Жаба и аспид

- Мама, а у синички и зяблика могут быть дети? – Мальчик широко вытаращенными глазами, в которых застыло извечное детское «почему?», смотрел на Клару.

- Нет…наверное. Они же такие разные, эти птицы, - Клару вопрос озадачил, она пыталась найти правильный ответ в кладовой своих житейских познаний, но там были именно житейские знания об окружающем мире, и почти не было очевидных научных истин. – Ты лучше у папы спроси, когда он придет со службы.

- Папа только отмахнется, - отвечал мальчик. – Он не любит, когда я задаю такие странные вопросы. Я лучше к отцу Паулю схожу, можно?

- Только ненадолго, - мать смотрела на сына заботливым взглядом. – Когда идешь, всегда гляди под ноги, чтобы не запнуться, обходи лужи, иначе промочишь ботинки, не дразни собак, не связывайся с ребятами, которые старше тебя и могут обидеть, - привычно наставляла Клара. – И чтобы был к ужину дома!

- Да знаю я все, – вздохнул мальчик. – Папа будет ругаться, ты заплачешь, если я приду домой грязный и с синяками. Я тебя не подведу.

«Папа не только отругает, может и затрещину отвесить», - подумал сын и твердым голосом сказал матери: - Клянусь мечом Фридриха Барбароссы!

Мама не знала в точности, кто такой этот Барбаросса. Вроде какой-то старинный вояка, о которых пишут в книжках. Она была воплощением нехитрых добродетелей простой немецкой женщины: дети, кухня, церковь, ее мало заботили тени минувшего. Так же и городок, в который они переехали, находился на обочине мировой истории, и местные обыватели куда больше интересовались ценами на продукты, топливо, разными бытовыми мелочами, без которых нельзя обойтись, нежели великими деяниями благородной старины.

- Смотри, не обмани этого… - Клара попыталась выговорить имя полководца, но не смогла и махнула рукой. – А то придет и накажет тебя своим мечом!

- Он же умер давно, - засмеялся мальчик.

- Вот оно что! А зачем ты спросил про птиц? – перевела разговор мама с непонятного и неведомого для нее Барбароссы на более привычные материи.

- Я видел, как воробей кормил зеленушку! – в глазах мальчика отражалось пережитое им неожиданное открытие, детское любопытство, благоговение перед маленькой тайной природы. – Вот просто так, из клювика в открытую пасть какие-то крошки. Но разве такое может быть? Вот потому я пойду к отцу Паулю, почитаю Брема про птиц...

- Вернись вовремя! – прокричала мама вслед мальчику, который бойко сбежал по скрипучим ступенькам, распахнул дверь – и на миг остановился, пораженный великолепием залитого солнечным светом мира: аккуратные домики, пышные кущи бузины, тонкий шпиль старой церкви, где служит отец Пауль, стройные тополя, пение птиц – и музыка, поистине божественная музыка, льющаяся из чьего-то окна. Вагнер! Мальчик млел, едва заслышав божественные звуки. Каким должен быть человек, сотворивший из семи нот чудесные мелодии! Мальчик бросился через улицу к дому трактирщика Готфрида, из окна мансарды которого летели начальные аккорды «Полета валькирий». Душа его ликовала! Чудо техники, фонограф, сделал музыку гения достоянием тех, кто никогда не бывал в опере. Мальчик бежал, не видя и не слыша более ничего, и навстречу ему неслись грозные девы-воительницы. Они влекли, завораживали, поднимали из глубин детской души нечто таинственное, грозное, могущественное, с чем ему обязательно предстоит столкнуться в юности. «Валькирии, каковы они? – думал мальчик на бегу, не замечая луж, гневных окриков прохожих, которых он невзначай задел, конского ржания и извозчицкой брани – он едва не угодил под копыта экипажа. – Прекрасные белокурые девы, с мраморными лицами и телами, подобными тем изваяниям греческих мастеров, которые он недавно рассматривал в книге…»

Да, он хорошо запомнил тот вечер. Он распахнул фолиант – и горло внезапно перехватило при виде прекрасной, совершенной Женщины, идеальной в каждой частичке своего великолепного тела. Она была олицетворением живой гармонии. Мальчик еще не знал многих высоких слов, но и без слов сознавал величие Вечной Красоты. Это был эталон женщины, она не походила ни на увядающую раньше срока мать, ни на бюргерских жен, с расплывшимися, как тесто, фигурами, грубыми или невзрачными лицами. Та античная богиня была творением гения, как музыка Вагнера, как картины, изображающие триумф германского и австрийского оружия. Нижняя половина ее безупречного мраморного тела была сокрыта мраморным же покровом, верхняя соблазнительно обнажена. И чем дольше и внимательнее рассматривал древнюю статую мальчик, тем все громче и призывней давало о себе знать смутное, незнакомое чувство, желание чего-то запретного, непередаваемого словами его небогатого детского языка. В отличие от классической Венеры у красавицы были руки – такие же белые, изящные, как и остальные формы тела. А ее профиль, несравнимый с грубыми, мясистыми чертами местных фрау и фройлен, их широкими, кривыми, излишне вытянутыми или расплющенными носами! Сознавая, что делает нечто постыдное, запрещенное взрослыми, он запустил руку в карман штанишек…

- Ага, вот ты, стервец, чем тут занимаешься! – он вздрогнул от резкого голоса отца, раздавшегося за его спиной, а второй раз содрогнулся от удара тяжкой отцовой длани по затылку. Его запретное наслаждение было грубо и жестко прервано в самом начале. Отец прогнал сына со стула, вырвал из рук книгу об античном искусстве.

- Рано тебе, щенку, - прошипел он. – Повзрослеешь – вот тогда прочтешь. А будешь заниматься этой мерзостью – вырастешь развратником, да и нервы свои истреплешь, измотаешь почем зря. Еще раз застукаю за таким непотребством… - и он поднес к носу сына пропахший пивом и пчелиным медом кулак. – Ступай в свою комнату!

