Потерянный мир. Приобретение

За небольшим письменным столом в удобном кресле сидела маленькая русоволосая девушка и крепко держала в руках чёрный диктофон, поднесённый губам. На столе лежала большая белая книга с надписью: «А.С. Пушкин. Барышня-крестьянка. Часть первая». Рядом с нею старенький ярко-бирюзовый магнитофон и пара кассет, чьи прозрачные подкассетники вместо привычных обложек с именем исполнителя и названием альбома имели плотные листы кофейного цвета с выпуклыми точками, похожими на хаотичный узор.
Лицо миниатюрной русоволосой девушки выглядело печальным и немного отрешённым. Она нажала на кнопку диктофона и начала запись.
- Восемнадцатое июля, суббота, - каждый раз она начинала именно с даты и дня недели –  так уж повелось, - Сегодня мои пальцы бегали по книге, будто спринтеры! – воскликнула она, и на лице мелькнула лёгкая улыбка, но тут же исчезла, - Я каждую точку кожей чувствовала… Вот даже самые длинные слова сегодня читались… как раньше.!? – девушка была удивлена своему нежданному открытию, - всё стало по-новому, каждый звук, каждое слово звучит и читается иначе, с новым смыслом… Раньше бы я ни за что не поверила, что смогу читать с помощью рук! Я не знала, что буквы или цифры могут состоять из одной или трёх, четырёх и даже шести точек, и они… они, как элементы обычных букв – крючочки или петельки, каждая точка важна… Эти точки живут в ма-а-леньком прямоугольничке в приборе для письма, - девушка машинально подняла свободную руку и стала показывать размер клеточки в приборе, как если бы её собеседник сидел рядом, и как только она это поняла, одёрнула руку и надолго замолчала. Диктофон записывал лишь её тяжёлое дыхание.
- И… вот эти прямоугольники, - она вздохнула, - они похожи на тюремные камеры, их, кстати, 432, - я посчитала, - в голосе проскользнула невесомая похвала и даже гордость за саму себя, ибо теперь считать стало труднее, чем раньше, - и из этой прямоугольной тюрьмы есть выход только тогда, когда эти буквы образуют слова, - это я так придумала, чтобы было интересно учить, ведь иногда бывало так лень, ужасно…- на мгновение прервавшись, она переложила диктофон в другую руку и с энтузиазмом продолжила.
- Я, когда впервые открыла книгу, подумала, неужели, всё это – слова?! Знаешь, это удивительно, когда, кажется, из бессмысленного набора точек получается узор-предмет, узор-действие или, например, признак, а может обращение к кому-то или призыв...
- Расскажу тебе про свой прибор, я без него, как без рук! Он металлический, гладкий, очень напоминает обложку книги, но всегда холодный, даже если долго держать его в руках. Когда я спросила, какого он цвета, то мне сказали, что белый, а я, представляешь, даже не сомневалась! Терпеть его не могу, белый, как и чёрный. Оба они такие… категоричные, с какой-то претензией… - пощёлкала пальцами, помогая тем самым в поиске подходящего слова, - на пустоту. Пустые они… Так вот, благодаря этому прибору и маленькому железному грифелю с костяным наконечником, –  он очень удобный, прямо под палец указательный ложится, в нём выемка есть, я и выучилась писать, э-э-э, точнее выкалывать буквы, цифры и знаки препинания, потом всякие слова, сначала простые,  своё имя, например. А после часами читала их. Пальцы были такие жёсткие, от гитары мозоли появились, потому и тяжело было чувствовать точки, тяжелее читать. Пришлось привыкать к новому способу получения информации, новая жизнь как-никак… Сейчас уже всё намного проще, вот Барышню-крестьянку перечитываю…
Спустя несколько секунд молчания, она вновь заговорила, но голос её был совершенно иным, более глубоким, тихим, тоскливым.
- Вот раньше я была максималисткой, ну, ты помнишь: и целого мира мне было мало, а теперь я считаю свои даже самые маленькие победы, например, что я быстро спустилась по лестнице и даже не споткнулась. Стала замечать перила в подъездах… Теперь я всё-всё стараюсь замечать, теперь – когда мой мир навсегда сузился и расширился до пределов темноты. И я знаю, что нет ей конца: рассвета не будет, как только часы перевалят за четыре-пять утра… Я больше не жду света, я живу по-другому…
Тело её напряглось, как струна, а лицо утратило маску печальной растерянности, исказившись воспоминанием о горе. Губы её сжались, чтобы подавить дрожание, но это не помогло, и она продолжила говорить – с каждым словом ей всё труднее удавалось сдерживать свои слёзы:
- Я так долго жила в плену своей темноты!.. Я все время боялась, злилась и обижалась на весь мир… И я чувствовала лишь боль от потери: себя, тебя, нас!.. Я была совсем одна в темноте, а ты не последовал за мной в темноту и не забрал из неё, хоть и обещал – и в горе, и в радости – быть рядом, быть со мной, помнишь?! – голос её предательски надорвался, и она резко замолчала. В её голове начали мелькать воспоминания из недалёкого прошлого: как она пришла в себя и не увидела ничего, кроме бесконечного чёрного пятна, лишь горестные всхлипы матери и неловкое покашливание отца на её вопросы, что же произошло; как тактичный голос мужчины-врача сообщил ей: «Вы больше никогда не сможете видеть…»; как она первый раз упала в собственном доме, и никого не оказалось рядом; как горько плакала в подушку мама по ночам, думая, что её никто не услышит…
- Темнота изо всех своих жестоких сил мешала мне, наконец, понять, что жизнь продолжается… – слёзы медленно скатывались по щекам, одна за другой, - И что на руинах снова будет красоваться новый дом. Да… он не станет прежним, но и в нем можно будет согреться и согревать других, - её воображение в ту же секунду подбросило уютный образ камина и пары людей с кружками чая в руках, спрятавшихся под плюшевым пледом, и невольно улыбнулась ему.
