Ватажники

Когда налетевший с моря полнощный ветер завывает в печных трубах и дети начинают ежиться от страха и хныкать, бабушки садятся возле кроватки и рассказывают напуганным непогодой внучатам эту историю о храбрых людях, не страшившихся не то, что бури за окнами – самой смерти. И на мурманских промыслах, собравшись в приземистой рыбацкой избушке, гордо выдерживающей натиск все того же свирепого морского ветра, бывалые рыбаки и зверобои, затаив дыхание, в который уже раз внимают рассказу старого бахаря о семерых молодцах, некогда защитивших поморскую деревню от злых иноземцев да лихих людей. Много воды утекло с тех пор, и никто уже не отыщет места, где упокоились с миром герои старого времени. Но из уст в уста, из поколения в поколение передается эта старина.

Ибо, если потомки забудут имена и деяния тех, кто себя не щадил, защищая жизнь, честь и свободу их далеких предков, то скоро род поморский иссякнет на земле, и диким бурьяном порастут развалины древних изб, и занесет песком дощатые костяки прадедовских карбасов, и опустелая земля достанется в наследство совсем другим людям и племенам. Так чти, помор, память о достославных делах тех, кто жил задолго до твоего рождения.

ПИНАС «ДАЛАРНА»

Стройный силуэт корабля четко вырисовывался на голубом полотне небосвода. Бегущие к берегу Онежской губы волны медленно покачивали пинас. Капитан высился на квартердеке, словно отлитый из бронзы монумент отважным покорителям морей, шведам. Высокий, сложенный, как герои классической древности, твердо стоящий на ногах даже в самый жестокий шторм, белокурый и светлоглазый, с грубым, словно вытесанным из камня диких норвежских скал – таким был капитан Юхан Седерхольм. Сквозь окуляр подзорной трубы, купленной в одном из голландских портов за немалые деньги (в те годы эта вещь была еще редкостью и диковиной), бесстрашный покоритель морей озирал берег Онежской губы. Его взгляд скользил по гладким валунам, буро-зеленым плетям водорослей, лужицам, которые оставил отлив, выброшенному на берег старому, разбитому карбасу, прибрежным соснам.

На берег довольно широкого ручья, впадавшего в Онежскую губу, вышел невысокий, но кряжистый, бородатый мужичок – проверить заколы и рюжи.

Лицо капитана исказила гримаса, с губ его сорвалось:

- Проклятые варвары, они по-прежнему шастают по морскому берегу. Видимо, я мало преподал им уроков! Эй, Тойво! – крикнул он.

Стоявший внизу, опершись на фальшборт, молодой человек, тотчас вскинул голову:

- Вы звали меня, господин капитан?

Это был долговязый, худощавый финн с ежиком рыжеватых волос, редкими усами и столь же редкой бородкой, узкими, как у монгола и голубыми, как у скандинава, глазами, которые обладали поистине орлиным зрением. Рядом с ним к фальшборту был прислонен мушкет.

- Да! – командирским тоном произнес капитан. – Сейчас же беги к левому борту, увидишь на берегу большую сосну, рядом с ней копошится какой-то русский рыбак. Прицелься в него – и избавь мир от этого мерзкого московита.

- Слушаюсь, капитан! – финн крикнул это уже на бегу, его длинные, как у журавля или аиста, ноги стремительно перенесли стрелка с правого борта на левый. Он без труда нашел на берегу самую высокую и толстую сосну, около которой, стоя по колено в ручье, возился со своими снастями рыбак. Финн прищурился, прицелился…

Помор рухнул в воду, всплеснув руками и так и не поняв, что с ним произошло – пуля, пробив затылок, вошла в мозг, и душа несчастного обитателя Онежского берега отправилась в лучший мир. Через полминуты к устью ручья выбежал белобрысый мальчик.

- Тятя! – отчаянно закричал он, потянув отца за ноги на берег. – Очнись, тятя! С тобой плохо?

Тут он заметил, как быстрое течение увлекало в море кровь, длинным шлейфом тянущуюся по поверхности ручья – и отчаянно заголосил:

- Папа, что с тобой?!..

Какое-то время он еще сомневался – может быть, отец жив, только ранен. С трудом он перевернул отцово тело на спину. В лицо мальчишке смотрели мертвые стеклянные глаза.

Сын рыбака истошно, во всю мощь юного голоса, завыл. Он тряс голову отца, заглядывал в незрячие очи, повторяя: «Тятя, вставай!». Умом понимая, что отец никогда уже не поднимется, он продолжал «будить» его, роняя слезы на мокрое мертвое лицо.

Тойво опустил мушкет, отвернулся – снайпер не стреляет в детей.

- Молодец, как ты его – с одного выстрела уложил! – услышал он сверху. Тойво поднял голову и увидел ухмыляющееся лицо капитана, отставившего подзорную трубу.

- Рад стараться! – ответил стрелок с заметным финским акцентом. Его рыхлые щеки, на которых прыщи были неотличимы от крупных веснушек, растянулись в вымученной улыбке.

- Получи за старание, - к ногам Тойво упал золотой. Он нагнулся, подобрал монету с королевским вензелем, поклонился благодетелю. Потом, оказавшись вне поля зрения капитана, он выбросил украдкой монету за борт. Убить простого крестьянина, отца семейства, такого же, какими были предки Тойво – разве это можно назвать воинской доблестью, разве это стоит вознаграждения?

Капитан проводил взглядом стрелка-финна и вновь припал к трубе. Он ценил Тойво как профессионала своего дела, но презирал, как выходца из полудикого лесного народа, которому сам Бог велел до конца времен прислуживать шведским господам. Но финны нередко бунтовали, проявляли черную неблагодарность к своим законным хозяевам. Он отлично помнил дубинную войну, которую эти варвары подняли против наместника шведского короля. На этой войне сложил голову старший брат Юхана, который в составе наместничьего войска жестоко подавил дерзких мятежников. Но финская стрела, прилетевшая из дебрей, сразила храброго офицера в спину – какова она подлая чернь! В отместку шведы спалили три деревни, выгнав в лютый мороз на верную гибель обитателей убогих хижин. А перед этим солдаты вволю потешились над их женами и дочерьми.

Какое счастье, что семейство Седерхольма живет в коренной Швеции, в провинции Даларна, а не в дикой Ботнии, на краю дебрей! Но и шведские крестьяне время от времени брались за дубины, а при прадеде Юхана даже осаждали их родовой замок и пытались сжечь его.

Наведя трубу на место гибели русского рыбака, Юхан увидел всю картину разыгравшейся трагедии: рядом с вытащенным на берег телом помора рыдали и голосили уже трое – мальчик, девочка (видимо, дочь убитого) и женщина (судя по всему, жена). Рядом с женщиной валялось берестяное лукошко, из которого высыпались грибы.

«На войне как на войне, - думал капитан. – Русские – худшие из варваров. Мой отец, которого я почти не помню, был зарублен в схватке с этими медведями в человеческом образе, когда ходил воевать карельские земли. Настало время прибрать северные владения Московии к шведским крепким и надежным рукам. Но русские строптивы. Я уже предлагал им стать подданными нашего короля – и что? Они отказываются признать власть короны!»

- Ваш завтрак, масса! – услышал он. «Этот черномазый опять подкрался неслышно, как охотник к добыче. До чего же он раздражает меня!» - подумал Седерхольм и резко повернулся к слуге Антею, которого несколько лет назад купил у одного британского шкипера. Негр услужливо поклонился, держа на вытянутых руках поднос.

- Сколько раз тебе напоминать – не «масса», а герр капитан! – произнес он. – Я не буду завтракать сейчас, отнеси это Мяндашу в его каюту. А через час принесешь кушанья мне в каюту. Только горячие, а не как вчера! – он внушительно рубанул ребром ладони воздух.

- Будет исполнено, как велите, герр капитан! – негр, еще раз поклонившись, сбежал вниз.

«Этот лопарь-дикарь вообще-то сыт водкой и мухоморами, – подумал капитан. – Я мог бы высадить его на мурманском берегу и отпустить восвояси. Но так не хочется расставаться с последним берсеркером, что наводит ужас на поморские становища своим звероподобным обликом и неистовством, русские бегут от него, как черти от креста». Завтракать Юхану не хотелось – мучила изжога.

Негр постучался в дверцу каюты, где обитал свирепого вида лапландец. «Заходи, не бойся!» - с сильным акцентом прорычал Мяндаш. Слуга толкнул дверь. За столом сидел низкорослый, как большинство саамов, но широкоплечий, наделенный необычайной силой человек. Его темно-русые волосы, ниспадавшие на засаленный воротник сшитой из оленей кожи куртки, давно нестриженые и нечесаные, напоминали кущи дикого кустарника, то же и борода, в которой запутались колечки лука, хлебные крошки и всякий другой мусор.

- Кушайте, извольте, - старательно проговорил негр.

Человек, носивший имя языческого бога-оленя, сорвал салфетку с подноса, вытер об нее липкие пальцы, затем громко высморкался и кинул в лицо негру:

- Уходи. Я предпочитаю есть в одиночестве. – Он открыл крышку судка, распространявшего аппетитный запах мясного бульона, облизнулся, глядя на покрытую поджаристой коркой глухариную лапу в обрамлении овощных долек, звякнул черным ногтем по графинчику с водкой. – Потом придешь, заберешь посуду, черный.

Негр юркнул в дверь, аккуратно затворил ее за собой. Маленькие черный глазки Мяндаша сверкнули в полутьме каюты – утреннее солнце едва пробивалось сквозь темные занавески.

В каюте стоял крепкий грибной дух – запах мухоморов. Связки сушеных грибов свисали с потолка каюты, раскачиваясь в такт кораблю, который «баюкали» беломорские волны. За спиной лопаря, на небольшом столике лежал увенчанный ветвистыми оленьими рогами шлем, рядом, на полу, прислоненный к переборке, располагался бубен нойда, лапландского шамана, его кожаная поверхность была покрыта затейливым рисунком. Погремушки и колокольчики мелодично позвякивали, так же в такт легкой качке корабля.

Мяндаш в два приема вылакал судок с ароматным бульоном, отхлебнул водки прямо из графина, потом впился зубами в глухариную ногу. На десерт он предпочитал мухоморы.

…В каюте капитана царил беспорядок. На карте, как на скатерти, были разбросаны остатки закуски, высилась початая винная бутылка, стоял грязный стакан.

- Черт бы побрал этого черного! Никогда не уберет вовремя! – выругался капитан и смахнул рукой с карты остатки вчерашнего ужина. Его собутыльник, штурман Ульрик Свенсон сидел поодаль и, не замечая присутствия капитана, что-то наигрывал на гитаре.

- О чем поешь? – осведомился тот, кладя на стол подзорную трубу.

Штурман встрепенулся:

- Старая португальская песня о сорока моряках, которые не вернулись из гвинейских вод.

Лицо капитана исказила злобная гримаса:

- Хочешь беду накликать? Еще раз услышу – разобью твой инструмент и выброшу обломки за борт. Нас ведь тоже сорок! – Капитан, как многие бывалые морские волки, был суеверен.

- Нас больше, - хитро улыбнулся штурман. – Во-первых, негр…

- Это двуногое полуживотное? – капитан усмехнулся, но тут же гримаса вновь сменила улыбку. В желудке, казалось, разгорался костер, в правом боку, в подреберье ощутимо покалывало. Пристрастие в вину, жирной, копченой и острой пище не прошло бесследно для организма морехода.

- А еще девушка! – хихикнул Свенсон.

А вот и она, легка на помине. Из-за занавеси выплыла, как диковинная птица, восточная красавица, бывшая наложница алжирского пирата, наводившего ужас на берега христианских стран, которого Седерхольм отправил на дно вместе с его посудиной. Девица в легких полупрозрачных шароварах, укрытая прозрачной пелериной, сквозь которую вызывающе-зазывающе проглядывали женские прелести, грациозно ступала туфельками по ковру, добытому там же, на корабле этого Бен-Али-Хусейна или как там звали покойного головореза? Зазвенели многочисленные украшения, будто стайка тенькающих синиц через каюту пролетела.

Ульрик скользнул по девушке равнодушным взглядом. Его не прельщал женский пол. Когда-то он преподавал в Упсале будущим морякам премудрости навигации и иных наук, без которых в морском деле никак нельзя. Он бы и поныне учил школяров уму-разуму, вот только прошел слух, что преподаватель морского дела имеет слабость к юным отрокам, а однажды, когда его застукали за неким непотребным занятием, слух превратился в скандал.

Отцы будущих покорителей морей грозились убить или изувечить уличенного в содомском грехе горе-педагога. И ничего не оставалось Ульрику, как сбежать на первый попавшийся корабль, нанявшись штурманом. А штурман из него был отменный! Хваля Свенсона как знатока кораблевождения, капитан мысленно добавлял: «Какое счастье, что на моем корабле нет юнг!» Ему не нравились жеманные, почти женские манеры штурмана, часто блуждавшая на его лице похотливая ухмылка, то, как он плотоядно-сладострастно облизывался, глядя на стоявшую в углу каюты статую юного амура, будто мечтал, чтобы изваяние ожило.

Девица подошла к капитану, обняла его гибкими, смуглыми руками в золотых браслетах, прильнула к груди.

- Не сейчас, Мадина, не до тебя мне! – Седерхольм решительно отодвинул пассию. Та, фыркнув и капризно поджав алые губки, вернулась в свои покои – занавешенную куском парусины большую нишу, где стояла двуспальная кровать.

- Пойдем! – скомандовал капитан штурману. – И оставь свою гитару. Ты же знаешь, я не выношу струнной музыки. – Уже выходя из каюты, он спохватился, подошел к столу, взял подзорную трубу, одним махом высосал полграфина холодной воды, чтобы потушить «пожар» в желудке, вроде полегчало.

Они вышли на палубу. Вокруг суетились матросы, надраивая доски до зеркального блеска.

Седерхольм довольно усмехнулся: матрос всегда должен быть чем-нибудь занят, ибо от праздности в моряцких головах рождаются мысли о бунте. Пусть с утра до вечера занимаются чем угодно, лучше всего – ежечасно наводят порядок. Все на корабле должно блестеть, в досках палубы ясно отражаться лицо капитана, металлические детали сверкать в лучах солнца. В капитанской каюте может царить рабочий беспорядок, за ее пределами должна быть идеальная чистота, каждый предмет и каждый человек находиться на своем месте. Взойдя на квартердек в компании со штурманом, Седерхольм навел трубу на берег.

Он увидел, как женщина и двое бородатых крестьян грузят на телегу безжизненное тело, рядом, держась за руки, стояли плачущие мальчик и девочка. Он протянул трубу Ульрику:

- Тойво подстрелил еще одного русского медведя, полюбуйся.

Штурман залюбовался на белоголового мальчишку, на его холеном лице появилась та самая гаденькая улыбка, которая так раздражала капитана. Юхан догадался о причине улыбки.

- Довольно! – он забрал трубу у штурмана. – Займись своими обязанностями, Ульрик.

Отступившее в час отлива море постепенно возвращалось, волны накатывали на отмель, постепенно отвоевывая жизненное пространство у суши. «Даларну» стало заметно покачивать. Пронзительно кричали белые чайки, над бухтой стремглав проносились кулики.

Негр Антей нанес визит на камбуз и забрал завтрак для канонира Гельмута Цвангеля. Он вежливо постучал в дверь, подобострастно попросил разрешения войти. Немец, лежавший на койке у самой двери, пальцами босой ноги отодвинул щеколду. Пестрый попугай в клетке «приветствовал» слугу привычным «Доннерветтер!»

- Поставь жратву и проваливай! – гаркнул немец. Он тоже не хотел есть, но, в отличие от капитана, бравого пушкаря мучила мигрень пополам с похмельем. Он извлек из-под подушки спасительную бутылку.

«На этих берегах должна встанет восточный форпост Швеции, - думал капитан, возвращаясь в каюту. – Эта земля по праву должна принадлежать потомкам готов! Я заложу здесь крепость, которая станет грозой для варваров».

Мимо проскользнул негр. Капитан окликнул его:

- Эй, Антей! Ты до сих пор не убрался в моей каюте. Бегом туда и наведи порядок!

- Слушаюсь, герра капитан! – неуклюже раскланялся тот, сменил на ходу галс и побежал в капитанскую каюту.

«Вот болван, - думал Седерхольм. – Придется иногда учить его уму-разуму линьком, как нерадивых матросов». Антей был верным, хотя и несколько бестолковым рабом. При этом обладал недюжинной силой: на потеху экипажу, забивал кулаком гвозди, гнул и даже завязывал морским узлом крепкие железяки. А однажды в шутовском поединке одолел пятерых матросов, уложив их на лопатки одного за другим. Сила африканского буйвола, ярость льва, если его раздразнить, ловкость обезьяны – все это соединял в себе черный силач.

«Антеем» его прозвали недаром. Где-то в Африке Геракл сцепился с этим мифическим персонажем, и смог одолеть его, только оторвав от земли. Никто еще не сумел оторвать этого сына Земли и Моря от палубы. Слуга был «по совместительству» и телохранителем капитана.

Размышления Юхана прервал внезапно могучий рев и грохот. «Опять этот лапландский дикарь нажрался мухоморов, - подумал капитан, подходя к каюте, где был
предусмотрительно заперт любитель шаманских грибов. – Что ж, пускай бесится. Скоро я выпущу его на берег, и он станет кошмаром для поморов. Мне уже довелось видеть, как они в страхе удирали от безумного рогатого чудовища. Как жаль, что среди нас, шведов, давно перевелись берсеркеры».

Наконец он вернулся в каюту. Настроение капитана заметно улучшилось, «пожар» в желудке и пищеводе был потушен, он снова разгорится через час после ужина. «Чертов доктор! – бормотал капитан. – От его горьких порошков нет никакого толку. Солнце скоро взойдет в зенит, а этот лежебока все еще нежится в постели».

- Я все сделал масса… герр капитан! – неожиданно раздалось из угла, где негр поправлял висевшие на стене шпаги.

- Бегом к коку, пусть приготовит мне завтрак! – гаркнул Седерхольм.

- Слушаюсь! – черный раб с быстротой гепарда покинул помещение.

Зашелестела парусиновая занавесь, из-за которой показались тонкие, светло-коричневые руки в золотых с красными и голубыми каменьями браслетах.

- Иду, потерпи чуть-чуть, - капитан запер дверь каюты и принялся раздеваться. До завтрака он успеет насладиться ласками красавицы.

Настойчивый стук в дверь раздался, когда капитан находился на самом пике наслаждения.

«Мерзавец! Его действительно надо выпороть для острастки», - подумал он, но волна удовольствия захлестнула тело и сознание морехода. Переводя дыхание, он крикнул негру:

- Подожди меня за дверью. Мне надо одеться, черт возьми!

Черный невольник покорно присел на бухту каната, поставив на колени поднос с завтраком.