Альбом был заперт в старом пыльном шкафу, ключик отец спрятал сперва в кармане своего мундира, затем – неизвестно где. Так мальчик был надолго отлучен от Красоты.

А музыка лилась из окна мансарды, заполняя собой окружающий мир, великолепная, грозная и столь же прекрасная, как та женщина из книги. Только музыка, в отличие от изображения, не вызывала в мальчике запретного телесного желания, зато она захватила без остатка его душу, проникла в каждую клеточку трепещущего юного сердца.

- Ты что тут делаешь? Чего встал под окном и пялишься? – грубый окрик вернул мальчика к действительности. Рыжий трактирщик, хозяин дома, высунул в окно крупную, усатую башку.

- Музыку слушаю… - пролепетал мальчик.

- А ты за музыку мне заплатил? – загоготал рыжий Готфрид.- Бесплатно только птички поют. Поди прочь, пока я сам тебя не прогнал да уши не надрал, дурачок!

Обескураженный мальчик отошел в сторону. Трактирщик же, бросив на него злобный взгляд зеленых, как болотная тина, глаз, погрозил пальцем и захлопнул окно – с такой силой, что стекла угрожающе задребезжали. Исчезли прекрасные валькирии, растаяли образы, смолкла музыка – на самом пике, в апогее полета дев-воительниц. И снова он стоял на тротуаре невзрачной улочки заурядного имперского городка. Какой-то грубый, ничтожный содержатель питейного заведения, где – он слышал из разговоров родителей – тайком сбывали краденое жулики со всей округи, разрушил, скомкал, смял прекрасную картину. По вечернему небу, над чащами, горами и городами летели ослепительно прекрасные, как та богиня из книги, девы, и северный ветер развевал их льняные волосы, теребил одежды, приоткрывая белые, как мрамор, молодые тела… Но тут в волшебный мир средневековых сказаний ворвался хриплый от пьянства и привычки всегда говорить на повышенных, до крика, тонах голос трактирщика. Валькирии…  Мальчик застыл на месте, зажмурился, чтобы вновь воскресить в душе величественную картину…

- Посторонись, малец! – какой-то парень едва не сшиб его с ног. Он нес под мышкой большой прямоугольник, завернутый в холстину и крепко перевязанный. Мальчик отшатнулся назад к стене дома трактирщика. «Неужели художник? – подумалось ему. – Откуда в этом городишке взяться живописцу? А может, он просто купил обыкновенный сельский пейзаж, чтобы повесить его в гостиной и любоваться от скуки? А если там, под холстиной, портрет какого-нибудь древнего полководца или иллюстрация к «Нибелунгам»? Мальчик хотел подойти к парню и выяснить это, но не решился, боясь нарваться на словесную эскападу вроде той, что обрушил на него трактирщик Готфрид. Молодой человек буркнул что-то и быстро засеменил по улице. Навстречу ему шла стройная молодая девушка в тонкой, почти прозрачной шляпке.

- Матильда, я купил тебе зеркало! – вскричал парень, сделал неловкое движение, оступился и едва не разбил хрупкое «сокровище».

- Наконец-то! – всплеснула руками его жена. – Ты обещал сделать это еще в медовый месяц, который мы провели в Будапеште. Лучше поздно, чем…

- Тогда я бы еще проще разбил его, пока доставлял в нашу глушь. А это ничуть не хуже тех, что мы с тобой видели в тамошних магазинах: изящная резная рама, под черное дерево, на стекле – ни единой царапины…

Они на мгновение слились в поцелуе, не смущаясь проходящих мимо бюргеров и бюргерш.

«Так значит, вот оно что, - задумался мальчик. – Это не картина, а простое зеркало, в котором каждое утро этот молодой супруг будет видеть отражение своего курносого веснушчатого блина, а его женушка – своей унылой, утконосой физиономии, узкой, как в том кривом зеркале, что смешит и пугает детвору в ярмарочном балагане Хуго Фесслера. Как жаль, что вокруг так мало красивых лиц, достойных кисти художника. Одни рожи, рыла, хари…»

Мальчик зашагал по улице к дому отца Пауля. Он чуть не наступил на жирного, едва переваливающегося на коротких лапах сизаря, его облаял шпиц, миниатюрный, зато крикливый, задел шедший навстречу зигзагообразной походкой пьянчужка, обрызгал экипаж, промчавшийся через большую лужу. «Отец будет ругаться, может быть, даст подзатыльника, мама – охать и ворчать из-за замызганной курточки, хотя, видит Бог, я нисколько не виноват в том, что лихач обдал меня грязью».  Вздохнув, он принялся оттирать капли носовым платочком, но лишь размазал грязь. Обескураженный неожиданным и неприятным происшествием, он двинулся по улице, растеряв остатки утренней бодрости. Он непроизвольно опустил голову и уныло рассматривал щербатый тротуар, шарахаясь от редких прохожих. Утро было испорчено.

«Тьфу ты, гадость какая!» Уродливый сенокосец с длинными лапами, торчащими по бокам непропорционально маленького оранжевого тельца, пересек дорогу перед ним. Паучье племя вызывало у мальчика непроизвольное отторжение и отвращение, особенно эти вот длинноногие уродцы. Он часть давил их башмаками. А однажды, когда он в такой же вот солнечный день сидел во дворе в тени высокого вяза, мерзкое существо имели наглость вползти на ногу. Мальчик вскрикнул, вскочил, брезгливо стряхнул безобидное, но такое невыносимо противное членистоногое чудовище. Он до сих пор помнил прикосновение своих пальцев к этому гадкому ползучему созданию. «И зачем Бог сотворил столько гнусных тварей: пауков, жаб, крыс, гадюк, назойливо-крикливых ворон, облезлых псов, безобразных и злобных людишек? – размышлял мальчик. – Зачем засеял мир жгучей крапивой и колючим репьем? Ведь Бог – величайший в мире Художник, он мог бы причудливо разукрасить его Своей волшебной кистью, а вместо этого населил картину миллионами отвратительных созданий, недостойных пребывать на одной Земле с белоснежными Альпами и зелено-голубыми бухтами! Когда я вырасту и стану художником, на моих пейзажах не будет места уродствам окружающего мира, оскорбляющим взоры ценителей прекрасного, только прекрасная природа, прекрасные звери и богоподобные люди». Мальчик носком ботинка столкнул сенокосца на мостовую. «Пусть его растопчет конское копыто или размажет колесо экипажа. Эта бестия не должна смущать людей своим видом, ползи навстречу своей гибели».

