Лиза. Часть 21

После темноты и раскалённого смрада свежий, морозный воздух перехватил дыхание, пробежав по телу волной прохладных мурашек.  Яркое солнце и ослепительно белый снег заставили крепко зажмуриться. Я долго не решался открыть глаза, но, едва открыл их, тут же вновь прикрыл ладонями веки уже не столько от нестерпимо яркого света, сколько от странного, совершенно удивительного чувства. Бескрайние снежные поля, бездонное небо, сонная, будто нарисованная на холсте, деревня, белеющий на пологом склоне высокой дом с полукруглым окном, в котором плясали озорные солнечные зайчики - всё это в один миг стало моим, моим собственным, уже до боли знакомым, родным и бесконечно любимым. Будто я прожил в этом доме всю свою жизнь и никогда не было здесь ни  шумной трассы, по которой денно и нощно мчались машины, ни вонючей фермы и полевого стана с разбросанными вокруг останками ржавых тракторов и комбайнов.

Мы не спеша шли в сторону нашего дома, радуясь прекрасному утру и долгожданному зимнему солнышку, болтая обо всём на свете, что приходило в голову двум влюблённым хозяевам здешних мест, не стесняясь ни откровенных улыбок, ни всяческих сентиментальных глупостей, слетающих с разгорячённых губ, уже совершенно опьяневших от счастья и поющей в сердцах любви.

-- Лиз, ты - мой Лисёнок!
-- Я лисёнок! Я Ваш глупый лисёнок!!!

Она озорно подпрыгнула, изображая передо мной лисичку, отбежала к самому краю дороги и, как маленький, непослушный ребёнок, несколько раз наступила сапожком в глубокий снег, с любопытством разглядывая вереницу забавных остроносых следов. Нестерпимо хотелось с тем же озорством прыгнуть к ней, обнять посреди улицы и совершенно по-звериному, без всякого стыда целовать в эти шальные губы, раскрасневшиеся щёчки, лукавые, сияющие небесной голубизной глаза.

Деревня просыпалась. Со скрипом раскрывались ворота, в них появлялись степенные, неторопливые мужики в тулупах и мы, не сговариваясь, сворачивали туда, где было тихо и совершенно безлюдно. В проулке меж домов показался спуск к овражку, на самом краю которого чернел знакомый колодец. Какая-то маленькая, закутанная в несколько платков женщина в остроносых лаптях и толсто накрученных на ноги пёстрых, шерстяных онучах, сильно перегибаясь через край, шумно черпала воду. Увидев её, Лиза вцепилась в мою руку, став в одно мгновение серьёзной и молчаливой.

-- Вот и Настя по воду вышла...

Чувствуя всем нутром, как неприятно Лизе вспоминать те недавние события, я прибавил шаг, но она почти остановилась на секунду, заглядывая в мои глаза и не отпуская руки.

-- Папенька верно сказывал Вам, что у колодца случилось?
-- Да... Он сказал, что ты поскользнулась.
-- И про Настю сказал?
-- Про Настю?

Лиза уже тянула меня вперёд, опуская взгляд под ноги. Её пальцы всё сильнее сжимали мою руку и я нежно поглаживал их, слушая на ходу негромкий рассказ о всеми забытом случае, произошедшем здесь, у колодца два года назад. Лиза вновь принялась рассказывать про Мавру и я ничуть не удивлялся этому. Мавра представлялась уже иной, старой, согнувшейся, с перекошенными влево губами, часто заговаривающейся, не узнающей порой даже самых близких людей. Я украдкой оглядывался на исчезающий из виду колодец, пытаясь представить, как всё случилось. Как Мавра, увидав под Рождество тихую, забитую конюхову дочь, которая пришла по воду, вдруг ни с того, ни с сего в ужасе налетела на неё, расшвыряла вёдра, начала прогонять, кричать, чтобы Настя не смела здесь более появляться.

Стало очевидно ясным, что случилось на том самом месте, спустя два года, и по спине под тёплой, нагретой щедрым солнышком шубой пробежал колючий холод.

-- Корова у них под вечер телиться взялась. Настя за водой заторопилась да оступилась во тьме, оба ведра на дорогу опрокинула. За ночь снегу на лёд намело, а поутру я к Танюшке моей пошла, гостинцев праздничных отнести...

