История моей жизни - 1. Тропами моей памяти

              Тропами моей памяти

По моему пути прошли тысячи людей моего поколения...

Раннее детство

Мой родительский дом
     Ах эти воспоминания! Моменты из жизни, о которых, встряхнув сединой, я хочу написать. Как они дороги мне! Я знаю из моей не малой прожитой жизни, да и из статистики, что более половины евреев - выходцы из местечек . Сейчас при встречах и беседах люди тех времён говорят: «Ах штетелэ-штетелэ! Это - утраченный Рай». Однако, эти слова можно разделить на два периода в жизни каждого еврея.
Первые годы моей жизни - это приблизительно до десятилетнего возроста - это был рай, когда зимне-весенний ветер иногда надувал сугробы снега. Мы, дети, прямо-таки качались в снегу. И то ли потому, что я ещё был маленького роста, мне казалось, что снежные сугробы были огромными. Они были настолько велики, что разукрашенную нами снежную бабу, которую мы лепили из снега, еле-еле можно было  вкатить повыше, чтобы все видели её из далека.
Мой брат Лазарь, который был старше меня на два года, в то время ухаживал за девушкой по имени Гинэше. Потом её звали Нина. Их семья, в составе пяти человек, эвакуировалась во время войны. А после войны они вернулись в г.Калинковичи, где жили и мы. При встречах мы всегда смеялись над тем, как Лазарь звал её погулять по снежным сугробам: «Кум а гер Гинэшелэ, а сах гурес, гурес» . Мы кидались снежками, катались на самодельных лыжах и коньках сделанных из досок, брусков и проволоки.
 О хороших, настоящих коньках и лыжах, на которых катались взрослые, можно было только мечтать. С первыми лучами весеннего солнца, мы дети, бегали вместе по улице штетелэ Давыдовка, Гомельской области Белорусии. Мы наслаждались первыми лучами весеннего тёплого солнца, от которого таял снежок. А под ним ещё лежал лёд. Мы палками ковыряли его, чтобы он быстрее таял. Растаявший снег, превращался в тоненькие ручейки воды, которые стекали, образуя уже больший ручей.  И мы по течению, чтобы они шли быстрее, запускали кораблики сделанные из бумаги. Мы их догоняли и что-то кричали. А девочки щебетали о чём-то своем, что нам мальчикам очень нравилось.
Взрослые люди проходили мимо нас улыбаясь, поскольку мы пробуждали в них радостные воспоминания об их молодости. Наши же родители ругали нас за то, что мы уже мокрые и можем простудиться и начать кашлять. Но кто на это обращал внимание? Мы бегали и радовались грядущей весне.
Ах Весна! Время, когда начинали распускаться цветы: анютины глазки, пионы, подснежники и ромашки. На ромашках мы гадали, отрывая листочек за листочком: «любит не любит, плюнет поцелует, к чёрту пошлёт к сердцу прижмёт»... Потом наливались соком берёзы, из которых, в подставленные нами баночки, капал такой вкусный, чуть-чуть холодненький, сладкий сок. Лес покрывался зеленью, а фрукто¬вые сады: яблони, груши, вишни и сливы - белыми цветочками, на месте которых потом выростали плоды. Позднее поля покрывались сказочными плантациями клевера, мака, подсолнуха, гречки и другими зерновыми. В Белорусии почва была песчаная, поэтому росло также много вкусной картошки.
Я также хорошо помню, что на нашей улице было очень много камней. Мы очень любили кидать камни, даже иногда устраивая соревнования на то, кто дальше бросит. Тот кто выигрывал,  получал какие-нибудь игрушки. И вот однажды кто-то из нас сказал: «Вот если бы тов.Сталин бросил камень, то камень долетел бы до Москвы». И мы все конечно согласились.  Вот такое представление было тогда у мальчиков 7-10 лет о «Гении» всего человечества.