- Эй, малец, ты чего там разглядел? – неожиданный возглас почти под самым ухом заставил его вздрогнуть. Голос был знакомым. Мальчик поднял голову. Высокий, статный гимназист Генрих насмешливо глядел на него. Он был поистине прекрасен, этот юноша, напоминавший чертами лица героев древности: греческий профиль, аккуратно расчесанные и уложенные светлые, как у настоящего германца, волосы. А вот у мальчика шевелюра темная, как у итальянцев или жителей южных славянских провинций империи. Может быть, с возрастом она посветлеет, если такое возможно, и он станет похожим на тех германцев, чьи изображения любит разглядывать в книгах. Говорят, Генрих собирается в скором будущем поступать в военное училище. Он будет маршировать по улицам Вены в колонне таких же красавцев в тщательно отутюженных парадных мундирах имперской армии… - Мальчик закрыл глаза, представляя картину военного парада в столице. «Но если они пройдут по улицам, покрытым лужами после недавнего дождя, чеканя шаг, и грязные капли замарают их начищенные до блеска сапоги, загрязнят новенькую форму? Произойдет то же, что с моей одеждой, которую испачкал кучер. Но то – моя скромная одежка, а это – цвет нации, восприемники славы древних рыцарей, воинов, когда-то защитивших Вену от азиатских полчищ. Уличная грязь неизбежно запятнает красоту, а, значит, и славу воинства…»

- Ты чего, дурачок? Я с тобой говорю! Очнись! Застыл тут, как каменный. Статуя кайзера Франца в детстве, - рослый Генрих склонился над мальчиком, протянул руку, стремясь взъерошить его волосы. Мальчик тотчас встрепенулся и решительно отдернул голову.

- Доброе утро, Генрих. Извини, что не заметил тебя, - пробормотал он. – Я задумался…

- А я и не знал, что у таких малявок могут быть какие-то мысли, - рассмеялся юноша. – Ты куда это направляешься один, без папеньки и маменьки?

- К отцу Паулю, - обиженно буркнул мальчик. Его раздражал насмешливый тон Генриха.

- Ну-ну, иди, вырастешь – тоже священником станешь, - засмеялся молодой человек.

- Я художником стану! – крикнул вслед быстро уходящему Генриху мальчик. Но тот или не расслышал его слов, или не придал им значения.

Его до глубины души задело пренебрежительное отношение к себе этого красавца, настоящего германца, будущего воина. «Почему мир так несправедливо устроен? Такая прекрасная погода, солнце, песни птиц – но не успел я выйти из дому, как меня трижды оскорбили: рыжий трактирщик Готфрид прогнал, не дав насладиться божественным Вагнером, какой-то глупый извозчик обрызгал, а похожий на легендарного Зигфрида Генрих посмеялся надо мной. Быть может, беседа с отцом Паулем развеет мои обиды? Так уже бывало не раз, когда, угодив под тяжелую руку отца или поссорившись с однокашниками, я убегал в пасторский дом и там находил утешение. А сегодня я так и так направляюсь туда».

Он зашагал по улице, машинально оглядываясь на вывески шляпных магазинов, часовых мастерских, мясных лавок, булочных, пивной и кофейни. Прошмыгнул мимо полутемного кривого переулка – он уводил из центра города в еврейский квартал, где живут бородатые люди в длиннополых сюртуках, больших шляпах или маленьких шапочках, которые говорят с гнусавым акцентом, а черты их лиц отличаются как от немцев-австрияков, так и от других народов империи, к примеру, богемцев, русинов или мадьяр. В них таится что-то странное и страшное, древнее и зловещее… Однажды зимним вечером мальчик столкнулся с одним таким бородачом – и перепугался не на шутку. В сумерках этот старик показался ему выходцем из другого, чужого и чуждого мира. Откуда они взялись здесь, в сердце Европы, как любит говорить папа? Отец Пауль сказал, что римляне изгнали их с родной земли, Иудеи.

Мысль мальчика с евреев вновь перескочила на Генриха, будущего офицера имперской армии. Интересно, какие войска он предпочтет? Взрослые поговаривали, что такой стройный и высокий парень непременно пойдет в кавалеристы. А, может быть, он выберет службу во флоте: у Австро-Венгрии есть военные корабли, которые бороздят Средиземное море и…

- Бе-е-е! – блеянье раздалось совсем близко, мальчик вздрогнул. Юрген, городской дурачок, с выпуклыми глазами, в которых застыла ничего не выражающая пустота, с дурацкой улыбкой и сабельным шрамом на лысой голове. Он был ранен под Садовой. Сколько ж ему лет? С той поры прошло больше тридцати годов, а тогда он, наверно, был ненамного старше красавца Генриха. Щеки сумасшедшего заросли седой щетиной, он смешно всплескивал грязными руками, мычал и блеял, как скотина – видимо, позабыл человеческую речь тогда, когда прусская сталь рассекла его голову: душа осталась в теле – спасибо хирургу, а вот разум отлетел куда-то в неведомые пределы. Он безобиден, этот дурачок-инвалид. Мальчик посторонился. Пустой, бессмысленный взгляд Юргена скользнул по мальчику – равнодушно, бесстрастно, как по любому примелькавшемуся неодушевленному предмету. Безумец засеменил через улочку, смешно вскидывая длинные ноги в стоптанных башмаках, из которых торчали грязные, с длинными ногтями пальцы. На истрепанном, засаленном мундире не осталось, кажется ни одной пуговицы, простые холщовые штаны лопнули по шву в самом деликатном месте, обнажая… Мальчик брезгливо отвернулся.