Сердце мучительно сжалось и застонало от боли, когда словно наяву увиделось, как Лиза, ударившись головой об лёд, упала без чувств в топкий ручей, как деревенские мужики, сами вымокнув в ледяной воде, разделись, с головой закутали посиневшую барышню в свои тулупы и несли её на руках до самого дома. А сердитый конюх, узнав о случившемся, в сердцах отходил нерадивую дочь вожжами да так сильно, что бедная девушка два дня пролежала на полатях, не в силах подняться.

Всё случайное в этом мире не случайно, абсолютно всё...

***

В усадьбе за белым каменным забором уже вовсю кипела дневная жизнь, деловито расхаживали туда-сюда молодые и старые мужики и бабы, ржали, недовольно качая длинными мордами, выводимые из конюшни кони, звонко стучали на морозе дрова, шелестели охапки мягкого сена. Из ворот, сотрясая галопом мёрзлую землю, стремительно вылетела серая, будто усыпанная земляной пылью, лошадь. Верховой ездок в длиннющем тулупе, весь замотанный шерстяными шарфами, ударял в круглые лошадиные бока огромными сапожищами и громко кричал из высоко поднятого воротника: "Но, пошла, сивая! Шевелись, пута приморожена!!!" Следом за серой лошадью выкатил из ворот чёрный возок, запряжённый парой гнедых лошадок. Незнакомый бородатый возница, подпоясанный красным кушаком, также громко кричал, привставая и лихо взмахивая вожжами, словно силясь догнать ретивого всадника: "Но, родимыя! Пошевеливайся!!!"

Войдя в ворота и дойдя до заваленной снегом клумбы, мы свернули вниз, на узкую, давно не чищенную дорожку, идущую совершенно прямой линией через весь сад к высоким, часто посаженным деревьям, меж которых проглядывала занесённая снегом круглая крыша беседки. Стайки нахохлившихся воробьёв и жёлто-чёрных синиц радостно перекрикивались среди голых ветвей и Лиза поднимала к ним руки, приглашая присесть на шерстяную рукавичку. Дорожка с каждым шагом становилась всё круче, ветви яблонь смыкались за спиной, скрывая дом и отгораживая нас от всей окружающей суеты.

Сойдя в глубокий, не топтанный снег, Лиза подошла к одному из крайних деревьев, нежно погладила толстый, шершавый ствол.

-- Вот мои самые верные подруги. Эту яблоню зовут Агриппина, вон ту - Пелагея, -- она отошла к соседнему дереву в другом ряду, дотронулась до тонкого кончика низко висящей ветки, -- а здесь рядышком две Катерины, Катерина большая и Катерина маленькая. Маленькую папа в детстве сломал нечаянно, потому и выросла она такой несчастной. Я за ней не одно лето ухаживала, жалела, поливала вместе с Маврой и папенькой, к высоким кольям подвязывала.

Стоя на дорожке, я смотрел на эти милые яблони и на маленькую пёструю куколку, которую Лиза достала из пальто, показывая новой подружке любимые деревья.

-- У тебя совсем нет подруг?
-- Есть, от чего же... -- она улыбнулась легко и без всякой грусти, -- Лицемерие да кокетство притворное мне с детства не по душе, потому и дружбу со мной водили немногие. Да и прежние верные подруги все замужем, письма пишут не часто, иными заботами полны...

Мы спустились ещё ниже, до небольшой аллеи у каменного забора на самом краю сада, за которым начинался крутой склон, сбегающий к пруду.  Посреди забора возвышалась  меж деревьев большая квадратная беседка на высоком кирпичном фундаменте, в толстой стене которого темнела закрытая на замок дверь и заколоченное изнутри окошко. В беседку вёл живописный каменный мостик, занесённый снегом до самых перил так, что по нему невозможно было пройти. Да и сама беседка оказалось полностью заваленной снегом, из которого поднимались восемь колонн, поддерживающих массивную полукруглую крышу.

Дом и все постройки уже скрылся из виду. Вокруг не было ни души, не слышались ничьи голоса, только низкое солнышко сияло меж колонн, отбрасывая на белый снег длинные голубоватые тени. Я остановился у входа на мостик, стараясь не дышать слишком громко, чтобы не спугнуть застывшую снежную тишину и наше долгожданное уединение. Лиза подошла совсем близко, положила руки в мои ладони, не отводя серо-голубых, ничего уже не скрывающих глаз.

-- Ты не замёрзла?

Она лишь улыбнулась, отрицательно качнув головой.