- Иди и разбуди доктора! – приказал ему капитан, когда тот аккуратно поставил кушанья и вино на стол. – И передай, чтобы сразу же, не медля, шел ко мне.

Пышноусый, длинногривый, как африканский лев, носатый, как американский тукан, уроженец Лифляндии, полунемец-полулатыш Карл Кронберг ворчал, ворочаясь в постели:

- Капитан сам финофат! Меньше шрат, пить только фода – шелудок быть здороф без капель!

Капитан, позавтракав, бродил по каюте в ожидании доктора. В голове его звенели все те же проклятые строки песни, которую бренчал на гитаре штурман. «Сколько их было? Сорок».

- Сорок, сорок… - бормотал Седерхольм. – Их было сорок. И нас тоже сорок на пинасе.

- Ты это про кого, мой господин? – промурлыкала из-за занавеси Мадина.

- Чертова песня о сорока португальцах. Они отплыли в Гвинею и все, до единого, погибли.

- А я знаю арабскую сказку про Али-Бабу и сорок разбойников. Они тоже все погибли.

Капитан в злобе рванул парусину:

- Заткнись, глупая девка! Или я отдам тебя позабавиться своим матросам, которые соскучились по женским прелестям, или высажу на берег, на потеху русским варварам!

Мадина сверкнула черными, как угли, с огненными искорками глазами, но промолчала. А капитан, устав ждать бездельника-доктора, вышел на палубу, хлопнув дверью. Снова он приложил к глазу трубу, обозревая, на этот раз, просторы залива. Вдали рассекало волны какое-то суденышко вроде баркаса. «Дать по нему залп? – подумал он. – Или нет, пожалуй, не стоит – это всего лишь горстка местных пиратов. С ними мы разберемся попозже».

В КАБАКЕ

В то утро, когда стрелок-финн с пинаса «Даларна» убил мирного рыбака на берегу Онежской губы, по дороге, идущей параллельно морскому берегу, двигалась телега. Конь, который вез ее, статью своей больше походил на боевого скакуна, и едва ли был доволен тем, что не несет на себе удалого всадника, а тащит колымагу с тремя ездоками. Один из троих, управлявший конем, был одет в полинялый стрелецкий кафтан, на боку его болталась сабля. Рядом, на сене уютно расположился немолодой бородач в поморском кабате, державший в одной руке гарпун для охоты на морского зверя, называемый в этих краях кутилом. Обутые в кожаные струсни ноги свешивались с телеги, причем вблизи было заметно, что одна из них неестественно изогнута и человек, без сомнения, должен быть хром. Одежка третьего выдавала в нем иноземца: видавший виды зеленовато-серый камзол, шляпа, в которую было щегольски воткнуто чаячье перо, короткие штаны, чулки, изношенные туфли с металлическими пряжками. Его борода была кокетливо подстрижена, являя контраст с пышно разросшимися «кустарниками» на подбородках и щеках двух его соседей, очевидно русских по платью, обуви, да и самому выражению лиц, позволяющему легко выделить нашего соотечественника в любой толпе чужестранцев. Посреди телеги, накрытые рогожей, лежали некие продолговатые предметы. Приглядевшись, можно было различить, что это за предметы: с одной стороны из-под рогожи торчало конец ствола пищали, с другой – приклад мушкета. Телега двигалась медленно, конь вышагивал важно, осознавая, что его используют в качестве тягловой силы лишь временно, и скоро вернется то время, когда он вновь ощутит на своей спине тяжесть всадничьего тела и поскачет – в бой, так в бой, в путешествие, так в путешествие, хоть на край света. Ведь с таким всадником, как его хозяин Терентий Головин, ничто в этом мире не страшно.

Дорога то приближалась к морю – и тогда сквозь зеленую завесу елей и сосен виднелись стремящиеся к берегу длинные, в белых барашках волны – начинался прилив, россыпи валунов вдоль берега, издали доносились крики морских птиц. Но вот дорога делала поворот – и вновь вокруг смыкался лес, темно-зеленые лапы исполинов-елей норовили сшибить шапки, хлопали по спине, щекотали затылки. По стволам и сучьям скакали рыжие белки, дятел с пронзительным криком перелетал с дерева на дерево, из кустов доносился писк пеночек. Близилась макушка лета.

- Глянь, подберезовик! – крикнул помор Василий Шестаков стрельцу Терентию.

- Ну, так прыгай за ним, если хочешь вторую ногу повредить, - заворчал тот. – Они же здесь на каждом шагу. Как остановимся на привал, насобираешь полную корзину.

Василий, смачно облизываясь, проводил взглядом крепкий гриб, росший у самой дороги.

- Приваль скоро? – с немецким акцентом произнес человек в одежде иноземца.

- Мне вчера сказывали, тут недалече кабак есть, - не оборачиваясь, проговорил Терентий. –
Там тебе и выпить, и покушать, и приваль на сеноваль, Яша. Хотя с харчами в кабаке туго, кабатчик напоить тебя горазд, чтоб последнее прогулял. Закуска у него – одни сухари, оттого питухи и пьянеют быстро, тут же за столом и засыпают мертвым сном. А как очнется такой – опохмелка ему требуется. Кабатчику только то и нужно. Иные не то, что последний грош спускают – до креста пропиваются!

- До креста на могиль? Насмерть пить? – переспросил немец.

- Бывает, что и так. А до креста – значит, всю одежу с себя прокутил, один крест на голой груди остался. Но нам-то это не грозит: у нас с собою закуска – шанежки, ватрушки, кулебяки с красной и белой рыбой, яйца печеные, овощ разный. Все яства с собой.

- А, может, все-таки остановимся, я грибочков соберу, почистим их да сварим, - тянул Василий. – Их тут полным-полно!

- Ишь, заладил свое, про грибочки. Тпру! - Терентий остановил коня. – Так и быть, насобирай. Можешь еще малинки набрать, ее тут много, только смотри, на медведя не напорись, их тут много шастает по лесу.

- Сам он напорется на мое кутило, - мужик слез с телеги и поковылял в лес, опираясь на свое грозное орудие как на трость.

- Ты, немчин, посторожи телегу, а я мигом, только малиной туесок наполню. Если что – свисти, кричи! – Терентий тоже поспешил в лес. Немец, которого русский лес пугал своей дикостью и дремучестью – это тебе не дубравы Шварцвальда! – остался в телеге.

В лесу жужжали шмели, шмыгали в густой траве и подлеске какие-то юркие зверьки, пересвистывались пичужки. Споро работал стрелец, наполняя берестяной туес отборной, спелой малиной. Глянул под ноги – а тут и лесная земляника, целая поляна в белых цветках да алых ягодках. Впереди маячила спина помора, он то и дело нагибался, то за подберезовиком, то за масленком, а то и за белым красавцем. Попадется крупная ягода, земляника там или морошка – и ее в лукошко, потом разберем.

- Помоги, развяжи! – раздался поблизости отчаянный крик. Шестаков вскинул голову, встрепенулся Терентий. И немец услышал крик о помощи – благо, находился совсем недалеко, тревожно огляделся по сторонам.

Кричали где-то рядом, в густых зарослях малины. Крик вскоре повторился, еще громче и отчаянней. Терентий, поставив на пенек туес с ягодами, бросился в заросли.

- Люди, вы где? – зовущий на помощь человек кричал с каким-то странным, нерусским выговором. «Кто бы это мог быть? Да кто бы ни был – он попал в беду и его надо выручать», - думал на ходу стрелец, обшаривая кусты. Невдалеке занялся поисками человека и Василий.

Примятая трава, сломанные ветки, след, будто волокли кого-то по земле, а он сопротивлялся, отбивался – вон даже осинка молодая сломана. Стрелец заметил болтавшееся на ветке странное ожерелье из нанизанных на нить звериных когтей, снял его.

- Спаси меня! – раздалось совсем близко, почти рядом. Терентий направился вперед по следу – и лицо к лицу столкнулся со странным человеком. Он лежал, связанный по рукам и ногам, у подножия большой сосны. Одет человек был явно не по сезону: меховые штаны, меховые чулки, меховая же малица, в сторонке валялась длинноухая меховая шапка, похожая на ту, что носил в морозы Василий Шестаков. Узкие, темные глаза, мелкие черты маленького круглого лица, невысокий рост выдавали в нем коренного жителя Севера, населявшего край до прихода русских.

- Небось взопрел в мехах? – засмеялся Терентий, наклоняясь к связанному человеку.

- Гляди-ка, самоед! Откуда ты здесь? – за спиной раздался недоуменный голос Василия.

- Ненеця я! – воскликнул связанный и быстро заговорил. - Разбойники, воры. Весной меня на Канине взяли, когда холодно было. Думали – тадибя, а я не тадибя, у меня папа был тадибя, а я не умею, я олешков пасу.

- Кто такие эти «тадибя»? – удивился Терентий.

- Колдуны это. Он из рода колдунов, но сам не ворожит, - отвечал помор.

- Много-много дней по морю плавали, хотели, чтоб я им добычу наколдовал. Пензер из чума взяли, от деда моего деда остался. Говорят: «Бей, колдуй!» а мне нельзя, я не умею.

- Чудно говоришь, - развел руками Терентий.

- Пензер – по-нашему бубен, - опять объяснил Шестаков. – Только знающий человек, колдун в него бить может, а если просто так без толку стучать, можно беду накликать.

- Да, да, так, - закивал головой самоед. – Добычи не было, буря была, еле не потонули. Так Аника-коршшик шибко злой был, велел меня на берег свезти, связать и в лесу бросить. А пензер сломал и в море бросил, очень плохой человек этот Аника.

- Аника… - наморщил лоб Шестаков. – Что-то больно знакомое имя.

- Самый большой на море разбойник, - снова закивал головой самоед. – Бросил тут меня.

Терентий тем временем достал нож и рассек веревки, опутавшие самоеда.

- Вставай, разомнись. Как величать-то?

- Никита Тайбарей, - отвечал пленник морских разбойников, вставая и разминая затекшие члены. – С Канина я.

- Это далеко? – спросил Терентий помора.

- Да изрядно будет, коли по морю идти. А посуху и того больше.

- Пойдем с нами, - стрелец протянул самоеду шапку. – Счастье, что тебя медведь не сожрал.

- Спасибо вам, – закивал тот.

- Не стоит, - стрелец и помор вывели самоеда на просторную поляну. Терентий спохватился: а туесок-то куда запропастился? Ах, вот он, на пеньке стоит. Заглянул в лукошко Василию: много ли грибов собрал? На грибовницу для четырех человек хватит вполне.

Пировали на обочине, привязав коня к толстой, кряжистой ели. Потрескивали сучья в костерке, аппетитно булькало варево в котелке. Никита Тайбарей наотрез отказался есть наваристый грибной суп:

- Грибы только олешки едят. Не хоцю!

- А что ж ты хоцешь? – засмеялся Терентий.

- Мяса, не жареного, а сырого, - ответил самоед. – Айбурдать буду.

- Сырятину только дикари едят, - ответил стрелец. – Что ж, так и будешь смотреть, как другие обедают и слюнки глотать?

- А знашь, пошто они грибов не едят? – нагнулся к стрельцу помор. – Грибочки-то на мужской уд похожи! – и громко загоготал, смех подхватили стрелец и немец. Самоед совсем скис. Тогда Терентий, недолго думая, развязал узелок, достал оттуда шаньги, кулебяки, пирожки с ягодной начинкой, протянул вызволенному из пут самоеду – угощайся.

Оголодавший сын тундры с жадностью впился зубами в шанежку.

- Им без сырой оленины никак нельзя, - объяснял другу Василий. – Иначе хворь привяжется, скорбут окаянный, зубы все выпадут, а там и сам к праотцам. А ты погляди, какие у него зубы крепкие! Это оттого, что зимой сырое мясо с кровью ест. Вот так же и мы, поморы, на зимовках. Кто сырятиной брезгует, тот долго не протянет и в мерзлую землю ляжет.

- Я бы не смог. Хотя… не знаю, не пробовал, - отвечал Терентий, хлебая грибовницу.

Немец, прежде непривычный к грибной пище, нынче охотно орудовал деревянной ложкой.

Вдруг Терентий стукнул себя по лбу, сунул руку за пазуху, извлек оттуда ожерелье со звериными когтями, протянул самоеду.

- Совсем забыл. Небось, твое? Русские таких побрякушек не носят.

- Мое, мое, - радостно воскликнул Никита, надевая украшение на шею.

- Оберег, что ли?

- От злых духов и злых людей, - гордо произнес самоед.

- От нечистых духов молитва в помощь, а от злых людей – это у нас в телеге лежит, - он бросил взгляд на телегу, где было сложено огнестрельное оружие, выразительно звякнул саблей. Он не выпускал коня и телегу из поля зрения: здесь, на дороге посреди густого леса могли случиться всякие, весьма нежелательные встречи.

- Все-таки соли маловато. Да еще б сметаны… - оценивающе произнес Василий.

- Прибудем в ближайшую деревню, будет тебе сметана, - отвечал Терентий, облизав ложку.

Спустя два часа после нехитрой трапезы в лесу телега, ведомая конем Ястребком, остановилась возле кабака. Крепкое бревенчатое строение стояло у дорожной развилки, встречая путников широко распахнутой дверью – входи, не смущайся.

- Поесть-то мы поели, а вот глотки не промочили, - Терентий спрыгнул, помог выбраться хромому Василию.

- Кому оружие и порох сторожить? – Терентий оглядел спутников. Немец и помор бросали взгляды друг на друга: оба давно не прикладывались к чарке.

- Я пить не буду, я сторожить буду, - неожиданно сказал самоед.

- Да ну! Самоед – и не пьет, - засмеялся Шестаков.

- Да, не пью! – запальчиво ответил Никита. – Много наших от водки погибло: кто в тундре замерз, кто в драке погиб. Брат мой пьяный на нартах через реку ехал, прошлой весной дело было, под лед провалился и утонул.

- Откуда ж водка в тундре? – удивился стрелец. – Там что, кабаки прямо в чистом поле стоят?

- Ижмяки да зыряне водку в стойбища привозят, совсем народ опоили, - пожаловался самоед.

- Так вы не пейте, али вас насилу заставляют? Водка ж не пытка, а соблазн для слабых духом.

- Вот и я то ж говорю своим, не слушают, пьют.

Стрелец задумался:

- Как же ты наше оружие сторожить будешь, ежели у тебя своего оружия нет? Даже ножа – и того нет, разбойники забрали.

В ответ самоед нагнулся и подобрал валявшийся в траве увесистый дрын.

- Хорей – хорошая вещь. Можно оленей погонять, можно от волков отбиваться. На меня однажды в тундре три серых напали, я их вот так, - он принялся яростно, неистово размахивать дрыном, едва не сбив шапку с головы Терентия. – Одному хребет сломал (он лихо махнул палкой сверху вниз), другому хорей в пасть засунул (резким движением ткнул дрыном в колесо телеги). А третий волк сам убежал, – и самоед, довольный, рассмеялся.

- И против ножа, и против сабли с дрыном пойдешь? – недоумевал стрелец.

- Пойду! – гордо ответил самоед, выписав дрыном в воздухе затейливую загогулину.

- Ну, так сторожи, караульщик! – засмеялся Терентий.

Воздух в кабаке несмотря на то, что дверь была открыта настежь, был кислый, спертый, пахло человеческим потом, грязной одеждой и, конечно, водкой. Человек шесть, сидя за столами, опустошали чарки. Терентий развязал мошну, высыпал медные монеты на стол.

- Что угодно? – кабатчик перегнулся через стойку, изображая позой и выражением плутовского лица заботу о клиентах.

- Водки, конечно же. Ну, ежели кеж имеется, квас, сбитень, взвар, ты мы тоже возьмем. У нас там, за дверями дружок, водки не пьющий, ему в самый раз.

- Не держим такого! – кабатчик состроил кислую мину. – Токмо горькая.

На столе вырос пузатый штоф, вокруг, будто семейство грибов подле дерева, четыре чарки.

Стрелец водрузил на стол узелок, извлек оттуда оставшееся с обеда печиво, поставил рядом со штофом туесок, полный лесных ягод.

- Эй, в моем кабаке так не принято! – перед столом вырос недовольный кабатчик. Он шмыгал синюшным носом – видно, сам выпить не дурак, тряс похожей на мочалку бородой.

- А у тебя тут закусь имеется? – спросил стрелец.

- Сухари ржаные, клюква прошлогодняя из ледника – для закуси вполне достаточно. За отдельную плату.

- Ну-у, разве ж так путников кормят, - разочарованно протянул стрелец. – Твоими сухарями, небось, только зубы ломать. Ты бы нам настоящих харчей сготовил – щей, рыбки жареной…

- За харчами в харчевню идите. А я по кабацкому уставу живу, - не уступал кабатчик.

Василий тяжело поднялся из-за стола, подошел вплотную к содержателю заведения. Тот испуганно отшатнулся.

- Можно тебе пару слов молвить? – зашептал он ему в волосатое ухо. – Тут дело такое… Он (кивнул на Терентия, нервно барабанившего пальцами по столешнице) – воинский человек, на войне с ляхами был, в голову ими ранен, пуля в мозгах застряла. Если его хоть словом, хоть косым взглядом обидишь, он весь твой чертов кабак разнесет. Такое уж бывало прежде.

- Не чертов, а царев кабак! – огрызнулся кабатчик. – Гуляйте уж, как знаете!

Звякнули оловянные чарки, вновь наполнились и опять стукнулись боками. Кабатчик с опаской наблюдал из-за стойки за честной компанией. Неожиданно в дальнем углу кабака поднялся сидевший за столом немолодой человек с пышной, тронутой сединой бородой, которая так дисгармонировала с лысой, с отдельными реденькими кустиками русых волос головой. Он пристально посмотрел на Терентия, обвел взглядом его друзей и двинулся в их сторону. Рука стрельца непроизвольно, механическим движением легла на рукоять сабли, Василий сжал пальцы на кутиле, немец весь подобрался, исподлобья глядя на незнакомца.

- Здравия вам, - поклонился пожилой человек, подходя к столу.

- И тебе того же, - отвечал Терентий. – С чем к нам пожаловал? Мы на свои пьем.

Терентий хорошо знал породу кабацких завсегдатаев, подсаживающихся к чужой компании в надежде на дармовую чарку. Но этот человек не был похож на пропившихся донельзя питухов: одет прилично, да и по лицу не скажешь, что горький пьяница, обычный мужичок.

- Так и я завсегда на свои гуляю, - с обидой в голосе проговорил он. – Послушай, ты никак служивый человек будешь? – обратился мужик к Терентию.

- А с чего ты взял это? – хитро ухмыльнулся тот, рассматривая незнакомца в упор. – То, что старый стрелецкий кафтан на мне? А может, я разбойник, тать, убил служивого на большой дороге, да и напялил его справу на себя? Или пьяного раздел? Почем ты знаешь, кто я буду?

- Нет, непохож ты на разбойника, нисколько! – прищурился человек.