«Почему так уродливо устроен мир? Где-то там, безмерно далеко, носятся над полем битвы крылатые девы, прекрасные воины скрещивают мечи, звучат ликующие аккорды. А здесь – уличная грязь, разжиревшие голуби, мерзкие пауки, сошедший с ума бывший солдат, хам-трактирщик… Зачем все это? Неужели Господь не может или не хочет отделить возвышенное от низменного, убрать из нашего мира все уродливое, грязное, некрасивое, бессмысленное?»

В раздумьях мальчик не заметил, как приблизился к дому священника, стоявшему в конце улицы, в окружении живописных кленов, чьи геометрически правильные листья ласкали взор мальчика. Этот двухэтажный домик был выстроен, кажется, в начале века, во времена войн с Наполеоном. Фасад успел потрескаться, обветшать, но эта ветхость только придавала зданию особенное очарование. Притягивали взор чугунные решетки балкончика и петушок-флюгер, пусть и покрытый слоем ржавчины, но зато сохранивший обаяние немецкой старины. Плети хмеля живыми водопадами ниспадали с подоконников и балкона пасторского жилища.

Мальчик провел пальцем по сочно-зеленым листьям и радостно убедился, что на них нет толстого слоя пыли, как на тех настурциях перед домом, где поселилась их семья. Еще бы: экипажи здесь, в конце улочки – редкие гости, сам отец Пауль всегда ходит на службу пешком. Как восхитителен этот уютный уголок: ни пыли, ни грязи, благочестивый покой, почтенная старина, немецкая аккуратность во всем. Мальчик зазвонил в дверной колокольчик. Он так любил этот мелодичный, слегка дребезжащий металлический голосок.

В коридоре раздались быстрые, шаркающие шаги. Желтый глаз заполнил собой дверной глазок, из-за двери прозвучал сипловатый женский голос:

- Кто вы, молодой человек?

«Не человек – машина эта вдовушка, - подумал мальчик. – Ведь знает меня, поскольку я часто бываю у хозяина, отца Пауля, и все равно каждый раз неизменно задает один и тот же вопрос, как тот валик фонографа, который неизменно выдает музыку Вагнера, сколько раз его не ставь». Он тут же сталь гнать прочь кощунственное сравнение. «Восхитительные аккорды Вагнера – и фрау Шлипель, эта сухая и длинная, как жердь, стареющая служанка с аккуратно завязанными в узел седоватыми волосами. Она – и прекрасные валькирии, что может быть общего между ними?»

- Это я, вы меня не узнаете, фрау? – выпалил мальчик после недолгого молчания. – Я к отцу Паулю. К нему можно сегодня?

- Да, в данный момент он свободен. Можешь пройти, - просипела-проскрипела фрау Шлипель. Звякнула связка ключей, лязгнул засов, ключ дважды провернулся в замочной скважине, дубовая дверь отворилась. В то же мгновение затрещали ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж. Женщина-жердь обернулась. Хозяин особняка медленно спускался навстречу мальчику.

- Доброе утро, отец Пауль! – радостно прозвенел голос мальчика. – Простите, что не предупредил вас заранее.

- Пустяки. Мой дом всегда открыт для тебя, за исключением тех часов, когда я служу, сплю или совершаю моцион. Проходи!

Мальчик проворно взбежал по лестнице. Отец Пауль распахнул перед ним дверь кабинета.

Вот она, особо любимая им комната. Распятие на стене, портреты австрийских императоров и полководцев, литографии с батальными сценами, экзотическая пальма в кадке, стеклянный шкаф, в котором поблескивают золотыми буквами на корешках Библия, роскошно изданный требник, всевозможные словари и энциклопедии, наконец, объект зависти мальчика –  «Жизнь животных» Альфреда Брема и разрозненные тома «Военной истории». Ничего подобного нет в скудной библиотеке его отца. Все это, конечно, стоит немалых денег, а папа ни за что не станет тратить жалованье таможенного чиновника на каких-то африканских антилоп и Тридцатилетнюю войну, даже если это жалованье увеличить вдвое. Отец привязан к земле, дому, быту, хозяйству, притом, что семья несколько лет кочует из города в город – что ж, такова служба. Он редко думает и еще реже говорит о прекрасном и возвышенном, не испытывает восторга, заслышав музыку Вагнера, его оставляют равнодушным подвиги прошедших времен. Сколько раз мальчик пытался заговорить с ним о красоте, славе и величии, героях древности и творениях великих мастеров – тщетно! «Все это блажь! – только и отвечает отец, отмахиваясь от сына, как от назойливо жужжащего насекомого. – Что было, то было. Меньше рассуждай о прошлом, лучше подумай о собственном будущем». Как жаль, что родной папенька – всего лишь обыкновенный бюргер. Его заветная мечта – по окончании службы поселиться где-нибудь в тихом уголке и разводить пчел, продавать мед. Собственная пасека – вот предел отцовых мечтаний.

Мальчик пробежал глазами по знакомым корешка книг и принялся изучать шкаф, пока хозяин отлучился в соседнюю комнату. «Наверное, этот шкаф помнит времена Марии-Терезии, - подумал он. – Жаль, что в нашей семье нет столь древних вещей». Этот мебельный мастодонт дисгармонировал с бидермейеровским интерьером кабинета: гнутыми венскими стульями, кушеткой, обитой полосатой, как матрас, тканью, столом… «Да, он, наверное, пережил многих императоров, переживет и Франца-Йозефа», - мальчик трепетно гладил потускневшее стекло с трещинкой в верхнем углу, темную, в мелких царапинах поверхность, позеленевшие от времени медные детали…

- Этот шкаф, можно сказать, семейная реликвия, - мальчик вздрогнул от неожиданности: хозяин, невысокий, лысоватый человек лет сорока с небольшим, с пытливыми светло-голубыми глазами, острым носом и оттопыренными ушами, шагнул в кабинет. Весь облик священника излучал спокойную, немногословную, уверенную в своей правоте христианскую доброту. – Ему не меньше полутора веков. Современник Фридриха Великого!