Однажды гуляя по клеверному полю, мы увидели летающих насекомых, которые  садятся на цветочки. Кто-то из наших мальчишек спросил у дяди-колхозника, почему эти насекомые садятся на жёлтые цветочки? Тот объяснил, что пчёлы, садятся на цветочки и, высасывая из них сладкий нектар, несут его в специально сделанный ящик или дупло дерева. Там и образуется мёд.  У нас потекли слюнки. Мы продолжали играть и вдруг Коля закричал от боли. Дядя нам тогда не объяснил, что пчёлы могут укусить. А мы-то думали, что они такие же насекомые, как мотыльки, жучки и стрекозы. Я подбежал к Коле и  увидел, что он держится за палец. Его укусила пчела. Когда он поднял руку, я увидел, что в пальце торчит игла. Это было пчелиное жало. Я зацепил его ногтями и вытащил. Боль у Коли постепенно утихла, и мы побежали дальше.
Мы играли в разные игры: лапту  и в другие игры. С нами также играли девочки: Тамара, Маня, Дуся,Фаня и другие. Мы почти всегда играли до темноты, покуда кто-нибудь из родителей не придёт и не крикнет: «Дети, идите домой». Или: «Киндерлах гейт а гейм», поскольку не все могли говорить на руском языке. И мы разбегались.
Однажды мы вместе с девочками играли в прятки, и я говорю Тамаре, очень красивой  девочке, с которой мы почему-то всегда прятались вместе: «Томачка, покажи что у тебя там есть»  и показываю пальцем... Она смутилась и убежала, а через несколько дней она сказала: «Сначала ты покажи что у тебя там есть, а потом и я покажу». И мы показали друг другу... и немножечко стыдливо, но вместе с тем и радостно разбежались. Мы нравились друг другу. Тамара была очень красивая девочка -  худенькая, с голубыми глазами, светлыми волосами и ямочками на щеках. Запомнилось и её розовое платьице. Моя теперешняя племянница Кристина похожа  на нее.
Итак, местечко-штетелэ  Давыдовка, это - одна улица протяжённостью около двух киломеров с юга на север, с уютными домами среднeго размера. На ней жило приблизительно около сорока еврейских семей. Там же жили и Белоруские семьи, многие из которых разговаривали на идыш, в том числе родители моего друга Коли Мицкевича. Часто, когда евреи встречались с белоруссами и надо было обсудить что-то секретное, а рядом были дети, то они разговаривали на идыш, чтобы мы не понимали.
Западная сторона, улицы вписывалась в сосновые леса протяжённостью 15-20 километров, куда мы ходили собирать чернику, землянику, малину, буяки  и грибы: боровики, лисички, подосиновики, опята и т.д. Потом мы их сушили на зиму, чтобы мамы варили нам вкусные грибные супы, эсикфлейс,  а так же компот, которым заканчивался обед. В лесу, между деревьями проходила дорога. Она шла через поля, и по ней, на повозках с запряженными в них лошадями, люди ездили в соседние деревни: Просвет, Шатилки, Азаричи, Паричи и другие населённые пункты, раскинувшиеся вплоть да города Калинкавичи.
На левой стороне нашей улицы, в лесу, несколько лет стоял разрушенный революцией смолокурный завод моего дедушки, Аврама Хайтмана. А потом, уже в мою бытность, на этом месте начали строить больницу. Мы с мальчиками: Женей Качура, Колей Мицкевич, Маратом Френклах и другими, ходили на разрушенный завод и молотками вырывали гвозди, а так-же собирали на полях кости животных, бутылки, тряпки. Мы сдавали это все  в приёмный пункт-ларёк Лёве-Лэйбе, каравашнику , который давал нам за это 5-10 копеек. На эти деньги мы покупали конфеты, печенье и другие лакомства. Лэйбе был очень интересным человком лет 40-ка. Он ходил небритый в рваных штанах. Куртка без одного рукова, шапка на боку.  У него была лошадка, но вместо неё, он сам иногда тащил свою повозку. Таких было много. Потом, когда я читал книги Шолом Алейхима, он мне напоминал героя его произведений. Мы, пацаны, бегали за ним, дразнили его и напевали песенку сочинённую нами:

Если завтра война, мы убьём кабана-свинью,
Шкуру Лейвику сдадим, а сало сами всё съедим.