-- Наконец мы одни... Как хорошо и легко с Вами. Не страшно быть глупой, играть в куклы... Любить Вас вовсе не страшно, не скрывать чувства свои... Признания говорить, стыда в том не ведая, одну лишь сладость сердечную...

Губы, обрывая слова, уже тянулись к губам. Сердце замерло, вместе с ним замер весь мир, остановилось время, вращение крошечных атомов, огромных звёзд и бескрайней вселенной... Кануло в вечность прошлое, исчезло будущее, став одним лишь осязаемым настоящим.

Первый поцелуй, первое, робкое прикосновение самых желанных на свете губ. Неземное чудо, рождённое бесконечным наслаждением самой земной любви, разжигающее в душе ещё более сильную любовь, трепетно нежную и осязаемо живую, как губы единственной на свете любимой девушки.

Казалось время застыло, не желая прерывать бесконечное счастье, но мороз, тронув за ноги, вежливо намекнул, что даже самым влюблённым на свете людям негоже целоваться в его ледяном присутствии. Лиза прижала ладошки в белых варежках к моей груди, молча опустила смущённый взгляд. Я поднёс к губам её руки и, как в детстве, подул на них сквозь мягкую шерсть своим горячим дыханием.

-- Ну, что, Лисёнок, пора возвращаться домой...
-- Пора. Уж скоро обед...

Мы обошли низом сад, поднялись по едва различимой в снегу тропинке к широкой аллее, в дальнем конце которой виднелась белая стена дома с тёмными окнами.

Лиза остановилась у крайнего, самого ближнего к дому дерева и, склонив голову, несколько раз перекрестилась.

-- Там, за деревом Мавру мою нашли. Она уж закоченела вся, а на лице мёртвом такое счастье застыло, какого я в жизни своей не видывала...

Она замолчала и я на мгновение заколебался - стоит ли говорить ей сейчас об этом?

-- ... Знаешь, мне кажется, я видел Мавру живьём, в той своей жизни, но не могу вспомнить, где и когда?

Лиза стремительно обернулась ко мне.

-- Вспомните! Господи! Георгий Яковлевич, любимый мой! Что же Вы говорите такое? Умоляю Вас, вспомните!
-- Лиза, ты что? Лизонька!

Она схватила меня за руку.

-- Мне так боязно расставаться с Вами, хоть на самую малость, даже руку Вашу боязно отпускать. Будто умчитесь Вы в то же мгновение в своё грядущее, не по своей воле умчитесь. Как не по своей воле чудом явились к нам.
-- Лиз, я люблю тебя... Теперь уж ни Бог, ни кто на свете не посмеет нас разлучить...

Она неожиданно смутилась, опустила взгляд и ещё сильнее сжала мою руку, отчаянно качнув головой.

-- Простите меня, Бога ради, простите. Без Вас я верно и дня уж не проживу.

***

После морозной улицы в доме было тепло, по-зимнему уютно и пронзительно солнечно.  По всей прихожей разливался знакомый с детства аромат горячих котлет, возбуждая проснувшийся после долгой прогулки аппетит и, как в детстве, наполняя душу радостным предвкушением праздничного застолья. Лиза смущённо прижимала прохладные ладошки к пунцовым, пылающим щёчкам, прихваченным морозом и ярким солнышком, ослепительно улыбалась и с недоумением оглядывалась по сторонам, не понимая, что происходит вокруг?

Двери в зал были раскрыты настежь, по коридорам сновали туда-сюда какие-то люди, на ходу здороваясь и почти не замечая нас в этой непонятной суете. Седой Антип в распахнутой красной ливрее также торопливо семенил старческими ногами, спеша к нам через весь коридор, вытягивая на ходу руки, словно извиняясь и умоляя немножко подождать.

-- Лизонька... Георгий Яковлевич... Бога ради простите... Не прогневайтесь...

Запыхавшись, он сходу кинулся помогать Лизе снимать пальто, но Лиза остановила его.

-- Антип, что случилось?
-- Неужто Вы не знаете? Наша Любинька... -- он стушевался на мгновение от недозволенной фамильярности, -- Любовь Яковлевна приезжают! Завтра! С детьми! Гонец от них был... И Дмитрий Яковлевич опосля приедут! Уж посыльных по соседям отправили, второго дня к обеду всех звать.

================================================
Часть 22: http://www.proza.ru/2018/01/31/1676