- Это был великий полководец! Настоящий немец! – воскликнул мальчик так громко, что шедшая по коридору фрау Шлипель вздрогнула и едва не уронила поднос с двумя чашками чая, сахарницей и пирожными.

- Великий, - снисходительно улыбнулся мальчишескому пафосу отец Пауль. – Но это был враг, который воевал против Австрии. Иначе Силезия оставалась бы нашей…

- Отец Пауль, а почему у нашего народа нет единого государства? - после недолгого молчания спросил мальчик. – Германская империя состоит из множества княжеств и герцогств, а Австрия…

- Я понял тебя, - задумчиво отвечал священник. – Так уж сложилась наша история. Многие народы и вовсе не имеют собственных государств – например, хорваты, словаки, поляки…

- Но у русских – одно громадное государство, которое занимает половину Азии и две трети Европы. Почему они едины, а мы, немцы, расколоты на части, как разбитый горшок или ваза? – в голосе мальчика зазвучали нотки обиды и негодования. – Разве это справедливо?

- Когда-то и русские были разрознены, их княжества воевали друг с другом. Придет время…

- Я сделал бы все, чтобы оно пришло. Но я пока очень мал… - не по-детски серьезно заговорил мальчик. Он хотел добавить еще что-то, но на пороге выросла служанка с подносом. Отец Пауль пригласил мальчика за стол.

…Пальцы мальчика бережно перелистывали страницы знаменитого творения Брема. «Как жаль, что эта прекрасная книга рано или поздно пожелтеет, страницы истреплются, потускнеют иллюстрации, – рассуждал он. – Время и люди разрушают хрупкую красоту. Вот здесь загнут уголок страницы, вот отпечаток сального пальца, тут пятно… Когда-нибудь великолепный том станет просто пухлой стопкой замасленных, надорванных страниц, рассыпающихся от одного прикосновения, потертый, запачканный переплет отвалится. Том Брема станет таким же некрасивым и растрепанным, как таможенный устав на столе у отца».

- Отец Пауль, а почему мир устроен так несправедливо? Ведь его создал Бог, Он – Хозяин всего сущего, почему же Он допускает беспорядок в мире?

- Ты опять про единое немецкое государство? – священник отхлебнул чай из фарфоровой чашки, заглянул в книгу, которую листал мальчик.

- Нет, я уже не о том. Почему с красотой соседствует уродство? Откуда столько некрасивых зверей и гадов, вещей, людей и народов? Зачем рядом с великой музыкой Вагнера существуют пьяные песенки, оскорбляющие слух? Рядом с прекрасными дворцами – убогие доходные дома? Зачем в немецком городе поселилось это странное азиатское племя?

- Ты это про кого? – удивился священник.

- Еврейская улица здесь неподалеку. Я не могу понять замысла Бога: зачем ему понадобилось перемешать красоту и убожество?

Священник пристально глядел на юного гостя.

- Тебе немного лет, но ты говоришь то, что не умеют высказать многие взрослые, - заговорил он, привычно теребя в руке чайную ложку. – Ты хочешь постичь Его замысел, не имея еще необходимых познаний, тем более жизненного опыта. Твою душу оскорбляет то, что рядом с прекрасным ты видишь постыдное и безобразное, верно?

- Верно! Мир должен быть чист и светел, а в нем столько грязи и мерзости… Я видел, как нищий в лохмотьях стоял, облокотившись на постамент, а на нем – фигура молодого героя древних времен! Как это отвратительно: бродяга и пьяница одним своим видом оскорбляет великое творение скульптора! А если еще и дотрагивается до него нечистыми руками…

«Он говорит почти как взрослый и думает не по годам, - тревожно размышлял отец Пауль, глядя на распалившегося мальчика. – Он вырастет – и далеко пойдет. Быть может, слишком далеко… Смотря куда направят его наставники…»

- Так почему же в мире живут рядом грязное и скверное, идеальное и несовершенное, грубое? – интонации голоса мальчика стали капризными, он упрямо канючил, стремясь вызвать на разговор о сокровенном молчаливого священника.

- Видишь ли, величие и благородство не сводятся к красоте, какой бы совершенной, гармоничной, даже ослепительной она не была. Напротив, часто добро и благо заключены в предмете или существе, которое трудно назвать красивым. Какой том Брема ты читаешь?

- Я просто листаю эту книгу, - ответил мальчик. – Она – про рептилий и земноводных.

Отец Пауль протянул руку к книге, бережно взял его с колен юного отрока и тоже принялся перелистывать ее.

- Видишь это создание? Перед тобой – коралловый аспид. Посмотри, как живописно окрашено это существо, как причудливо извивается его многоцветное гибкое тело…

- Но это же змея! – удивленно воскликнул мальчик.

- Да, змея, притом смертельно опасная. Красивый ядовитый гад, – священник принялся быстро перебирать листы, пока не остановился на нужной странице. – А теперь посмотри на эту уродину. Она тебе, конечно, знакома?

- Жаба, - мальчик состроил брезгливую мину. – Противная она. Наши ребята закидывают этих уродин камнями.

Священник тяжело вздохнул:

- Мальчишки убивают жаб только за то, что они имеют отвратную внешность. Но ведь жаба совершенно безобидна.

- А какая от нее польза? – спросил юный гость. – Что хорошего делает она для людей?

- Ну… - отец Пауль задумался. – Наверняка какая-то польза от нее есть. Да, точно, как же я забыл: она глотает мух и других вредных насекомых. В книге должно быть сказано об этом.

- Все равно мух и комаров в мире намного больше, чем жаб и лягушек! И эти бородавчатые твари ни за что не смогут извести противных зеленых мух и кусачих комаров! Скорее уж птицы это сделают – красавицы, певуньи, все эти овсянки, горихвостки, славки, мухоловки…

- И еще скромные, невзрачные воробушки, которые не способны петь, а только чирикают, - вставил отец Пауль.

