Патриарх Никон. Раскол Церкви. публицистика

Раскол Церкви. Патриарх Никон.


Наступил 1645 год.
Первый царь из Дома Романовых -  Михаил Федорович Романов предстал перед Страшным судом и на престол царства Московского венчался его сын - Алексей Михайлович, который по воле случая оказался воспитанником новгородского протопопа Стефана Вонифатьева.  Того самого протопопа, который прославился в северных краях как один из лидеров «ревнителей благочестия». На этой волне он поднялся, его дар проповедника был замечен, и Вонифатьева пригласили на службу в Москву. 
Как видно из отрывочных фактов его биографии, дела в столице у Стефана шли неплохо, и к исходу царствования Михаила Федоровича он уже служил протопопом Благовещенского собора Московского Кремля.
С приходом к власти царевича Алексея, Вонифатьев - убежденный и последовательный «ревнитель благочестия» - превратился  в едва ли не самое влиятельное лицо в государстве, подменяя во многих вопросах  самого патриарха Иосифа.  Оценив все очевидные преимущества нового положения при Дворе, Стефан возвращается к мечтам своего новгородского периода и вновь обращается к теме о стройности и благочестии церковной службы. Он подолгу и доверительно беседует с неискушенным в вопросах государственного управления царем Алексеем Михайловичем, ярко живописует перед ним неприглядные, а порой и отвратительные картины церковного богослужения, знакомит с интересными и ревностно преданными Церкви людьми. И наконец, добивается своего! Молодой царь, восхищенный подвижническими настроениями своего духовного отца, глубоко проникается его заботой и болью о нестроении русской Церкви, он жадно ловит каждое его слово и готов оказывать личное и немедленное содействие в исправлении допущенных Церковью ошибок.
Создание кружка «ревнителей благочестия» становится первым совместным проектом царя Алексея Михайловича и протопопа Стефана Вонифатьева.
 А вскоре в 1649 году в Москву прибывает Иерусалимский патриарх Паисий. Верно определив вектор, задуманных Московским царем преобразований в системе церковной богослужебной практики, и понимая, что успех его миссии во многом зависит от его умения угодить русскому самодержцу, Паисий как-то заметил, что у них на Востоке никто двумя перстами не крестится, да и имя Божье – Исус произносят и пишут иначе.  Не преминул Паисий обратить внимание царя и на другие расхождения в обрядах двух церквей – Русской и Восточной. И хоть самого главного – основополагающих догматов православия все эти мелкие обрядовые несоответствия не затрагивали, но замечания гостя, упав на благодатную почву, немало раздосадовали Алексея Михайловича. 
                ***

Утвердившись во мнении, что проведение церковной реформы – проблема острая и давно назревшая, Алексей потребовал от патриарха Иосифа, чтобы тот, наконец, вспомнил о своем высоком церковном чине, о тех обязанностях, которые этот чин подразумевает, и предпринял конкретные шаги к устранению вышеизложенных замечаний. 
Однако немощный по своим преклонным годам Иосиф хоть умом и понимал, что церковная культура в державе действительно крайне низка, но ни сил, ни желания что-либо изменить уже не имел. Да и рушить с наскока все то, что за многие десятилетия въелось, вгрызлось, втерлось в сознание, в душу и в кровь народа, патриарх считал не только занятием вредным, но и в высшей степени опасным. Немало повидавший на своем веку смут и потрясений Иосиф был известным сторонником умеренных нововведений
Но совсем иных воззрений придерживался духовник царя - Стефан Вонифатьев. Будучи полной противоположностью патриарха, Вонифатьев не только не одобрял чрезмерной осторожности патриарха, но излишне торопился, настаивая на радикальных и безотлагательных мерах. Вращаясь в узком кругу придворной знати, отгороженный высокими кремлевскими стенами от внешнего мира, он по недомыслию и в силу известных свойств темперамента опрометчиво полагал, что все заблуждения, дурные привычки и изжившие себя традиции заповедной старины можно вырвать из религиозного мировоззрения   русичей с корнем, как сорную траву во время прополки.
Особенно остро встал вопрос о «многогласии».
Следует заметить, что патриарх Иосиф в среде русского духовенства являлся представителем старой гвардии и его столь явная нерадивость и даже некая душевная косность в вопросах церковного реформирования не оставляют сомнений в том, что патриарх был более осведомлен о правовой природе «многогласия», чем хотел казаться на самом деле. Рожденный в царствование Ивана Грозного и начавший карьеру священнослужителя во времена царя Федора и его шурина - Бориса Годунова, патриарх просто не мог не знать о том, что «единогласие» было исконной и единственной формой религиозных богослужений на Руси. А потому слова Константинопольского патриарха Паисия о том, что «Великая церковь Христова – есть начало иным церквям, и «единогласие» не только подобает, но и непременно должно быть!», не содержало для него ничего нового. Знал он и без Константинопольского патриарха – чему подобает быть в царстве Московском, а чему - нет! Отказываясь от разного рода реформ в своем ведомстве, в том числе и от «единогласия», Иосиф, прежде всего, стремился к сохранению в государстве гражданского мира.
Ведомо ему было – последнему патриарху старозаветной эпохи - и о том, что еще в 1551 году Иван Грозный при активном содействии патриарха Макария провозгласил на Стоглавом соборе «единогласие» одним из основных догматов Русской Церкви!  Но, принимая во внимание то обстоятельство, что за тяжкие годы междуцарствия, смуты и польской оккупации религиозному сознанию народа был нанесен колоссальный вред и что только тяготы и опасности тех лет принудили архиереев, во имя сохранения самой веры, прибегнуть к лукавству и сократить часы службы за счет исполнения ее одновременно в несколько голосов, он не торопился в сложившейся практике менять что-либо коренным образом. Опасаясь того, что грубые, директивные методы отмены «многогласия» оттолкнут верующих от Церкви, патриарх Иосиф проявлял в этом вопросе такую умеренность и осторожность, что ни о каких переменах в обрядовом богослужении и слышать не хотел.
Вот и получалось, что в преобладающем большинстве храмов, следуя порочной практике, службу исполняли сразу 5-6, а то и 7 священников к ряду, читая из молитвослова каждый свой отрывок. Понятно, что ни о какой культуре и стройности   священнодействия в подобной обстановке и думать не приходилось, зато формально служба протекала быстро, ловко и ненатужно для прихожан.
Но сколько бы патриарх Иосиф не выдерживал оборону, ограждая Церковь от грядущих потрясений, а бесконечно долго столь бедственное состояние церковного церемониала сохраняться не могло! И, в конце концов, под давлением заинтересованных лиц, имеющих на руках четкие разъяснения Константинопольского патриарха, Иосиф вынужден был признать, что «многогласие» не только противно церковному Уставу, но и, как временная мера, подлежало немедленному упразднению.
Уязвленный до глубины души поучительными замечаниями Иерусалимского патриарха Паисия царь Алексей Михайлович вправе был заподозрить Иосифа не только в лености, но и в том, что он, мягко говоря, не должным образом в своей области образован.  Правда, обуянный гордыней самодержца и полный самых смелых и честолюбивых замыслов, не мог похвастаться своими знаниями и сам царь Алексей Михайлович. Образованный по-домашнему кое-чему и кое-как, Алексей имел представление о богословии только в объеме притч Священного писания. А это значит, что не знал русский царь такой нужной и полезной науки, как история становления и развития православия на Руси.
А потому царю требовались новые люди, готовые и могущие осуществить его космополитические устремления. И такие люди нашлись! Одним их этих людей оказался Новоспасский архимандрит Никон.

                Никон

История знакомства царя Алексея Михайловича с пришлым на Москву странником Никоном Мининым освещена ореолом романтики. Во-первых, пребывая длительное время вне пределов столицы – на далеком Балтийском севере, Никон несколько одичал, что представлял собой, среди уже приевшейся царю публики, некое диковинное и крайне любопытное существо. А, во-вторых, был представлен ко двору духовником царя - Стефаном Вонифатьевым, который отрекомендовал его как  своего давнего знакомого и земляка. И в этом, столь неожиданном признании протопопа присутствовала известная доля правды: Никон Минин, как и сам Вонифатьев, как и многие священнослужители из кружка «ревнителей», был родом из тех же Нижегородских окраин, что и все они вместе взятые.
Родился Никон, мирское имя которого было Никита, 6 июня 1605 года в селе Вельдеманове, расположенном недалеко от Нижнего Новгорода. Фамилию Минин он получил в наследство от своего отца – крестьянина, мордвина по национальности, со странным именем -  Мина.
Рано потеряв мать, маленький Никита вынужден был жить с отцом и мачехой.  Но, к несчастью для мальчика, вторая жена отца, оказавшись женщиной злобной и корыстолюбивой, не сумела полюбить приемного ребенка и, всячески унижая и оскорбляя его человеческое достоинство, нередко прибегала не только к грубому бранному слову, но и к жестоким побоям.  Отсутствие в отчем доме родительской любви, семейного тепла и материнской заботы, навсегда исковеркав характер Никиты, ожесточили его сердце и превратили в маленького и затравленного зверька, который в последствие, повзрослев и войдя в силу, мстил за свои детские обиды всему миру.
В двенадцать лет, не видя для себя иного пути к избавлению от мачехиного насилия, Никита сбежал из дома в Макарьев Желтоводский монастырь, где, найдя приют, пропитание и крышу над головой, получил первые «азы» образования. По тем временам их оказалось вполне достаточно для того, чтобы, посвятив себя проповеди Слова Божия, можно было начать самостоятельное служение. Однако прошло совсем немного времени, и все планы Никиты, связанные с монашеской деятельностью, рухнули в тот самый момент, когда в Желтоводскую обитель явился его престарелый родитель. Сетуя на свою немощь и нездоровье, а также, признаваясь сыну в том, что остро нуждается в помощнике для ведения хозяйства, Мина потребовал от Никиты, чтобы тот вернулся в семью и, вступив в брак, привел в дом молодую хозяйку.
  Так в возрасте восемнадцати лет, Никита Минин, не смея пойти против воли отца, вернулся в свое родное село и женился на сосватанной за него землячке.  Но, как человек самостоятельный, образованный и семейный, он пришелся по нраву своим сельчанам и вскоре был избран ими на должность приходского священника в церковь села Лысково.
Следует заметить, что село Лысково, расположенное на берегу реки Волги, близ Макарьевского монастыря, славилось на всю округу знаменитыми и многолюдными Макарьевскими ярмарками. На одной из таких ярмарок, наслушавшись в очередной раз немало соблазнительных баек заезжих московских купцов о сладкой столичной жизни, Никита с легким сердцем покинул свой сельский приход в Лысково и отправился в Москву на поиски счастья.
Впрочем, на этот счет, существует и другая история, согласно которой Никита подался в столицу не собственным промыслом, а по приглашению «великой старицы» Марфы – родной матушки государя Михаила Федоровича Романова. Если придерживаться данной хронологии событий, что вполне вероятно, то Марфа, заприметив в одну из своих поездок на ярмарку могучего статью, громогласного и ревностного лысковского богарадника, не только вызвала Никиту в Москву, но взяла его под свою опеку.  Покровительство Марфы и заметный для всех окружающих большой интерес к нему патриарха и государя Филарета не остались незамеченными, и вскоре никому ранее неведомый крестьянский сын Никита Минин превратился из сельского протопопа в столичного священнослужителя.
Но вот беда! Пока Никита обживался на новом месте и обзаводился в Москве полезными знакомствами, из отчего дома - от жены - пришло страшное известие о том, что все его сыновья во время очередной повальной эпидемии, которых в те времена на Руси свирепствовало немало, тяжело занедужили и один за другим покинули бренный мир.
Расценив свалившееся на него несчастье как знамение свыше, как призыв к духовному служению, он уговорил свою убитую горем жену принять постриг, что и свершилось в московском Алексеевском монастыре (ныне на его месте воздвигнут Храм Христа Спасителя), а сам ушел в Анзерский скит Соловецкого монастыря.
Однако и на этот раз историкам есть, что добавить!
Спору нет, потеря детей, а прежде того кончина единственного родителя, причинив Никите немало душевных переживаний, заставили его многое в своей судьбе переосмыслить. Отныне, свободный ото всех ранее принятых на себя обязательств, он вправе был вернуться к монашескому образу жизни и всецело посвятить себя служению Богу. Но для этого ему было вовсе необязательно добровольно отправлять себя в далекую северную ссылку и покидать благосклонно настроенную к нему столицу.
Впрочем, как явствует из немногих отрывочных сведений, отбытие Никиты Минина на Соловки состоялось скорее вопреки, а несогласно его желанию. Он был с треском выдворен из Москвы по приказу самого патриарха Филарета! А причина столь разительных перемен, произошедших в отношениях между царским домом и Никитой Мининым, крылась в том, что, будучи большим ценителем женских прелестей и имея здоровую мужскую натуру, он зачастую не мог удержаться от искушения и охотно портил хорошеньких и не очень целомудренных девиц. В число таких обманутых им дурочек попала и нареченная невеста царя Михаила – княжна Мария Долгорукая, в дом которой Никита был вхож запросто. 
О том, что молодая царица испорчена, весь Двор узнал на следующий день после первой брачной ночи. Не обнаружив вещественных доказательств ее непорочности и девственной чистоты, оскорбленный глава семьи – патриарх Филарет допросил новобрачную с особым пристрастием. Насмерть запуганная Мария выложила грозному свекру все, как на духу.
И каково же было удивление Филарета, когда выяснилось, что своим позором он обязан пригретому им простолюдину Никите Минину.  Не желая выглядеть перед охочей до всякого рода сплетен столичной знатью обманутым глупцом, патриарх сделал все для того, чтобы семейный скандал не стал достоянием гласности. Не дал он и спуску главным героям разыгравшейся трагикомедии. Так Никитка Минин был выслан из Москвы и оказался на перевоспитании в Анзерском скиту Соловецкого монастыря, известного своей суровой школой аскетического монашества, а несчастная новобрачная, промаявшись во внезапной горячке три дня, предстала за свое прегрешение перед Страшным судом.

