Антонина тёмный лес

Бывают же такие! Вот Тонька, вроде как все, в школе училась, девять классов окончила, в профучилище на швею выучилась (только никому эта швея не сгодилась, тут мастериц посокращали, чуть фабрика не стала). Ну, девка как девка. Сирота, конечно, родители в один год, и отец, и мать от главной болезни померли. И ту удивляться не приходится: радиация своего натворила, а оба курили, ну, в лёгкие и залез этот рак. Ладно, жизнь есть жизнь. Остались с сестрой старшей вдвоём в квартире, хорошо, вырасти успели, специальности приобрели (сестра – повар, в частное кафе устроилась, не голодуют). Сестра – тёртый калач, сметливая, быстрая. А Тонька, как палкой пришибленная, как с неба упавшая, ничего в жизни не смыслит, слова за себя не скажет. Вроде, не дура, а тёмная какая-то. Так соседи, с лёгкой на дурное руки Самсонихи, и прозвали девку Тонька – Тёмный лес. Скажете, в чём её темнота? А посудите. На работу устроилась санитаркой (уборщицей то есть) в детскую больницу. Волтузила там с утра до ночи, а получала – не прокормишься. Сестра нашла ей другое место: в шофёрской гостинице прибираться, так она день проработала, назад ушла. Говорит, за задницу её хватают шоферюги. Ну и что? По кускам расхватают, что ли? Зато, зарплата вдвое прежней, и рабочий день до шести вечера. Так Тонька своё выводит: «Деток люблю, и они меня любят». Ох, тёмный лес! Любовью той сыт не будешь, молодость свою, упрятанную от мущинских глаз (какие в детской мужчины?), потратишь попусту… Не-е-е… Не слушает, со своей скудной копейки ещё и карамельки в палаты носит. Сестра её тут же отделила. Не слушаешь, мол, меня, живи на свои. А та, что скажешь – тёмный лес – не в обиде, живёт как-то.
Ну, новое дело, сестра её Миля (Эмипия, не как-нибудь!) мужика себе нашла. Дело хорошее – девке двадцать три, пора. Мужик, правда, разведённый, но без нагрузки: деток нет, алиментов тоже. Как они там, в однокомнатной ютились, трудно сказать, хотя и прежде с родителями как-то помещались же. Тонька в кухне на топчане спала.
Так с полгода прошло, Тоньку с работы выгнали. За что, спросите? И не поверите, чтоб с такого      места человека погнать! А то получилось, что эта темнота непроглядная написала жалобу в горздрав, что, мол, у деток продукты в столовой воруют, масло, сахар не докладывают, а сумки полные домой носят. Ну, проверка нагрянула, кому ж это понравится? Конечно, такую работу найти запросто: санитарок, уборщиц везде дефицит. Тем более, «ушли» Тоньку «по собственному желанию». Но к этому прибавились скандалы в семье: мужу Мильки мало, к Тоньке полез. Тонька плачет, сестра злится, ревнует… И съехала Тонька, а куда – неизвестно. Соседи сперва у Эмильки спрашивали, пишет ли, нет? Нет – вот и весь ответ. На нет – суда нет, отстали, позабыли.
Года три прошло, не то четыре… Мужик Милькин  (он-таки  бездетным оказался) бросил её, к другой, побогаче, прибился. А эта дура возьми да и глотни уксусной эссенции. Тоже, ни с кем  из соседей дружбу не водила (молодых нету, а старухи ей к чему?), пролежала в квартире все сроки, а когда «скорая» увезла, то не надеялись, что спасут её. Но спасли, а она в калеку превратилась. Два дня всего в больнице пролежала, тут, откуда ни возьмись, Тонька пожаловала. Посмотрели б на неё, во что превратилась! Зубы повыбиты, руки, что грабли – загрубелые, худющая, лицо красно-синее, обветренное. Такая страшная стала, словно катком перееханная!