Мальчик насупился, осмысливая сказанное священником, а тот продолжил разговор:

- Не только в царстве природы, но и в мире людей красота – далеко не единственное мерило ценности человека. Вот взгляни на этого красавца, - он указал на потемневший бронзовый бюст античного героя, венчавший изящную резную этажерку в углу. – На его профиль.

Он был идеально правильным, нос античного героя, ровная линия, без единой горбинки или впадинки, буквально вырастающая изо лба. «Надо бы узнать у отца Пауля, кого из великих эллинов сотворил художник?» - подумал мальчик.

- Красивый он… - восхищенно пробормотал мальчик.

- Но ведь этот герой мог сломать нос в единоборстве с другим воином, и после этого стал бы недостойным быть отлитым в металле? – пытливый взгляд священника встретился с глазами мальчика. – Разве не так?

- Почему же? – удивился мальчик. – Потеряв украшение своего лица, он не перестал бы быть героем, достойным увековечивания!

- Идеальный античный профиль, - продолжал между тем священник. – Если сравнить его с хищным, горбатым носом семита, вздернутым носом русского, широким и плоским носом степного кочевника, монгола. Но разве любой из этих людей, кому «не повезло» с внешностью не заслужил выполненного талантливым скульптором изображения?

Мальчик задумался. Он верил, что красота, гармония и пропорциональность – достояние благородных наций, и лишь она достойна быть запечатленной в камне, бронзе, на полотне…

- А знаешь, кто был самым прекрасным среди ангелов? – прервал его размышления священник. – Денница, любимец Господа, его ослепительная, неземная красота, сияние горнего мира затмевала все, что сотворил Он. «Люцифером» - светоносным нарекли его. И солнце выглядело бледным, и звезды казались тусклыми и невзрачными на фоне прекраснейшего из созданий. Что уж говорить о жалких голых людишках, Адаме и Еве, бродивших среди райских дерев… Но возгордился светоносный ангел, совратил людей с пути истинного, которым тайно завидовал, которых ненавидел за то, что любил их Господь.

Но мало того – он подбил на бунт немало других ангелов, и тогда Бог низвергнул это воинство в ад. Помни же, что Красота без Добра есть зло. Но и Добро бессильно без Разума.

- Нам про Денницу законоучитель рассказывал, – протянул мальчик. – Но не совсем так…

Он забыл про остывающий чай и напряженно обдумывал сказанное. Наконец, он поднял глаза на священника и неожиданно спросил:

-  Отец Пауль, а почему человек превращается в чудовище? Нет, я не про сказки, там волшебство. А вот в жизни… Родится невинный младенец, а вырастет – и станет преступником, убийцей других людей, разбойником…

- Гордыня. Та, что обуяла светоносного ангела. Это чувство может завладеть как человеком, так и целым народом. История знает много примеров тому. Был великий Рим, потом была Священная Римская империя германского народа, было много царств с горделивыми властителями. Им казалось, что они несут свет, но они лишь преумножали зло…

На лбу мальчика над бровями пролегла глубокая складка. «Как морщина у старика», - подумал священник. Взгляд юного гостя его стал также не по годам строгим и насупленным.

За окном отшумел и затих ливень, выглянуло солнце; заблистав в тысячах капель, оно, казалось, любуется на свое отражение в десятках луж-зеркал.

- Быть может, ты хочешь послушать музыку? – отец Пауль бросил взгляд на стоящий в углу фонограф – предмет зависти многих жителей городка. Этот удивительный музыкальный аппарат был только у священника, трактирщика и еще нескольких уважаемых горожан.

Мальчик радостно кивнул.

- Что бы ты хотел услышать?

- Вагнера! – почти машинально воскликнул тот. – У вас, наверное, есть записи Вагнера?

Отец Пауль только развел руками.

- Прости, дружок, но я не поклонник этого композитора. Мне претит его увлечение древним язычеством. Да, его музыка прекрасна, порой нечеловечески прекрасна, как нечеловечески прекрасен был тот, о ком я тебе рассказывал сегодня. Лучше послушай-ка вот это…

В комнате патера широко разлилась умиротворяющая мелодия. Казалось, слаженные голоса хора заполнили все пространство, не оставив места ни для чего суетного, временного, преходящего, отвлекающего от мыслей о высшем.

- Что это? – восхищенно воскликнул мальчик.

- Хор, - невозмутимо ответил патер.

- Я тоже пел в церковном хоре, но это не то, это… - он не знал, как выразить словами охватившее его юную душу волнение и томление.

- Хор плененных евреев из оперы «Набукко». Ты, конечно же, знаешь, как царь Вавилона Навуходоносор вывез тысячи еврейских мастеров вместе с семьями в свою столицу. Их тоску по утраченной родине великий итальянец Верди положил на музыку…

- Евреи? Там были другие евреи, настоящие не те, что сейчас. То был гордый и сильный народ, не чета этим жалким созданиям! – выпалил мальчик.

- Ты так считаешь? – удивился священник. – Разве сегодня среди библейского народа нет, и не может быть достойных людей, своим величием и благородством способных посрамить иных христиан? А среди ветхозаветных евреев, по-твоему, не водилось неправедных судей, алчных ростовщиков, воров, разбойников, трутней, других бесчестных людей? А вспомни Иуду! Но, в то же время и древние пророки, обличавшие беззакония, и первые апостолы все, как один, были евреями. В семье не без урода, так же и в любом человеческом племени. Не суди же о семье по худшему из его членов, а о народе по горстке негодяев. Иначе ты уподобишься тому путешественнику, что судит о стране по гнилым и смрадным болотам, не замечая великолепия снежных вершин.

- Отец Пауль, если мир так несовершенен, то, значит, надо его изменить! – неожиданно произнес мальчик. – Отделить уродливое от прекрасного, благородное от низменного, а если переделать весь мир выше человеческих сил, то создать оазис красоты посреди болота, населенного безобразными творениями, порочащими замысел Творца!