                ***

Соловецкая обитель, где Никите Минину предстояло отбывать ссылку без малейшей надежды когда-либо искупить свою вину перед Романовыми, была выбрана патриархом Филаретом далеко не случайно. Слава о Соловецкой киновии (общежитии для иноков), построенной в отрыве от мирских жилищ на одном из морских островов, именуемом Соловки, и служащей спасительным прибежищем для метущихся и оступившихся черноризцев, распространилась далеко за его пределами.
Так, известно, что начало жизни на острове положил в 1420 году преподобный отец Саватий, а построил киновию и первую братию собрал отец Зосима. С тех пор Соловецкий монастырь и просиял посреди российских монастырей своими благонравными законами, ревностным благочестием и преемством церковных уставов. Многие великие постники и безмолвные пустынники этого монастыря прославились, как дивные и сподобившиеся особой Господней благодати чудотворцы. Одним из них был известный в ту пору преподобный старец Елеазар – провидец Анзерский. К нему в скит для духовного просветления и иноческого послушания и был направлен Никита Минин.
Здесь на Соловках двадцатилетний Никита вместе с обетом безбрачия и духовного служения Богу принял новое имя - Никон, и его наставником стал всеми почитаемый богоносный и добродетельный скитник Елеазар Анзерский.
Но ни глухая изоляция от внешнего мира, ни жесточайший аскетизм в устройстве внутреннего монашеского быта и образа жизни в киновии не могли усмирить здоровую мужскую природу Никона. Будучи в самом рассвете лет, обладая исключительными физическими данными – высоким ростом, крепким телосложением и неуемной энергией, Никон прилагал немало усилий для того, чтобы подавить в себе естественные природные инстинкты. 
Но природу обмануть было невозможно!
И когда бунт никоновского естества, презрев здравые доводы рассудка, суровые запреты и строгий монашеский устав, вырывался на волю, Никон проявлял недюжинный характер, изнуряя себя сверх всякой меры длительными постами и молитвами, кладя порой по тысяче, а то и более земных поклонов.  Впрочем, как вспоминают его современники, ничто - ни тяжкие телесные истязания, ни подавление духа и плоти голодом, холодом и тяжелым физическим трудом, не помогли Никону избавиться от охоты – «блудить баб». А потому, вынужденный до конца своих дней носить под священническими одеждами пудовые вериги и жесткую власяницу он все равно не раз оступался и, впадая в тяжкий грех прелюбодеяния, мучился запоздалым раскаянием и жаждал искупления.
Полный жизненных сил, деятельный и горячий по натуре Никон, мало отвечая облику смиренного и благочестивого пустынника, не сумел должным образом нести и подвиг монашеского уединения.  Часто нарушая общее единомыслие обители, он пустыми фантазиями и непродуманными прожектерскими идеями раздражал не только своего наставника, но и всю братию. В конце концов, как-то и должно было случиться, Никон довел накопившееся против него всеобщее недовольство до открытого столкновения.
Это случилось в то самое время, когда царь Михаил Федорович на радостях, что молитвами соловецкого чудотворца Елеазара у него родился долгожданный наследник – сын, названный Алексеем, пожаловал Анзерскому скиту значительную сумму денег.
Почувствовав, что отныне ему есть чем заняться, неисправимый прагматик и материалист Никон тут же предложил своему наставнику пустить царский вклад на строительство каменного собора. Но стойкий последователь «нестяжателей» -  старец Елеазар, считая каменный храм непозволительной роскошью для уединенного пустынного скита, пустил все деньги на обустройство духовной жизни в обители, воспитывающей в братьях дух подлинного подвижничества.
Между святым старцем и далеким от подлинного монашеского смирения Никоном произошла серьезная ссора, завершившаяся полным разрывом их отношений. Досадуя на своего неподатливого и неуемного ученика, Елеазар Анзерский, прозревая будущее, произнес: «На великое зло Россия себе его взрастила».
Но Никон не услышал обращенных в его сторону пророческих слов. Сев в лодку, он в ту же ночь сбежал из Анзерского скита, рассчитывая обрести большее понимание и лучшую долю в ином пристанище. Но уплыть далеко Никону была не судьба!  Разыгравшаяся на озере буря, швыряя маленькую лодчонку соловецкого беглеца из стороны в сторону и угрожая всякий раз ее опрокинуть и похоронить в холодных водах, к утру утихла, и Никон обнаружил, что находится в непосредственной близости от Соловков - у кромки маленького и скалистого острова в устье Онеги. Позже, будучи патриархом, Никон, придавая своему чудесному спасению некий мистический смысл, построил на этом острове Крестовоздвиженский монастырь.
А на ту пору, продолжая бегство, Никон перебрался с острова в Каргопольский край в Кожеозерскую обитель, где, спустя три года, братия, отдавая должное его талантам хозяйственника и организатора, избрала его игуменом монастыря. Отсюда в 1646 году, вскоре после смерти Михаила Федоровича, Никон впервые решился наведаться в Москву, где стараниями своего давнего знакомого Стефана Вонифатьева   был представлен царю – Алексею Михайловичу. 
Попытка Никона оказалась удачной! 
Во-первых, со дня достопамятных событий 1625 года прошло два десятка лет, а во-вторых, никого из участников этих событий уже не было в живых.
 
