Отчий дом

Едва ощутимый провал кнопки включения. Легкое шуршание. И экран нетбука нагревается.
Наконец появляется вежливое: «Пожалуйста, подождите».
За ним, почти сразу, приглашение: «Добро пожаловать».

Адресная строка интернета.
Спутниковая карта. Россия. Область. Район. Поселок - Супротивный. Размытый контур. А вот и дома…
Очертание поселения лесорубов - игрушечное. Словно видишь из иллюминатора вертолета.

Увеличиваю изображение – мой «вертолет» снижается: четыре, три, два километра, километр.  Но, все-равно домики – видятся крохами. Видны только крыши. Многих уже нет. Надо бы еще пониже. Поразборчивее бы увидеть, но – карта… фотографировал спутник. Только крыши и тени от домов, деревьев и кустов.

Пустыри на месте пропавших домов зарастают кустарником.  Нет линии уличного палисада. На проездах нет колеи, лишь тропинки. Не целятся зенитками в небо задранные журавли колодцев. Тени от деревьев прямо посреди улиц. Батюшки… на улицах деревьев больше, чем построек. Пустырь. 

Железная дорога: Москва – Владивосток. Разрезает бывший поселок пополам, с запада – на восток.
Станция. Вокзал, почта и перрон – все поместилось, прилепилось на станционной насыпи. Железнодорожная казарма, под откосом. Две стрелочные будки по окончанию разъезда. За восточными стрелками -мосты. Над речкой. Один железный, на магистрали. Магистраль – до океана. Другой деревянный, на ветке. Ветка – до реки Ветлуги. На север. Пятьдесят километров.

Улица от станции на север и на юг. Два километра. В поселке - одна. Лишь несколько домов на усторонии. Когда-то тесная от многосемейных бараков, теперь безлюдна. Ее уже нет. Только несколько потерянных в кустах домиков, разбежались по пустырю. Оканчивается улица, Северным и Южным, хуторами. Двигаю развертку экрана на южное направление. Спрямляю зигзаг улицы и по тесовым тротуарам, когда-то сработанным заботливыми лесорубами, спешу мимо водокачки и депо узкоколейки. Мне на Южный хутор, где с тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, стоит наш дом.

 Пересекаю, тоже бывший, тупик отгрузки леса. Скольжу экраном по узкоколейной железной дороге, мимо тесового перрона, с какого когда-то лесорубы рабочим поездом отправлялись в лесосеки. За выходными стрелками узкоколейка разгоняется в гору. А на горе, за небольшим поворотом дорогу перегоняет и пересекает все та же длиннющая улица поселка, застроенная частными домами. Это ее конец – Южный хутор.

Улица была широкая. Дома стояли на удалении друг от друга, а посредине, когда-то красовалась песчаная насыпь узкоколейки. По ней лесорубы возили из делянок лес.  Пыхтели от натуги паровозы и надрывно урчали дрезины.

Тропочка пешеходов раньше теснилась по обочине узкоколейки. Поймет ли кто мои чувства? Не осудит ли за надоедание нахлынувшими воспоминаниями, когда увидишь тропинку, какую начинал топтать еще босыми пятками. По которой бежал в припрыжку, боясь опоздать на кинофильм: Тарзан. По какой шагал из магазина, похрустывая румяной корочкой довеска к буханке испеченного в поселковой пекарне настоящего ржаного хлеба. По этой тропинке возвращал домой портфель с четверками и двойками. По ней шагал ранним утром на работу, а поздним вечером, замирая от волнения, провожал из клуба первую любовь.

Теперь рельсов нет.  Железная магистраль похоронена. Насыпь расширена и застелена асфальтом. Шоссе.

Но, сюда ли я попал? Домов на улице почти не осталось. Несколько скокуженных от старости изб оберегают ее от натиска леса. На нашей стороне улицы, из девяти домов, осталось три: Деда-Шлыкова, Виктора Ильича Скурихина и наш. Спешу к нему.

Здравствуй.
 Низкий поклон тебе, наше родовое гнездо.
Волнение перехватывает дыхание. Осматриваю. Всматриваюсь. Все знакомо до мелочи. Да и сам домишко – мелочь. Мелочь - родная. Близкая. Памятная. Едва рассмотреть, а притягивает. Не отпускает. Волнует. Все тут обжитое. Родное. Сокровенное.

Три окна на улицу. Два в огород. И еще одно, на другую сторону, из кухни.  Крылечко. Лесенка. Веранда. За избой, за двором, труба баньки. В огороде парник и колодец. Грядки. Палисад.
За домом загон картофеля. За ним – клеверище. Все, чего сейчас нет. Сенокос зарос кустарником. Но, дом стоит. Крыша почернела и видно, что ее чинили. Не один раз. - Другого цвета плешины над пристеном.

Вспомнилось. В далеком тысяча девятьсот пятьдесят первом году с отцом пришли по узкоколейке на невеликую полянку, за поселком, вырубленную им в густом лесу. Закладывали сруб. Отец копал ямы под бабки фундамента, а я, семилетняя недоросль, изо всей силы помогал. На другой день обжигали в костре толстые, двухметровые сутунки комлей лесин и зарывали в землю по углам будущей избы.

