Сохранить как...

Шошкина поступила в текстовой институт, и рассчастливилась до упора. Посчитала свою жизнь состоявшейся.
Вспомнила, как  когда-то обещала двоюродной тете Коте, которая не в меру гордилась перед родней мутоновой шубкой, губками бантиком и завивкой «шаляй-воляй»:
 – А я зато буду жить на гонорары! И при этом – на свободе!

Шошкина не знала толком, что такое гонорары, но слово завораживало. Все, как дураки, на зарплату свою цельнометаллическую будут тратить лучшие дни жизни, и только она - одна из всей родни -  на небесные гонорары будет роскошествовать, легко так ручку протягивать в кассовое окошечко, и получать, получать, получать!
Главное, за что?  За то, что Шошкина и за бесплатно готова была делать с утра до ночи - за приставленные друг к другу разновсякие предложения! У Шошкиной по сочинениям всегда было «пять», так что в том, что она имеет право на самые выдающиеся гонорары, не сомневалась.

В руководителя курса Шошкина влюбилась с первого взгляда, и сразу  прозвала Райкиным, потому что он был похож на одну из масок, которые всесветно знаменитый артист показывал в легендарном каскадном номере с тысячью персонажей. Ну, может, не тысячью, но институтского Райкина одна масочка повторяла один к одному – рыжие кудряшки вкруг мудрого лба, круглые очочки, текучая, обволакивающая речь всезнайки.

Шошкина так пялилась на Райкина («своего», естественно), так идиотски хихикала на его лекциях вместе с новообретенной подругой Лядской, что тот не мог не обратить на нее внимания.
Кашлял-покашливал, если встречал в коридоре, в кулачок, а потом подозвал в тихую минуту в тихое местечко, и спросил, не хочет ли она поиграть в литературную игру?
Ого! Еще бы! Хоть в две! А что нужно делать?

- Видите ли, - сказал Райкин, и опять внушительно покашлял, - тут дело такое. – Наш институтский синклит поручил мне издание небольшого сборничка в память сотрудника, к сожалению, кхе-кхе, безвременно ушедшего. Был он человеком талантливым, и... кхе-кхе, как говорится, нонкомформным. У него было много друзей, в том числе, среди дам...В общем, о нем напишут многие... Но мы вот – редакционная группа будущего сборника – несколько обеспокоены тем, что в этих воспоминаниях он предстанет человеком более легкомысленным, чем был на самом деле. И  решили этот сборничек украсить  рассказом о сильном чувстве, которое в его жизни тоже имело место быть... Было, мы знаем. Но... В других случаях он не скрывал свои – кхе-кхе- похождения, а тут – все концы спрятал в воду. Если все так и оставить – получится перекос!
Какая-нибудь Нимфодора Петровна, прокувыркавшаяся с ним месяц в Сочи, какой-то Стрихнин-Ядовский, которому он помог довести до ума диссертацию... В общем, всякие случайные люди напишут о нем  воспоминания, и кем же для потомков он в них предстанет? Какой-то помесью Дон-Жуана с Подхват-Хватайкиным. Не можем же мы запретить его дружкам и подружкам навспоминать о нем то, что они сочтут нужным?..Но можно ведь противопоставить! Понимаете, мы должны им противопоставить историю настоящей, пылкой привязанности, ведь она была у него! Что ж, следов не осталось, но мы можем их воссоздать!
Этот наш коллега сам, кстати, был выдающимся мистификатором! Ему понравилось бы, что, не упоминая реальных имен, мы воссоздадим, так сказать, не букву, но дух его последнего серьезного романа...  между прочим, поначалу эпистолярного, хотя действующие лица были знакомы и общались параллельно в реале! Это потом эпистолярий перерос в неразлейводайскую связь, но его спутницы тоже уже нет на свете, да и не стала бы она делиться  с нами тем, что пережила.
Короче говоря, мы хотим сымитировать их первоначальную переписку... и нам нужен автор... ее женской части. Повторить слог нашего коллеги не сможет никто, и потому мы объявим, что его эпистолы не сохранились,очертим только их содержание в общем и целом. Но хотя бы несколько, присланных Ему Ею - нужны... У вас получится!