                ***

Оправдалась надежда Никона и на то, что молодой государь ничего не ведает об отдельные интимные подробности личной жизни своих родителей. Не был посвящен Алексей Михайлович и в печальную историю женитьбы царя Михаила на княжне Марии Долгорукой. Историю, в которой Никон – прелюбодей и искуситель - сыграл не последнюю роль.
Большую пользу сослужил Никону и тот факт, что в свою бытность на Соловках, он являлся учеником преподобного Елеазара Анзерского. Имя старца Елеазара почиталось в семействе Романовых наравне с именем Николая Чудотворца.  Ведь это к нему – к Елеазару - обратился царь Михаил с последней надеждой обрести сына.  По этой причине он и вызвал его из Соловков в Москву. И соловецкий провидец не обманул ожиданий царя – вымолил-таки у Бога для Михаила Федоровича сына и наследника. Знал о своем чудесном появлении на свет и сам царь Алексей, потому и относился к ученикам Елеазара Анзерского с особым душевным трепетом.  Не стал в этом смысле исключением и Никон, который с первой встречи произвел на царя неизгладимое впечатление.
Да и как мог слабый здоровьем, мучимый подагрическими болями Алексей не восхититься богатырской статью бородатого   поморца, от которого за версту веяло морем, соленым ветром и жизненной силой. Нравилось царю и то, что умел Никон просто и без затей изъясняться по любым, даже самым сложным вопросам. Одним словом, обнаружив в северном пришельце немало приятных достоинств, Алексей, как некогда его дед – патриарх Филарет - оставил Никона в Москве, выхлопотав для него у патриарха Иосифа место архимандрита в придворном Новоспасском монастыре – родовой усыпальнице дома Романовых.
Дружеские отношения между царем и Никоном крепли день ото дня. Чувствуя поддержку со стороны царя и его духовника – Стефана Вонифатьева -  Никон не только без особых усилий освоился в новой для себя обстановке, но и, легко сменив монашеские отрепья онежского дикаря на цивильную ризу новоявленного настоятеля обители, быстро вошел во вкус исполняемой им роли. Внешне, и Алексей Михайлович это не однажды замечал, Никон очень походил на его прославленного деда – патриарха Филарета. Все и крепкая стать, и неотразимое мужское обаяние, и несгибаемая воля, и кипучая жажда деятельности, подстегиваемая чрезмерным честолюбием, обращали на себя внимание. А в совокупности и то, и другое и третье представляли собой те качества, которых так не доставало самому Алексею \Михайловичу.  И хоть в жизни царю Алексею знать своего знаменитого деда не довелось – он умер, когда царевичу едва исполнилось два года, но по рассказам близких к нему людей, он составил в своем воображении образ Филарета именно таким, каким перед ним предстал Никон. Быть может, этим по большей части надуманным сходством и можно было объяснить ту искреннюю душевную привязанность, которую молодой царь питал к своему вдвое старшему другу.
Следует заметить, что появление Никона в Москве совпало по времени с началом проповеднической деятельности кружка «ревнителей благочестия». И хоть как человек далекий от истинного монашеского смирения, проживший многие годы в безлюдной северной глуши, Никон, скорее всего, не разделял реформистского энтузиазма «ревнителей», но, руководствуясь здравым смыслом и тонко улавливая настроение царя, он не только примкнул к кружковцам, но и стал среди них неформальным лидером.
Близкое знакомство с членами кружка «ревнителей благочестия» и частое общение с духовником царя – Стефаном - сослужили для Никона хорошую службу, существенно обогатив его представление о культуре церковного богослужения. Однако хоть Никон и выдвинулся на передний план предстоящих реформ, но в отличие от своих идеалистически настроенных товарищей, которые верили в силу Божия слова, он, как человек практического склада ума, считал, что успех всякого почина есть, прежде всего, результат Божия дела. Прожив долгое время в условиях дикой природы, обладая острым чутьем и тонкой интуицией, Никон безошибочно угадал потаенные намерения царя. Он ловко подыгрывал ему, возбуждая тем самым стойкое к себе недоверие со стороны кружковцев
Расположение Алексея Михайловича к Никону усилилось еще больше вскоре после того, как Иерусалимский Паисий - заморский гость с Востока - поделился с Алексеем Михайловичем своими впечатлениями от общения с Новоспасским архимандритом.  «В прошлые дни, - взвешивая каждое слово, медленно выговаривал Паисий, - я имел встречи с архимандритом Никоном и полюбились мне беседы его». Беседы с Никоном были любы и самому Алексею, но из боязни оттолкнуть от себя и Вонифатьева, и всю его братию царь до поры до времени воздерживался от лестных оценок в адрес своего нового приятеля.
Но того, что влияние Новоспасского архимандрита Никона при дворе возрастало день ото дня, уже невозможно было не заметить. За протекцией к «собинному другу» царя стали обращаться даже бояре, от которых он охотно принимал челобитные и любезно передавал их Алексею Михайловичу. Но чем крепче становилась дружба между царем и Никоном, тем ревностнее относились к нему   его недавние товарищи по кружку. Оттесненные ловким и смекалистым чужаком на второй план, они очень скоро раскусили его коварную натуру, и уже никогда более не сходились с ним близко, и не были к нему всею душой расположены.
Однако царь, не обращая ни малейшего внимания на возникшую между «ревнителями» и Никоном отчужденность, оказывает своему любимцу еще большие милости. Так в 1649 году Церковный собор, уступая настойчивому требованию Алексея Михайловича, избирает архимандрита Никона митрополитом на опустевшую, по случаю смерти ее настоятеля, Новгородскую митрополичью кафедру.
Но и в среде духовенства любезный царскому сердцу митрополит   ни должным авторитетом, ни уважением не пользовался. Получив высокий церковный чин не по заслугам, а по протекции царя, Никон, оставаясь чужим среди своих, воспринимался церковниками не иначе как «волком в овечьей шкуре». Он был слишком груб, слишком хитер, слишком корыстолюбив для того, чтобы служить для окружающих примером благонравия, и слишком честолюбив и высокомерен для того, чтобы соответствовать образу благочестивого и смиренномудрого архипастыря.

                ***

Впрочем, Никон никогда и не стремился казаться тем, кем не был на самом деле. Усвоив на горьком опыте раннего сиротства одну, но весьма полезную премудрость, что «тот, кто сильнее, тот и прав», он руководствовался ею всю свою долгую жизнь. Лишенный родительской любви и заботы, унижаемый и теснимый, воспитанный не материнской добротой, а мачехиными оплеухами, не обогретый и не обласканный он не умел быть добрым, чутким и великодушным. Все, что ему пригождалось в жизни и выручало не раз, это умением прокладывать себе дорогу силой, хитростью и упорством.
Вот и на этот раз Никону потребовалось совсем немного времени, чтобы разобраться во всех тонкостях противоречивой царской натуры и выхватить из его переживаний то главное, что занимало царя более всего остального. Обладая то ли от природы, то ли от приобретенного в юности навыка распознавать настроение мачехи, он и в зрелом возрасте тонко улавливал скрытые мотивы сторонних людей. Горький жизненный опыт, умение выживать в суровых условиях изоляции и мужского общежития научили Никона и еще одному непростому занятию – умению влиять на окружающих. Ничего необычного не было и в том, что ему удалось так скоро заручиться дружбой царя и обаять Паисия Иерусалимского. В отличие от многих своих завистников Никон обладал редким даром – он умел не только складно говорить, но и внимательно слушать.  Так предоставив Паисию в первые минуты их встречи возможность выговориться до конца, к завершению беседы, Никон уже смог на равных обсуждать с ним такую сложную проблему, как несоответствие Русской обрядовой службы Восточной. Но если Паисий, искренне заблуждаясь, усмотрел в этом несоответствии отход Русской Церкви от истинного православия, то Никон – человек, по большому счету, невежественный, необразованный и не имеющий о существе вопроса личного мнения, поддакивал греку из одного только желания произвести на него хорошее впечатление.
И произвел! Будучи в восторге от своего собеседника Паисий не преминул заметить об этом царю.
Но для Никона важно было другое. Ведь после беседы с греком он окончательно утвердился во мнении, что вовсе не благочестие церковных обрядов волнует царя, а гложут его душу льстивые пророчества Паисия о том, что якобы суждено Москве стать третьим Римом, а московскому великому князю – цезарем. А как только он это понял, так тут же о себе самом и подумал. Ведь достаточно было одного взгляда на больного и немощного патриарха Иосифа, чтобы более не сомневаться в том, что ни одно из дел будь оно затеяно «ревнителями благочестия» или самим царем ему не по силам.
Очевидным было и то, что царь, доверяясь естественному ходу вещей, уже присмотрел на его место достойного приемника. И то, что им будет Стефан Вонифатьев, не сомневался никто.  Во-первых, потому, что Стефан пользовался непререкаемым авторитетом у «ревнителей благочестия», во-вторых, он был идеологом развернутой в стране богослужебной компании и, в-третьих, он был доверенным лицом царя – самым близким ему человеком.  Но в отличие от своих собратьев по кружку, Никон, обладая особым чутьем, первым почувствовал, что царь только делает вид, что разделяет чаяния своего духовника, а скрытыми намерениями он устремлен много дальше него. Полагаясь на свою интуицию, Никон всем своим видом дает понять царю, что не только знает его секрет, но и готов всеми силами способствовать реализации тайных царских задумок.
Алексею нравилось, что его новый друг оказался так умен, понятлив и прозорлив. Полный самых смелых и честолюбивых замыслов, царь и в самом деле мысленно не раз примерял корону византийских цезарей на свою голову.  Так постепенно между царем и Никоном сложились особые доверительные отношения.

                Патриарх Никон


Смерть патриарха Иосифа весной 1652 года открыла перед царем Алексеем Михайловичем новые перспективы. Отныне все, что ему было нужно для успешного проведения реформы — это не ошибиться с выбором нового предстоятеля Церкви.  По его твердому убеждению, им должен был быть человек решительный, с твердым характером и понимающий важность поставленной перед ним задачи.
И такой человек уже давно имелся у него на примете.
Чем дольше царь присматривался к Никону Минину, тем все более и более проникался к нему симпатией и доверием. В Никоне он с удивлением и надеждой обнаруживал те качества, которых не хватало ему самому. А то, что некоторые из них, такие как грубость, излишняя прямота, жесткость, граничащая с жестокостью, носили гипертрофированный характер, царь, казалось, вовсе не замечал.  Для него гораздо ценнее было то, что Никон, будучи натурой честолюбивой и деятельной, не боялся отстаивать свое мнение, говорить нелицеприятную правду в глаза, принимать самостоятельные решения, а главное - имел для всего этого отменное здоровье. Иными словами, он был тем самым «локомотивом», который, по замыслу царя, мог и должен был вывезти Русскую Церковь из трясины старозаветных воззрений на простор вселенского свободомыслия. Себе же царь отводил гораздо более скромную роль. Оставаясь в тени разрушительного никоновского темперамента, скрытный, мечтательный и себе на уме царь Алексей Михайлович рассчитывал заниматься тем же, чем и всегда – генерировать новые идеи и пытаться с помощью оных лиц переносить их из области фантазий на реальную почву.
Однако в отличие от царя, «ревнителей благочестия» настораживали в Никоне как раз именно те качества, которых Алексей Михайлович старался не замечать. Да и видели они в царском любимце отнюдь не созидателя, не творца или мессию, а сметливого и расчетливого человека для благочестивого дела совсем непригодного. А принимая во внимание его излишне материалистический взгляд на мир и отсутствие должных нравственных качеств, они и вовсе поглядывали на него с подозрением, принимая за случайного в Церкви человека. Он был слишком нетерпим, слишком напорист и заносчив для того, чтобы заслужить доверие духовной братии. Все симпатии кружковцев были обращены в сторону царского духовника - Стефана Вонифатьева, именно с ним они связывали свои надежды на культурное перерождение Древнерусской Церкви.
Но Стефан, посвященный в истинные намерения царя и не разделяющий его точку зрения, уклонился от оказанной ему высокой чести.  Впрочем, была и еще одна причина, по которой Стефан взял самоотвод. Будучи долгие годы духовным отцом Алексея, он научился понимать своего воспитанника как никто другой. И ведомо ему было и без слов, что только одна ложная учтивость не позволила Алексею признаться ему как на духу, что не он – Стефан нужен ему в товарищи, а – Никон.  Не посмел перечить царю и Церковный Собор, провозгласивший в июле 1652 года новым предстоятелем Русской Церкви сорокасемилетнего Новгородского митрополита Никона Минина.
Высокое назначение не застало Никона врасплох. Он знал, уверен был, что царь присматривается к нему не зря, ведь не красная же он девка, в конце концов!
Но, даже ожидая подобной развязки, Никон не стал полагаться на судьбу, а, привлекая к себе внимание общественности, выступил инициатором важной церковной акции - переноса в Успенский собор Кремля мощей трех московских Первосвятителей. Останков патриарха Гермогена, замученного поляками и погребенного в Чудовом монастыре, митрополита Филиппа, сосланного на Соловки и там удушенного Малютой Скуратовым и патриарха Иова, изгнанного Дмитрием Самозванцем из Москвы в Старицу.
Этот грандиозный по своим масштабам и эмоциональный по воздействию почин получил одобрение не только царя и его окружения, но и простых москвичей. Авторитет Новгородского митрополита взлетел на небывалую высоту. О нем заговорили, как о крупном церковном деятеле.
Но одной только инициативы Никону показалось недостаточно и за мощами святителя Филиппа на Соловки он в сопровождении большого эскорта бояр отправился собственной персоной. Однако столь пышным и многолюдным выездом Никон преследовал, прямо надо сказать, и иную, скрытую от своих попутчиков цель. Уж очень хотелось ему – некогда сосланному на этот остров, а потом и изгнанному с него предстать перед нищей соловецкой братией во всем своем великолепии.
Здесь, на Соловках, изнуряя себя и бояр долгими службами, постами и непомерным количеством поклонов, Новгородский митрополит и дождался двух важных для себя известий: первое - о смерти патриарха Иосифа и второе - о своем назначении новым предстоятелем Церкви.