 На бабки отец положил по серебряному полтиннику выпуска тысяча девятьсот двадцать четвертого года и мы, вооружившись еловыми кольями, начали накатывать нижние бревна будущего сруба.
На мой вопрос, зачем деньги под бревна, отец с улыбкой ответил – чтобы богато жить.

Богато тогда нам не жилось. Отец, получал небольшую зарплату. Две старшие сестры, Надя и Рита учились в средней школе за три десятка верст. Старший брат, Женя, служил в армии. Мама катать бревна на лесоповале была уже не годна. Мы с братом были больше нахлебниками, чем кормильцами.
А стройка затрат требовала не малых, да еще подписки на облигации займа, какие половинили скромный оклад родителя. Особенно тяжело тогда жилось сестрам. Ютились на квартире. Не у мамки. Какую там конфетку, корочку хлеба не спросишь. И сейчас, вспоминая их житуху, сочувствие гложет душу.

Строились долго. Четыре года. Отец, выпускник рабфака МВТУ им Баумана, вынужден был перейти из мастеров леса в кузницу. Стал зарабатывать хорошо. Достроили дом. Сестры закончили учебу. Надя уехала к дяде Ване, в Заполярье. Рита работала учителем в школе.
Дом получился удачным. Уютным. Выдерживал сорокоградусные морозы зимой, летом гасил тридцатиградусную жару.

Зажили не плохо. В магазине сахар стали продавать вольно, а не «давать» по списку, по пятьсот грамм на человека в месяц. Отец прирабатывал в кузнице, подковывая лошадей лесозаготовителей с Украины. Платили белой мукой. Высшего сорта. Надя, с севера присылала рыбу – палтус. Мама пекла пироги. Мои воспоминания о прошлых восторгах поймет и разделит сейчас лишь тот человек, какой, хот разок, пробовал этот кулинарный деликатес, созданный великой мастерицей.

Ты видел их. Две старинные иконы, какие украшали красный угол твоего зала: Матерь Божья и Николай Чудотворец. В рамках. Поблескивали тончайшим стеклом и золоченым окладом.  Мама на руках перенесла их из старого барака в новый дом.
На руках, почему-то она принесла и старую прялку. Сработанную еще прадедом. Нехитрый этот инструмент был устроен так просто, а сработан так добротно, что второе столетие безотказно служил домашним мастерицам. Основания спиц колеса, чернели подпалинами. Мы, еще малышами не редко просили маму показать чудо.

Она соглашалась не всегда. Но проворчав что-то про бережливость прилепляла на хлебный мякиш маленький горячий уголек. Выключала свет. Нажимала на педаль и колесо начинало крутиться. Уголек шел по кругу. Перед нашим изумлением возникал яркий малиновый круг. Любоваться которым, можно было бы вечно.

Дом наполнялся оживленным гомоном, когда наезжали гости. Старший брат с семьей или старшая сестра с домочадцами. Тетушки. Дядюшки.
Мама умела и любила петь. А когда приезжали три ее старшие сестры, такие же поклонницы вокала, стены этого дома слышали чарующие мелодии старинных русских песен. Пели на несколько голосов. Чудесно исполняли и грузинскую песню: Сулико.

В твоих стенах места хватало всем. Три уютные комнаты и кухня без труда размещали всех домочадцев на время бодрствования и отдыха. Мурка любила погреть бока на подоконнике. От лютого мороза и жары ты прятал Шарика в будке под верандой.
 Корова Зорька прекрасно чувствовала себя в рубленом дворе.  Дарила хозяев парным молоком. Хватало и на сметану.

Кто из читателей сегодня помнит вкус свежего коровьего масла? Мама ставила кринку сметаны в печь и морила ее до появления поджаристой корочки. Доставала и давала остыть. Вручала нам с братом мутовку и велела бойко мешать поджаренную сметану. Мутовка – отшлифованная ветка сосны с расходящимися на конце звездочкой сучками. Почему-то этот процесс назывался – мешать комок.

 Мы с энтузиазмом начинали мешать, пока руки не уставали. Наконец в горшке появлялся и все увеличивался комок масла. Его крупинки, плавающие в пахте, все настойчивее прилеплялись к комку и вот, наконец, масло готово. Старый дом – ты помнишь его незабываемый аромат? Я и на восьмом десятке не забыл тот соблазн, какой мучил нас до застолья.

В этом доме мама узнала роковую весть от странствующего вещуна, что мне не суждено дожить до семнадцати лет…
Как ни хоронили родители эту семейную тайну, но она, случайно, стала известна и мне. Был шок. Он повторился еще раз, когда Паша Таничев на два года старше меня, с таким же ревмокардитом сердца, умер спустя год. Мне умирать не хотелось. Было грустно и более, чем грустно - чувствовать себя приговоренным.