Тут же санитаркой в больницу устроилась, давай сестру выхаживать. В той больнице соседкина племянница медсестрой работала, так она Самсонихе, тёте своей, всё докладывала: как Тонька через трубочку сестру кормит, как памперсы ей меняет, как на те же памперсы зарабатывает – ночью полбольницы моет – вторую ставку отрабатывает. Билась, билась, а выписали сестру, дома с калекой ещё труднее, надо ж на работу ходить да готовить всё протёртое, особое, да стирка каждый день. Тут и вовсе не до себя. Но эта тёмная даже никому не пожаловалась ни разу. Со всеми ласковая, угодливая, вроде даже весёлая. Теперь её и бабки запрягли: с магазина и рынка целый рюкзак да две сумки тащит – заказы выполняет. Но у людей тоже совесть есть, за Милькой без неё присматривают, попить дадут, подушку поправят. А, главное, глаза – если что, в больницу звонят, бежит Тонька к больной своей, благо, недалеко.
Раз Самсониха у неё прямо в глаза спросила:
— Тонь, а где ж ты более трёх лет ошивалася?
— В Москве.
— В Москве-е-е? Кем же ты там работала, где жила?
— А жила я и работала на свалке.
— На какой–такой свалке? Ты что!
— А то. На мусорной. Больно мы в Москве нужны, ждут нас там, не дождутся! Поехала я абы куда, в белый свет. Хотела дать сестре жить спокойно… А вот хуже вышло. Может, и я виновата, что на этого хряка поганого бросила её…
— Да чего ж тебя на свалку понесло? Другого места не нашла? – баба Дуся вступила в разговор.
— А что, на Тверскую идти или вовсе на трассу? Так я не из таких, а без прописки… Да мне и на одну ночь негде было пристроиться, так  и попала на свалку.
— Стой-ка, Тонь, как же ты там, на свалке-то? – баба Дуся смотрела с жалостью.
— Да кибитку с одной бабкой построили, и давай вкалывать. Как машины начинают подъезжать, мы мусор сортируем: цветнягу (металлы всякие) – в сторонку – это хорошие деньги, бутылки себе, тряпки – в кучу, еду – отдельно…
— Еду-у-у?
— Ну… Я там чего только не поела! Жратвы – ешь не хочу! Икра, колбасы всякие, шоколады всех сортов!..
— Чего? На свалке?
— А то! Просроченное всё, конечно. А мы не просрочиваем? У вас, небось, коробка конфет в         холодильнике больше года лежит…
— Лежит.
— Там с едой, как в раю, а с водой, как в бою.
— С чем-то? – Самсониха переспросила.
— С водой. Пить нечего. Колодец далеко, в деревне, километра полтора. Притащишь литров десять, гляди, чтоб не украли. Умыться, постираться – это дождевой либо снеговой, а питьевая только, если сварить, попить. Без питья ни икры, ни конфет не захочешь.
— То-то ты совсем ссохлась.
— Не от того. В больницу попала, обморозилась было. Сильно застудилась, еле выжила. Потому что водку не пила.
— Не пила? – усомнилась Самсониха, – а лицо по цвету, как у пьющей.
— От ветра да мороза, от солнца тоже. Целые дни на улице. Врачи сказали, со временем пройдёт, если поменять образ жизни. А он и поменялся сам собой.
— А как ты про Милю узнала? – ласково спросила баба Дуся.
— А просто. У меня тут в доме свой шпион был, – засмеялась, покраснела (куда бы уж, кажется), письма изредка получала я. А тут телеграмма.
— Ишь ты? Да от кого? На свалку, что ли? На какой такой адрес?
—  До востребования на почте получала. А писал мне, баба Дуся, внук ваш Вова. Мы с ним немного дружили, пока он тут жил у вас до моего отъезда. А теперь, где он?
— Поехал к себе во Владимир, к матери. Да там ему жизни нет, и не будет. Мать совсем непутёвая. Как сынок мой в аварию попал, пить она начала. Схоронила мужа, тут всякие ухажёры полезли. Вовка сюда учиться уехал, там бы не дали. И когда ж вы с ним спелися?
— Да нет, ничего такого! Кто я была? Пэтэушница, а потом санитарка, а он студент. Умный,  воспитанный!..
— Да, малый умный, учёный. С виду, конечно, неказистый: сутулый, очкастый… Ты девка была ничего, то-то ему и лестно.
— Он красивый! Глаза светлые, ясные… Вежливый такой, неиспорченный. Я там, в Москве, всё о нём помнила, потому, может, и не спилась на свалке. Там без водки люди не живут, на неё и работают, с ней в зиму выживают. Ведь я вот чуть концы не отдала, да за то, что не пила, зубами поплатилась. Не любят там трезвых.