                ***

Однако избрание нового патриарха, во всех деталях продуманное и регламентированное, не обошлось без неожиданностей. И можно себе представить изумление и растерянность царя, когда новый избранник Церкви, нарушая все устоявшиеся традиции, отклонил предложение царя и духовных иерархов оставить свое Новгородское подворье и явиться в Успенский собор для принятия патриаршего сана. Причем, отклонил не один раз, как было заведено, а трижды. Потеряв всякое терпение и не понимая, чего Никон добивается, царь приказал доставить патриарха в Храм силой.
Но и в Храме Никон продолжил своевольничать и отказывался принять власть над Церковью до тех пор, пока, истомившийся от ожидания Алексей, не упал перед ним на колени и не умолил его принять Патриаршество.
Поступок царя, повергший присутствующих в легкое состояние шока, хоть и заставил патриарха прослезиться, но не поколебал его неуступчивости. Потребовав от Алексея публичного обещания твердо и нерушимо блюсти каноны и догматы православия и во всем быть послушным своему духовному отцу и пастырю, Никон помог государю подняться. И только, когда царь Алексей Михайлович, бояре и Освященный собор, после недолгого замешательства, поклялись ему в том на Евангелие, Никон, наконец-то, согласился возглавить патриаршую кафедру.
Так 25 июля 1652 года Никон Минин стал предстоятелем Русской Церкви.
Радость царя была настолько великой и искренней, что ее не могли омрачить даже те жесткие и нелестные характеристики, которыми награждали Никона все как один: и   свидетели, и принужденные к клятве участники позорного священнодействия. Оправдывая своего любимца тем, что все это он делает ради блага Царства и Церкви, молодой царь простил ему все и свое унижение тоже.
Благоговейное отношение Алексея к своему духовному отцу и «собинному другу» наиболее ярко выразилось и в том, что он молчаливо позволил Никону присовокупить к титулу главы Церкви - «Великий Господин» еще и титул главы Царства - «Великий Государь», чем привел всех близких ему людей в страшное волнение и недовольство. 
Ведь в государственной практике России подобное единение титулов и сосредоточение власти в руках одного лица наблюдалось только однажды и только применительно к родному отцу царя Михаила Федоровича -  патриарху Филарету. Но тут, как говорится, сам Бог велел!  Отец государя – сам государь! А в случае с Никоном все выглядело нелепо, нарочито и противоестественно. Впрочем, Никон особенного согласия царя на этот счет и не спрашивал, а у Алексея просто духа не хватило патриарха за излишнее своеволие укорить. Не одобряя чрезмерной мягкотелости царя, против Никона ополчилась добрая часть Двора, включая старшую сестру царя - Ирину Михайловну, супругу царя – Марию Ильиничну, и многих родственников со стороны Романовых, Стрешневых и Милославских.
В числе немногих из окружения царя Алексея Михайловича, кто принимал Никона таким, каковым он являлся на самом деле, был Федор Ртищев и младшая, тайно влюбленная в Никона шестнадцатилетняя сестра царя – Татьяна Михайловна. История их непростых и запутанных отношений составляет отдельную страницу в летописных источниках середины семнадцатого века.
Но что вполне было в духе Никона, так это то, что его нисколько не волновало, то невероятное число противников, которыми он оброс при дворе за сравнительно короткий срок.  Он был готов, даже и ценой своей жизни, защищать и отстаивать все то, что добыл коварством и изворотливостью.   Впрочем, главными его врагами были не завистники, а он сам!  Не умея правильно распорядиться оказанной ему высокой честью, он нечуткий, необразованный и недальновидный орудовал во вверенной ему епархии, как простой деревенский мужик на своем подворье. Не обладая ни одним из многих талантов – ни тонкого политика, ни стойкого дипломата, ни рачительного хозяина Никон «рубил с плеча» - наотмашь по всему живому, что с испокон веков звалось и по сей день зовется русской душой.   

                Первые шаги Никона

Первым шагом, который патриарх Никон предпринял на пути реализации задуманной царем Алексеем Михайловичем церковной реформы, стал распространенный по всем церквям накануне Великого поста документ, получивший название «Память от 14 марта 1653 года» и затрагивающий сразу два древнерусских обряда – поклоны и перстосложение при крестном знамении.
Но, как оказалось, «Память», написанная и распространенная Никоном с такой поспешностью, не была одобрена церковным Собором, а значит, не имея законодательной силы, носила всего лишь рекомендательный характер. Из этого следовало, что, все то, о чем в ней говорилось, а говорилось в ней о том, что верующим не подобает во церкви «творить метания» (класть поклоны) на колено, но (подобает кланяться) в пояс, а также  креститься тремя перстами, а не двумя, как прежде, можно было и не выполнять!  А если принять во внимание, что «Память» еще никак и не обосновывала необходимость подобных новин, то и обращаться с ней надлежало соответствующим образом. И все-таки выход «Памяти» наделал в церковной среде немало шума.
Но иначе и быть не могло!
Ибо большая часть церковных деятелей, которые были далеки от закулисных интриг Кремля, провозгласили никоновский циркуляр, как одно из знамений Апокалипсиса, а его автора - врагом Церкви.   
Первыми, как того и следовало ожидать, ополчились против патриарха Никона его недавние друзья по кружку «ревнителей благочестия». Двое из них - протопопы Аввакум и Даниил, даже подготовили Алексею Михайловичу подробную челобитную, в которой доказывали царю, что патриаршие новины не соответствуют традиционным установлениям Русской Церкви.
Но могли ли они прямые и простодушные заподозрить царя в дурных намерениях? Могли ли они идеалисты и мечтатели, радеющие о культуре и просвещении, разглядеть за массивной фигурой патриарха неприметную фигуру царя?  Могли ли догадаться, орудием каких темных сил является Никон?
Возможно, что неясные сомнения и возбуждали их души, но настоящее прозрение наступило позднее. А пока царь, верный обещанию, данному Никону при возведении его в патриарший сан, устранился от конфликта и передал челобитную патриарху.
Тень, которую отбрасывал Никон на царя, служила Алексею «тишайшему» надежным укрытием.
Не обращая никакого внимания на недовольство противников, Никон предпринял новые решительные шаги и развернул компанию по исправлению церковных книг. Затворившись от мирской суеты в книгохранилище, он внимательно рассмотрел и изучил многие спорные тексты. Так, сличая славянский текст Символа веры с греческим, он обнаружил в них многие несоответствия. Примерно такая же картина вырисовывалась и при сличении других богослужебных книг.  На первый взгляд все обнаруженные Никоном ошибки казались мелкими и незначительными, но при более вдумчивом их прочтении приходило неизбежное осознание, что хрестоматийная суть текста сильно искажена. 
Обнаружив подобную несуразицу, Никон признал новые тексты испорченными. Однако, учитывая неудачи первого опыта реформирования, связанного с выходом в свет «Памяти», который обернулся для него шумным скандалом с «ревнителями», он изменил тактику и, созвав в 1654 году Церковный собор под председательством самого царя, вынес вопрос об исправлении испорченных книг на рассмотрение высокого собрания.  Посвятив присутствующих в существо проблемы и сличив для примера пару оригиналов с копиями, Никон добился от Собора согласия на исправление испорченных церковных книг путем сопоставления древнеславянских и греческих списков.

                ***

Осознав через какое-то время, что дело исправления книг - процесс трудоемкий, кропотливый и долгий, Никон, увеличив справщикам жалованье почти вдвое, отдал им тайное распоряжение править книги по венецианским и греческим изданиям, не сличая их со старославянскими. В итоге, Служебник, вышедший из печати 31 августа 1655 года, был отредактирован так же недобросовестно, как и все предыдущие издания, а упомянутые в нем ссылки на старые русские и греческие грамоты и списки оказались заведомой фальсификацией.
В 1654 году, потеряв к исправлению книг первоначальный живой интерес, Никон развернул в Москве дичайшую, сродни древневековому мракобесию, иконоборческую компанию.  Воспользовавшись отсутствием царя, который в это время находился в польском походе, патриарх приказал служилым людям произвести во всех домах горожан, не исключая поместий и знатных людей, обыск с целью изъятия у них икон нового письма.  Все дальнейшие действия патриарха, которые совершались на глазах у изумленных москвичей, иначе как святотатством и преступлением против господствующей в стране Церкви, назвать нельзя.  Так, с повеления Никона, у всех ликов святых и мадонн, изображенных на иконах, собранных на патриаршем дворе, приспешники патриарха сначала выкалывали глаза, а потом обезображенными носили по городу, напоминая о строгом наказании тем, кто возьмется писать новые доски в подобном стиле.
Но не успели страсти вокруг устроенного Никоном мракобесия и глумления над святыми образами откипеть, как в Москве разразилась моровая язва, а вслед за ней   произошло и солнечное затмение.  Напуганные столь неожиданными и грозными явлениями москвичи, собираясь на сходки в людных местах – торжищах и площадях, бранили Никона на все лады и без всякого снисхождения к духовному сану, ставили ему в вину и мор, и сокрытие солнца.  Объясняя затмение светила не иначе, как Божьей карой, посланной на землю за прегрешения патриарха, народ, называл Никона не иначе как «Антихристом» и готов был порешить «нечестивца».
И порешил бы!
Но тот, спасая себя и царскую семью от смертельно опасной инфекции, успел к тому моменту покинуть город.
Избежав народного гнева в 1654 году, Никон вскоре и вовсе забыл о нем, попытавшись в 1655 году повторить публичную казнь икон нового образца.
Произнеся сильную обвинительную речь против русской иконописи, патриарх, демонстрируя народу всю накопившуюся в его душе неприязнь, сначала показал присутствующим каждую из заранее приготовленных для инквизиции икон, а затем, со всего размаха бросая их на железный пол, разбивал священные реликвии в щепки. Наконец, выместив на иконах весь обуявший его сердце гнев и успокоившись, Никон приказал развести во дворе костер и сжечь на нем не только щепы, но и те немногие иконы, что не попались ему под горячую руку.
В конце концов, столь отвратительное и непристойное поведение патриарха, расшевелив религиозную совесть царя, вынудило его вмешаться в варварский церемониал и он, подойдя к Никону, просительно в полголоса произнес:
- Нет, батюшка, не вели их жечь, а прикажи лучше зарыть в землю.