- Ну, может, я одежу на поле брани с убитого снял? Эдак половина Рязанского края ходит в стрелецких кафтанах. Да где хошь – в Туле, Серпухове, Смоленске – смута ж по всей Руси прошла. Каждый третий – «стрелец».

- Нет, ты воинский человек, - настаивал незнакомец. – Стать, выправка – истый воин.

- Допустим, что так? И что с того? Звать меня Терентий Головин. А тебя как величают?

- Архип Вонгудин я, староста из Нижнекурьи, - представился, наконец, человек.

- Ну, так щупал бы своих курей, - засмеялся стрелец. Он прекрасно знал, что «курья» в Поморье означает протоку, старицу, но не упустил случая позубоскалить. – От меня-то что надобно тебе, крестьянин?

- Защити нас! – твердо, весомо произнес Архип.

- От кого же? – удивился стрелец. – Да ты присядь, в ногах правды нет, и расскажи толком.

- Корабль свейский, военный, - начал Архип, кладя крепкие, обветренные руки на стол. – Вот уж почитай месяц как в наших водах шастает. Поначалу свейский набольший корабельщик к нам пожаловал самолично, предлагал заморскому королю присягнуть на верность. Говорит, мол, московской власти до вас дела нет, смута в государстве, разбойники по дорогам, шайки воровские. А мы, свеи, мол, вас от лихих людей обороним. Дань будете нам платить, а мы на берегу крепость поставим, будете под нашей защитой жить. Ну, поморы наши подумали и решили: мы были и есть люди русские, царские подданные, и до свеев нам дела нет. Пусть убираются подобру-поздорову, пока стрельцы с Двины не пришли и их не погнали. Так он рассмеялся и через толмача сказал нам: стрельцам до вашей Нижнекурьи дела нет, им дай Бог Холмогоры от воров-разбойников защитить да крепость у Архангельского монастыря. А вы, раз не хотите добром, испытаете силу наших свейских пушек. С тем и отплыл. Вот с тех пор и не стало нам житья: уже пять карбасов в губе потопили пушечным огнем. А еще тех, кто к берегу приблизиться – там, сети или верши проверить, в тех с корабля пуляют. Вот на прошлой неделе брата моего, Ивана, пулей насмерть сразили, а двумя днями ранее другого, Феодосия, в плечо ранили, рука отнялась…

- Понял я тебя, - Терентий сжал кулак. – Гнать свеев надо туда, откуда явились незваными, а еще лучше на дно морское спровадить, к рыбам да ракам на обед. Вот только я тут не помощник, ибо человек сухопутный, моря, до сей поры, не видывал. Мне сподручней в чистом поле биться,  крепостные стены приступом брать, а мореход из меня какой?

- Так ежели их на берег выманить и перебить? – с надеждой воскликнул Архип.

- Ну, корабельный начальник, чай, не дурак, чтобы всех на берег отправить. Ну, разве что лодку за водой и съестным припасом…

- Они через день лодки свои посылают. Недавно сам набольший корабельщик приплыл, а с ним – чудовище: сам в немецком платье, а ликом черен, будто обгорел. Не иначе как грешник из ада сбежал… Наши девки в лесу малину собирали, как увидали – опрометью домой, даже корзинки бросили.

- Так то арап, они от рождения черные, - засмеялся стрелец. – Мы однажды польского воеводу полонили, так у него такой же точно черный слуга был. Нашли, кого бояться, дуры!

- А еще с ними сам черт на берег сходит: на голове рога, будто у оленя, бегает, носится по берегу да по лесу, вопит, диким криком и ревом людей пугает. Мужики как увидали такого…

-  Ваши мужики сильно пьющие? – деловито осведомился Терентий.

- Да кто как. Иные зело выпить горазды. Но видели беса того многие – даже те, кто водки в рот ни капли…

- Знавал я одного полсотника в Зарайске, - хитро улыбнулся Терентий. – Тот поначалу тоже ни капли, а потом как пристрастился к хмельному питию! Однажды почудилось ему, будто в башню черт проник, так он со страху из бойницы выпрыгнул – и в лепешку.

- Вот тебе крест! – осенил себя Архип. – И бабы видали, и детишки малые…

- Может, нарочито бесом ряженый? – вмешался в беседу Василий. – Чтоб вас переполошить?

- Так святки ж давно прошли, - Архип снова перекрестился. – Настоящий, говорю тебе, черт.

- С чертями воевать не приходилось, морскому делу я не обучен, - Терентий встал из-за стола. – Извини, Архип…

- Так я в море сызмальства. Ты не гляди, что нога увечная, - опираясь на кутило, привстал Василий. – Я и карбас водить могу, и лодью, и кутилом владею не хуже, чем ты саблей…

- И вдвоем мы вражескую силу одолеем? Ты – корабль захватишь со своим кутилом, а я всю их рать порублю вот этой сабелькой? В уме ли ты, Вася!

- У нас мужиков да парней полно, - заговорил староста. – Ты их воинскому ремеслу обучишь.

- Приходилось мне учить, и не токмо мужиков, - задумался Терентий и присел обратно. – И огнепальные орудия у меня есть – пищали, мушкет, хоть и немного. Ну, а с вас – топоры, рогатины, палицы, ножи. Платы денежной мне не надо: дом для житья да хлебово. Немчин Яшка – вот он сидит – лекарь знатный, будет раненых, увечных да больных пользовать.

- Я тоже денег не возьму, - заявил Василий. – Грешно мне у своего брата-помора последние, может быть, медяки брать. Все одно, может, погибну я в схватке с ворогом, а на том свете деньги не надобны.

- Я за лечить брать не буду, - встал немец. – Где тут их трать, кроме кабак? А нам теперь кабак, как говорят на Русь, заказан до победа над враги!

- Дело сказал! – Терентий хлопнул Якова по плечу. – Ну, по рукам?

Четыре тяжелых мужских длани образовали крест над столом.

На крыльце Терентий сказал:

- С нами еще один человек, самоед. Хотя, какой из него вояка?

Он обернулся. Никита показывал мальчишкам, как бил хореем волчищ.

- Хотя…

ВОРЫ

Впятером двинулись они в Нижнекурью. Трое сидели в телеге, периодически сменяясь: четвертый шел рядом, дабы облегчить груз коню. Староста ехал чуть впереди на своем Сивке. Вскоре дорога свернула к морю, и версты через полторы показался берег Двинской губы. Море уже почти вернулось в привычные берега, прилив затопил прибрежные валуны, и лишь немногие из них еще возвышались над водой, захлестываемые волнами.

- Вот он, корабль окаянный! – указал вдаль Архип.

Трехмачтовый пинас покачивался на волнах, зоркий глаз мог бы разглядеть копошащихся на палубе матросов, а будь у наших героев стеклянная труба, как у капитана Седерхольма, могли бы различить и королевский флаг.

- Как думаешь, одолеем? – обратился Терентий к Шестакову.

- Нужны карбасы с оружными людьми, - задумчиво произнес тот. -  Сам-то я не воин, а зверобой, моржей, тюленей бить умею, однажды даже от ошкуя отбился. А чтобы с морскими воинами сразиться…

- Опять тебя сомнения гложут! – рассердился Терентий. – А говорил, что в морской науке преуспел. Увидел иноземный корабль – и душа в пятки?

- Большой отряд нужен, - сказал Василий. – Вооруженный и обученный. А на это время потребно. Успеем ли?

- Да я в Порожском баб да девок, стариков да старух научил, как от разбойников оборониться. Всю шайку извели, помнишь? Вот и Яшка нам не даст соврать.

Немец в подтверждение закивал головой.

- То разбойники были, а там воинские люди, - не уступал в споре Шестаков.

- И там тоже воины бывалые были, и начальствовал над ними искусный вояка, пан Закревский, - раздраженно ответил стрелец. – Али забыл уже, как мы вместе с тобой?..

- Ладно, молчу.

Дорога взяла слегка под уклон. За поворотом показались избы, стоявшие на берегу моря, другие, немного поодаль, расположились по обоим берегам небольшой протоки.

- Вот она, родная Нижнекурья! – воскликнул староста.

Конь все так же гордо вышагивал, телега подпрыгивала на ухабах.

Остановились на небольшой площади возле дома старосты. Мужики, жонки и детвора сбегались отовсюду, чтобы посмотреть на странную компанию.

- Тихо! – прокричал староста, не слезая с коня. – Воинский человек Терентий Головин речь держать будет. Молчите и слушайте, не перебивая, все вопросы потом.

Терентий встал в телеге, поклонился народу.

- Поморы, люди православные, - начал он. – Наслышан я о вашей беде. Корабль заморский русские берега разоряет…

- Верно! – раздалось из толпы. – Да не просто разоряет, людей убивает. Коли выйдет карбас в море, корабль свейский сразу туда спешит и из пушек по нему палит. Восемь поморов уже погибло, семеро спаслись, благо, берег недалече был, доплыли. А еще стрелок у них на корабле, охотится за нашими людьми, будто за зайцами али куроптями. Еще троих уложил, пятерых ранил. Скоро мужиков в деревне не останется. Кто ж тогда в море ходить станет?

- Ты сперва-то стрельца выслушай! – гаркнул староста. – Про беды наши я уж ему порассказал. Что делать-то будем, близняна?

- Как думаете? – снова взял слово Терентий. – Сумеем ли выстоять супротив неприятеля?

- Да куда нам… Он, чертово отродье, хочет нас с берега вовсе прогнать, чтобы мы по лесам прятались, а к морю сунуться боялись. Чтоб перестали поморы быть поморами, а на берегу чтоб свейская крепостца стояла, и свейский крыж над ней развевался!

- Не встревай, Антип! – прикрикнул староста и обратился к Терентию: - Это старший мой, Антип Архипов.

- Кто из вас с оружием обращаться умеет? С саблей, копьем, секирой, с огнепальным оружием? Есть такие?

Толпа зашумела, заволновалась. И тут, расталкивая односельчан, вперед вырвалась женщина.

- Убили, изверги, кормильца убили! Петра Кренева убили, мужа моего, детки осиротели, - и упала, истошно рыдая. Жонки бросились к ней

- Давно убили? – крикнул стрелец, перекрывая шум.

- Сегодня утром, в лесу, на берегу, - мрачно ответил староста, потом приподнялся в стременах и крикнул:

- Понятен ли вопрос? Кто с оружием обращаться умеет?

- Я с топором могу. Токмо плотницким. А чтобы секирой махать…

- Я из лука стреляю, а пищали никогда в руках не держал.

- А я раз медведя завалил, ножом, - вперед вышел небольшого роста, но крепко сложенный мужичок. Правой рукой он жестикулировал, левая бессильно болталась. – Топтыгин маленько помял меня, с тех пор одна рука ни к какой работе не пригодна. Но я и одной могу как обеими.

- Понятно, - вздохнул Терентий. – Учиться вам придется воинскому мастерству. Я вас и обучу. А тогда все вместе против супостата выйдем.

- А если погибнем все? На кого хозяйство оставим, жонки вдовами станут, дети – сиротами.

- И что ж вы предлагаете? – крикнул стрелец.

- У нас тут в окрестностях бобыли живут, - произнес, выходя вперед, молодой мужик.

- Как величать-то тебя?

- Павел Ягрин, - он подошел к телеге вальяжной, покачивающейся, как лодья в неспокойном море, походкой бывалого морехода. – Женат, трое детишек.

- А коли свеи нагрянут и жену твою… того? А детей саблями посекут, супостаты окаянные? – спросил его стрелец, испытующе глядя в лицо Ягрину.

- Ну, до этого не дойдет. Пущай сам погибну, а семью свою от врагов…

- А на земляков, значит, плевать, пусть каждый сам за себя?! – перебил Терентий.

- А ты-то что предлагаешь: что всем в карбасы сесть и свейский корабль приступом брать? А они нас из пушек потопят, прежде чем мы до них доплывем. Тебе легко эдак рассуждать, ты же в море не ходил…

- Надо будет – пойду! – твердо ответил стрелец. – Только я вам не Илья Муромец, чтобы одному супротив целой рати сражаться, не сдюжить мне без вашей подмоги, поморы. Ну, у кого еще есть, что сказать?

- Я продолжу? – это снова заговорил Павел Ягрин. – Три бобыля живут тут недалече. Самый ближний – Кузьма Сивков, кузнец. Он однажды молотом разбойника насмерть зашиб! Этот на краю деревни обитает. Дальше, в лесу – Ферапонт Аншуков, охотник, силища богатырская, один на медведя ходит! А еще поодаль, почитай, в самой чаще – избушка зырянина, Варышем кличут, «сокол» по-ихнему, тоже охотник знатный, лучник отменный.

- Ну что ж  вы за люди! – буквально завопил Терентий. – Это что же, значит: если бобыль погибнет, то его не жаль, у него ж семьи нет? Сами хотите за чужими спинами отсидеться.

- Меня послушайте! – подал голос Василий Шестаков. – Я сам помор, как и вы. Могу вам поведать, как мы в прошлом годе вместе с Терентием сельцо Порожское от разбойников защитили? Все мужики тогда в море ушли, на промысел, одни дети да старики остались, девки, жонки да старухи. Так мы с этим-то воинством разбойную шайку не просто побили – под корень извели аспидов! И что ж вы, хуже жонок, стариков да старух, ворога убоялись?

- Не боимся мы! Да не хотим зазря гибнуть, – раздалось из задних рядов. – Сколько наших свеи уже потопили. Отправят нас на дно морское, камбалу кормить, а кто ж тогда домочадцев наших оборонит?

- Кто таков?! – гаркнул Шестаков.

- Елисей Кренев! Это моего брата сегодня утром…

- Вот и отомсти за брата! Жизнь положи, а отомсти! – крикнул Василий и потряс кутилом.

- Чтоб и мои четверо без кормильца остались?

Тут, перекрывая шум толпы, возвысил голос староста:

- Так мы и вправду ничего не решим! Пускай отцы семейств у меня в избе соберутся, там без лишнего шума, без посторонних ушей все и обсудим.

- Верно! – закричали мужики.

Не все, однако, изъявили желание идти в дом Архипа Вонгудина. Всего шестеро односельчан плюс сын Архипа Антип, Терентий, Василий. Взяли с собой и самоеда Никиту, и немца Якова – от них скрывать нечего. Осталась в избе и хозяйка, большуха Матрена. Младшего сына Архипа Михаила поставили сторожить коня и телегу с оружием.

- Этих четверых всех Креневыми зовут, - Архип обвел рукой усевшихся за стол мужиков.

- Братья того, свеями убитого? – спросил Терентий.

- Нет, только Елисей. Просто у нас половина деревни – Креневы. И начал представлять их, так сказать, по часовой стрелке: Данила, Юрий, Савелий, Никола. Вот тут, рядышком с ними – Вонифатий Наволоцкий, лучший корабельный мастер во всей округе (Вонифатий просиял от такой похвалы). А это – Павел Ягрин.

- Знаю, - невесело ухмыльнулся стрелец. – Ну что ж, давайте, начнем наш разговор: как быть, как от супостата избавиться?

- Трудно от него избавиться будет, - задумчиво проговорил Архип. – Они ведь, ироды, точно знают, где какой карбас промышляет. Сразу же туда путь держат: завидят карбас – и топят из пушек да еще и ружейного огня подбавят, чтоб никто не выплыл, не спасся.

- Откуда ж они узнают об этом? – прищурился Терентий. – Точнее сказать: от кого? Видать, соглядатай у них есть среди вас.

- Да быть такого не может! – перекрестился староста. – Чтоб своих же близнян свеям выдавать! Да не может быть такого! Я всех своих мужиков знаю и за всех ручаюсь, как за себя самого. На то меня и старостой выбрали!

Присутствующие стали тревожно переглядываться.

- Эдак каждый начнет своего соседа или родича подозревать, - возмущался староста.

- Позфольте мне! Когда я воеваль, мы брать города на штурм. И в любой город у нас биль  свои шпион…

- Соглядатай, - объяснил стрелец. – Слушай, Яша, да ты, оказывается, воевал. А я-то думал, всю жизнь лекарем был. Чего ж не рассказал раньше?

- Не биль повод… - отвечал немец. – Так вотт: эти шпион не только рассказаль нам, где в крепость порох, сколько шеловек гарнизон, кто командир, но даше открыль нам  ворота! Нет война без шпион – это плохой война!

- Верно. Да только не просто «шпион», а изменник своему Отечеству! А с такими разговор короткий! – Он лязгнул саблей в ножнах и обратился к старосте: - Сколько в Нижнекурье неженатых молодых ребят?

- Человек шесть будет, - отвечал тот. – Невелико войско. Да и захотят ли – кому в юные лета охота погибать…

- У меня пять пищалей да мушкет в телеге лежат, под ворохом сена, - продолжил стрелец, не обращая внимания на аргументы старосты. – Из мушкета я палить буду, мужиков научу с пищалями обращаться. Остальные …Твой кузнец сабли ковать умеет?

- Не ковал никогда. Все больше топоры, косы, вилы, ножи…

- Ну, это все тоже годится… если против разбойников идти. А тут сабельки нужны. Покажу ему мою саблю верную. Если он оружейник умелый – сделает такие же, штук шесть-семь.

- А может нам это… потопить корабль? – неожиданно встрял Антип.

Архип с укором глянул на сына – не лезь, когда старшие слово молвят, но промолчал.

- Это как же? – спросил стрелец.

- Ночью тайно подплыть, дыры в днище проделать да и отправить на дно морское…

- Во-первых, пока обшивку долбите, всех свеев разбудите да переполошите. Во-вторых, на всяком военном корабле должна быть ночная стража. Крепость стрельцы денно и нощно стерегут, чтобы враг не подкрался, лазутчик не проник, также и в морском деле. Незаметно подплыть у вас едва ли получится – заметят караульные, шум подымут, да и обстреляют вашу лодочку прежде, чем вы дыру в корабле проделаете. В-третьих, если даже продырявите эту чертову пинасу, свейские плотники изнутри ее заделают, заколотят досками пробоину.

Так что, ущерба от вас будет на грош, а вот живота наверняка лишитесь. Расстреляют вас, потопят вместе с лодкой, погибнете зазря, свеи же только возрадуются этому: вот же дураки эти русские, скажут, ничего не добились, а головы буйные сложили? Тут другое нужно…

- Что же – и так и пропадать, и эдак сгинуть? – разгорячился Павел Ягрин. – Мой отец в молодые годы с воеводой Озеровым на свеев хаживал, бил их, и с ним другие онежские поморы. Так что ж мы, отцам в подметки не годимся?

- Мой-то папа под началом самого Карстена Роде море бороздил, с немецкими разбойниками воевал, русскую торговлю защищал от злокозненных иноземцев! – с пафосом воскликнул Данила Кренев. – Эх, кабы нам большие корабли иметь, мы бы свеев и прочих заставили Россию уважать!

- Предки наши в Норвегу ходили, - это заговорил Никола Кренев. – Их ушкуйниками звали, тогда еще земля наша не под Москвой была, а Нову городу дань платила. Ох, и нагнали же они страху на мурманов своими набегами!

