонала. Когда же вопрошали его – «если враги споили Русь, сам-то зачем квасишь?» – он неизменно отвечал: «Пью, чтобы меньше окаянной водки оставалось на долю нашего многострадального народа, который в противном случае совсем сопьется». Интересно проследить эволюцию политических и поэтических воззрений стихотворца на примере его произведений о жизни послереволюционного села. Так, если в доперестроечной версии поэмы кулаки – это наймиты сионизма, ибо вооружены они обрезами (!), а у чекистов необрезанные винтовки, посему они – за русское дело, то в годы, когда открылись архивы, автор поменял героев поэмы местами: теперь кулаки стали патриотами, а чекисты – наймитами сионизма. Литературное начальство сквозь пальцы смотрело на своеобразные воззрения поэта, до той поры, пока тот не провозгласил во всеуслышание, что пятиконечная звезда коммунистов есть обрезанная звезда сионистов, после чего был исключен из КПСС и Союза писателей. В Компартию он уже не вернулся, а в Союз его приняли вновь. Воспрянув духом, он принялся за правку древнерусских былин, требуя исключить обращение «гой еси, добрый молодец», ибо «гоями» обзывают славян только сионисты! В конце девяностых поэта не стало: его погубило разливанное море, а медленная Лета поглотила память о нем. Ну, кто из молодых знает стихи Темносильцева?

Завершая историю областной литературы, напомню о нашем прославленном писателе Михаиле Перевертневе. Он всегда шел и идет в ногу со временем: кто еще мог в 1991-м году переписать юношескую поэму о съезде комсомола, превратив ее в поэму о съезде «Демократической России», поменяв лишь фамилии и лозунги? Кто предложил провести приватизацию рифм и продавать их начинающим поэтам, а на вырученные деньги переиздавать ныне здравствующих классиков? Кто вдохнул новую жизнь в, казалось бы, почти вышедшие из употребления классические жанры, написав в нулевые «Торжественную оду на избрание Виктора Трешкина мэром нашего града», басню «Быки на разборке», либретто оперы «Жизнь за Владимира Владимировича» (поставлена в Дагестанском драмтеатре под названием «Ваха Сусаев») и текст комикса-лубка «Как наш богатырь-спецназовец Ванятка ихнего Рэмбу одной левой побивает»? Кто работает над сценариями телесериалов «Пятая колонна-4» и «Замочить в сортире-6», а в свободное от писательства время трудится на литературном форуме под ником «Поручег Ржеффски»? Слово – председателю писательской организации. Михаил Дмитриевич, попрошу вас к микрофону!