                ***

Усиленно насаждая греческий стиль, характер, мышление и греческую обрядность во всех областях церковного богослужения, Никон и сам старался всей этой внешней атрибутике должным образом соответствовать.
Так, по его указанию в Русской Церкви была введена греческая одежда, а русский монашеский клобук и знаменитый белый клобук Русского патриарха, заменены на греческие. Более того грекофобия Никона зашла так далеко, что на патриаршей кухне иной еды, кроме греческой, уже и не готовили.
Обращало на себя внимание и то, с какой помпой и пышностью проводил патриарх церковные богослужения, заведя новый обычай на Москве, характерный более для римских пап, предварять свой выход шествием священников, число которых иной раз доходило до семидесяти пяти человек.  Изумляли и приводили в душевный трепет москвичей и патриаршие одежды, украшенные драгоценными камнями, жемчугом и золотом. Носить такие пудовые одеяния было под силу разве что только самому владыке Никону. Взирая на мир с высоты апостольского престола, патриарх, позабыв о своих мордовских корнях и потеряв приличествующее его высокому сану чувство меры, не единожды заявлял, что хоть он и русский, и сын русского, но его вера и убеждения - греческие.
Последними трагическими актами в драме по переустройству Русской Церкви на греческий лад стали Церковные Соборы, созванные Никоном в марте 1655 и в апреле 1656 годов.  Решения как первого, так и второго Соборов предусматривали полное искоренение различий в церковно-обрядовой практике Русской и Константинопольской Церквей.  Большая часть предусмотренных перемен, касаясь лишь внешней стороны церковной службы и действий священнослужителей, не затрагивала глубинных основ русского православия. И тем не менее, реакция верующего населения страны на новые культовые нововведения, такие как троеперстие против двуперстия; замена восьмиконечного креста на четырехконечный; хождение во время обряда крещения против солнца, а не по солнцу; поясные поклоны вместо земных, а так же значительное сокращение объема литургии - была откровенно   враждебной.
Не по душе пришелся приходам и новый Служебник, который хоть и был одобрен Собором 1656 года, но из-за существенных различий со старым, не пользовался доверием.  Настораживало в нем и то, что отдельные псалмы стали одни короче, другие длиннее; появились новые слова и выражения; возглас «аллилуйя» стал повторяться трижды, а не дважды, как было раньше; а имя Христа, претерпев изменения, получило новую транскрипцию – Иисус.
Не поддерживая никоновских новин, основная масса церковного клира и верующего населения страны, саботируя соборные постановления и продолжая вести службу по старинке – по старым обрядам и книгам - объединялась в закрытые частные приходы.

           «Ревнители» против Никона

Методы, которыми Никон пытался упразднить древнерусские православные обряды и ввести в обиход греческие, не могли не вызвать резкой критики со стороны его недавних товарищей по кружку - «ревнителей благочестия». Не располагали к доверительным беседам с патриархом и некоторые особенности его характера. Мало отвечающий облику духовного священнослужителя, патриарх был настолько глух душой и так сребролюбив, что поверить в чистоту его помыслов и благородство деяний не представлялось возможным. Отдельной темой для разговора стала и необычайная разнузданность его натуры. Имея от природы здоровое мужское начало, которое он вынужден был в себе жестоко подавлять специально предусмотренными для такого случая средствами – длительными постами и молитвами, ношением вериг и власяниц, исповедью и покаянием, Никон представлял собой дремлющий вулкан, который нередко извергался внезапными приступами животной ярости и агрессии. Само собой разумеется, что столь недостойное и порой скандальное поведение первого архипастыря Церкви, вызывало немало сплетен и пересудов в обществе.
Первыми, как того и следовало ожидать, ополчились против своего недавнего товарища «ревнители благочестия».  Они знали его лучше других и лучше других понимали и видели всю глубину той бездны, в которую могли опрокинуть Церковь его честолюбивые устремления. Наивно полагая, что царь ничего не ведает о бесчинствах патриарха, а потому и благоволит к нему сверх всякой меры, «ревнители» решили поставить царя Алексея Михайловича обо всем в известность.
Первую попытку найти защиту у государя «ревнители», как известно, предприняли в марте 1653 года.  Тогда поводом для обращения к царю послужила выпущенная Никоном в свет «Память».
Но преданные Церкви всей душой, они были совершенно не искушены в вопросах церковной политики Двора, а потому и не могли знать, что все действия патриарха Никона отвечали тайным намерениям царя Алексея Михайловича.
Посчитав написанную Никоном «Память» документом вредным и опасным для сохранения чистоты русской веры, они изложили царю свои опасения письменно, сопроводив рукопись последовательной и серьезной аргументацией, будучи в твердой уверенности, что тот озаботиться нависшей над Церковью опасностью и найдет на Никона укорот.
Однако царь, оправдывая свою бездеятельность тем, что он скреплен данной патриарху клятвой о невмешательстве в дела Церкви, оставил бумагу «ревнителей» без рассмотрения, передав ее Никону.
Без удовлетворения осталась и вторая челобитная, поданная «ревнителями» царю с тревогой за то, что столь безнравственный человек, как Арсений Грек, привезенный Никоном с Соловков в Москву и проживающий в его доме, привлечен   к исправлению богослужебных книг.
К чести патриарха Никона, следует заметить, что, против обыкновения, обе жалобы своих старых друзей он оставил без последствий, не подвергнув никого из них наказанию.
Но уже в июле 1653 года в противостоянии двух сторон многое изменилось.

                ***

Вскоре после Собора четверо самых ретивых и громкоголосых трибуна из числа «ревнителей» были арестованы и подвергнуты суровому наказанию.  Так Иван Неронов был сослан 4 августа 1653 года на Кубенское озеро в Спасо-Каменский монастырь Вологодского уезда, Даниил Костромской – в Астрахань, где и скончался замученный в темнице, а Логгин Муромский -  в Муром, где в 1654 году преставился во время мора. 
Дальше всех был отправлен и дольше всех пребывал в ссылке друг и ученик Ивана Неронова – протопоп Аввакум Юрьевский. На первом этапе он был доставлен в Тобольск, а дальше препровожден вглубь Сибири в Даурию, где и оставался до той поры, пока Никон занимал патриаршую кафедру.
Удаление Неронова и его братии из столицы отвечало интересам царя и Никона, как минимум, по двум причинам: во-первых, они избавлялись от самых ярых и бескомпромиссных противников начинаемой в стране церковной реформы, а во-вторых, ослабляли духовно-боярскую оппозицию, выступающую против объединения России с Украиной.  Ведь как бы это ни выглядело странным на первый взгляд, но представляли эту оппозицию самые близкие к царю люди: протопопы Неронов и Вонифатьев, а также «дядька» царя - Борис Иванович Морозов.  Понимая, что присоединение Малороссии неизбежно повлечет за собой новую войну с Польшей, они прилагали немало усилий для того, чтобы предостеречь царя от опрометчивого шага.
Иное дело патриарх Никон! Находясь во власти бесплодных фантазий, потакая необдуманным, недальновидным поступкам Алексея, соблазненного сомнительными, но весьма заманчивыми перспективами завоевать славу царя-освободителя, он неуклонно подталкивал царя к войне.  И хоть абсолютное большинство земщины понимало, что нет у страны сил для освобождения православного украинского народа от притеснений католической Польши, противостоять напору царя и патриарха ей не удалось.
Утратил былое влияние на царя и его духовник – Стефан Вонифатьев. А с потерей старых друзей, он, не представляя более никакой опасности для Никона, перестал быть помехой на его пути и ушел в тень.
Последним из «ревнителей», с кем расправился Никон, был епископ Коломенский – Павел. Случилось это вскоре после Церковного собора, созванного в 1654 году с целью обсуждения судьбы русских церковных книг. Подписываясь под соборным решением, признающим исправление испорченных церковных книг делом целесообразным, Павел имел смелость добавить к своей подписи небольшую приписку, в которой выражал решительное несогласие с некоторыми новинами и, в частности, с поясными поклонами.
 Но и этого пассивного протеста, выказанного Павлом в столь деликатной форме, оказалось достаточно для того, чтобы привести Никона в состояние дикой ярости. Располагая исключительными физическими данными – Никон имел высокий рост под два метра и крепкое телосложение -  патриарх грубо сгреб Коломенского епископа в охапку и подверг его при всем честном народе «лютому биению». После чего, лишив Павла кафедры, сослал несчастного в один из Нижегородских монастырей, где он вскоре от пережитых потрясений сошел с ума и умер.
Известие о низложение Павла Коломенского, так потрясло Неронова, что он посчитал себя вправе обратиться из ссылки с письменной мольбой к царице Марии Ильиничне, чтобы та походатайствовала перед царем о перемене участи для Павла. Но и заступничество царицы не возымело на Алексея Михайловича никакого действия.  Связанный обещанием не вмешиваться в дела патриарха и не желая ссориться с Никоном, царь держал слово, занимая позицию стороннего наблюдателя.
Однако прошение Неронова, обращенное к царице, озлило Никона до такой степени, что он потребовал от приставов ужесточить условия содержания невольника.  И тут неожиданно выяснилось, что пребывание Неронова в монастыре никогда и никакими запретами не осложнялось! Более того, имея полную свободу передвижения, он не только вел переписку с царицей и с царским духовников Вонифатьевым, но и часто виделся с проживающими в этих краях близкими и знакомыми ему людьми.  Никон поспешил исправить допущенную в отношении Неронова оплошность, и 1июля 1654 по распоряжению патриарха он был сослан на крайний север - в Кандалакшский монастырь. Отдельной строкой этого распоряжения были оговорены и особые условия его содержания.  Старца приказывалось держать на цепи, в железах, и ни чернил, ни бумаги не выдавать.

                ***

Новая война с Польшей, инициированная непродуманными решениями царя Алексея Михайловича, не сулила России ничего хорошего.
Долгие годы войны, как о том предупреждала и земщина, и добрая часть позитивно мыслящих сторонников царя, потребовали от страны большого напряжения внутренних сил и финансовых вложений. В попытке увеличить поступление денежных средств в казну, царь в 1658 году, по наущению своего «дядьки» Бориса Морозова, отдал Денежным дворам распоряжение - приступить к чеканке медных монет, которые, имея номинал серебряных, должны были войти в равное с ними обращение.  Выпустив в свободное хождение огромное количество «меди», власть, продолжая взимать различные подати и налоги исключительно «серебром», лишила медные деньги их ценового обеспечения. В итоге в стране разразилась катастрофическая по своим масштабам инфляция, спровоцировавшая в 1662 году серию массовых выступлений, получивших название «медный бунт».
Но, как говорится, нет худа без добра!  Принимая на себя командование русскими полками в военных походах 1654 - 1656 годов, царь Алексей Михайлович очень скоро почувствовал вкус власти и из наивного и неуверенного в себе юнца превратился в государственного мужа, способного и желающего править страной самодержавно. Благотворно отразилась на нем и долгая разлука с кумиром его недавней юности – Никоном.  Принимая во внимание многочисленные кляузы жалобщиков, которые прямо указывали на чрезмерную властность и деспотизм патриарха Никона, царь впервые увидел своего любимца таковым, каковым он и являлся на самом деле.
В значительной степени подобному просветлению царя способствовало и то, что Алексей вырос, окреп и более не нуждался в «опекунах» и «няньках». Желая править державой самостоятельно, царь Алексей Михайлович все более тяготился обществом довлеющего над ним властолюбивого владыки. Эти едва уловимые перемены, произошедшие в настроении государя, и были замечены Никоном.  Но не искушенный в запутанных извивах таких тонких и зыбких человеческих чувств, как любовь и привязанность, Никон ошибочно полагал, что наметившийся холодок в их отношениях с царем вызван долгой разлукой и, пребывая в уверенности, что все еще можно поправить, продолжал вести себя заносчиво, горделиво и властно. Не готовый в ту же минуту прекратить самоуправство патриарха и поставить его на место, Алексей все более отдалялся от него, ожидая для объяснений более удобного случая.