- Нет, в набеги на чужие земли мы ходить не будем! – отрезал стрелец. – Что было, то прошло. Разбой на море и на суше – не наша стезя. А вот чужих разбойников прежде гоняли и гонять будем! – Он ударил кулаком по столу так, что задребезжала посуда.

- А если поджечь корабль? Чтобы он заполыхал…– вскричал вдруг Антип.

- Тише ты! – прервал его Терентий. – Мысль хорошая, только вот кричишь ты так, что на улице слышно. А если там соглядатай бродит и подслушивает?

- Я проверю! – вскочил Антип.

- Сиди уж… - остановил его отец. – Спугнешь его только, если уже не спугнул своей глоткой.

- Выяснить надобно, кто из жителей Нижнекурья в море рыбачить выходит, - предложил стрелец. – Особенно по ночам. Ночи сейчас светлые…

- Да никто не выходит! – это вступил в беседу Елисей. – Ни днем, ни ночью. Сколько уж наших пострадало, сам ведь знаешь, Архип сказывал.

- И все-таки - сторожа должна быть на берегу и следить. Может, соглядатай этот на лодке к свеям тайком сплавает, а может, свеи к нему поплывут и на берегу встречу назначат. А он пойдет, да и на дозор нарвется.

- Шею сломаю, голову снесу! – зло прохрипел староста.

- А мы с Васькой в это время к бобылям пойдем, попробуем их убедить, - сказал Терентий.

- Слушай, служивый человек, а кто сейчас на Москве царь? – вдруг задал вопрос Никола.

- А то не знаете! На Руси ведь живете…

- Так к нам вести долго идут.

- В прошлом годе Земский Собор призвал на царство боярина Михаила Романова, сына Филарета, бывшего митрополита Ростовского.

- Откуда ж у митрополита сын? – развел руками Никола. – Он же в монашеском чине!

- Постригли его насильно, а до того он боярином был, семью имел.

- Худо, что царь юный, яко птенец неоперившийся. Князья да бояре вертеть им будут…

- Ой, смотри, Никола, за такие словеса тебе, как в прежние времена язык-то урежут, - урезонил помора Головин.

- Да пусть режут, лишь бы власть на Руси была, чтобы царь-государь и его верные воеводы всех разбойников обуздали! Худо без власти! - это заговорил молчавший дотоле Вонифатий.

- Не всякая власть во благо, - возразил Савелий Кренев. – Али вам отцы про времена Иоанновы не сказывали? Басаргин правеж в Поморье по сей день помнят, и еще век помнить будут: как опричники избы разоряли, жгли, людей в одном исподнем платье на мороз выгоняли, на верную смерть, как гряды вытаптывали, скотину резали, улов отбирали, сети рвали, карбасы в щепки ломали, как секли людей нещадно! Долго помнить будем!

- А ныне вот свеи и убивают, и тони рыбацкие разрушают, и карбасы топят, - сказал Елисей. – Тяжко народу, коли власть лютая, но не менее тяжко, коли слабая она да никудышная, ни пришлых басурман, ни своих воров одолеть не в силах. Власть нужна такая, чтобы к народу добрая была, а врагам спуску не давала. А не то опять правежников пришлют…

- Не будет сего боле, - ответил после недолгого раздумья Терентий. – Народу после многих лет опричнины да смуты передохнуть надобно.

- Вам бы самим передохнуть с дороги-то, - это вмешалась Матрена. – А сперва поужинать не мешало б. Я пироги сготовила, - и посмотрела на Архипа.

- Неси жонка, пироги свои, накрывай на стол. Хватит ли на всех-то? – спросил Архип.

- Так я ж сегодня днем их наготовила на целу котляну. И кеж сварила!

Теплые еще пироги с грибной да ягодной начинкой уписывали за обе щеки, запивали травяным отваром, нахваливая хозяйку.

- В избе брата поселитесь, – говорил хозяин. – Она большая, просторная. Братец мой дочек взамуж выдал, жену схоронил, так и жил один последние-то годы. Тебе, стрелец, место на печи как заглавному человеку, люди твои на лавках спать будут, а самоед – на сундучке, он маленький, легко уместится.

- Его бы переодеть в русское платье, - сказал Терентий, допивая вкусный кеж. – А то сопрел совсем в своих мехах-то.

- Вот в том сундуке и одежа братняя, - отвечал староста. – Он тоже росту был невеликого, да силен зато, в кулачном бою одолевал и тех, кто на голову выше. Да что кулаки против вражеской пули…

Поужинав, гости покинули избу. Креневы, Наволоцкий, Ягрин отправились по домам, Михаил Вонгудин, поклонившись стрельцу и его товарищам, передал им оружие. Каждый взял по паре стволов в руки.

Узкой тропкой, через буйные заросли лопухов, бурьян и малинник, на ходу срывая спелые ягоды, шли они к избе брата старосты. Первым делом позаботились об оружии, которое бережно сложили под обеденным столом, накрыв холстиной. Места хватило всем. Терентий, как набольший среди честной компании, расположился на печи. Шестаков и немец улеглись на лавках. Самоед, как и было предложено, свернулся калачиком на сундуке, предварительно примерив русское платье, которое, вопреки сказанному Архипом, оказалось ему великовато: кафтан висел на плечах мешком, кончики пальцев едва торчали из рукавов, в штанах свободно могли бы разместиться полтора таких Тайбарея. Стрелец едва не прыснул от смеха, увидев сына тундры в русском одеянии.

Белой ночью трудно заснуть сразу. А тут, когда на Терентия и его друзей навалилось разом столько предстоящих дел и забот, тем паче, поди усни. Да еще и злыдни-комары, набившись в избу, противно-пронзительно звенят и норовят вонзить свои жальца в голую кожу, отчего приходится зарываться в одеяла с головой, прятать под одеяла руки, однако вредные существа все равно пищат и жалят. Только самоед уснул почти сразу же – ему, привычному к тундряному гнусу, беломорское комарье было не страшно. Остальные долго ворочались с боку на бок, но за полночь сон стал одолевать и их.

… В это время из уютной бухточки тихо, почти неслышно отчалила лодка. Онежанин Дементий Семужкин, оглядевшись по сторонам, взялся за весла, и лодка заскользила по высокой воде, от поросшего сосняком берега в заливную голомень, где, между молочно-белым небом и стекольно-светлой водой четко вырисовывался силуэт иноземного корабля.

Блаженная тишина стояла кругом, только где-то далеко ухал филин. Лодка медленно рассекала недвижную водную гладь, и движение ее было тише, чем шелест волн, набегавших на берег. Даже самый чуткий слух едва определил бы, что кто-то плывет, работая веслами.

Так же почти неслышно раздвинулись ветви ивовых кустов, и в просвете показалась светлобородая, носатая физиономия, а за ней – другая, широкая, глазастая и безбородая.

- Ты погляди, Калга, поплыл шельмец к свеям! – хрипловатым голосом произнес бородатый.

- Порешить бы его, - низким, глубоким голосом откликнулся сзади безбородый.

- Успеем еще, - ответил после недолгого молчания бородач. – Пока что не к спеху. Надо тех молодчиков навестить, что в доме покойного Ивана Вонгудина заночевали.

- У них там ружья, еще и деньжата наверняка имеются, - цокнув сквозь брешь в передних зубах, произнесла еще одна голова – лохматая, как шкура росомахи, с обвислыми усами и оттопыренными ушами.

- Не о том речь ведешь, Жижга, - повернулся к нему бородатый. – Оружие у нас есть, серебро завсегда раздобыть сумеем. Не для того мы в гости наведаемся!

- А для чего тогда? – просипел четвертый, толстощекий, румяный и круглолицый, еле протиснувши свой русый «кочан» между бородатым и безбородым.

- От свеев избавиться! – крякнул бородатый. Он мог уже говорить громко: лодка превратилась в черную черточку на поверхности Онежской губы, и, несколько мгновений спустя, совершенно слилась с силуэтом парусника. Из морской дали донесся крик.

- Ну, ты и вправду богатырь, Аника! – восхищенно воскликнул толстощекий и румяный.

- А то как же, Лончак! – ответил тот. – Ну что, потопали к избе покойного Ваньки Вонгудина.

Все так же тихо, неслышно четверо двинулись по лесной тропинке – по-волчьи, друг за дружкой. Впереди шел Аника, оглядываясь по сторонам, кистень брякал в такт его мягким шагам. За ним не шел – крался, будто зверь за добычей, Калга, держа в руке тяжелую орясину. Следующий, Жижга, являл собою ходячий арсенал: из-за голенища правого сапога торчала рукоять ножа, за кушак были заткнуты сразу две сабли в кожаных ножнах, в одной руке он держал топор, в другой – такую же, как у Калги, дубинушку. Замыкал шествие Лончак, на чьей спине, будто седло на жеребце-лончаке, удобно расположился мешочек, наполненный свинцовыми пулями, дробью и порохом, который заполнял два бычьих рога, в руке парень держал новехонькую пищаль. По внешнему облику этих людей нетрудно было догадаться, что вы имеете дело с разбойниками. Впрочем, иметь дело с такими ребятушками было б себе дороже. Если только вы не превосходите их в вооружении, личной храбрости и, что наиболее важно в данном случае, в боевом мастерстве. Бандит привык куражиться и глумиться, встретившись с робким, слабым, безоружным, неопытным пахарем, рыбаком, купцом, мастеровым. Но горе вору, если столкнется на жизненной стезе с бывалым воином!

Громкий, настойчивый стук в дверь пробудил ото сна стрельца, уже почти погрузившегося в сладкий омут Морфея, несмотря на комариные атаки. Он привычно вскочил, выхватил из ножен лежавшую рядом саблю, сунул ноги в сапоги и поспешил к двери. Очнулся и Шестаков и. тоже полуодетый, заковылял в сени, опираясь на кутило. Заворочался в полусне немец. И только самоед продолжал тихо посапывать на сундуке.

- Кого среди ночи несет? – прохрипел спросонья Головин.

- Встречай гостей, – раздался столь же хриплый голос в ответ. – Разговор есть.

- А чего ж утра не могли дождаться? – недовольный Терентий со скрипом отодвигал левой рукой засов, в правой сжимая саблю, готовый сразу рубануть, если что. За его спиной застыл в напряженном ожидании Василий с кутилом. Сзади зашаркал по половику немец.

Дверь отворилась. На крыльце стоял детина в красивом зеленом кафтане, хотя и изрядно замызганном, за ним кучковались еще трое.

- Входите, - Терентий внушительно поднял саблю и указал ей в глубь избы. – Только учтите: нас четверо и вас четверо, я тут воинский голова, так что если…

- Так мы не воевать пришли, а поговорить, - потряс кистенем Аника.

Гомон разбудил самоеда. Никита протер глаза, приподнялся, сбросил одеяло – и остолбенел:

- Плохие это люди. Воры морские. Это они меня…

- Ну, здравствуй, колдунишка, - недобро произнес Аника. – Вот и снова свиделись.

- Я не колдун! – вскрикнул Тайбарей. – Я говорил тебе уже…

- А пошто бубен в чуме? – засмеялся бородач. – Мы думали, ты нам наколдуешь попутный ветер, спокойное море, богатую добычу…

- Что ты хотел? – к Анике подошел Терентий.

- Присесть позволишь? – Аника снова небрежно помахал кистенем. Терентий кивнул, и ночной незваный гость рухнул на свободную лавку, протянув на ней ноги в сафьяновых сапогах. Не дожидаясь приглашения, на соседней лавке расположились три его дружка.

- Слышал, ты воевать со свеями собрался? – рот Аники расплылся в улыбке. – Корабль потопить хочешь…

- Отколь прознал о том? – вопросил стрелец, все так же стоя посреди горницы и держа в руке саблю. – Тебя ж с нами не было.

- Меня не было, мой человек в толпе был, все слыхал, - Аника снова звякнул кистенем. – Я, знаешь ли, твое намерение одобряю. Только одному тебе, знаешь ли, не справиться.

- А я не один, - он обвел рукой вокруг. – Яша, Васька и Никитка со мной!

- Ишь, ты, целый полк собрал, воевода, - захихикал Аника. – Свейское королевство воевать решил, - и опять выразительно потряс кистенем. – Я про поморов говорю. Зря ты их на гиблое дело подбиваешь. Разбегутся ребята при первом залпе…

- И что же предлагаешь ты? Бросить сие гиблое дело? - зло сощурился Головин.

- Совсем напротив! Я, знашь ли, не люблю, когда иноземцы в наших краях шастают. Вот намедни одного ляха приблудного в лесные мхи уложил. И ножичком хорошим разжился. – Он распахнул полы кафтана и продемонстрировал привешенный к кожаному поясу кинжал с костяной рукояткой, инкрустированной самоцветными камушками.

- Ты и русских так же в мох укладываешь? – вмешался в разговор Василий.

- Нет, только беру с них дань. Обидно, что свеи и ляхи землякам жизни не дают. Поморов
должны грабить поморы, а не погань пришлая. Русская земля – для русских людей!

- Для честных людей, - произнес Терентий. – Видишь, со мной рядом помор, немец и самоед?

- А по мне так все, кто на Руси живет – все русские: русские самоеды, русские татары, русская корела… Пусть на разной говоре бают, и разным богам поклоняются, и одеты всяк по-своему, а все едино – русские, коль на Русской земле проживают. Так, Аника Гневашев?

- Ты мое прозванье знаешь? – встрепенулся разбойничий вожак.

- Помню его! – ответил Василий.

- Ладно, хватит нам переругиваться, как бабки на рынке! – Аника хлопнул ладонью по столу. – У нас дело общее. Вот и давай объединим усилия, воевода!

- Дела у нас разные. Наше дело – воевать, ваше дело – воровать, – невозмутимо отвечал Терентий. – Нам чужого добра не надобно.

- Я – мореход бывалый! – вскочил с лавки Аника, и его дружки подались вперед. – Уж который год по морю голомяному хожу, и на Канин (он кивнул в сторону меланхолично восседавшего на сундуке самоеда), и на Тре, и на Двину…

- Здесь, в Нижнекурье все – мореходы, - парировал Шестаков.

- Эти рыболовы боятся свеев больше, чем голоменного царя, – засмеялся Аника. – А мне свеи нипочем, я их корабли с товарами в море разбивал.

- Что ж ты предлагаешь? – начиная терять терпение, Головин забарабанил пальцами по столу.

- Объединить наши усилия! – вновь повторил Аника. – Свеи частенько высаживаются на берег: пресной водицы набрать, поохотиться, лесной ягодой полакомиться (тошно ведь каждый день одну солонину трескать), крестьян попугать. А мы их тут и…

- Я подумаю! – сурово и весомо промолвил стрелец, его друзья поддакнули.

- Ну, нам пора, воевода, скоро уж петух пропоет, - Аника встал, за ним поднялись помалкивавшие сообщники по разбойному промыслу, двинулись гуськом к выходу.

- Да, вот еще чего едва не забыл-то, – Аника резко обернулся к Головину. – Тут соглядатай у свеев объявился, снует промежду берегом и кораблем ихним. Давно заприметили его. Я думаю, если его у заливчика подстеречь, где он лодку свою прячет? Только ты надумай сперва, служивый человек, готов ли с нами общее дело делать?

Дверь за спиной Лончака захлопнулась, Головин вздохнул и только сейчас заметил, что стоит посреди светлицы, сел на лавку.

- Ты, Василий, знаешь этого обормота? – спросил он после недолгого раздумья.

- Знавал, – вздохнул тот. – Это Аника Гневашев с Кега-острова, что на Двине напротив Михайло-Архангельского монастыря. – С юности на промыслы ходил с нами. Олух был и шалопай, каких свет не видывал. Однажды, весной то было, пошли мы всей котляной тюленя добывать. Аника с собой баклажку прихватил, хоть на промысле пить устав не дозволяет: пьяному море не по колено, а по самую макушку бывает, особенно когда лед хрупкий. Так вот, вышли мы на лед, с баграми и кутилами, а он уже развеселый идет, песенки распевает.

Заприметили мы большое юрово – стадо, значит. Ну, там кроме лысунов – мамки-утельги с детками-бельками. Мы-то кинулись взрослого зверя бить, а он, стервец, давай белькам головы расшибать. Утельги стонут, бельки плачут, будто малые дети, лысуны ревут, мечутся.

«Ты что ж это творишь, зачем детей губишь? – закричал коршшик наш. – Не добытчик ты, а истинно царь Ирод!» А тот, знай себе, смеется, и лупит, лупит, только кровь брызжет… С той поры никогда Анику на промысел не брали. Так он другой промысел избрал, разбойный: поморов, изверг, грабит, улов отбирает. Теперь вот на Онежском берегу объявился. Не думаю, что от такого лиходея подмога нам будет. В друзья, видишь ли, набивается…

- Другом нашим ему не бывать. А коли союз заключить?… - стрелец крепко призадумался. – Морское дело он знает, оружием владеет, свеям враг лютый…

ШПИОН

Пока Аника и его молодчики набивались в друзья Головину и его сотоварищам, лодка Дементия Семужкина приблизилась к кораблю шведов. Вахтенный матрос посветил лампой.

Прокричав по-чаячьи, Дементий высоко поднял весло – условный знак. Тотчас веревочная лесенка опустилась к ногам шведского соглядатая. Привязав лодку, тот бойко вскарабкался на борт. Здесь его уже поджидали двое вооруженных матросов и толмач Аксель Бергстрём.

- Тебя никто не видел? – спросил шведский офицер, пристально глядя в лицо Дементию.

- Нет, господин начальный человек, - твердо произнес тот. – Я лодку в кустах хорошо запрятал, так, что никто не найдет. На берегу тихо было, только филин вдалеке ухал. А людей не видать и не слыхать.

- А, может, это человек филином кричал, как ты – чайкой? – офицер говорил по-русски старательно, четко выговаривая каждую букву, как это нередко делают иноземцы, освоившие нашу речь в совершенстве. Говорил он почти без акцента, но слишком уж правильно, так что, если бы толмача переодеть в русское платье и внедрить в толпу наших соотечественников, его иностранное происхождение определил бы любой русский, стоило Акселю открыть рот.

- Нет, это птица была, Богом клянусь, – Дементий перекрестился.

- Пойдем! – швед указал рукой в направлении каюты Свенсона.

После условного стука, заспанный Ульрик отворил дверь каюты. Дементий услужливо поклонился, переступил порог.

Свенсон небрежно развалился в кресле, рядом присел на стул переводчик, матросы встали караулом у входа в каюту. Гость остался стоять. Два офицера быстро перемолвились.

- Штурман хочет знать, что происходит в деревне? – все тем же металлическим голосом, отчеканивая каждый слог, каждую букву.

- Прибыл воинский человек, - заговорил соглядатай. – В одежде стрельца, видать, бывалый воин, оружие с собой привез…

- Вот это интересно! – воскликнул переводчик и наклонился к штурману, чтобы передать ему слова русского.

- Он был один? – спросил толмач.