И Райкин неожиданно посмотрел  Шошкиной прямо в глаза. Они у него были водянистые, неопределенного цвета. Рыжие кудряшки неухоженно телипались разломанным на макушке нимбом.
Организм Шошкиной окончательно сменил состав атомов и молекул. Теперь все они были заряжены чувством жалости к Райкину. Надо же – врет, и так неудачно! Ему просто хочется получить от нее любовную записку, а как ее на это подвигнуть, чтобы при этом самому остаться в стороне – не знает! Скромный он, неопытный в любовных делах, теряется, стесняется! Нагородил вот несусветных турусов на колесах...
Мысль эта, осенив Шошкину, сделала то, что в ворде совершает клик по строчке «сохранить как..». Шошкина затвердела в любовной жалости, как сохраненный текст, то есть навечно. Теперь, даже если бы она разлюбила, хороший хакер все равно вытащил бы на свет божий ее имевшее место чувство с помощью специальных программ...

В довершение, Шошкиной самой давно уже не терпелось объяснить себя  Райкину – всю свою навечную жалость, которую в «сохранить как…» она честно обозначила бы  - «любовь до гроба».

Едва придя в общагу, она расчистила кусок стола, даже застелила его разглаженным полотенцем в цветочек – вокруг намечаемого экстраординарного дела все должно быть прекрасно!

Слова давно теплились в ней, как молоко на плите, и теперь, достигнув точки кипения, перелились, «ушли», как уходит через край перекипевшее молоко, на страничку без всякой правки:

«Ходышечка! Когда вы сегодня подошли со своим враньем, я так это заценила! Понимаете, вы не Дон. В смысле, не Жуан. Когда врете – уши торчат. Но мне ведь от этого только теплее. Ходичек, в вас есть что-то близнецовое к какой-то моей главной сути. Вы отзеркаливаете ее, а я торчу перед вами таким же двойником чего-то главного в вас. Даже если мы с вами больше никогда не увиделись бы, от этой похожести уже никуда не деться. Где бы вы ни были – я уже живу в вас. Где бы ни была я – вы во мне...».
И так далее.

Райкин, встретив Шошкину на следующий день, сказал, что сообщение ее было зачитано на коллоквиуме, и ей разрешили продолжить помощь планируемому сборнику воспоминаний.

«Ходичка, Мумыша, когда ты сегодня опять врал  мне про свой коллоквиум, у тебя так блестели глаза! Хочешь, поговорим про твой последний текст – не называя его? Ведь ты, Ходь-Ходь, ужасно талантливый! И до чего же любишь поразбирать свои опусы! Я готова!.."

...Коллоквиум не имеет возражений...

«Ходуся ходявенький, как смешно ты притворяешься! Жду тебя в самом глухом уголочке твоего воображения – такой, какой ты меня в этом своем потаенном и темнейшем уголочке хочешь видеть!..»

...Коллоквиум не имеет возражений, продолжайте!

«Умнеев-Преумников, ношу тебя в ладошке, поместив в нее всего – от пяточек до макушечки! Ври, щастичко мое, дальше, ври, ври, как замечательно это у тебя получается!»...

«Коллоквиум благодарит студентку Шошкину за помощь в подготовке сборника памяти Такой Такойтовича».

Сию бумажку  Шошкиной вручила  секретарша.

- А... Райкин, то есть, Наш Нашевич, -  поправилась она,-  почему не он, а вы... принесли мне это?

- Вы не знаете? – удивилась секретарь-девица. – Наш Нашевич отбыл в отпуск, который получил по случаю женитьбы на деканше. К этому шло давно... и вот, пришло законным образом. Мы все за него рады.
А вам, наверное, выпишут премию за помощь в издании сборника. Небольшую, конечно, но хоть что-то...

В общежитии Шошкина по привычке сразу села к компьютеру. Между монитором и ею стояла сплошная расфокусированная стена чего-то мокрого.
Эта стена теперь будет стоять между мной и любым текстом, и вообще - миром, жизнью! -  всегда, - подумала Шошкина. – Надо привыкать. Раз уж я учусь  в текстовом институте – спасение только здесь!

Она твердой рукой открыла в ворде чистый файл, перевела мышку на строчку «Сохранить как…», собралась вписать заголовок... что же придумать? – да вот хоть это - то, что первым под руку подвернулось – «Сохранить как…»...  И задумалась. Но ненадолго... Слова хлынули привычным потоком: "Мошкина поступила в текстовой институт..."