             Новый Иерусалим

Звезда патриарха Никона, так неожиданно озарившая в 1649 году политический небосвод Москвы, просияла недолго и закатилась в 1658 году, так же стремительно, как и вспыхнула.
Впрочем, охлаждение отношений между двумя «великими государями» и сердечными приятелями - Алексеем Михайловичем и Никоном Мининым – назревало, как нарыв, постепенно. Так уже в 1656 году, испытывая некий психологический дискомфорт от общения с нетерпящим возражений старцем, Алексей стал открыто выказывать ему свое неудовольствие, а порой и вовсе уклоняться от встреч.
Связывая провальные неудачи во внешней политике с именем патриарха Никона, который, настаивая на объединении Украины с Россией, пророчествовал Алексею триумфальную прогулку по Малороссии, царь более своему «собинному другу» не доверял.  Не выдержали проверкой временем и его провидческие способности.
Но дело одним только личным разочарованием государя в своем недавнем любимце не ограничилось. С особым старанием наметившуюся трещину в отношениях между царем и патриархом расширяли, и углубляли раздосадованные на Никона бояре.  Мстя патриарху за многие причиненные им унижения и обиды, они не упускали ни одной досадной мелочи, ни одной случайной промашки Никона, чтобы не пожаловаться о том царю.
Не мог порадоваться Алексей Михайлович и результатам проводимой Никоном церковной реформы, которая насаждалась обществу не силой патриаршего авторитета, а грубым насилием над священнослужителями и святынями Церкви. Рассорившись со всеми, кто некогда был его друзьями и на чей опыт, талант и знания он мог и должен был опираться, Никон образовал вокруг себя безлюдную и безжизненную пустыню.  Не имея в своем распоряжении надежных и верных союзников -  проводников смысла и цели проводимой реформы - Никон, действуя одними только диктаторскими методами, мало чего добился. В итоге процесс реформирования церковной обрядовой службы заметно пробуксовывал и   в общей массе приходов все оставалось по-старому.
Не имея поддержки внутри церковного клира, Никон вынужден был искать ее на стороне и потому все чаще согласовывает свои действия с восточными патриархами.
Так, приступая к исправлению богослужебных книг в 1654 году, он, дабы оградить себя от нападок противников, составил с позволения царя обращение к Константинопольскому патриарху Паисию с просьбой дать ему некоторые разъяснения, касающиеся как правки и перевода богослужебных книг, так и выявленных расхождений в церковно-обрядовой службе двух Церквей.
Спустя, примерно, около года, Никон получил от Паисия официальный ответ, известный истории, как «Деяние Собора константинопольского духовенства», в котором восточные иерархи, давая положительную оценку постановлениям церковного Собора 1654 года, обращали внимание Никона на то, что не видят никакой необходимости в изменении древнерусских обрядов.
 «Если случится, - вразумлял Константинопольский Паисий патриарха Никона, - что какая-нибудь церковь будет отличаться от другой какими-либо порядками неважными и несущественными для веры, то это не должно производить никакого разделения. Лишь бы соглашаться в главных и важных вопросах со Вселенской церковью».
Однако выдержанное в дружеских и деликатных тонах предостережение Константинопольского патриарха не остановило Никона!  Уж очень не хотелось ему отличаться от греков!  Не хотелось отличаться от греков и царю Алексею Михайловичу. Но если, задумывая церковную реформу, он руководствовался политическими интересами Царства, то патриарх Никон имел свой секрет. Он мечтал превратить русскую землю в новую Палестину! 
«Если Москва – третий Рим, царь Алексей Михайлович – цезарь, - размышлял Никон, - то он - владыка Никон точно вселенский патриарх».  Да, разве не об этом нашептывал ему лукавый Паисий Иерусалимский? А Арсений Суханов? Не он ли, объездив полмира, посетив Сирию, Балканы, Египет, а заодно и Константинополь, уличил Греческую Церковь в том, что она сильно подвержена влиянию католического Рима и находится на содержании турецкого султана? Не значит ли это, что старому православному миру нужна новая обетованная земля – новая Палестина?!

                ***

Но не одни только рассказы бывалых странников натолкнули патриарха на дерзкую мысль о возрождении Палестины на московской земле. Никон и сам был горазд заглядывать высоко! Имелась у него на этот счет в голове и своя собственная теория, из которой следовало, что Церковь должна возвышаться над Царством, а власть патриарха – превосходить власть государя. И отталкивался он в своих размышлениях от установившейся веками традиции помазания царя на Царство, которое свершалось рукой главного архипастыря Церкви.  Продолжая и дальше связывать воедино разрозненные мысли, Никон логически заключал, что поскольку государь получает власть от владыки Церкви, значит он (патриарх) первый среди равных.  Более того, прибегая к аллегории и сравнивая патриарха с солнцем, а царя с луной, Никон не без задней мысли постановлял, что как Солнце превосходит Луну, так и власть Патриарха превосходит власть Государя.
Открыто выражая дерзкую мысль о превосходстве духовной власти над светской, Церкви над Царством, Никон, переоценивая себя, играл с огнем.  В конце концов, попытка воплотить свою реакционную теорию в жизнь    стоила ему не только патриаршего престола, но и свободы.
В свете своих представлений о будущем Церкви Никон разработал и современную модель построения Православной Вселенской Церкви, определив в ней главенствующую роль не Константинопольской Церкви, которая за двести лет униженного пребывания в условиях турецкой экспансии утратила авторитет среди православных народов, а Русской Церкви. Нарекая Русскую Церковь новым центром православного мира, Никон простодушно подменял диалектику механикой, полагая, что вместе с   греческими обрядами, облачением и ритуалами русскому народу передастся и своеобразный дух, и историческая атмосфера православного Востока.
 Имея твердое намерение реализовать задуманное, Никон и проблему русско-украинских отношений рассматривал с точки зрения усиления Русской Церкви, рассчитывая принять под ее начало Малороссийскую Церковь.  Впрочем, справедливости ради, следует заметить, что идея возрождения Православной Вселенской Церкви с центром в столице православной Руси, не отличалась новизной. В московских архивах хранятся нетленные собрания документов, свидетельствующие о прочных и давних связях греческого и русского духовенства.
Так, еще в 40-х годах семнадцатого века, когда на Востоке разгорелась война между Турцией и Венецией за обладание Критом, участники обороны острова, а вместе с ними и представители высшего и среднего духовенства Константинополя и Иерусалима, поддерживаемые населением всего Балканского полуострова, начинали настойчиво досаждать русскому правительству просьбами о помощи.  Убеждая царя Михаила Федоровича в том, что, что момент для освобождения Средиземноморья от Османского султаната наступил, они в первую очередь обращались к нему как к цезарю, как к вождю всех православных правителей, признавая тем самым фактическое лидерство Руси в православном мире.
Постоянные визиты восточных патриархов к престолу Русской Православной Церкви были явлением настолько обыденным, что, казалось бы, и визитерам, и хозяевам было давно пора заметить, что Москва самым естественным образом превратилась в столицу православного мира. А потому не было русскому царю никакой необходимости грезить о престоле великого царя Константина, который, еще двести лет назад, перейдя, как трофей, в собственность турецкого султана, перестал быть таковым. 
Однако многовековая привычка оглядываться на Восток оказалась сильнее здравого смысла и не позволила России осознанно исполнить ту великую миссию, которой она уже была наделена. Не поняв, не прочувствовав этого, Русская Церковь в лице патриарха Никона выбрала ложный путь, превращая царство Московское в новую Палестину, а Древнерусскую Церковь в Новогреческую.