Разговаривали в кухне у Тони, присели на топчан после того, как Милю помогали поворачивать, когда Тоня её мыла.
— Спасибо вам, соседки дорогие. Что б я без вас делала?
— А мы без тебя? У меня ноги не ходят, кто бы мне продукты носил? – баба Дуся тяжело вздохнула, – Я уже Вове написала, чтоб возвернулся. Обещал.
Антонина снова залилась румянцем, захлопала глазами.
— Когда? Когда ж приедет?
— Да квартиру на себя оформляет, боится, что мать за водку продаст или ухажёры её заселятся, да ещё прибьют. Теперь какое время? Беспредел. А её, алкоголичку, не исправишь, не спасёшь, за своё имущество может или на улице или на кладбище оказаться… Ну, сделает малый документы и приедет. Думаю, к сентябрю, не раньше.
Тоня посмотрела в окно. Весна разгоралась, совсем редко постукивали капли по подоконнику, грязные пятна снега дотаивали в тени, жёлтый коврик прошлогодней травы стал чуть отливать зеленью. Потом краем глаза она скользнула по зеркалу и погасла лицом, нахмурилась, опустила плечи.
— То-о-о! То-о-о! – донеслось из комнаты. Тоня вскочила, подбежала к сестре.
— Дусь, видала? Тонька-то сохнет по твоему Вовику! Ишь, раскатала губу, страхота! Во ей!  –  сунула Самсониха дулю вслед девушке, – невеста – тёмный лес!
— Да что ты, суседка, злобишься? Это ж золотая душа! Красоты нету, а доброты на десяток хватит. И строгая: не гулящая, работящая. А лет-то ей сколько выходит?
— А… Уехала годков восемнадцати, да там была года четыре, да тут уже год… Вот и выходит – двадцать три.
— Точно. Всего-то? А на вид!.. Износилася в работе, запустила себя. А и то – не до себя ей.
Тут Тоня из комнаты вышла – белая, как мел, руки трясутся.
— Женщины, гляньте сюда. Что-то с Милечкой.
Поглядели, а та отошла уже.
Ушла Антонина из больницы. Не могла после сестры на больных смотреть – ночи не спала, на каждое дыхание бежала… За время ухода за болящей стала сама не хуже любой медсестры: уколы любые научилась колоть, в лекарствах разбирается, грелки, клизмы, давление померить – всё может. Бабки соседки чуть что, к ней идут. А ушла Тоня на рынок торговать. Куда ж ещё-то? Что удивляет, дело у неё заладилось, закрутилось. Хозяйка, а продавала она одёжку всякую, знала Тоню по больнице, где сама оперировалась. Она доверяла продавщице, учила её делу. Много знакомых оказалось у Антонины по городу – покупали товар хорошо. Денежка пошла. А, приученная к бедности, Тоня денежку ту берегла, складывала. Первым делом зубы вставила – сразу преобразилась, помолодела, в свои двадцать три вошла. Приоделась. А после тяжкой рабочей крутни в напитанной лекарствами атмосфере больницы и квартиры, стояние, а часто и сидение, на рынке на привычно вольном воздухе, казалось ей отдыхом. Она заметно поправилась, посвежела. И все, кто знал Тоньку–тёмный лес, увидели, что она милая, симпатичная девушка, с добрым внимательным взглядом и доверительно ласковым обращением к людям, что фигурка у неё хорошая, черты лица правильные, только цвет его сильно загаристый, красноватый, чему способствовала и новая работа.
А в сентябре вернулся Володя, Дусин внук. Устроился он в частную фирму, где основателем и      директором его сокурсник был, и Вову из Владимира выписал, зная, чего он стоит. Как встретил Володя Тоню на лестнице в подъезде, так и сложилась эта пара, не разлей вода. Скоро поженились, ведь чуть не с первой встречи – в ЗАГС пошли. Ну, как положено, через два месяца регистрировались, свадьбу делали на дому – скромненько, зато, все бабки при том были. А Самсониха племяннице своей рассказала всю эту историю и удивлялась невероятно, что, оказывается, сын-то у Дуси был от первого мужа, и фамилия у Вовки совсем не Буркин, как у бабушки, а сам он и жена его Тоня, конечно, оказались по фамилии Тёмнолесовы!
Вот ведь как бывает!