Ещё мы насыпали головки от спичек в металическую трубку с загнутым концом и вставляли туда гвоздь. Когда вечером, Лэйбе начинал засыпать, мы под его дверью ударяли камнем по гвоздю.  Происхдил взрыв. Он выскакивал на улицу и гнался за нами. Вместе с тем он с нами дружил, ведь мы делали ему бизнес. 
Работа евреев мужчин нашего местечка заключалась в том, что они шили очень красивую обувь. Делали они это в  оборудованной под сапожную мастерскую в доме, который они рентовали. Дом стоял посредине улицы за кузницей. Они шили сапоги из добротной вяленой кожи, туфли и другие виды обуви. Они  также ремонтировали старую обувь, но не только для жителей нашей местечка, но и для крестьян близлежащих деревень.
Тяжело работал в этой мастерской и мой отец, Берул Спевак. Чтобы прокормить 8-ых детей, ему ещё приходилось подрабатывать. То есть, шить ещё и дома, что он делал до начала рабочего дня. Я помню, когда я просыпался рано утром, он уже работал. Дома у него были специальные колодки, шило нескольких размеров, нитки. Он их как-то специално наматывал через локать на руку. Чтобы расплатиться за выполненную им работу, крестьяне приносли масло, молоко, сыры и другие продукты. И это было очень кстати, поскольку своих продуктов нашей семье не хватало.
Был еще один вид расплаты - крестьяне ремонтировали наш дом и  большой двухэтажный сарай, в котором мы держали свой скот (корову, телёнка, поросёнка, кур и уток). На втором этаже хранились сено и солома. Запомнился мне один дядя - в лаптях, обросший и в порванной куртке. Я его боялся. У него был страшный взгляд. Мама наливала ему большую миску борща. Он кушал его с хлебом и зло посматривал на меня. Приходил он к нам ремонтировать сарай, делать какие-то перекладины на втором этаже и выполнять какие-то другие ремонтные работы. Папа за это ремонтировал для его семьи обувь. Возмжно, что при оккупации нашей деревни немцами, этот дядя разобрал и перевёз дом и сарай к себе.
По пятницам и суботам мои отец и мама, Бейля Хайтман, вместе с другими евреями: Френклах, Петлах, Марголин, Ганделмани, ходили в синагогу. Весело и радостно проводили мы еврейские праздники.  Обычно в эти предпраздничные дни тяжело, но с удовольствием ,
работали женщины нашего местечка. В специальной кошерной посуде, которая хранилась весь год в отдельных ящиках и в отдельном месте, они готовили вкусные обеды:   эсыкфлэйс , гифилтэ фиш , цимес , клёцки, пекли лэках , торты и вторые блюда. В незабываемые кугелах клали картофельное пюре с жареным луком (грыбинас ). Мы жарили специально нарезанные кусочки гусиного мяса с луком, которые назывались грибенес. Ах какая вкуснятина! Мне кажется я и сейчас помню этот ароматный запах. Варили мацебол , локшун , борщ и другие супы. Мне нравилось то время, когда готовили и пекли торты. Я палочками из берёзовых веток взбивал жёлтки яиц с сахором и, украдкой от мамы, отщипывал  и облизывал кусочки халы или торта.
Сейчас мне вспомнился такой эпизод: к нам в гости, уже сейчас в Маями, зашли поиграть в карты и обсудить положение в мире и в России наши друзья, Рита и Миша Бернштэйн. Родом они из Одессы. В это время в Москве застрелили Бориса Немцова. Передали также Ураинские новости. Жена подала к столу чай с тортом, который испекла и дала попробовать соседка израильтянка, Рохул. Рита и говорит: «Мне очень нравится аромат и вкус этого торта.» А мы ей в ответ: «Ох! Смотрите, независимо от того где жили или живут евреи, а аромат для нас  одинаково приятен». И мы развели полемику и начали вспоминать наши детские годы. Только подумаешь: «Ах эти детские годы! Как нам было весело, и как мы были счастливы! А взрослые смотрели на нас и затаённо думали: «Вы ещё маленькие и не знаете, и не понимаете ничего...»
Да, мы ещё не знали, что живём на чужой земле, среди людей которые каждый день, каждую минуту хотят, чтобы мы уехали куда нибудь и навсегда исчезли. Они не хотели понимать или сочувствовать тому, что нам некуда уехать. Но жизнь есть жизнь. Она продолжалась и люди веселились...