- Ты так ничего и не понял, притом, что говоришь цветисто, как оратор или проповедник, – тяжело вздохнул патер. – Многие хотели переменить мир в соответствии со своими представлениями, вкусами и пристрастиями. И Фридрих, и Наполеон, и древние императоры… Но они только умножили зло в нем. Сказанное не означает, что надо устраниться от дел мирских и погрузиться в созерцание. Нужно стремиться улучшить, преобразить тот уголок, что окружает тебя: дом, улицу, город, жизнь твоих близких… А замахиваться на всю Вселенную, грезить о переустройстве миропорядка и пытаться воплотить грезы в действительность… Бывший светоносный ангел ведь мечтает о том же. 

Тысячи, может быть, миллионы людей хотели бы переделать мир, но у абсолютного большинства из них, к счастью, нет возможностей осуществить свои мечтания. А пока они в мыслях повелевают народами, насаждают правду и справедливость, как они их понимают, созидают империи и совершают перевороты, их грядки зарастают сорняками, цветы вянут, тля губит виноградники и фруктовые сады, дома их ветшают, а сами они часто перебиваются с хлеба на воду. И от этого контраста их души черствеют, еще глубже погружаются в омут злобы, начиная ненавидеть окружающий мир. И вот среди этих миллионов находится один, который наделен волей и разумом, чтобы осуществить хотя бы сотую часть им задуманного.

И горе всем, если такой человек берется переделать мир по своему желанию!

- Отец Пауль, я, пожалуй, пойду домой, - мальчик встал из-за стола.

- Ты хотел еще почитать «Военную историю», - священник поставил обратно в шкаф толстый том Брема. – Про короля Фридриха и Лаудона.

- Как-нибудь потом, - мальчик с непривычно озабоченным видом засобирался домой.

Священник смотрел из окна, как мальчик обогнул дом и отправился в обратный путь через задворки. Он частенько делал так: к отцу Паулю шел по оживленной улице, а домой возвращался окольным путем. «Кем вырастет он?» – думал священник, провожая взглядом удаляющуюся фигурку. В его сердце нарастала непонятная тревога.

Насыщенный гаммой запахов воздух на мгновение опьянил мальчика. Благословенный дождь не только насыщает влагой землю и все, растущее на ней, но и очищает мир, смывая пыль, грязь и скверну. Если бы только не лужи и раскисшая глина… Краем глаза он заметил, что по рукаву ползет кто-то… Божья коровка! Маленькое солнышко, на котором, как на светиле, есть черные пятнышки. Он аккуратно коснулся насекомого кончиком ногтя.

Жучок распахнул крылья и подкрылки и взмыл навстречу воссиявшему после ливня солнцу.

Мальчик шел дворами, сшибая тонким прутиком липучие головки чертополоха, старательно обходил лужи. Вот и кривой переулок, который приведет его к дому, только с черного хода.

Переулок был пустынен. Слева тянулись ряды однообразных неказистых домиков, справа – неглубокая грязная канава, склоны которой поросли осокой и бурьяном, кое-где торчали кустики дикой смородины, и мальчик срывал спелые темные ягоды, отправляя их в рот.

Он не заметил, как ноги скользнули по желтой, разжиженной глине – и в следующее мгновение он плюхнулся в канаву, оказавшись по колено в затхлой воде. «Господи, что же будет со мной!» – он в ужасе огляделся вокруг. Руки его совсем немного не дотягивались до края канавы. Он пытался ухватиться за ветки кустарника, но те переламывались в руках, за траву, но она не могла удержать мальчика, и он соскальзывал обратно. Тогда он отчаянно закричал в надежде привлечь внимание. Где-то хлопнула ставня, скрипнула оконная рама, донесся чей-то недовольный голос. Потом он услышал приближающиеся шаги. Судя по быстрой, дробной походке, это был молодой человек. Вот он поравнялся с мальчиком.

- Генрих! – окликнул он парня, уже наклонившегося над канавой. – Помоги мне, протяни руку. Мне самому не вылезти.

- Сам угодил, сам и выкарабкивайся обратно! – злобно рассмеялся тот. – Буду я возиться с каждым малявкой. Еще чего доброго испачкаю свой новый костюм. Ты вон какой чумазый.

И он зашагал дальше, что-то насвистывая, кажется, «Марш Радецкого».

Мальчик был ошеломлен и обескуражен. Этот красавец, которому он завидовал, которому мечтал подражать в будущем, нагло проигнорировал его. «Он просто презирает меня!» - в душе нарастала злость, в ботинках хлюпала вода, он был по пояс вымазан грязью. «Да, теперь отцовской трепки точно не избежать! И маминых слез и сетований на мою бестолковость», - подумал он и снова попытался уцепиться за какой-то корешок, но тщетно.

Чье-то заросшее по самые глаза бородищей лицо склонилось над ним. Тень от большой шляпы закрывала половину лица, и выражения этих глаз мальчик не мог разглядеть. Только шляпа и борода, да что-то шепчущие толстые губы.

- Маленький, как же тебя это угораздило? Давай я тебе помогу. Только ты подтянись чуть-чуть, - большая ладонь с нестриженными ногтями, покрытая старческой пергаментной кожей коснулась его пальцев. Мальчик обеими ручонками уцепился за спасительную длань. Рывок – и он очутился наверху. Перед ним стоял спаситель – старик с Еврейской улицы.

- Тебя как звать? Вымок весь! Боже ж мой, что скажут твои родители?– спросил он с участливой интонацией в голосе.

Мальчик назвал свое имя.

- А меня зовут Соломон, - старик улыбнулся, обнажив два щербатых ряда зубов, среди которых были и два золотых.

- Как того древнего царя, - улыбнулся мальчик, но тут же лицо его приобрело озабоченный вид. – Вам надо заплатить за услугу? У меня нет сейчас денег, но я пойду к родителям…

- За кого же ты меня принимаешь… - заворчал старик. – Разве я похож на жадного ростовщика Хаима с нашей улицы, который вытягивает из людей последнее? Разве выручить юного человека в беде требует оплаты?

- Извините, я не знал… - потупил взор мальчик.