                ***

Но пестуя и лелея свою мечту во славу Русской Церкви, Никон включается в борьбу за искоренение таких позорных и отвратительных явлений русской действительности как попрошайничество, пьянство и бродяжничество.
 Судя по расходным книгам Патриаршего приказа, ни один глава Русской Церкви не оказывал столько помощи нуждающимся, как Никон. Он раздавал милостыню христарадникам при каждом публичном выходе и даже посылал деньги в тюрьмы и остроги для улучшения питания заключенных. Им были построены дома для инвалидов и стариков, а в годы голода и эпидемий Никон принимал самое активное участие в организации помощи пострадавшим. Борясь с пьянством, он, вскоре после своего поставления в патриархи, издал Указ, ограничивающий, а по праздникам и постным дням запрещающий продажу водки.
По распоряжению Никона в городах позволялось иметь не более одного питейного заведения, но и в них продажа водки ограничивалась одной бутылкой на человека.
Следующий Указ, написанный патриархом в том же году и касающийся проживания иностранцев-иноверцев в Москве, объявлял о создании особой слободы, расположенной на берегу реки Яузы. Одновременно Указ содержал предписание о сроках и порядке их переселения.  Прошло совсем немного времени и новое поселение, прозванное в народе «Немецкой слободой», стало широко известно, как городище, где   год за годом селились одни только европейцы.
Немцам, как называли всех иностранцев в России, согласно никоновскому предписанию, было запрещено одеваться в русское платье, чтобы при встрече и общении с ними каждый русский заранее мог знать, с кем имеет дело.
Но главным направлением деятельности патриарха, которое стало делом всей его жизни, было создание новой подмосковной Палестины - прообраза святой земли, места жизни и подвига Иисуса Христа.
Пользуясь в отсутствии царя всей полнотой власти, Никон самовольно расширил границы подконтрольной ему Патриаршей области и приступил к строительству невероятно сложного по инженерным решениям церковного ансамбля, который получил название - Новый Иерусалим. 
Спеша исполнить задуманное, он, немало не заботясь о последствиях, закладывает в 1657 году на присвоенных землях, расположенных вдоль берегов подмосковной речки Истры, Воскресенский монастырь. И это в то время, когда Россия, втянутая в войну на два фронта, испытывает острый дефицит денежных средств!
 Место, предназначенное патриархом под новостройку, по выражению самого Никона, было «изначально уготовано Богом». И, действительно, истринские окрестности каким-то непостижимым образом в точности воспроизводили известные каждому паломнику Святые места Палестины. Более того, до закладки монастыря на отведенной под строительство территории уже имелись деревянные храмы с названиями, соответствующими посвящениями престолам: Храм Рождества Христова, Воскресенский собор, Вознесенский собор и Ильинский, отвечающий по значению и смыслу храму Ильи пророка в Палестине.
  К этому весьма внушительному списку культовых построений следует отнести и Саввино-Сторожевский монастырь, расположенный на берегу реки Истры, который представлял собой точную копию монастыря Саввы Освященного, построенного на прилежащей к реке Иордан территории. Но самым удивительным в этом многообразии совпадений было то, что направление движения обеих рек - Истры и Иордана – пролегало не с юга на север, как в природе заведено, а наоборот - с севера на юг. Ну и последнее, что обращало на себя внимание, это то, что даже возвышенности этих мест, названные Елеон, Фавор и Ермон, имели по сторонам света полное соответствие со своими палестинскими прообразами.
Храм Воскресения, возведению которого Никон придавал исключительное значение, по внутреннему устройству точно воспроизводил иерусалимский Храм Гроба Господня. В нем нашли себе место и Голгофа, и Гроб Господень, и камень помазания и прочие - аналогичные древним христианским реликвиям - предметы культа.
Даже заселялся Воскресенский (Новоиерусалимский) монастырь по-особому. В его стенах находили приют представители всех без исключения национальностей - русские, украинцы, белорусы и прочие исповедующие православие народы, среди которых встречались и литовцы, и евреи, и немцы. Интернациональный характер общего монастырского жития, нарочито создаваемый и поддерживаемый Никоном, должен был уподобить его любимое детище известной во всем христианском мире Афонской обители. А со временем – так патриарху хотелось – монастырю предстояло обрести статус нового центра православного подвижничества.
Несмотря на то, что Никону и раньше приходилось заниматься храмовым строительством, например, в 1652 году - на Валдае, где был возведен Иверский монастырь, а в 1656 году - на Кийском острове, где было начато сооружение Крестного монастыря, но более всех своих творений Никон любил Новоиерусалимскую обитель.
Следуя своему намерению превратить Русь в новую Палестину с патриаршей резиденцией в Воскресенском соборе под Москвой, патриарх Никон предусмотрительно установил в алтаре Собора пять престолов: один для себя и четыре для Восточных патриархов. Причем, престол Московского Первосвятителя был установлен по отношению к четырем остальным на некотором возвышении в центре композиции, давая понять каждому входящему в «святая святых», кто тут главный.

                ***

Если вспомнить о первых этапах дружбы Алексея Михайловича с Никоном, то, возлагая на него большие надежды, царь поддерживал и многие из его начинаний, касающихся возвышения Русской Церкви и усиления ее влияния в православном сообществе. Именно этот аспект никоновских воззрений и был Алексею особенно симпатичен, поскольку, двигаясь в направлении укрепления и возрастания авторитета страны на международной арене, он понимал, что без активного участия Церкви в этих процессах не обойтись.
Именно совпадение политических интересов Царства и Церкви предопределило в 1654 году и судьбу Малороссии. Окрыленный успехами первой военной компании и уступая нетерпеливым пожеланиям патриарха Никона обрести в Подмосковье новую «землю обетованную», царь сам показал ему истринские места, полагая, что в перспективе сооружение Новоиерусалимского ансамбля и в самом деле будет возможно и целесообразно.
Но очень скоро, в связи с большими расходами, связанными с открытием второго фронта и неудачами шведской военной компании, Алексей и думать забыл о строительстве столь затратного церковного ансамбля, каковым предполагался Новый Иерусалим.  А, кроме того, испытав все тяготы, лишения и сложности войны на собственной «шкуре», он навсегда распрощался и с мыслью о роли царя-освободителя.
Втянутый по собственному недомыслию и легковерию в сложную Малороссийскую проблему, Алексей столкнулся с целым рядом неразрешимых вопросов, возникших внутри страны, вся мощь и все средства которой были растрачены впустую – обе военные компании оказались проигранными.  Царская казна постепенно истощилась, а потребности армии, которая ежеминутно нуждалась в людских, оружейных, съестных и денежных ресурсах, удовлетворялись за счет мирного населения. Посвящая большую часть времени стратегическому планированию, связанному с подготовкой военных операций, Алексей, поручив административно-хозяйственное управление страной патриарху Никону, доверил ему и государственную казну.
И каково же было его удивление, когда к концу 1657 года из нескончаемых доносов и жалоб бояр он вдруг понял, что государственная казна пуста и что содержать армию не на что! Перепоручив командование войсками своим лучшим воеводам, Алексей немедленно вернулся в Москву.
Следствие по делу о растрате царской казны завершилось, не успев начаться. Да и сами казнокрады: патриарх Никон и родная сестра Алексея - царевна Татьяна Михайловна - ни в чем не запирались и своей причастности к исчезновению денег не скрывали.  Впрочем, им и не нужно было этого делать, так как все изъятые из казны накопления были вложены в строительство Новоиерусалимского комплекса. Пытаясь смягчить гнев царя и склонить его на свою сторону, Никон предложил Алексею взглянуть на почти завершенное творение своими глазами.

                ***

Зрелищность увиденного и в самом деле потрясла Алексея Михайловича. Восхитили его не только пышность, блеск и дороговизна внутреннего убранства новой резиденции патриарха – Воскресенского монастыря, но и те невероятно сжатые сроки, в которые это грандиозное строительство уложилось. Трудно было Алексею Михайловичу представить себе и то, какая армия талантливых архитекторов, зодчих, художников и мастеровых людей трудилось над созданием и росписью патриаршей обители. А более того, скольких золотых и серебряных рублей лишилась казна, сорвав тем самым обеспечение русской армии, занятой в войнах со Швецией и Польшей, всем необходимым.
Одно только в тот момент и могло утешить царя Алексея, что все деньги Никон растратил не на себя, не на свои удовольствия и прихоти, а все до единой копеечки   вложил в богоугодное дело – во славу Создателя! Растроганный царь уже готов был простить   Никону все, как вдруг, заглянув в алтарь Новоиерусалимской обители, увидел присутственное патриаршее место. Богато убранное, установленное на возвышении, в окружении других более скромно украшенных престолов, оно лучше многих иных доказательств уличало патриарха в непомерном честолюбии и самовластии. Не сумев побороть в душе неожиданно возникшего чувства негодования, царь перевел свой взгляд на святителя. Облаченный в греческое одеяние, усыпанное сверх всякой меры драгоценными камнями, патриарх с высоты своего роста смотрел на приземистого царя сверху вниз.
 Осознав в следующую минуту, что в лице патриарха он имеет опасного соперника в борьбе за власть, царь решительным образом развернулся и, не говоря ни слова, покинул чудесное творение владыки.  Обвинив Никона в том, что тот, не оправдав высокого доверия государя, повел себя недостойно, нерачительно, не по-хозяйски, употребив власть и растратив казну не по назначению, Алексей отдалился от недавнего друга.
Не разделяя его теории о превосходстве Церкви над Царством и рассматривая Новоиерусалимский комплекс как претензионное сооружение, прямо указывающее на самодержавные устремления Никона, Алексей, посчитав и то, и другое опасным для трона, счел за лучшее придерживаться в отношениях с Никоном официального тона.
Не способствовали восстановлению былой близости в отношениях двух бывших приятелей и те экономические трудности, с которыми Алексею пришлось столкнуться по вине Никона вскоре после возвращения в столицу.  Дефицит денежных средств, вызванный, с одной стороны, неумелым правлением патриарха, а с другой, затянувшимся военным конфликтом с Польшей, вынудил царя начеканить медные деньги. В итоге, вместо ликвидации денежного дефицита, в стране разразилась невиданная по своим масштабам инфляция, которая сопровождалась   стремительным падением уровня жизни всех слоев населения. Начался голод. Сотни бродяг, попрошаек и бездомных вышли на улицы в поисках куска хлеба. В городах участились случаи грабежей и разбоев, подтолкнувших горожан к массовому выступлению.
Многое изменилось во взглядах царя и в вопросах, касающихся роли Русской Поместной Церкви во Вселенском Православном сообществе. Осознав к каким катастрофическим последствиям могут привести Царство неосторожность и лихость в делах внешней политики и передела мира, Алексей более никогда не грезил о престоле цезаря и о новом Иерусалиме.
С одной стороны, тяжело переживая неудачи шведской и второй польской компании, а с другой, рассчитывая любой ценой закрепить территорию левобережной Украины за Россией, в одном Алексей Михайлович оставался тверд.  Опасаясь, что расхождения в обрядовых традициях Русской и Малороссийской Церквей могут стать основным препятствием к их дальнейшему воссоединению, на которое уже было затрачено немало усилий, царь настаивал на продолжении церковной реформы.
Однако, не чувствуя к Никону прежней симпатии и расположения, Алексей, все более отдаляясь от него, лишил патриарха и своего безграничного доверия. К тому же, если принять во внимание, что после   удачного польского похода 1654-1656 годов, он, присоединив к территории Московского княжества ряд завоеванных земель, стал во всех официальных бумагах и дипломатической почте величать себя - «самодержец всея Руси», то, надо полагать, что терпеть рядом с собой второго «великого государя», Алексей более не мог.

                Раскол Церкви
               
Первое заседание Большого церковного Собора, как это заведомо обговаривалось, состоялось 1 декабря 1666 года в патриарших палатах.  Более двух недель греки и русский епископат занимались тщательным изучением и разбором затянувшегося на восемь долгих лет дела патриарха Никона.
В конце концов, обобщив весь собранный на Никона компромат и признав его виновным во многих бедах - и в самочинном присвоении титула «великий государь», и в гордыни, которая нашла свое выражение в возвеличивании власти Церкви над Царством, Собор лишил Никона   епископского сана. И это в то время, когда ни царь Алексей Михайлович, ни патриарх Никон на заседании не присутствовали. Но если первый не явился на Собор по доброй воле, давая понять окружающим, что ни светская власть, ни царь к решению церковного суда не причастны, то Никона в зал заседания не допустили намеренно, приказав ему ожидать постановления Собора в передней.
Впрочем, хоть заседание Собора и было тщательно отрепетировано, но в день премьеры оно дало сбой! И в тот самый момент, когда обвинитель, зачитав вердикт церковного суда, призвал Собор к голосованию, произошло невероятное. Защищая в лице Никона авторитет Русской Церкви, преобладающее большинство священников, обвиняя греков в предвзятости, выступили против низложения патриарха. Жаль только, что твердости духа священству хватило ненадолго и, когда в ходе жарких дебатов до русского епископата дошло наконец, что греки смещают Никона с кафедры в угоду царю, то духовники пораженчески сникли и единодушно поддержали вынесенное в отношении Никона определение.
Не возникло возражений со стороны участников Собора и тогда, когда греки зачитали   решение суда относительно дальнейшей судьбы низложенного патриарха, местом ссылки которому определили Ферапонтов монастырь, расположенный в районе Белоозера.
Архимандриту Ферапонтова монастыря - Иосифу, назначенному стражем Никона, было дано особое указание: «Наблюдать, чтобы Никон писем не писал и не получал их; запретить кому-либо оскорблять его; запретить Никону вмешиваться в монастырские дела, снабжать его пищей и прочими необходимыми вещами, согласно его потребностям».
Отсутствие царя на оглашении приговора позволило ему впоследствии и в своих публичных выступлениях, и в дипломатической переписке, и в частных посланиях к Никону со смирением невинного агнца раз за разом заявлять, что осужден патриарх не государевым судом, а судом восточных патриархов. Быть может, в иных обстоятельствах подобная изворотливость «тишайшего» Алексея Михайловича и позабавила бы Никона, но зная всю подноготную о действительной роли царя в организации и проведении недостойного над ним судилища, Никон слышал в покаянных оправданиях Алексея   ничем не прикрытую издевку.