В будущем, завидная моя судьба, не раз сталкивала, меня на грань бытья, но такого стресса я уже не испытывал.  А тогда, от отчаянья ли, от безысходности ли – ухватил полупудовую гирю и ну выжимать ее, то одной – то другой рукой. В семнадцатилетний «юбилей» стены этого дома услышали мое радостное: «Видишь, мама, дожил…»

Со ступенек этого крылечка, едва ли не кубарем катился, спеша застегнуть лыжи и догонять мальчишек, ушмыгнувших кататься на гору опилок у шпалорезки.
Со старшим братом, Володей, провели свет в баню и там, до полуночи паяли и чинили кем-то выброшенный радиоприемник, а потом ловили и слушали, пытались услышать, иногда удачно, голос Америки.

С крыши этого дома нравилось в конце зимы скидывать снег, отрезая от наметенного сугроба на скате, огромные пласты, какие с глубоким стоном сползали по строганым тесинам кровли и ухали, низвергаясь вниз.

Сюда, на эту веранду, по ступенькам этого крыльца, с невыразимой гордостью мы с Володей вкатывали новенький велосипед. Крылья и ободья его колес были покрыты никелем. А еще, на зависть всем мальчишкам нашей улицы, на нем была динамка и фара.

В этот дом мы несли, вместе с корзинами грибов и ягод, достоинство удачливых добытчиков.
Стены этого дома и глинобитная печка делили мои восторги и тревоги от чтения приключений и трагедий, рассказов и повестей о людях, встававших на защиту Отечества.   О великих путешественниках. С огромным увлечением проглатывались яркие приключения Майн Рида, Джека Лондона, Фенимора Купера.

В стенах этого дома мы со старшей сестрой, Ритой и старшим братом, Володей, приверженными комсомольцами, напитанные хрущевской пропагандой, пытались поколебать мамину веру в Бога. Глупые. Нам ли, соплякам, было посягать на вечное…
Мама не спорила. Она слушала молча, а потом раздумчиво говорила: Говорите, что хотите, а над нами есть что-то всемогущее. Святое.  И приводила неоспоримые примеры.

Из этого дома мы встающими на крыло птенцами устремлялись в большую жизнь. Навстречу будущим испытаниям и свершениям. Постигали чужие далекие края. Сюда наведывались на побывку, радуясь встрече с родными и друзьями детства. К этому дому брели как ко храму, под гнетом неудачи. Под сень родительской заботы и сочувствия.

Из этого дома, закончив семилетку, пятнадцатилетним подростком, шагнул к токарному станку. Отсюда началась и потянулась сорока пяти летняя моя трудовая вахта. Без единого опоздания и прогула. Со многими почетными грамотами всех рангов и металлическими знаками отличия в труде.
Сюда принес первую получку. В этих стенах услышал от мамы благословенное: «Кормилец ты наш.» И заметил потеплевший взгляд отца. Уже пенсионера.

Когда лесорубы срубили последнюю лесину в делянках и откочевали на север области валить мачтовую сосну, из этого дома провожали меня родители на Донбасс. Учиться, а потом возить уголь в шахте: Южная, под Горловкой.
Сюда приезжал в отпуск после удачного спасения от, случившегося в туннеле шахты, обвала.

Отсюда родители и друзья провожали меня в армию, забежавшего по дороге на призыв в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году. Сюда, в этот дом прорывался, под Новый год, гвардии сержантом из Тбилиси в краткосрочный отпуск с поездкой на Родину. Сюда вернулся летом шестьдесят шестого, после удачного избавления от падения машины пехоты с полукилометрового откоса, комиссованным по болезни.

Виделось и понималось, что дом встречал меня всегда со сдержанной радостью. Она была взаимной.
В стенах этого дома появился на свет сын Сережа. Сейчас взрослый мужчина. Классный сварщик, занесенный в Реестр сварщиков России. Строит на Ямале газовый завод.

С тысяча девятьсот семьдесят второго года дом обрел новых хозяев.  Встречались с ним редко. Мимоходом. Коротким взглядом и долгими чувствами.

А потом жизнь раскинула нас на многие километры. Сотни и тысячу километров. Повидались лишь в две тысячи четвертом году. Заснеженной зимой. Привозил Олег, племянник. Тропки к дому не было. Я смотрел на него с дороги и не мог приблизиться. Он пустовал. Грустил. Тосковал по былому. Старел без хозяйского догляда.

Мне было горько видеть его одиночество. Я не мог погладить его гладкие и теплые летом, словно живые стены. Казалось, что сейчас, как раньше, откроется дверь и на ступеньки шагнут родители. Мама и папа. И все былое вернется сюда. Оживит наш дом и нашу пустую улицу.
Еще и еще раз всматриваюсь в его лицо и с грустью замечаю, как мы оба постарели. Осунулись. Обветшали.

А сегодня, стремясь к нему по карте, впиваясь взглядом в крышу родного дома, тешу себя несбыточной мечтой еще раз увидеть родное место. Далекое. Утраченное. Но, по-прежнему близкое сердцу. Памятное.
Я не знаю, в каком году пролетал спутник. Фотографировал. Уцелел ли сегодня дом моего детства? А память жива. Хранит и бережет сокровенные воспоминания.
Это мой Отчий дом.


Фото: Любительские снимки автора, шестидесятых годов и спутниковая карта.