- С ним были… трое незнакомых людей. Один по виду простой рыбак, помор, хромает, на кутило опирается…

- На что? – швед удивленно повел левой бровью, он не владел поморской говорей.

- Орудие, дабы зверя в море бить, - Семужкин жестом показал, как мечут кутило.

- Я тебя понял – гарпун! – швед улыбнулся.

- Еще один человек в иноземной одеже…

- Вот это интересно, - Бергстрём наклонился вперед, пристально уставившись на шпиона.

- Вроде немец какой-то, - продолжил Дементий. – А еще с ними был самоед…

- Кто-кто? – недоуменно переспросил переводчик.

- Народец такой, оленные пастухи, - начал объяснять Семужкин.

- Понятно, что-то вроде лапландцев…

- Нет, не лопарь. Самоеды – это… - принялся растолковывать соглядатай, но Аксель прервал его речь.

- Это не так важно, - он откинулся на спинку стула, который протяжно заскрипел под тяжестью весьма упитанного шведа. – Что они делали?

- Этот стрелец на телегу влез, стал народ подбивать, чтобы против вас, свеев, идти воевать!

Аксель старательно перевел все сказанное штурману. Свенсон заржал, как молодой жеребец, Бергстрём рассмеялся ему в унисон.

- Этот твой вояка совсем сошел с ума, если зовет поморов на войну со Швецией. У них же нет ни одного боевого корабля, только эти лодки, как их звать?

- Карбасы, - откликнулся Дементий.

- Это безумие! – заключил толмач. – А как народ отнесся к его словам?

- Люди боятся идти против вас, они так и сказали стрельцу. Но не все так думают. Потому что староста и еще несколько поморов потом пригласили стрельца и его людей в избу.

- Ты был там? – встрепенулся толмач. – Что же они говорили?

- Я…я боялся, что меня заподозрят, и остался в толпе… - беспомощно развел руками шведский шпион. – Меня бы все равно не пустили.

- Это почему? – насторожился швед. – Тебя подозревают?

- Меня не любят. Говорят, я жадный, ни с кем не делюсь, даже зерна на ссыпчину не даю, потому меня не приглашают…

- Отчего же так? – удивился Аксель. – Ты раньше этого не говорил.

- С детства я в бедности рос, отец на промысле погиб, мать одна четверых тянула. Жил всегда впроголодь, ходил в обносках, от старших братьев доставшихся. Надоела мне эта бедность! – плакался соглядатай. – Накопить хочу на достойную жизнь, потому отказываю себе во всем, износился, ем пустые щи, а денежки помаленьку коплю…

- Это верно, денежки ты любишь, - отвечал Бергстрём, успевший перевести жалостную речь штурману (тот только захихикал в ответ). – Получай плату за работу – он  расстегнул бархатный камзол и достал кожаный мешочек на тесемке, который выразительно зазвенел в его руке. Лицо Дементия просияло, как утреннее солнышко.

Аксель небрежным движением кинул мешочек шпиону. Тот попытался поймать его на лету, но не смог – и мешочек со звоном упал к его ногам, при этом развязался – и несколько монет выскользнули из него и покатились в угол – набежавшая волна качнула корабль, и он слегка накренился. Резким движением Семужкин схватил мешочек, а затем кинулся в угол за ускользающими монетами, подобрал и их.

- Как собака на кость кидается, - сказал Аксель Ульрику. Тот опять хихикнул.

Когда же шпион стал пробовать одну из монет на зуб, оба дружно загоготали.

- Ты все перепробуй, небось, вкусные! – от души смеялся толмач. – Кстати, где тот стрелец?

- В избе на краю деревни ночует.

- Мы благодарны тебе за услуги, - Бергстрём задумчиво теребил кружевной манжет своего камзола. – Когда здесь, на берегу будет построен каменный форт, по-русски – крепость, сделаем тебя помощником коменданта, то есть начальника сей крепости, - внушительно произнес он. – А теперь иди и плыви себе домой. Ты нам еще понадобишься скоро.

- А если что новое проведаю? – Дементий шагнув к двери, обернулся.

- Тогда ночью сам прибудешь, как условились, - переводчик махнул платком, отсылая шпиона прочь.

Когда дверь за Семужкиным затворилась, Бергстрём от души рассмеялся:

- Этот русский – жадный до денег болван. Он не может понять своим убогим умом, что мы избавимся от него при первой возможности.

- Сегодня изменил своим, завтра – нам. Он нужен до поры до времени, - ответил Ульрик и потянулся к графину. – А потом – ядро к ногам и в волны. Пока же этот негодяй сообщает нам много ценного.

- Про стрельца и его дружков? – хихикнул Аксель, принимая наполненный стакан. – С ними справиться – как вот с этим, – он пригвоздил ногтем пробегавшего по столу черного таракана, размазал его пальцем по столешнице. – Не будет у крестьян заступника, они сами уйдут с побережья. А если русские солдаты придут – легко отобьемся. Им сейчас не до защиты своих берегов, они раны зализывают, и еще долго будут зализывать их. А для морской войны флот нужен, настоящий, не эти дырявые «карбасы», - с пренебрежением процедил он сквозь зубы поморское слово. – За успех! За грядущий триумф великой Швеции!

Стаканы звякнули в полумраке каюты. В это время предавший земляков Семужкин с сияющим лицом шел по палубе. Над морем повеяло прохладным ночным ветерком, волны с легким шелестом омывали борта шведского корабля. «Толмач пообещал мне место помощника начальника крепости, - сладко думалось ему. – То-то обзавидуются мужики! Был Демка-скопидом, стану большой человек, буду ими помыкать. Хотя к тому времени их всех свеи отселят с глаз долой, подальше в тайгу. И верно! Неча иноземцам глаза мозолить! А он, Дементий Семужкин, на  шведские деньги купить себе кафтан заморский, сапоги, шляпу с пером, жонке – иноземное же платье и туфли. Язык ихний выучит, станет ничуть не хуже свеев да всяких там голландцев. Будет жить в каменных палатах, а не в бревенчатой избе…»

С этими мыслями греб он к берегу, теперь шум волн заглушал и без того еле слышные всплески весел. На берегу аккуратно спрятал лодку в кустах – так, что даже вблизи не различишь, и  лесной тропкой двинулся к родному жилищу. По дороге споткнулся, обжег руку крапивой, вдобавок еще порвал рукав, наткнувшись на острый сук – не везет же! Вот и родная изба. Жена опять заперлась и дрыхнет! Он долго колотил в дверь, пока, наконец, Ульяна, заспанная, босая, в исподнем платье, не отодвинула ржавый, скрипучий засов и следом деревянный шпингалет под ним. Поморы свои дома обыкновенно не запирали, только подпирали изнутри палкой. Но не таков был Дементий, он берег добро как зеницу ока.

- Заспалась там, как медведица, – буркнул он жене, входя в сени. Достал из-за пазухи кошель, встряхнул, поднес к уху хозяйки. – Послушай, Улька, как бренчат.

- Откуда деньги? – сонным голосом спросила та.

- Свеям продал два больших туеса малины. Им сами собирать лень. Заплатили, черти, щедро.

- А чего ж опять посреди ночи? – ворчала Ульяна, топая босыми ногами по скрипучим половицам. – Неужто днем нельзя?

- Близняна осудят, - ответил Дементий. – У них зуб на этих свеев. А меня иноземцы не забижают, напротив, торгуются вот со мной. В следующий раз рыбки им привезу.

Жена, разумеется, догадывалась, по каким таким делам муж ночами встречается с иноземцами. Но благоразумно помалкивала о том. Хорошо, что супруг в дом тащит, а не из дому, как иные, не пьет, не дерется, деньги вот копит.

Дементий стянул рубаху, кинул жене в руки:

- Рубаха порвалась. С утра не забудь зашить.

- Угораздило тебя, - ворчала жена, теребя разодранный рукав. Бросила рубаху на лавку и потопала досматривать сон, за ней побрел муженек. Но перед тем вышел в сени и ссыпал шведские деньги в резную шкатулку, предварительно пересчитав, защелкнул ее и, пока жена не видит, запрятал на дно старого, дырявого кожаного ведра, накидал сверху ветоши, воровато оглядевшись, задвинул его в угол, где громоздились вышедшие из употребления вещи: треснувшее корыто, рассохшаяся бадейка, стоптанные, «просящие каши» сапожищи, битые глиняные горшки и валялись грязные тряпицы… Скаредный Дементий не позволял жене выбрасывать старье – авось, еще пригодится. Он еще раз осмотрелся. Из горницы донесся недовольный голос жены:

- Ты чего там застрял? Давай уж спать!

- Иду… - откликнулся муж. – Вот только струсни протру. Запачкал их, пока берегом шел.   

Семужкин еще раз оглядел кучу хлама и поплелся спать.

Солнце уже медленно поднималось над горизонтом, разгоняя легкие летние сумерки, длившиеся едва ли долее часа. Будто всевидящий глаз Господень озирало оно залив с одиноким парусником, поросшие кустарником берега, заглядывало в оконце избы Дементия.

Светило, оно все видит, обо всем ведает, и, небось, самому Богу на ушко шепчет о том, что узрело на земле. Силятся заснуть стрелец Терентий Головин и его друзья, бредут по лесу в свое потаенное логовище Аника Гневашев и его разбойные дружки, чтобы в рассветный час завалиться на лежанку из листвы и мха и дрыхнуть до самого полудня, спит тревожным сном Нижнекурья: а вдруг нагрянут нежданные иноземцы, пограбят да попалят деревню? В постель укладывается свейский соглядатай Семужкин, но сон все не приходит, и Дементий в который раз пересчитывает монеты, полученные от толмача Акселя. А жена шпиона уже погрузилась в сладкую предутреннюю дрему. Но пробуждаются в зарослях утренние певцы, и вот-вот разнесется над сонными селениями Онежского берега бравый петушиный клич.

БОБЫЛИ

Друзья позавтракали тем, что принесла супруга Архипа – горячей кашей и теплым ягодным кежем, холодными кулебяками и шанежками. Поблагодарив за угощенье, четверо с утра отправились к бобылям, дабы склонить их к сотрудничеству в борьбе с общим врагом.

О присутствии в Нижнекурье Кузьмы Сивкова догадаться было нетрудно: гулкий звон молота в кузне, легкий дымок над нею ясно свидетельствовали – хозяин на месте и трудится, не покладая рук. Терентий небрежно толкнул незапертую дверь, и она с легким скрипом отворилась, в ноздри ударил запах раскаленного металла, углей, мехов, человечьего пота.

Над лезвием косы-горбуши склонился голый по пояс человек. По его поросшей рыжей щетиной спине стекали струйки пота, длинные  волосы были стянуты кожаным обручем, под кожей равномерно пульсировали натруженные мышцы. Молот взлетал и опускался, и с каждым ударом кузня слегка сотрясалась, будто от слабого землетрясения.

- Эй, хозяин, оборотись, к тебе гости пожаловали! – крикнул Головин, подходя ближе.

Ответом ему было молчание, только дыхание человека с молотом стало чаще, да вниз по спине пробежала едва заметная судорога.

- Слышишь ли, хозяин? – громче воскликнул Терентий.

- Не м-месай! Ф-фидис федь – р-работ-таю я! – с заиканьем и странным присвистом сквозь зубы проворчал-огрызнулся Кузьма, даже не повернувшись на голос.

- Может, мы и вправду не вовремя явились? – Шестаков подошел к стрельцу.

- В самое время, - ответил тот и снова воззвал к кузнецу: - Негоже так с гостями…

Молот с удвоенной силой ударил по заготовке. Дернулась рука с тяжелыми клещами. Резко выпрямилась голова.

- Не получается у нас с тобой разговора! – развел руками Терентий. – А мы же ведь по делу к тебе пожаловали, не лясы точить. Слыхали, ты одного татя молотом в землю вогнал по пояс?

Рука с молотом застыла в воздухе. Он резко развернулся:

- Не ф-фогнал, пр-росто баску р-разнес ему! А ф-фас ф-фот ф-фгоню, п-пустобрех-хи!

Увидев лицо молотобойца, Терентий так и застыл с открытым ртом. Не гримаса гнева на лице Кузьмы ошеломила его, а само лицо: небольшая вмятина на лбу над переносицей, сломанный, свернутый в левую сторону нос, брешь на месте передних зубов, сквозь которую слова проскальзывали, присвистывая и пришепетывая, будто назойливый ветерок сквозь щели в худой избе. Левый глаз парня заметно косил.

- Ну, ст-то, кр-расафес п-перед-д т-тобою? – с вызовом в голосе произнес кузнец. Он продолжал держать в руке молот, а клещи и горбушу оставил на массивной наковальне.

- Это ты молотом сам себе в лицо заехал? – участливо вопросил стрелец.

- З-зафем? – дернулись мускулы на изувеченном лице. – К-когда д-дитем б-был, у-уп-пал с об-брыфа на ф-фалун-ны, р-рожу р-разбил. От уд-дара и р-речь м-моя…- тон голоса, еще полминуты назад раздраженный и угрожающий, вдруг стал жалостным и показалось, что сейчас из глаз кузнеца потекут слезы. Но лишь капли пота блестели на лбу и щеках его. А еще через пару секунд  голос вновь посуровел, стал грозным и требовательным.

С-сефо х-хотите-т-то? Н-нес-сего с-сказать, так и уб-бирайтесь ф-фон, а не то… - и он выразительно потряс молотом.

- Ты, по всему видать, парень сильный да храбрый, - нарочито уважительным тоном проговорил Терентий и сразу перешел к делу. – Нам такие и нужны! Супротив свеев пойдешь? Молот – вещь хорошая и в работе, и в ратной сече.

На широких скулах кузнеца забегали желваки. Жилистая рука, сжимавшая молот, дрогнула:

- Я г-готоф-ф п-помочь ф-фам. К-кую н-нозы, р-розны для р-рог-гатин, н-наконеф-фники копий. А ф-фоеф-фать… Н-не с-смогу!

- Кто оружие выковать умеет, тот и сражаться им сможет. Вот только малость подучиться надо. Хотя молотом биться ты уже научен, так?

Впервые на обезображенном лице кузнеца появилось подобие улыбки:

- Т-то с-слусайн-но б-было… - попробовал оправдываться он.

- О, я знайт боефой молот! – неожиданно включился в разговор немец. – Таким молотом бить – доспехи ломайт как эта… у ореха?

- Скорлупа, - подсказал Терентий. – Вишь, и наш немецкий друг подтверждает: молот – страшное оружие в умелой и сильной руке. Так пойдешь с нами, Кузьма?

П-под-думаю… - неуверенно пробормотал тот.

- День тебе сроку на раздумье. Сабли да наконечники будешь ковать – это уж само собой. Но и сам постарайся супротив врага. Завтра утром же к тебе приду за ответом.

На том и расстались. По едва заметной тропке четверо углубились в лес. Ели смыкали ветви над головами идущих, хрустел приминаемый ногами кустарник-ягодник, гудели мухи и шмели, птахи с легким посвистом шныряли в кущах, попадались звериные следы – лисьи, заячьи, лосиные.

- Жаль парня, - говорил стрелец. – В детстве сдуру, да по родительскому недосмотру покалечился, косноязычным стал. Живет вот один-одинешенек, девки от него шарахаются. А ведь толку от такого стократ больше, чем от иного писаного красавца.

Изба Ферапонта Аншукова выросла перед ними внезапно, Терентий даже ахнул. Посреди тайги была расчищена небольшая полянка, кое-где торчали полусгнившие пеньки, рядом с приземистой, но широкой избой был выстроен дровяник, возле которого валялись несколько расколотых поленьев, из большого, крепкого пня, напомнившего Терентию палаческую плаху, торчал топор. По всему было видно, что хозяин был здесь совсем недавно. Дверь в избу не подпиралась с внешней стороны шестом, из чего стрелец сделал вывод: хозяин избы наверняка дома.

- Отворяй, лесной житель, разговор к тебе имеется! – Головин заколотил по двери.

Минуты три стрелец взывал к хозяину, пока, наконец, из глубины дома не донесся голос:

- И кого там бес по лесу носит?

- А я уж думал, ты заснул, как мишка в берлоге, хоть лето на дворе, - весело прокричал стрелец. – Выходи, отворяй…

- Иду! – в сенях послышались тяжелые шаги, протяжно заскрипели половицы. – Много ль там вас? А то мне в оконце-то не видать, подслеповат я стал.

- Четверо нас.

- Только смотри: ежели вы лихие люди, то не обессудьте – всех уложу вот тут, на пороге! – Загремел тяжелый засов. – На меня однажды стая волков в лесу напала, так я как раз четверых и завалил, остальные врассыпную бросились. С тех пор меня и дом мой стороной обходят серые.

- А от кого ж тогда засов, – поинтересовался стрелец, – коли ни волков, ни разбойников не боишься, а все-таки запираешься?

- Тут топтыгины, бывает, шастают, - дверь медленно отворилась. – А с ними надо сторожко быть, а не то ведь…

Стрелец и лесной охотник-отшельник уставились друг на друга. На пороге грозно возвышался горообразный человек, одной рукой опиравшийся на рогатину, другою он многозначительно сжимал охотничий нож в ножнах. В растрепанной бороде застряли хвоинки, широкие ноздри хищно раздувались, как у зверя, обоняющего близкую добычу, маленькие, светло-серые глаза недобро щурились, грудь вздымалась с каждым вздохом, мышцы ее рельефно выпирали из-под телогрейки, пошитой из волчьих шкур.

- Проваливал бы ты отсель, служивый! – по-медвежьи рявкнул Ферапонт. – Поди прочь, пока я тебя на рожон не насадил.

- Разве так встречают гостей? Негоже вот так, с порога гнать… – промолвил стрелец, рука его при этом машинально потянулась к сабле.

- «Встречать» говоришь? Так я тебя сейчас так провожу, стрелецкая харя! – свирепеющий с каждой секундой мужик шагнул на крылечко, которое застонало под тяжестью его сапог. - А ну пошел! – Одна рука так крепко сжала ратовище рогатины, что, казалось, оно сейчас треснет и расколется, другая выдернула нож из ножен. Стоявший ближе всех к избе Шестаков нацелился кутилом в недоброго хозяина избы. Терентий в мгновенье ока выхватил саблю и приставил ее кончик к горлу Аншукова.

- Одно движение – и я вскрою жилу на твоей шее. Я тебе не волк, просто так не завалишь, - и он аккуратно отвел саблю на миллиметр от кожи, провел ею по вороту телогрейки сверху вниз и так же аккуратно прошелся по бороде, вытряхивая из седеющих русых волос дохлую мошку, крошки и хвою.

- А ты мне нравишься, - переведя дух, произнес Ферапонт, вкладывая нож обратно в ножны. – Ну что ж, пройдем. И друзей с собой веди.

- Я не девка тебе, чтобы нравиться, - проворчал стрелец, опуская саблю, но не возвращая ее в ножны, и позвал остальных: - Идемте! Хозяин гостей принимает.