                ***

Одержав верх над Никоном и превратив его из царя Церкви в церковного невольника, царь поспешил определиться и с дальнейшей судьбой самой Церкви, для чего уже 31 января 1667 года созвал новый Великий Церковный собор под председательством все тех же греков – Паисия Лигарида, Макария и Паисия
Угождая выбору «тишайшего» Алексея Михайловича, Собор избрал нового Предстоятеля Церкви, которым стал тихий, покладистый и сговорчивый настоятель Троице-Сергиевой лавры старец Иоасаф.
Определился епископат и в отношении юрисдикции царя по отношению к Церкви, повторив в этом смысле традиционное древнерусское представление о божественной природе царской власти.  Так, в постановлении Собора на трудно понятном церковнославянском языке черным по белому было написано, что «царь своею властью подобен Богу» и что, являясь его «наместником на земле», он вправе смещать патриархов в соответствии с уставом Церкви.
Однако, принимая во внимание то обстоятельство, что русский епископат, несмотря на некоторые трения, все-таки выступил в вопросе низложения Никона на его стороне, царь в качестве моральной компенсации пообещал Церкви упразднить созданный им еще в 1649 году Монастырский приказ. Более того, в дополнение к этому Алексей Михайлович согласился внести в соборные правила следующее определение - «царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх - в церковных!»
И, наконец, Великий собор 1667 года, аннулировав решения русского Стоглавого собора 1551 года и самым строжайшим образом осудив сторонников старого обряда, которые тут же были заклеймены прозвищами - «непокорники» и «еретики», определил судьбу и Русской Православной Церкви.
Не проявил Собор никакого снисхождения и к приверженцам старой веры: названные «раскольниками», они были прокляты и преданы Собором анафеме.  А раз так, то председательствующие на этом Соборе греки порекомендовали царю считать их отныне врагами Русской Церкви и, используя всю мощь государственного аппарата, вылавливать и подвергать суровому наказанию.
Но торжествовать и успокаиваться царю Алексею Михайловичу было рано! Ведь стоило только Никону покинуть патриарший престол и исчезнуть с политической сцены, как в среде епископов, разделяющих его взгляды о превосходстве Церкви над Царством, появилось немало сторонников.
Однако сам Никон, сосланный в Ферапонтов монастырь, никогда более не интересовался ни делами Церкви, ни течением затеянной им церковной реформы.  Сломленный морально, он очень быстро сдавал и физически, превращаясь в сварливого и надоедливого старца.
Из «ревнителей» до Великого собора 1667 года дожили только Иван Неронов, принесший публичное покаяние официальной Церкви, да «бунташный» протопоп Аввакум, сосланный в Пустозерск. Но и отсюда, с Белоозера - из суровой северной неволи, Аввакум продолжал обращаться к царю с воззванием вернуть Русь на путь истины и хранить русскую веру в чистоте. Наивно полагая, что истинным и единственным виновником случившейся в отечестве церковной смуты является патриарх Никон, «бунташный» Аввакум, возлагал на царя огромные надежды.
Но в последней – пятой челобитной, наконец-то, прозрев и осознав, кто истинный виновник трагической для Руси церковной замятне, он, навсегда отворачиваясь от света-царя, без всякой пощады укоряет его во всем случившемся.
«Последнее тебе плачевное моление приношу, - пишет он, - из темницы, яко из гроба тебе глаголю: помилуй, единородную душу свою и войди в первое свое благочестие. Почто по духу единую братию свою так оскорбляешь? Ежели мы раскольники и еретики, то и все святые отцы наши и прежние цари благочестивые, и святейшие патриархи таковы суть! Воистину царь-государь, глаголю тебе: смело дерзаешь, но не на пользу себе! Кто бы посмел речь такие хульные глаголы на святых, если бы не твоя держава попустила тому бытии? И ты не хвалися! Пал ты велико, и не восстал, не воскрес после обличения Никона – богоотметника и еретика. Все в тебе, царь, дело затворилося и в тебе едином стоит».

                ***

Проклятия, наложенные Великим собором на сторонников старого обряда, имели своей целью не только запугать и подчинить отдельных «непокорников» церковным нововведениям, а искоренить и уничтожить древнерусскую веру, которую Русь исповедовала более шести веков, начиная с княжения Владимира Великого. Все - обряды, чины, книги, иконы, сама атмосфера богослужения, которые пришли в Русскую Церковь не из дикого поля, а из колыбели православия – из Византии, отныне, по прихоти одного человека, подвергались пересмотру и поруганию.
Само собой разумеется, что в душе каждого прихожанина невольно возникал вопрос: «Как могло случиться, что еще вчера русская вера была святой и правильной, а сегодня объявлена ложной и предана анафеме?»  Однако ответить на него вразумительно не смог ни Собор, ни сам царь Алексей Михайлович.   Хранили молчание и русские архиереи, связанные письменным обещанием царю не разжигать распри внутри Церкви.
Но избежать распри было уже невозможно!
И первыми, кто выступил в защиту старой веры, был «бунташный» протопоп Аввакум и его товарищи. Сосланные в далекий северный городишко Пустозерск Архангельской губернии и заживо погребенные в сырую земляную тюрьму, они более четырнадцати лет вели неустанную конспиративную борьбу с новой Церковью. Но все, что они могли, это отправлять на большую землю   свои послания, призывая сермяжную Русь стоять за древнеотеческую веру до самой смерти!
Духовный подвиг этих исповедников был тем более велик еще и потому, что всем им, за исключением Аввакума, пришлось испытать и тяжкие физические страдания. Применив к «еретикам» особый род казни, палачи, дабы навсегда лишить их возможности говорить и писать, отрезали бунтарям языки и отсекли правые руки.
Осенью все того же 1667 года о своем решительном отказе выполнять постановления Собора заявил один из самых влиятельнейших монастырей севера – Соловки. Но также, как и пустозерские страдальцы, соловецкая братия верила, что царь введен нечестивыми греками в заблуждение и, обращаясь лично к нему, просили Алексея Михайловича не изменять преданиям Церкви, не нарушать церковного чина, Устава и заветов святых.
Но вместо ожидаемого покаяния царь, дабы подчинить главный форпост России своей воле, посылает на север войска с приказом прекратить Соловецкий мятеж и заставить закоренелых староверов служить по новым установлениям. Но сделать это оказалось не так-то просто! Не помогла царским войскам и тщательно разработанная операция, связанная с блокадой монастыря. Затворившись на острове и оторванные от всего мира, защитники старой веры продержались на осадном положении около восьми лет.
Неспокойно было и в самой Москве. Главным центром старообрядческих сборищ в столице, созываемых под самым носом у царя, стал дом боярыни Феодосии Морозовой. Нередко на этих посиделках присутствовали и такие именитые деятели своего времени, как бывший начальник печатного двора в Москве князь Михаил Львов, князья Хованские, бояре из рода Салтыковых, Милославских, Стрешневых, Урусовых, Соковниных, Нарышкиных, Воротынских и многих других. Сама царица Марья Ильинична, всей душой сочувствуя защитникам старой веры, поддерживала с Морозовой постоянную связь. Не одобряла реформаторского задора царя и его родная сестра - царевна Ирина Михайловна.
Это во многом благодаря их заступничеству Алексей Михайлович медлил и откладывал до поры до времени разгон Морозовской богадельни.  Но вместе со смертью царицы в 1669 году изменилась и участь главных «раскольниц». В ноябре 1671 года сестер Соковниных, а в замужестве - княгиню Евдокию Урусову и боярыню Феодосию Морозову после недолгого домашнего ареста препроводили в кандалах и под конвоем в Чудов монастырь.
Ненависть царя к Феодосии Морозовой вызывала недоумение у многих. Было в ней и в самом деле нечто патологическое! И то ли мстил ей за что-то Алексей Михайлович, то ли чего-то простить не мог! Даже поднаторевшие в своем грязном ремесле палачи, привыкшие к воплям и страданиям своих жертв, удивлялись жестокости тех методов, которые царь рекомендовал им использовать в отношении молодой боярыни.   Но, вопреки ожиданиям, все жестокие пытки и дыбу Феодосия, доведя царя до крайней степени раздражения, перенесла стоически и с большим достоинством.
Но как бы люто царь над боярыней не измывался, а сломить ее волю не смог!  Одна только родная сестра царя - Ирина Михайловна и смогла, устыдив братца во злобе и жестокости, заставить его одуматься и прекратить глумление над несчастной. Но и оставив Морозову в покое, «тишайший» Алексей Михайлович не смягчился сердцем и с явной примесью личной обиды распорядился осенью 1674 года отправить сестер в Боровск, и там, посадив их в земляную тюрьму Рождественского монастыря, уморить голодом!
Впрочем, сопротивление русского народа установлению новообрядческой Церкви уже нельзя было остановить. С каждым днем оно, разрастаясь все шире, приобретало поистине глобальные масштабы! Избавившись от самой сладкой своей иллюзии, что царь обманут греками и ничего о бедствиях простого народа не ведает, Аввакум превратил небольшой и заштатный городишко Пустозерск в мощный центр старообрядческой пропаганды. Отсюда пламенные воззвания Аввакума: - «паче жизни хранить правую веру» разносились добровольными связными во все уголки страны – Волгу, Дон и еще дальше - за Урал в Сибирь.
Староверы семьями, родовыми кланами, целыми деревнями оставляли свои жилища и, покидая давно обжитые места, уходили вглубь России, подальше от царских ищеек - в непроходимые леса, в тайгу, в неизвестность. Заселяя новые территории и создавая на них старообрядческие общинные скиты и монашеские пустоши, они сохраняли для нас в обрядах, традициях, заповедях, книгах и иконах неповторимый Русский мир – мир, который сегодня мы открываем для себя заново.


                Отрывки из документальной повести
                «Последний акт «симфонии»»,опубликованной на Amazon.com

             https://ridero.ru/books/poslednii_akt_simfonii/