- Почему-то все христиане считают, что мы – он отчетливо выделил это слово – алчны и мелочны. Надеюсь, я разубедил тебя в этом? – Старик, сутулясь, заковылял прочь.

«Генрих, настоящий немец, жестоко насмеялся надо мной. А этот чужеплеменник не только выручил меня, но и не запросил за помощь ни гроша. Да, мир устроен коряво и уродливо», - эта мысль назойливо вертелась в голове, пока он плелся к родительскому дому, где его ждала неминуемая взбучка.

Дома были охи и вздохи матери, снявшей с него грязную обувь и измазанные грязью штаны, чтоб через минуту ремень отца заплясал по оголенному месту.

- Негодяй! Грязнуля! Дрянь! В кого ты уродился такой?! – рычал Алоис, с каждым выкриком насыщая спертый воздух комнаты «ароматом» недавно выпитого пива и съеденной ветчины.

- Я все равно изменю мир, сделаю его прекрасным и великим! – сквозь слезы прокричал мальчик. – Чего бы мне это не стоило. Я сделаю его красивее и чище.

- Он не только грязная свинья, но вдобавок идиот! – Алоис отшвырнул ремень. – Рассуждает тут…Марш спать! Обойдешься без ужина. Небось, этот поп тебя накормил, напоил и в уши нажужжал всякой ерунды. И кто только вырастет из тебя, маленький мерзавец!

Мальчик долго рыдал, уткнувшись в подушку. Папина порка – это еще можно было стерпеть, не впервой, привык. Его волновало совсем другое. Генрих презирает его – это раз. Его выручил грязный бородатый старик с Еврейской улицы, а не прекрасный германец – это два.

И, наконец, глубоко чтимый им отец Пауль думает совершенно иначе, чем он, не одобряя его благородных дерзаний изменить этот несовершенный мир. И это было обиднее всего.

Он заснул, и в ночи являлись ему стремительные валькирии, античные эллины с геометрически правильным профилем и копной белокурых волос (современные греки, он знал это, носатые, коренастые и чернявые) и дьявольски прекрасные коралловые змеи. И не было в этом волшебном мире ничего, что оскорбляло бы взор или слух: ни уличной грязи, ни пауков, ни сумасшедших, ни жаб, ни хама-трактирщика, ни евреев, даже царапин на мебели.

Он так и не понял, было ли это продолжением сна или его пробуждающееся сознание застряло между сном и явью. Ослепительно сияющий человек в развевающихся, хотя в комнатке не было ни дуновения, белых одеждах склонился над левым плечом. Его тонкие, изящные пальцы легли на изголовье детской кроватки.

- Вы кто? – у мальчика перехватило дыхание. Нет, это не было ночным страхом, он испытывал благоговейный трепет перед блистательным незнакомцем.

- Я помогу тебе, - прозвучал тихий и одновременно звонкий голос. – Давай, мы вместе изменим этот мир? Ибо я знаю, как это сделать.

- Сделать его идеальным! – радостно шептал мальчик.

- Вместе мы сотворим то, что не под силу было древним богам, - голос превратился в сладкий вкрадчивый шепот. – Этот мир должен обрести красоту и величие. Или его не должно быть!

Последние слова прозвучали твердо и властно, мальчик даже поежился.

Странный человек исчез. В окно глядела полная луна, серебристая дорожка пролегла от подоконника прямо на подушку, где покоилась голова мальчика. Это был всего лишь сон…

… Электрический звонок нарушил благостную тишину священнического дома. Он звенел долго и требовательно.

- Эльза, проверь, кто там, - прозвучал надтреснутый голос восьмидесятилетнего старика, который последние годы не покидал  своего дома, а последние месяцы практически все время проводил в кресле-качалке. Дочь давно умершей фрау Шлипель сбежала вниз по лестнице, уставилась в глазок. Отец Пауль, сидевший у самого окна, глянул вниз.

Почтальон Кунц в форменной куртке стоял у двери. Рядом с ним высился человек в фуражке с высокой тульей, облаченный в длинный черный плащ, из-под которого торчали начищенные до блеска сапоги. В руке он держал пакет.

«Господи, это они пожаловали по мою душу! – у священника замерло сердце. – Но почему? Что я сделал против нового режима? Да, несколько лет назад, когда пальцы еще слушались меня, я написал статейку для местной газеты: «Национал-социализм – это эстетика минус этика». Может, мне припомнили ее? Эти гордецы, хоть они и говорят по-немецки, совершенно чужды нам. Что они творят! Мне рассказывал молочник: когда эти «покорители мира» явились в Вену, они выгнали на улицы евреев и заставили их зубными щетками чистить брусчатку мостовых. Этот только начало кошмара, в который они ввергают мир…»

- Понимаете, отец Пауль болен, почти не ходит, можно я распишусь за него? - тараторила Эльза, глядя на почтальона и незнакомца в фуражке и длинном плаще.

- Хорошо, распишитесь и передайте хозяину. Это не простая корреспонденция. Вы понимаете меня? - человек в плаще протянул письмо. Герб Германского государства украшал конверт, послание пришло из Берлина…

- Я сбегаю за ручкой… - пробормотала оторопевшая служанка.

- Не стоит, - незнакомец вручил ей ручку.

Эльза, поблагодарив почтальона и незнакомца, ринулась вверх по лестнице.

- Отец Пауль! Вы знаете, откуда вам послание и кто вам написал? – кричала она на бегу.

Глаза священника безжизненно уставились в окно, в открытом рту скопилась слюна. Его душа направлялась в тот мир, где не было ни уродства, ни грязи, ни боли, ни тоски, где все было прекрасно. Но не было там и коралловых змей, языческих валькирий, короля Фридриха, красавца Генриха, разорванного снарядом под Перемышлем в далеком пятнадцатом году…

«Глубокоуважаемый отец Пауль! Надеюсь, Вы помните наш давнишний спор о несовершенстве мира сего? Вы оказались неправы. Я сделаю этот мир прекрасным, и уже приступил к выполнению моего грандиозного плана. Искренне Ваш Адольф».