Но вернемся в прошлое... Однажды мама послала меня к соседке за специальной двойной кошер формочкой для кугелах . Я дошёл, постучал в дверь, и тётя Песя спрашивает: «Что ты хочешь Кигеселе?» Я стою, молчу и смотрю на неё. Забыл по дороге за чем меня мама послала. Потом было много смеха. Шутили и смеялись по любому поводу.
Как правило по пятницам, после трудовой недели, отец вместе со своими друзьми ходил в баню. Хоть смутно но помню, что один раз отец задержался. Мама накрыла на стол. Шабес – обед. Этот день соблюдался очень строго. Поставила свечки, и мы все 8 детей, сидим за столом и ждём папу.  Ведь в те времена закон был очень строгим. Никто не имел права, независимо от того насколько ты был голодный, начать кушать, пока первым не начнёт кушать глава семьи - отец. Мама разволновалась, и когда папа пришёл, она спросила: «Фарвос гостегикумен азей шпет? » Поговорили на высоких тонах, потом успокоились и трапеза началась.
Как мне сейчас понятно, очень красиво в праздники наряжались только совсем молодые женщины. Они одевали элегантные платья, которые хранились от праздника до праздника, делали красивые причёски. Причёсывались перед маленькими зеркалами. Вот не помню, красили ли они губы. Кажется нет, но чем-то мазали щёки. Наряжали они также и своих детей, делая это с любовью.
Мужчины брились и стриглись. Был в местечке, как 6ы парикмахер, Шломо. Еще они начищали кремом сапоги, чтобы танцевать «казачок». Мой папа любил танцевать не только этот танец, но и другие. Я отчётливо помню, как по всем местечкам в эти празднич¬ные дни проходили, в основном пешком, группа из 3-4 музыкантов – клэзмер. Они играли на скрыпках, балалайках и  других музыкальных инструментах. Они пели еврейские песни, которые потом напевала мама и моя вторая по возрасту сестра, Фаня. От них я научился и так же напевал мотивы и слова нескольких песень, которые до сих пор помню. Потом начинались танцы вприсядку, папа мой это любил. Ставили бутылку на голову и с ней танцевали.
Мама брала меня на руки и танцевала со мной. Потом брала всех по очереди - сестричку Розу, братика Лёву и так далее. Все танцевали и пели песни. А музыканты продолжали играть. Мне очень нравились звуки скрипки и люблю их и по сей день. Я мог часами стаять возле них с открытым ртом, и слушать их, слушать. Однажды один из музыкантов погладил меня по голове. Он видимо заметил во мне любителя музыки. И поверьте, что и сейчас от звуков скрипки у меня останавливается дыхание. Потом музыкантов усаживали за стол, давали им хорошо выпить и  закусить. Потом они уходили в другую штетелэ.
Первые годы в Америке по какому-то поводу мы были в ресторане в Бруклине и один из музыкантов играл на скрипке. Я услышал его игру и вспомнил такие-же звуки как бы той же самой скрипки. Я был на веселе и мне так казалось. Я не мог оторваться от этой музыки, давал и давал музыкантам «типы», пока жена не утащила меня домой. И сейчас, живя в Маями,  когда я слушаю игру на скрипке Бианочки, внучки моего приятеля, Гришу Пинчука, всё во мне замирает.
 Я помню еще, как мама пела: «Катюша, а лэйтерул цум гимул дафмен стелун », «Фрайтык ба дер нахт », «Ёшке форт авек » и другие. Моя вторая по возр¬осту сестра, Фаня, пела песни, расказывала сказки и разные истории. И вот одна из них: 
 «Ехали люди в поезде, к ним в вагон зашёл контролёр проверять билеты и одному из них гово¬рит,
- Откройте Ваш чемодан, пожалуйста.
И когда тот человек открыл, все увидели, что там лежат три головы.»
Я испугался так, что и по сей день помню этот рассказ. А сестра тогда засмеялась и говорит, чтобы меня успокоить: «Не бойся Кигеселе, это были головы рыб».