- И я построила дом. Он наполнился яркими голосами наших с тобой друзей, родных, их добрые слова стали кирпичами в моём строительстве… «Дома и стены помогают» - в пословице говорится, теперь она стала мне такой понятной, близкой… Ведь стены не раз спасали меня от падения. Мои стены – это папины руки, мамины, брата… Никогда не замечала, что у мамы такие нежные руки… Видно, не зря она всё время мажется кремами… - она тут же подумала, что нужно как-нибудь попросить у мамы крем с приятным запахом, вдруг, - и у неё такие же будут.
- Я раньше не могла так глубоко оценить силу объятий или, например, характер рукопожатий, они такие разные бывают! Я даже задуматься об этом не успевала… Я стала больше слушать и меньше говорить, как ты порой советовал, - она усмехнулась.
- Вот, чтобы слушать, нам даны два уха, а чтобы говорить – всего один рот, теперь я поняла, всё неспроста. Со мной теперь разговаривают все домашние. Обо всём на Свете. Прямо как ты… 
Пауза, затянувшаяся на несколько минут. В ушах девушки зазвучал яркий, наполненный эмоциями мужской голос с приятной хрипотцой, уговаривающий пойти на «Пустошь Смауга» через две недели. Его обладатель прикладывал все силы, чтобы уговорить свою собеседницу с ним пойти… В ту секунду она поняла, что смотрела бы эту «Пустошь» вечно, лишь бы ещё раз услышать его голос, его шёпот, услышать, как он улыбается…
Глубокий вдох, будто пересиливая себя, она продолжила запись:
- Я все ещё вижу цветные сны и даже помню лица школьных учителей, которых не видела лет пять. Сны свои записываю в мельчайших подробностях на диктофон, каким бы бредовым и обрывочным они ни были. Чтобы потом послушать, сравнить, как изменилось моё восприятие. Какой-то советский учёный говорил о компенсации…
Лишь твоё лицо, твои черты я забываю только лишь потому, что так часто их вспоминаю.
Ты никогда не придёшь в мой новый дом, в мою новую жизнь... И не увидишь, какой я стала. А я не увижу тебя…  И мне не отыскать к тебе дороги, - она бы могла разрыдаться, но решительно держалась, чтобы закончить запись, - Я столько раз обещала себе, что не сделаю больше ни одной подобной записи, и держалась полгода, целых шесть месяцев я ничего не записывала для тебя… И я умираю… умираю от тоски, мне так хочется с тобой поговорить, говорить-говорить, я бы сутками не выпускала этот чёртов диктофон!.. – взвыла она от боли, которая безжалостно сжигала изнутри, снаружи – повсюду, что принадлежало её телу, мыслям и душе…
Вырывая из себя каждое слово она продолжала запись.
- Я знаю… Ты… Там ты слышишь каждую мою мысль, каждое моё слово, произнесённое или скрытое… и мне не нужно говорить, чтобы ты всё знал… И… Я каждый день, каждую ночь я убеждаю себя, что приобрела больше, чем потеряла… У меня так много всего появилось, я столько всего увидела… Но ни в одном из этих дней не было тебя – я не слышала твой смех, не пила с тобой кофе, ни в одной из этих ночей ты меня не обнимал и не целовал…
И в голове её в тысячный раз прозвучали слова: «Ваш муж скончался на месте. Соболезную». Когда ты так часто прокручиваешь в голове какие-то слова, они становятся бессмысленными, как тот самый узор на бумаге кофейного цвета на подкассетниках для тех, кто не знаком со шрифтом Брайля. Для неё эти слова навеки окрасились в чёрный цвет, цвет её темноты, цвет столь ненавистной для неё пустоты.
Её пальцы сжимали диктофон, по щекам всё ещё бежали слёзы, одна за другой. Бледное лицо покрылось пунцовыми пятнами, а глаза, теперь всегда смотрящие в никуда, почти не моргали. Севшим голосом, переходящим на шёпот она вдруг спросила:
- Написано столько книг, как жить с потерянным зрением… Скажи, неужели есть хоть одна, в которой написано, как жить с потерянным сердцем?..
- Доченька, мы пришли, - вместе со стуком раздался женский голос за дверью.
В это же мгновение миниатюрная русоволосая девушка выключила диктофон, и её лицо вновь приняло своё привычное отрешённое состояние.