Входя, хозяин пригнулся, чтобы не стукнуться макушкой о низкую притолоку. Стрелец, перешагнув порог, ахнул: все стены были завешаны звериными шкурами: лисьими и куньими, горностаевыми и заячьими, волчьими и росомашьими, медвежьими и лосиными…

Они вступили в горницу, посреди которой высился грубо сколоченный стол. Такими же грубыми и крепкими были лавки, самодельный сундук, такими же были черты лица и манеры таежного обитателя.

- А ты и вправду стрелец! Ишь, как сабелькой-то владеешь! – с восхищением проговорил тот. – А я поначалу думал: уж не разбойник ли переодетый? Много всякого люда шастает…

- А чего ж тогда «стрелецкой харей» звал?

Ферапонт тяжело вздохнул. По выражению его лица Терентий догадался, что затронул больную струну в душе охотника.

- Женат я был, - произнес Аншуков. – Красавицей была Ангелина! Как плыла она по улочке, будто белая лебедушка. А голос у нее – что твой колокольчик под дугой. Сколько парней к Ангелине сваталось, а предпочла меня. Мы с ней год всего-то прожили вместе. А потом появился стрелец из Холмогор – и увел у меня красу ненаглядную! С тех пор я и ушел в чащобу. А стрельцов я люто ненавижу! Хоть бы все они к черту сгинули, проклятые, - и он с яростью воткнул рогатину в половицу – так, что протяжно скрипучую доску рассекла длинная трещина.

- А кто же тогда Русь оборонит, если все стрельцы сгинут в одночасье? – недоуменно вопрошал Головин. – Свеи по морю так и шастают, поморские лодьи топят, по деревням из пушек палят…

- А мне-то что! – в запальчивости воскликнул лесной отшельник. – Я на морском берегу, почитай, и не бываю. Что мне твои свеи?

- Вот захватят они берега, и к тебе в чащобу наведаются, - наседал Терентий. – И что тогда?

- Вот этим их встречу! – он резко выдернул рогатину из половицы. – Насажу на рожон.

- Один десяток свеев одолеешь? – засмеялся стрелец.

- Ну… - замялся тот. – Если подмога будет, то…

- А если подмога придет под началом стрельца? – хитро подмигнул бывалый воин.

Охотник замялся. Потом вдруг скинул телогрейку, рванул видавшую виды рубаху до пупа, обнажая мускулистый торс, покрытый сеткой старых шрамов.

- Вот это – росомахины когти, - провел он шершавой ладонью по груди. – Тут – след от медвежьей лапы, здесь – волчьи зубы поработали. – Он разделся по пояс и повернулся спиной. – А вот это – рысь на спину прыгнула, еле отбился, в сенях ее шкура висит, заметил, небось? А на плече синяк – это лось копытом лягнул. Я думал, мертвый, а он…

Из сеней слышались шаги и громкие голоса – друзья Терентия с восхищением рассматривали и бережно поглаживали шкуры добытых Ферапонтом зверей.

- А теперь на меня полюбуйся! – стрелец быстро освободился от одежды. – Это – пика польского улана, чуть-чуть в сердце не поразила. На полмизинца левее – и не вел бы я речи тут с тобой. Вот это – стрела татарская, - он развернулся боком, поднял десницу, показывая старую рану. Это – сабля казацкая прошлась по телу. А вот тут – нож разбойничий: ударь вор пониже – и попал бы прямо в печенку. И лежали бы тогда мои кости в лесной мочажине. А вот тут – дырки от пуль, заросли уже. Я пули самолично ножом выковыривал!

Ферапонт лихо присвистнул, потеребил свалявшиеся волосы на затылке.

- С таким-то стрельцом я бы на край света пошел… У тебя сабля, у меня – рогатина!

- Эй, вы чего тут, в баньке париться собрались? – с порога удивленно таращился Василий.

- Это мы тут меж собой царапинами меряемся, - засмеялся стрелец, а охотник расплылся в довольной улыбке.

- Может, и мне порты скинуть, да показать, как меня лысун тяпнул, - в свою очередь осклабился Шестаков.

- Не надобно срамоту показывать, на слово поверю! – загоготал хозяин избы. – А вы проходите к столу, перекусите с дороги. Я щас печь затоплю, кежем горячим угощу, - обратился он к помору, немцу и самоеду, толпившимся у порога.

- Спасибо, хозяин, за предложенное угощение, только дела у нас, - отвечал стрелец, одеваясь.

Ферапонт  тоже стал напяливать на свое богатырское тело одежу.

- Ты, небось, и луком владеешь отменно? – спросил стрелец, застегивая кафтан.

- Я? Когда-то глаз у меня был меткий,  рябчиков на лету бивал, - тяжело вздохнул тот. – Да только очи худо видеть стали. С тех пор забросил я лук, хожу с ножом да рожном на лесного зверя. Раньше я книги читал, что в Холмогорах у коробейников покупал, - он указал на две длинных полки-доски, прибитые к стене, где выстроились пухлые рукописные книги. – А теперь что? Теперь я опять неграмотный, как в малолетстве: заставную букву различаю, а все прочие перед глазами расплываются… А прежде-то, бывало, святые книги вечерами при светце читывал, иные места назубок запомнил. И повести разные, смешные да поучительные любил читать и перечитывать. Про то, как бражник в рай просился – со смеху помрешь! Так что я нынче ни чтец, ни стрелец. А вот зырянин Варыш – тот стреляет без промаху,

- Завтра вечером приходи в избу покойного Ивана Вонгудина, там все и обговорим. Мы как раз к зырянину собирались.

- От меня до него недалече, тоже один живет, без жонки.

Расставшись с охотником Аншуковым, четверо друзей направились дальше в глубь леса. Все гуще становился ельник, стрелец шел впереди, раздвигая колючие лапы. Тропинка изрядно заросла, и только наметанный глаз бывалого воина различал ее среди зарослей белобокой еще голубики и набирающей сок бледной черники, пестрого одеяла лесных цветов. Между суставчатых «елочек» хвоща и разлапистых папоротников мелькали юркие ящерки – будто Бог взял и зачем-то многократно уменьшил первобытные джунгли и живших в них рептилий.

Оперенная стрела, угрожающе просвистев, вонзилась в ствол ели всего-то в полпяди над головой Терентия.

- Эй, ты что, сдурел, лучник! – заорал Головин, мгновенно пригнувшись. – Чуть не убил!

- Если бы хотел убить – и убил бы! – прозвучал голос незнакомца, прячущегося где-то невдалеке, видимо, в густом кустарнике-подлеске. В произношении слов, странной манере растягивать их слышалось что-то чужое, инородческое. – Кто таковы?

- По твою душу пришли, Варыш!

- Какой я тебе Варыш. Варыш на сосне живет, гнездо вьет. По-русски будет сокол. А перед тобой Пантелей Микушев. Твой черед имя называть!

- Стрелец я, Терентий Головин. Со мною трое: Василий Шестаков, помор, Якоб Штеллер, немец-лекарь да Никитка Тайбарей, самоед. Ты сам-то покажись. А то говоришь «перед тобой Пантелей», а сам и носа не кажешь из лесных кущ.

- Ну, так полюбуйся, стрелец Терентий! Вот он я!

Внезапно рядом с толстой, вековой елью на краю небольшой опушки, примыкавшей к лесной тропе, вырос человек – точнее, вынырнул из густого малинника. Он был невысокого роста, на широком лице блестели маленькие карие глаза под сенью редких, будто выщипанных светло-русых бровей. Нос его был вогнутым, зубы – мелкими, усы и борода, обнимая небольшой, но губастый рот, сливались. Довольно густая борода контрастировала с начинающей редеть шевелюрой. Плешь на макушке, напоминавшая аккуратно выстриженную католическую тонзуру, и залысины на висках ясно свидетельствовали, что обильно покрывавшая некогда голову «тайга» медленно, но верно превращается в тундровое редколесье, а лет через десять – если человек будет к тому времени жив – его голова будет напоминать гладкий, окатанный морскими волнами валун. Самый впечатляющим был костюм охотника: за его спиной, чуть пониже плеч, раскинулись соколиные крылья, прикрепленные к замшевой куртке, перья боровых и водоплавающих птиц украшали рукава и штаны, только на голове не было убора из перьев, иначе сын тайги стал бы похож на американского индейца, каким мы представляем его себе по книгам и фильмам.

- В лесу живешь? – спросил Терентий, выдергивая из елового ствола стрелу.

- Ага, угадал. Охочусь вот. Куроптей бью, уток, гусей…

- Меткий, значит, стрелок?

Вместо ответа Пантелей сдернул с плеча лук, выдернул из колчана стрелу, наложил ее на тетиву – и все это за пару секунд. Прищурился, прицелился.

- Опусти лук! Я тебе что, разбойник али свейский воинский человек?

Усмехнувшись в усы, зырянин убрал стрелу.

- Вижу, что не разбойник, как и дружки твои. Только не люблю я непрошеных гостей.

- И я не люблю. Тех, что по русскому морю шастают, берега зорят.

- Свеев, что ли? – зырянин сделал шаг навстречу стрельцу, из-за спины которого выглядывал Василий Шестаков, а сбоку стояли Тайбарей и Штеллер.

- А кого ж еще?

- Думаешь, одолеешь их воинство? – засмеялся Пантелей.

- Один – нет, а если соберу людей – тогда осилим, - Терентий привычно звякнул саблей для придания пущей весомости своим словам.

- Пошли со мной. Вижу, люди вы непростые, за делом ко мне пожаловали. В избе поговорим.

И они гуськом зашагали вслед за зырянином. Перевалив через кучу валежника, вышли на тропинку – не прежнюю, заросшую травой и ягодниками, а аккуратно расчищенную. Спустя некоторое время, тропа вывела их к избе лесного жителя. В дверной косяк было воткнуто проржавевшее шило – оберег от злых духов. Зырянин отворил дверь, пропуская гостей в сени. Если в избе Аншукова повсюду были развешаны выделанные звериные шкуры, то дом Микушева украшали множество птичьих чучел: тетерева, глухари, рябчики, совы, филины, утки, гуси, лебеди, лесные и речные кулики, набитые сухой травой и опилками, с кусочками бутылочного стекла или слюды вместо глаз. В углу высился красавец-журавль, под потолком раскинул крылья грозный беркут, на полке расположилось сплетенное из прутиков гнездо, из которого выглядывал сокол, с противоположной стены зорко следил за гостями ястреб-перепелятник. Казалось, что птица вот-вот сорвутся с мест и начнут с криками и клекотом метаться по избе, ястреб непременно сцепится с вороном за добычу – болотного куличка, а ширококрылый беркут схватит зазевавшуюся утку и с победным кличем улетит в лес.

- Люблю пернатое племя, - не без гордости произнес зырянин. – На крупных птиц охочусь, мелких птах не трогаю. Хищных птиц убиваю – певчих пичуг спасаю. Пока в лесу живу, ихним наречиям обучился. Могу вьюрком запеть – и он выдал нечто шипуче-жужжащее. – А могу и чечевицей запеть, – и тотчас выдал «тьюи-тьюи».

- А соловьем можешь? – засмеялся стрелец.

- Так я его давненько не слышал, - тоже засмеялся хозяин избы. – Когда жил на Эжве, там каждое лето они заливаются. А тут соловушки не водятся – видать, холодно им в Поморье.

Зырянин выдал очередную протяжную трель и пригласил гостей за стол. Выставив миски, наполнил их холодной дичиной и бульоном, поставил туесок, полный спелой земляники.

- Угощайтесь, гости дорогие.

Застучали деревянные ложки, проголодавшиеся друзья вгрызались в сладкое мясо глухаря.

Обсосав косточку, Терентий спросил:

- Ты все время один живешь, Вар… то есть Пантелей?

- С тех пор, как жена умерла, - вздохнул тот. – Лукерья русская была, родные ее ни за что не хотели за меня замуж отдавать. Говорили: куда тебе, русской девице, за зырянина, они ж колдуны все, порчу, икоту насылают. А какой из меня колдун? Бежали мы прочь из села, в Устюге нас поп тайком обвенчал. За мзду, конечно: я ему целый короб рябчиков, а он мне «венчается раб Божий». Три года прожили мы на Тойме-реке, душа в душу, только вот деток Бог не дал. А потом осень была ранняя, холодная. Пошла Луша по воду, соскользнула с мокрых мосточков-то, в воду упала…

- Утонула? – спросил Василий, внимательно слушавший рассказ охотника.

- Да нет, выбралась на берег. Только простыла она. Насмерть простыла. Как сейчас помню: лежит моя женушка на печи, шепчет что-то, что – не слышу, а в груди ее все клокочет, хрипит, булькает, и сама она горячей печи. Истаяла вся. Схоронил ее – и подался к морю. Вот так и живу, который уж год, охотой промышляю.

- Луком ты владеешь отменно? А огненным боем? – спросил Терентий, облизав ложку.

- Откуда мне в тайболе огненной пальбе учиться? Да и что в ней проку, всех птиц распугает!

- Думаешь, из лука свеев побить? – скептически ухмыльнулся стрелец.

- А с чего это ты взял, что я пойду их бить? – зырянин привстал из-за стола. – Какое мне дело может быть до заморских разбойников? Вам они мешают – вы и… Я и на берегу-то почти не бываю, мой дом – тайга. Сами уж как-нибудь справитесь…

Терентий подумал, почесал густо поросшую щетиной щеку, причмокнул, отложил ложку.

- Так что извиняйте, гости… - продолжил, было, Пантелей, но стрелец перебил его:

- Вот что я тебе расскажу, а ты уж сам решай, как быть и стоит ли… У свеев на корабле есть стрелок, каких во всем Поморье не сыщешь. Бьет из мушкета – и ни единой пули мимо! Всех, кто к морю подойдет – наповал кладет! Или ранит. Видать, глаз у него меткий, рука твердая.

- Да ну, быть того не может, чтоб ни единой пули мимо… - зырянин развел руками. – Врут все твои поморы. Пуганая ворона, говорят, куста боится.

- Вот тебе истинный крест! – Терентий осенил себя крестным знамением, то же сделал Василий, перекрестился и самоед, и даже немец по-католически ладошкой осенил себя.

- Чистая правда? – все еще не верил зырянин. – Ни одной пули мимо?

- Поди, сам убедись! Он и тебя уложит…

- Да я его… стрелка того – на поединок вызову! – запальчиво воскликнул охотник. – Он из мушкеты своей, а я из лука. Проверим, кто метче бьет!

- Вот и будешь бить по ихним мореходам, и чтоб ни одна твоя стрела не промахнулась!

- Это то, что надобно! – Варыш встал из-за стола, подошел к стрельцу. – Ну, по рукам?

Широкая, шершавая ладонь Терентия и узкая, с гибкими пальцами, покрытыми царапками от тетивы, ладошка охотника встретились.

- Семеро нас теперь! – провозгласил Терентий. – Если считать с немцем Яшей и Никиткой.

- Я не воевать, я есть лечить, – отнекивался немец. А Тайбарей замахал руками:

- Я тоже свея бить буду. Я в тундре хореем от волков отбивался, рассказать?

- Да знаем, знаем, - отмахнулся Терентий. – Только много ли ты хореем своим навоюешь?

- Вояка, - пренебрежительно процедил сквозь зубы зырянин, придирчиво оглядев тундрового жителя с ног до головы. Тайбарей в ответ зло сверкнул глазами, но промолчал.

- А где же еще двое, коли вас семеро, считая со мной? – недоумевал хозяин.

- Кузнец Кузьма с нами, да еще охотник на зверя Ферапонт, - Головин выставил вперед ладони с семью оттопыренными и тремя согнутыми пальцами. – Сосчитай. Семеро нас!

- И Аншукова уговорил? – подивился зырянин. В это время раздался писк, с печи на стол неуклюже спрыгнула горихвостка, и, волоча сломанное крыло, заковыляла к хозяину. Тот бережно взял ее на руки, погладил по пушистой головке, сунул в клюв ягодку:

- У ястреба отбил ее прошлым летом. Теперь у меня в избе живет, мух ей ловлю и кормлю.

- Извини, хозяин, нам пора, засиделись мы. А ты приходи завтра вечером в избу Ивана Вонгудина, мы там свой лагерь разбили, - четверо гостей встали из-за стола, откланялись хозяину и покинули дом лесного охотника-отшельника. Варыш долго провожал их взглядом.

В ОМУТ!

Когда четверо покинули чащу леса, стрелец облегченно вздохнул. Выросший в лесостепном краю, он не очень жаловал тайгу. Его давний друг Василий Шестаков долго вычесывал из волос и бороды хвоинки, зачерпнув воды из ручейка, стирал с лица раздавленных комаров и следы высосанной ими крови. Немец, бормоча что-то на своем языке, стряхивал с полинялого камзола паутину. Когда, отряхнувшись, приведя одежду в порядок, наши герои вышли на тропу, ведущую в селение, за их спинами рука тихо раздвинула еловые лапы, а серый глаз моргнул, взглядом провожая уходящих. Дементий Семужкин довольно улыбнулся и нырнул в заросли кустарника. Прекрасно! Есть сведения для свеев. Сегодня вечером он отправится на иноземный корабль и расскажет все, что увидел и разузнал. И получит причитающуюся ему плату. Скоро, очень скоро он переберется в Архангельский город и заживет там… Едва заметной тропинкой шпион поспешил к берегу уютного заливчика, где была спрятана лодка.

И вновь чья-то рука раздвинула еловые ветви. Желтый волчий глаз стрельнул в спину шпиона. Голос прохрипел:

- Вишь, Аника, опять соглядатай суетится. Сегодня ночью к свеям поплывет.

- Если доплывет… - прошипел атаман морских разбойников.

Дементий проверил – лодка на месте, ничьих следов поблизости, кроме заячьих. Пора домой, жонка, наверное, заждалась, опять ворчать будет. Дура! Я же для нее стараюсь! Вот переберемся в Архангельский город, заживет она у меня как боярыня, ни в чем не нуждаясь.

За спиной хрустнула ветка. Дементий немедленно скомандовал сам себе «Кругом!» Тихо, никого, только пташки посвистывают да комарье звенит. Наверно, зверек какой? Он перекрестился, развернулся, прибавил шагу, изредка оглядываясь. Да нет же, почудилось!

Вечером того же дня, когда наши герои под аккомпанемент комариного звона пытались заснуть, в дверь требовательно постучали. Стрелец мгновенно вскочил, оделся, пристегнул саблю и вскочил в сени.

- Кого несет среди ночи?

- Аника со товарищи, - раздался знакомый голос. – Да и не ночь еще. Ночи начнутся эдак через седмицу-другую.

Терентий отпер дверь. Разбойники валились в избу, гремя сапогами.

- О чем толковать будете? – Головин загородил вход в горницу. – Если просто лясы точить пришли, то не ко времени пожаловали, если с делом…

- С делом, как и обещал, - Аника Гневашев прислонился к стене, насмешливо глядя в рассерженное лицо стрельца. – Знаешь ли ты, что за вами соглядатай нынче следил? Местный обитатель. Прознали мы, что звать его Дементий…

- И что делать думаешь?