 Моя сестра была очень красивая. Сейчас на неё похожа её дочка Галя. Я помню, тот день когда с сестрой случилась одна история. Будучи девушкой, она решила приехать поездом из Калинкович, где она жила с старшей сестрой Леной, к нам в Давыдавку. От железнодорожной станции до нашей штетелэ восемь километров. Пешком идти далеко, и она попросила извозчика довести её до дома. Парень жил недалеко в соседней деревне. По дороге он начал с ней разговаривать на любовные темы и говорит:
-  Фанечка, ты мне очень нравишся, и я хочу на тебе жениться.
Она ответила, что это невозможно, потому что она еврейка.
- Я это вижу по тебе, - ответил парень, - но это не помеха для меня.
И так далее. Сестра зашла в дом бледная. Через два дня этот парень пришёл к нам в дом и стал уговаривать маму (папа был на работе), отдать ему Фаню в жены. Я его помню. Выский, в новых сапогах и в вышитой рубашке. Испугались мы все, в том числе и я. Папа ночью пешком повёл её на станцию и отправил в Калинкович. Перед войной она вышла замуж за очень бравого парня, Мишу Зальцмана. Он работал инструктором в райкоме партии гор.Калинковичи. Родила сына Аркадия, который сейчас живёт в Израиле. 
В нашем местечке были: еврейская шкала и еврейский сельский совет, председателем которого был мой отец. Он был совершенно неграмотный в русском языке, как и все евреи. За него, в нужных документах, расписывался сосед,  тов.Ганделман. В Америке он стал моим мехутун .
В дошкольно возросте, я увидел, что папа прячет от нас печать, талес, кубики, тфилин на шкафу и мне стало очень интересно. Я задумался о том, как же это всё достать. Я поставил стул, на него табуретку и добрался до верха. Достал все, что нашел там и игрался пока не пришёл отец  и мне за это попало.
Вдоль улицы среди домов росли деревья, в частности, возле нашего дома росли две сосны. Осенью с них падали шишки. Мы их собирали, игрались с ними. Бросали, строили разные фигуры. В среднем через каждые два-три дома были сады. На деревьях росли яблоки, груши, сливы, вишни и другие фрукты. Несмотря на то, что каждый ребенок имел сад у своего дома, меня тянуло почему-то сорвать яблокo, огурeц или помидор в чужом огороде, где оно было вкуснее, за что иногда мне и попадало по заднему месту.
Напротив нашего дома была молочно-перегонная лаборатория. Туда крестьяне сдавали молоко для государства. Там же на маслобойке вручную взбивали и делали из молока масло, которое было желтого цвета; сливки, ряженку и другое. Еще была очень вкусная еда, подгоревшая сверху картошка, под названием – паронки.  Она готовилась в печи под открытым огнем. Однажды со мной был такой случай: мои родители поехали в районный центр Азаричи за деньгами, которые мать получала от государства, как многодетная мать. Центр находился в 40 километрах от Давыдовки. Они решили купить мне, как хорошему ребенку костюмчик. Помню - серенький пиджачок, брюки, и даже что-то похожее на галстук. Боже мой, сколько было радости и гордости. Все мне завидовали. В том числе, и мои четыре брата. Я щеголял в этом костюме.  Но, как говорится, не каждый день праздник. В одну из суббот, одев костюмчик, я пошел гулять с мальчиками: Колей, Женей, Маратом и другими. Загулявшись, мы зашли с задней стороны молочной лаборатории и увидели пустые бутылки из-под кислоты,  которые не всегда можно было найти там. Это была грандиозная находка. Конечно мы обрадовались, помыли их и пошли сдавать в ларек.  Получили деньги (копейки), купили конфеты, печенье, разделили все поровну и были рады и счастливы. Но радость длилась недолго, ибо как только я зашел в дом, мой старший брат, Юра, закричал не то от радости, не то от сожаления. Мой новый костюмчик был в дырочках прожженных кислотой.  Брат тут же доложил об этом маме. Можете мне не завидовать. Начали допрос с того, с кем я там был (выдавать друзей мне не хотелось), где и как я деньги достал, и так далее. Я молчал, как партизан. Но тогда с детьми обращались не так, как сейчас в Америке.