- Это уж тебе решать, стрелец. Что у вас на войне с вражескими лазутчиками делают?

- Известно что. С крепостной стены вниз головушкой. Вертайся к тем, кто тебя послал. А что насмерть разбился, так не наша вина. Иных прежде пытаем, выведываем, что во вражеском стане деется, а иных и на свою сторону переманиваем.

- Этого Дементия переманишь! Ему, видать, свеи звонкой монетой платят. А у вас, как я понимаю, с этим туго? Не на что соглядатая перекупить-то?

- Так мы его обратно к свеям пошлем. Пешим ходом по дну морскому. С валуном на шее, - недобро засмеялся Терентий, а его друзья, столпившиеся за спиной, ухмыльнулись в унисон.

- Хорошая затея, – расплылся в улыбке атаман разбойников. –  Так ежели вы хотите отправить соглядатая раком по дну морскому, не мешкая, одевайтесь и идемте за нами. Он покамест в избе с жонкой, а мы, тем временем, лесной тропой пройдем к морю и там подстережем. Он лодки хватится, искать ее примется, тут мы и…

- Понятно! – Терентий развернулся и скомандовал друзьям. – Немедленно одевайтесь. Идем соглядатая ловить и суд над ним вершить. Кто врагу продался, тому пощады не бывает.

Четверо защитников Нижнекурьи и четверо разбойников гуськом отправились по тропинке в засыпающий лес. Солнце низко висело над морем, почти касаясь горизонта. Приливные волны накатывались на берег, лизали камни, трепали зеленые «бороды» водорослей. Вот и долгожданный заливчик.

- Мы лодку утащили и спрятали, - Аника указал на место, где еще днем была скрыта в густых прибрежных зарослях лодка шведского шпиона. – Надо рассредоточиться. Чур, я вон за той поваленной сосной укроюсь, и братва моя со мной. Помнится, однажды мы там прятались, ждали, пока поморский карбас причалит с богатым уловом…

- Что было, то было, - прервал воспоминания Терентий. – Тогда мы вон в тех кущах затаимся, чтобы путь к отступлению отрезать. Если соглядатай свейский назад поворотит, вы наперерез кинетесь, а мы со спины на него выйдем. Годится или у тебя свои соображения есть, Аника?

- Годится, я сам об этом подумал, - разбойники огляделись. – За мной, ребятушки! За деревом заляжем, и будем терпеливо ждать, как некогда…

Разбойники бесшумно юркнули в густые кусты и вскоре оказались невидимыми за огромным стволом, рухнувшим то ли от бури, то ли от ветхости. Стрелец и его друзья залегли в кустарнике и принялись наблюдать за тропинкой.

Прошло не меньше получаса, прежде чем из-за поворота показалась человеческая фигура.

- Вот и гость пожаловал, - еле слышно прошептал Головин.

Дементий шагал уверенно и при этом бесшумно. Он остановился возле прибрежных ракит, осторожно, оглядевшись предварительно по сторонам, раздвинул ветви, запустил руку в их хитросплетения, принялся лихорадочно шарить. Внезапно отшатнулся в сторону, опять обвел взором лес и берег, зашел в воду почти по пояс, подошел к кустам, снова раздвинул их, засунул в заросли голову – и резко отпрянул назад, поскользнулся на подводном камне, плюхнулся в воду. Пулей выскочил на берег, снова начал обшаривать кусты, нагнулся – и вскрикнул: он заметил на зеленом мху отчетливый след киля – здесь проволокли его лодку.

Низко наклонившись, как будто нюхая след, Семужкин засеменил вдоль берега. И тут впереди вырос силуэт Аники. Шпион охнул и остановился, как вкопанный.

- Что ищешь-то, парень? Али клад запрятал? Поделился бы с добрыми людьми…

У Дементия отвисла челюсть. Неприятная, предательская дрожь пробежала по телу шпиона.

- Вижу, продрог весь. А ночка-то теплая… - Аника сделал несколько шагов навстречу ему.

- Рыбак я… лодку мою не видали… - только смог пробормотать он, бросив быстрый взгляд через плечо. В это время из-за дерева поднялись Калга, Жижга и Лончак.

- Плохо рыбаку без лодки, – сплюнул Аника. – Совсем плохо.

- Вы – разбойники? У меня деньги есть, я расплачусь, только они не со мной, а в избе.

- На что нам свейские деньги? – Аника жестом позвал сотоварищей. – И без них богаты.

За спиной Семужкина затрещали кусты. В последней отчаянной надежде он рванулся к морю.

- Куда ж ты, утонешь ведь, – прямо по кромке прибоя шагал к нему стрелец. – Утонешь сразу, и с добрыми людьми не поговоришь. Неладно оно, не по-людски.

Дементий шарахнулся назад – и тут из зарослей ивы вышел Шестаков, опираясь на кутило.

- Что вы… кто вы…зачем? – шпион, потеряв надежду вырваться из сжимающегося вокруг него людского кольца, застыл на месте. Ноги его мелко дрожали.

Терентий встал в двух шагах от соглядатая и внушительным голосом произнес:

- Нам про тебя все известно. И как ты ночами тайком к свеям на лодке плаваешь, все им рассказываешь – и про земляков своих, и про нас, - он обвел рукой всех присутствующих – и Шестакова, и разбойников, и вышедших из леса самоеда и немца. – Свеи поморов убивают, кораблики их топят, а ты…

- Свеи его, небось, своим наместником собираются сделать, - загоготал Аника.

- Какое там! – недобро засмеялся в ответ Василий. – Помощником при наместнике, чтобы он ему сапоги чистил, рожу брил да задницу подтирал.

Тут уже все расхохотались хором.

- Я… ничего… - забормотал Дементий. Смертный хлад вдруг сковал ему кровь в жилах, превратил сердце в кусок льда, мурашками пробежал по всему телу, от макушки и до пят.

- Продал ты землю Поморскую, - весомо произнес Василий. – За иудины сребреники продал.

- Знаешь, как на войне с такими поступают? – грозно надвинулся на него стрелец.- Сказать?

И тут отчаяние придало Семужкину сил. Оттолкнув напирающего на него стрельца, он метнулся в кусты. Терентий, выхватив саблю из ножен, кинулся следом. Один прыжок, взмах острого клинка – и предатель рухнул лицом в траву, не успев даже издать предсмертного крика. Лезвие рассекло спину Дементия почти до самой поясницы; как мрачно шутят казаки, «дальше сам развалится». Терентий лопухом отер кровь с оружия, вымолвил:

- Не люблю, чтобы врага вот так, в спину. Только если изменщика или татя-душегубца…

Услышав про «татя», Калга непроизвольно состроил кислую гримасу, но тотчас же изменил выражение лица, деловито поинтересовался.

- Погляди-ка, может, у него все-таки мошна при себе?

Аника сверкнул глазами:

- Я с такого и гроша ломаного не возьму. Пусть пропадет с иудиными сребрениками своими!

- А что ж нам делать-то с ним? – Шестаков подступил к мертвецу, ткнул его кожаным струснем, будто проверяя: а вдруг жив еще?

- По мне так – в омут предателя! – Терентий тоже пихнул ногой труп. – Привяжем камень – и в море, камбалу кормить. Есть у кого путы?

Лончак тотчас же извлек из-под старого кафтана сплетенный из конского волоса толстый аркан (недаром же «Лончаком» его прозвали), протянул Терентию.

- Бери вот, вяжи. Крепкий – я им купеческих лошадей ловил на большой дороге меж Холмогорами и Шенкурском.

Пыхтя, Калга и Жижга выковыряли из прибрежного песка гладкий валун, примотали его к бездыханному телу, отнесли в лодку, спрятанную в уютной заводи. Василий сел на весла.

Море поглотило мертвеца, только круги разошлись по воде над тем местом, где Василий спихнул за борт убитого шпиона.

На берегу попрощались с разбойниками. Аника, уходя, обернулся:

- Свидимся еще, служивый. Свеи своего соглядатая хватятся, будут по берегу рыскать, тут мы их и… Они обыкновенно в устьице ручья высаживаются, это недалече отсюда.

- Увидишь – дай знать… - Терентий помахал уходящим в чащу ворам и подумал: «Ненадежные союзники. На устах улыбка, а за сапожным голенищем нож спрятан. Впрочем, посмотрим, как оно дальше обернется». В избу возвращались молча. Лодку с веслами предусмотрительно спрятали в лесу, подальше от берега.

Три дня жонка Дементия в отчаянии металась по берегу, ища пропавшего мужа, расспросила всех односельчан, не единожды подступала к Терентию, но тот коротко отвечал:

- Не знаю, не видывал твоего муженька. Может, свеи подстрелили, может, утонул… Всякое на море бывает.

- Да не мог он вот так вот взять – и утонуть, – сквозь слезы твердила жонка. – Чай, не в голоменные просторы ушел. Кабы на море буря была, а то ведь неделю тишь да гладь…

Ночами из семужкинской избы доносились отчаянные вопли.

…Вернувшись в дом вонгудинского брата, все четверо долго не могли заснуть. Терентий думал: «Какая окаянная сила толкает простого мужика предать своих же земляков, соседей и друзей детства? Что за бесовское наваждение овладевает душой человека, что звон иноземных монет становится для него той музыкой, что слаще колыбельных напевов матери, звона церковного колокола, зовущего к службе, птичьего щебетания, удалых посвистов морского ветра, гомона чаек, грохота прибойных волн, веселых голосов друзей, шелеста листьев? Неужели же деньги, вырученные за продажу родной земли, не обжигают руки, не тянет к земле кошель, словно тяжеленная гиря, будто вся сила земная сокрыта там? И разве не так же должны отягощать деньги, добытые кровавым разбойным промыслом, воров вроде Аники и его приспешников? Так ведь нет!»

КУПНО, А НЕ РОЗНО

Вечером следующего дня в избе собрались четверо ее обитателей плюс староста Архип Вонгудин с сыном, Вонифатий Наволоцкий, Елисей Кренев и Павел Ягрин. Жонка Архипа выставила собравшимся малиновую бражку. Но никто пока не прикасался к напитку и пышным пирогам, испеченным Матреной – молча дожидались новых гостей. Шестаков заметно нервничал, стрелец тоже волновался, стараясь не подавать виду: придут ли кузнец и лесные жители?

Первым появился Кузьма Сивков. Услышав дробный стук в дверь, Терентий поднялся из-за стола и вышел в сени, за ним – Архип и Василий.

- Кто пожаловал? – стрелец сжимал рукоять сабли, готовый сию же секунду выхватить ее из ножен и обрушить на голову непрошенного пришельца, если таковой скрывается за дверью.

Я… - донеслось неуверенное. – Эт-то я…

- Кто же? – Терентий лязгнул саблей. – Я – тоже «я». Звать-то тебя как?

- Ку-ку-ку, - донеслось из-за двери.

- Ты что, насмехаться вздумал?! – гаркнул стрелец. – Да я таких вот кукушек, знаешь?..

- М-мы в-вчера с тоб-бой речь вы-вы-вывели… - донеслось из-за двери.

- Так это же наш кузнец-молодец! – воскликнул староста. – Заикается он.

Только тут до стрельца дошло, кто стоит-мнется на крыльце.

- Извини, парень, не признал тебя. Заходи уж!

Дверь отворилась. На пороге стоял Кузьма Сивков с могучим молотом, который он взвалил на правое плечо, в левой руке кузнец держал сверток.

- Угостить нас решил? – указал Шестаков на толстый сверток. – А мы как раз приготовились ужинать. – Терентий и Архип улыбнулись.

- Н-нет… - в свою очередь улыбнулся кузнец, но улыбка еще больше исказила его разбитое, перекошенное лицо. – Т-там нож-жи, нак-кон-нечники, рож-жны…

- Сгодится, в самый раз! – стрелец провел кузнеца в избу.

Кузьма Сивков вывалил на стол полтора десятка ножей и наконечников.

- Ждем, али начнем трапезу? – Павел Ягрин повел волосатыми ноздрями, вдыхая аромат остывающих пирогов. – Печиво с пылу, с жару…

- Не торопись. Должны охотники пожаловать, – отвечал Терентий, сам глотая слюну и облизываясь. – Пока они из чащи явятся…

Дверь внезапно загрохотала. Будто крепостные ворота, в которые ударил обитый железом таран. Все вздрогнули, Терентий вскочил.

- Отворяй! – рычал по-медвежьи Ферапонт Аншуков. – Не заставляй гостя ждать!

- Отворю! – крикнул Головин. – А ты кулаками-то не шибко стучи, прибереги их для ратного дела. А то ненароком дверь высадишь.

Охотник ввалился в избу, тяжело дыша, стуча рогатиной по полу, шумно вдохнул:

- А я давно пирогов не едал, с тех пор, как стрелец мою жонку увел!

- Зато другой стрелец тебя на пир позвал! – Терентий внезапно очутился в объятиях охотника-отшельника. – Да что ты как медведь, в самом деле! – Кости стрельца заскрипели в стальных ручищах гостя, и в унисон им заскрипели половицы под тяжестью богатыря.

- Да не бойся, не заломаю, - охотник разжал тяжкие объятия, Терентий облегченно вздохнул.

Угрожающе затрещала лавка, когда на нее опустился гость из леса. Все поневоле съежились, ощутив первобытные мощь и силу, исходящие от таежного обитателя.

- Кого ждем? – Ферапонт обвел взглядом горницу. – Уж не зырянина ли?

Из сеней донесся негромкий перестук – будто дятел по сухому дереву.

На крыльце стояло двуногое пернатое: крылья за спиной, на голове – крылатая же шапка, придававшая гостю сходство с древними германцами и галлами, как их изображают на картинках, на рукавах – тоже перья и оперенные стрелы в колчане.

Архип не мог удержаться от смеха:

- Господи, ты как сюда добрался-то, друг сердешный? Видать, летел, как пташка?

- Зачем, я ногами по земле хожу, - с совершенно серьезной миной ответил гость. Он обнажил голову, снял с плеча лук, отстегнул колчан и поставил в угол.

- Милости просим, - поклонился Терентий.

Помолившись, «военный совет» приступил к трапезе. Ели молча, изредка нахваливали угощение: «Хороша бражка!» «А пироги-то – прелесть, во рту тают!»

Наконец, Терентий взял слово:

- Все знают, зачем мы собрались здесь? – он окинул взором нижнекурских поморов, своих друзей и гостей, которые, отставив чарки и прекратив жевать пироги, слушали речь стрельца.

- Свеев одолеть и прогнать! Чтоб убирались подобру-поздорову, – за всех ответил староста.

- Да не прогнать – потопить чертей заморских. Не то вернутся – других с собой приведут! – весомо произнес Павел Ягрин. – Чтоб рыбам пожива была…

- Но для этого надо ратному делу обучиться. А времени у нас маловато будет, - продолжил Головин. – Учитель – это я: и саблей рубить умею, и из ручниц, пищалей да мушкетов палить во врага, и полусотней управлять могу, в бой воинов водить – да так, чтобы ворогу большой урон был, а самим царапинами отделаться. Вот только морскому делу я не обучен, зато вы, поморы – в этом деле мастера. Я вас учить буду, как правильно рубить да стрелять, а вы меня, как в море судно водить – каждый своему обычному ремеслу. А, ежели кого ранят в бою, немчин раны исцелять будет. Да и вообще лекарствовать: кости править, от простуды да лихоманки избавлять на ноги ставить… У него для всякого случая порошки заморские есть.

Довольный Якоб поддакнул.

- На что нам лекарь! Мы сами себя лечим, – возразил Вонифатий. – Без этих вот басурманских порошков. Травами, ягодами, настоями, заговорами… От поноса – черникой, от запора – голубикой.

Все дружно засмеялись, включая немца, только стрелец нахмурился:

- А коли ранят тебя свеи в толстое пузо, тоже черникой будешь лечиться? Или голубикой?

И опять все от души рассмеялись, включая Вонифатия. Терентий продолжил разговор:

- Немчин Яша будет нас лечить, раны промывать да зашивать. Кузнец Кузьма – оружие ковать станет. Наконечники у него – любо поглядеть, а еще лучше – в деле их испытать.

- Я и вы-выевать м-могу! М-молотом могу, - дерзко, с вызовом прохрипел молотобоец.

- Так я и не сомневался, - улыбнулся Терентий. – Пантелей – лучник отменный, Ферапонт косолапого не боится, может и на свея с рогатиной.

Улыбка раздвинула широкие скулы охотника, обнажая два ряда крепких зубов.

- Никита, самоед, хвалился намедни, что хореем, дрыном то есть, волков в тундре забивал.

Тайбарей хотел что-то сказать, но Головин жестом осадил его:

- Я так думаю: свей – не волк, его хореем насмерть не убьешь, разве что ушибами тело изукрасишь. А я вот что придумал: пускай наш кузнец Кузьма выкует да приладит к хорею с одного конца – серп, дабы супостата кромсать, а с другого – топор, чтобы рубить. Седни, почитай, до самых петухов ворочался, с комарами воевал, и тут мне в голову сия занятная мысль пришла.

Лицо самоеда просияло, как солнце, озарившее тундру впервые после долгой полярной ночи.

- Какой из самоеда воин, – пренебрежительным тоном вдруг заговорил лучник Микушев. – Да он твое оружие, Терентий, на водку променяет!

- Я не пью, совсем не пью! – вскочил Никита. – А другие самоеды пьют оттого, что вы, зыряне да ижмяки, огненную воду им продаете. Был ненеця – и нет ненеця, спился! – горячился Тайбарей. – Сами в стойбищах за водку песцовые меха скупаете у охотников, иные оленями расплачиваются! Был хозяин стада – и нет стада, хозяин пьяный в чуме лежит, а потом в тундре заблудился и околел! Жена без мужа, дети без отца, голодные…

- Да я что ли вас, самоедов, спаиваю?! – взвился до того насмешливо-спокойный птицелов. – Мое дело – охота, я водкой не торгую. Да у меня самого, если хочешь знать, на русских обида. Я ведь поначалу не птицей промышлял, а зверей ловил. Так у меня половину добычи из силков и петель русские охотники воровали. Так что я на них дюже зол и обижен. Зырянин – не вор, он хоть и с голоду помирать будет, а чужого не возьмет, не то, что эти… - и повел головой, указывая на сидевших вокруг русских.

- Эй ты, зырянский леший, чего на русских-то взъелся! – Василий выразительно стукнул по столу. – Мы – поморы, в море ходим, рыбу ловим да морского зверя добываем, а не лесного!

- Скажи, чем я пред тобой провинился? Я твою добычу крал? – угрожающе заревел Ферапонт, наваливаясь всей грудью на стол.

- Все! Хватит! – Терентий с лицом, красным, как свекла, в ярости грохнул кулаком по столу – так, что опрокинулась берестяная солонка, и белые кристаллики разлетелись в стороны. «К ссоре», - подумал каждый, но стрелец как раз и стремился прекратить назревавшую ссору.

- А ну, замолкли все! – медленно остывая, выпалил Головин. – Заладили: те этих споили, другие этих обобрали. Все! Нет среди нас ни самоедов, ни зырян, ни поморов – все мы – русские! Только русские, какого бы племени ни были! Как нам с иноземцами совладать, коль между собой перессоримся и драку тут начнем, вместо того, чтобы всем купно на свеев пойти? Купно, а не врозь! Иначе, какие же мы воины, если один другого ненавидит и в спину ему нож всадить готов?! Не воинство православное, а бабы на базаре. Срамно глядеть на вас!

В избе воцарилась тишина, отчетливо слышны стали комариный писк, мышиное царапанье за печкой, жужжание залетевшей из сеней навозной мухи, тяжелое дыхание гневного Терентия.

Молчание прервал словоохотливый зырянин:

- А немчин – он тоже будет русский? А, воевода?

«Какой я тебе воевода, я и сотником-то не был», - хотел, было, ответить Терентий, но неожиданно заговорил Якоб:

- О, да, шитай меня рус! Я хочу быть рус и воевайт за вас! На мой родина всегда идут войны, дойче убивать друг друга, один курфюрст против другой курфюрст, кназь на кназь по-русски.

Я видел, как мой народ истреблял себя. Как кони топтать мирный люди, шигать дома с людьми, как зольдат бесчесть фройлен на глазах ее мать и потом убивайт. Как католик идет бить лютеран, а лютеран – католик. Я видаль все это! И сам был среди зольдат! Когда мне стало противен это, я уехать в Россия. Но и здесь я видаль, как рус убивайт рус, как лях грабить рус, грабить их кирха. Меня захватиль пан Закревски и заставить ему слушить под угроза смерти. И вот я попаль к храброму зольдат Головин. Я видеть, как он бил воры и разбойники. Сегодня он будет воевать против шведен, он единит рус для отпора этих пиратов. И я хочу быть рус! Они сегодня воевать вместе с друг друг, а не против друг друг!

- А кто же лечить будет, кости вправлять, лихоманку изгонять? – спросил Терентий.

- Я и воевайт, и лечить! Только дай мне оруший! – воскликнул немец.

Головин пожал плечами. Потом, видя, что немец хочет что-то еще добавить, подмигнул ему: мол, понял без слов, найдется и для тебя достойное оружие. И вновь повернул разговор к борьбе со свеями:

- Как мыслите одолеть супостата?

- Ты взялся над нами начальствовать – тебе и видней! – заявил Павел Ягрин.

- А своих мыслей нет? - парировал стрелец.

- Я их с карбаса горящими стрелами, - заявил Пантелей. – Паруса вспыхнут, веревки всякие, что там у них еще на корабле есть.

- Потушат, враз потушат твой огонь, - отмахнулся Василий, а стрелец одобрительно кивнул ему. – А тебя свеи к морскому царю в гости…

- Они всякий раз к берегу пристают, зверей, птичек пострелять, лесной ягодой поживиться, - вступил в разговор Елисей Кренев. – Вот так и мы всякий раз будем их бить, пока всех не…

- А они в отместку по избам нашим палить учнут из пушек, все разорят, всех перебьют, кто в
лесу не успел скрыться. Им же ведь только этого и надо, - прервал его Архип. – Я так думаю: надобно на карбасах ночью  к ним скрытно подойти…

- Ночь белая, у свеев на корабле стража. Потопят нас с карбасами! – не согласился Вонифатий Наволоцкий. – Тут нужно что-то другое придумать, хитрое…

- А пока ничего не придумали, учиться воинскому ремеслу будете! – весомо произнес стрелец. – Иначе свеи вас запросто одолеют, не на море, так на суше. С завтрашнего дня и приступим. Ты, Елисей, всех сородичей, дальних и ближних, созывай. Ты, староста – прочих приведешь на лужайку, что за холмом. Я присмотрел тут ее сегодня – хорошее место для воинского учения, с моря не видно, ибо холм и ельник заслоняют от вражеского ока. Там и будем стрелять да рубить.

- А ежели у свеев соглядатай?.. – опять вступил в разговор Елисей. – Он же им донесет…

- Был у них соглядатай – да сплыл, - ответил Терентий. – На дно морское сплыл.

Поморы многозначительно переглянулись.

Матрена услужливо подлила бражки Головину, но тот, спохватившись, отодвинул чарку:

- Довольно уж. Завтра рука должна быть твердой, головушка ясной и глаз острый, как у Вары… у Пантелея-зырянина. И вам, поморы, гости дорогие, и мои друзья-ватажники, пить более не следует. Если вот только водички колодезной…

- Я кеж приготовлю, он же не хмельной, - откликнулась Матрена.

- Вот это дело! – Терентий надкусил пирог. – Кеж – так кеж.

Что это был за напиток! Казалось, все травы и ягоды, какие есть на Севере, слились воедино, услаждая неповторимым ароматом и вкусом собравшихся за столом. Брусничный и черничный лист, сушеные ягоды шиповника, сладкая малина, божественная морошка, клюква прошлогоднего урожая, наконец, листья и цветки русского народного любимца иван-чая и что-то еще, о чем умалчивала хозяйка, ревниво оберегая секрет напитка.

Разошлись из Ивановой избы каждый своей тропой уже ближе к полуночи. Летнее солнце низко висело над морем, похожее на медную монету. На волнах покачивались чайки, изредка из лесу доносилось уханье совы. Тихо, только плеск волн слышен да шорохи мелких зверей в подлеске, птах в кронах. Обманчивая тишина… Там, впереди, посреди залива, под поникшими белыми парусами – черное зло, готовое обрушить на поморские деревни град тяжелых ядер, дождь пуль, высадившись на берег, разграбить небогатое имущество поморов.

…На лесной поляне разгорался костер, трещали сосновые ветки, распространяя терпкий, смолистый аромат. Лончак помешивал в котелке уху, Жижга, вальяжно развалившись на траве, небрежно отгонял осиновой веточкой комаров, летевших прочь от костра и неизменно натыкавшихся на разбойника. Ночной ветерок, переменив направление, понес в сторону Жижги дым, и тот, ворча, отполз  в сторонку. Меж двух кривоватых сосен, вцепившись руками в стволы, стоял Калга, всматриваясь в даль прибрежного леса: сквозь зеленую завесу проблескивало Белое море. Аника задумчиво сидел на пне, упершись кулаком в подбородок, и мрачно разглядывал что-то в костре – вылитый роденовский «Мыслитель», только одетый.

- Как думаешь, смогут эти «ватажники», - пренебрежительно процедил слово сквозь прореженный зубной хворью и драками кривой «забор» Аника, – одолеть свеев? – Он поднял голову и пристально уставился на Лончака, снимавшего пробу с ушицы.

- А я почем знаю? – ответил тот, облизывая деревянную ложку. – А щучка-то хороша!

- Тебе бы только пожрать, - огрызнулся атаман разбойников. – Ну что, поможем  служивому, как думаешь, Жижга?

- Может, и поможем, - широко зевнул тот. – Тьфу ты, опять дым на меня несет! – и снова отполз прочь. – Когда казну корабельную делить будем…

- Золотишком разживемся, - подал голос Калга. – И оружьем.

РАТНИКИ

Полтора десятка мужиков-нижнекурцев, сопровождаемых жонками и детворой, сгрудились на небольшой лужайке. Поросший березняком холм с одной стороны, стена хвойного леса с другой практически скрывали ее от глаз рыскавших в заливе свеев. «Это хорошо, – думал Терентий, выгружая с телеги стволы, порох, ящик со свинцом. – Не заметят супостаты, вот только выстрелы услышать могут, забеспокоятся. Ну да бес с ними, набежниками заморскими. Волков бояться – в лес не ходить. И в море тоже…»

Вместе с Головиным пришел и Василий Шестаков, волоча увечную ногу. Следом за ними – самоед, немчин-лекарь, кузнец с молотом. Позже, проламываясь, как топтыгин, сквозь кустарник, на лужайку вывалился Ферапонт с рогатиной, а с другой стороны. внезапно и почти неслышно, вырос зырянин Пантелей с луком и полным стрел колчаном.

Желающих учиться огнепальному ремеслу оказалось больше, чем пищалей. Пришлось даже бросить жребий: кому достались длинные соломинки – те учатся пальбе первыми, остальные, у кого короткие, ждут в сторонке.

- Эх, какое же вы воинство… - от души рассмеялся Терентий, глядя на нестройную толпу поморов. – Вот кабы всех вас в стрелецкие кафтаны облачить, как меня, только чтоб поновее… - он печально оглядел свой излохмаченный, давненько уже нестиранный кафтан. – И тогда вас хоть на царский смотр. Только сперва воинской науке выучиться надо, а времени у нас мало, свеи лишнего дня и часу не дадут.

- Мужичонка с поврежденной медведем рукой, стоявший поодаль, крикнул:

- Послушай, ты, бывалый вояка! Вы, семеро молодцев, будто холодный сиверко, а свеи – комарье докучливое. Ветер прилетит, подует – и прогонит гнусь. А она, глядишь, опять налетит и насмерть всех закусает. Чего вы хотите добиться? К чему это все?

Терентий внушительно крякнул, прочистил горло.

- Это ты верно сказал: ветер налетел – да и улетел прочь. И комарье вернулось. А там, глядишь, заморозок грянет – и нет кусачей нечисти, вся, как один, сгинула. Вот и мы с вами как этот заморозок: он ударил – и комаров да мух как будто не бывало! А для того, чтоб сгинули они – учитесь воевать!

Долго, терпеливо разъяснял Терентий поморам, как заряжать, как правильно целиться, как попасть точно в цель. Мишенями служили нахлобученные на колья старые, полинялые шапки-оплеухи, битые, треснутые горшки. Пуль потратили много. «Ничего, - думал стрелец, помогая Елисею Креневу взять на мушку соломенную куклу. – У меня еще несколько свинцовых болванок припасено, кузнец Кузьма пули отольет».

Над лужайкой клубился густой пороховой дым, мужики чихали, мозолистыми пальцами прочищали оглохшие уши, отчаянно лаяли напуганные пальбой барбосы, разлетались из кустов воробьи и синицы.

Под рукой начинающих стрелков мешались дети. Отцы и братья прогоняли мелюзгу бранью и подзатыльниками. Бойкий Филька Котцов, младший сын мужика с поврежденной рукой, прогнанный отцом, отправился к зырянину, скучавшему возле старой лиственницы.

- Дядя, научи стрелять из лука! – жалобно и настырно затянул он.

После третьей просьбы Пантелей вручил парню лук, стал учить, как прилаживать стрелу, натягивать тетиву.

- Смотри, там птица! – мальчик нацелился во вьюрка, севшего на верхушку невысокой ели и затянувшего свою неблагозвучную трель.

Мягко, но решительно бывалый охотник отвел его руку:

- Не трогай никогда певчих пташек. Бей соколов, ястребов бей, стреляй без промаху – они певунов изводят, лесные хищники.

В конце концов, Филя стал учиться бить для начала по недвижной мишени – старому огородному пугалу, притащенному кем-то из крестьян. Пока, наконец, не появился Савелий Кренев и, махнув рукой Пантелею и Фильке – довольно, мол, – унес пугало. Терентий, вволю отстрелявшись и накомандовавшись, решил продемонстрировать поморам искусство сабельной рубки на полном скаку.

- Вы, шестеро, готовьтесь покудова, - кинул он не стрелявшим еще мужикам, переминавшимся в ожидании, а я поразмяться хочу и вам показать, как в бою сабелькой рубят, – и лихо, вспрыгнув на коня, пустил его вскачь. С нескрываемым восхищением и затаенной завистью наблюдали поморы, как Терентий, наклонившись в седле, на первый взгляд небрежно махнул саблей и срубил «голову» огородному пугалу – старая дырявая ендова со звоном отлетела в ближайший куст. Развернув коня, стрелец сделал второй заход.

Удар – и с другого пугала – набитой соломой старой, дырявой малицы – слетела в траву полинялая, облезлая шапка. Поморы радостными возгласами приветствовали лихую рубку.

Головин остановил коня, спрыгнул на землю, помахал над головой смертоносной сталью:

- А хотите поглядеть, как казаки, донцы да рязанцы, с сабелькой играются?

Оружие со свистом рассекало воздух, десница бывалого воина выписывала замысловатые фигуры, которым позавидовали бы пернатые асы, ласточки, стрижи да черные вороны.

- Красота! – выпалил кто-то из многолюдного рода Креневых.

- Ишь, как на Московщине-то пляшут! – восторженно выдохнул Павел Ягрин.

- Дайте-ка мне кусок старой холстины, полотна, любой ткани, - обратился Терентий к столпившимся неподалеку жонкам. Те недоуменно переглянулись. – Скатерку старую, рушник, рубаху ношеную, платок – что угодно.

- Вот тебе, служивый, рушник, - Домна, жена Николая Кренева вышла вперед, протягивая ему протертое до дыр, потрепанное полотенце.

- Благодарствую, хозяйка, - Терентий подкинул видавший виды рушник над головой, отклонился чуть влево, взмахнул саблей – и рассек полотенце на две неравных части.

Поморы и поморки только ахнули.

 - Ну что, пальнем еще разок? – весело подмигнул Головин.

- Нам бы сабельной рубке у тебя научиться, - мечтательно протянул Юрий Кренев.

- Сабля одна на всех, а времени совсем мало, – стрелец вложил оружие в ножны.

…Сын убитого свеями помора Никодим, помогавший матери по хозяйству, улучил момент и решил сбегать поглазеть на то, как стрелец со товарищи преподают воинскую науку поморам.

- Куда ты, вернись! – вдова выскочила на крыльцо, но Димка уже сверкал пятками в конце улицы. Мать Прасковья, только-только схоронившая мужа, тяжело опустилась на скрипучую ступеньку. «Горе с этим Димкой, бестолочью растет. Пока жив был отец, сын слушался его. А что теперь будет? Совсем от рук отобьется. Вечером, перед тем, как отойти ко сну, бывало, плачет, папу вспоминает, а утром проснулся – и на улицу, как будто в доме забот мало. А ведь вся отцова работа теперь на нем, непутевом». Прасковья поднялась, зашла в избу, хотела, было, продолжить стряпню, но передумала и отправилась следом за умчавшимся смотреть на огненную пальбу Димкой. «А ежели подстрелят его сдуру свои же мужики? – подумала она, и захолодело на сердце от ужасной мысли. – Ну, как случайная пуля сразит зуйка? Отца свеи проклятые убили, а сына, выходит, свои же?» Она быстро и решительно зашагала к месту «учений», по дороге обломила ивовую ветку. «Вот всыплю вицей непослушному, будет знать, как шляться, где ни попадя, вместо того, чтоб родной матери помогать!» Уже подойдя близко к «стрельбищу», она услышала недружный залп из пищалей и мушкета – и вновь захолодело на сердце. Женщина ускорила шаг.

- Дядя, а звать тебя как? – Никодим подошел к самоеду, который стоял под березой, опершись на толстый «хорей».

- Никита, - важно произнес тот и хитро улыбнулся, так, что глаза его стали совсем узкими.

- А меня Никодимом зовут. Похоже, да? – Тайбарей кивнул мальчику. А покажи, Никита, как ты с палкой управляешься супротив волков?

Тайбарей хотел уже что-то ответить мальчику, но тут до их ушей долетел требовательный материнский клич:

- Димка, живо домой! Где ты там бродишь, лешак окаянный?

- Тебя, что ли? – пристально поглядел на Димку самоед.

- Меня. Мамка зовет, – вздохнул тот, извлекая палец из ноздри. – Сейчас придет и уведет.

- Слушаться надо мать и помогать ей, - нарочито строго произнес Тайбарей.  – Слыхал лахнаку про кукушку?

- Что слыхал? – не понял мальчик.

- Ну, сказку по-русски. Знаешь ее?

Никодим помотал головой.

- Ну, так слушай, и, как у вас, русских там говорят, на ус мотай, хоть ус пока не вырос.

Жила- была одна женщина, бедно жила. Муж у ней на охоту пошел, пурга разыгралась, да он и замерз в тундре-то. И осталась она с четырьмя детьми. Дети матери не слушались, в чуме ей ничем не помогали, весь день только бегали да резвились. Прибегут с морозу, голодные, мокрые, малица снегом заляпана – и есть требуют. Попробуй, наготовь на такую ораву! И однажды заболела мать. Лежит в чуме, под ворохом оленьих шкур, горит вся в лихорадке.

Позвала он детей своих, просит:

- Принесите-ка мне водицы. Совсем жажда замучила, горло высохло.

А детям ее хоть бы что! Один сказал:

- Пимы у меня мокрые, в сугроб рыхлый я провалился, полные пимы снегу.

- А я  малицу порвал, - это второй матери отвечает.

Третий тоже:

- Я шапку потерял.

А четвертый неизвестно где бродит.

Наконец, уговорила их мать: озерко рядом, рукой подать, можно и без теплой одежи сбегать, водицы зачерпнуть. Весна уже в тундру пришла, солнышко припекает…
Да только выбежали они из чума – и давай играть, друг за другом наперегонки бегать, а про мать больную и забыли. Час играют, два. А уж вечер скоро, похолодало. Один без шапки, другой без пимов, в одних чулках, третий без малицы даже. Да и проголодались за игрой-то.

Когда уже в чум шли, вспомнили, что мама водицы просила. Младшего послали за водой, тот набрал ее, сколько смог, варежками зачерпнул – вот дурак-то! – так и понес. Ввалились они в родной чум, а там, погляди – мать встала и малицу надевает. Смотрят они, а малица вдруг вместо меха перьями да пухом покрылась вся. Нос клювом птичьим обернулся, руки крыльями стали, на ногах когти выросли, даже хвост появился.

- Мама, куда же ты! – закричали в один голос дети. Младшенький варежки поднял: мол, принес тебе попить, ты не улетай только.

А мать выпорхнула из чума, летит и непослушным детям своим кричит:

- Поздно, не дождалась я от вас помощи. Теперь я – птица вольная, сама буду себе и еду, и воду добывать! Не вернусь я к вам никогда уже, прощайте, ку-ку!

А дети непутевые все бежали и кричали, охрипли даже. А мать им в ответ одно лишь «ку-ку».

Вот с той поры-то кукушка своего гнезда не вьет и о птенцах не заботится, а в чужие гнезда их подкидывает. Понял, про что сказка-то?

Димка громко засопел, шумно высморкался в кулачок, вытер его о лопух:

- Не бывает так, чтобы мать птицей обернулась! Враки это все.

- Может, и враки, - хитро улыбнулся самоед. – Да только в этих «враках» - как это у вас по-русски называется, когда старик умный сказывает и молодых учит? – больше, чем просто ум.

- Мудрость, - Димка тотчас вспомнил нужное слово, которое слышал из уст своего деда.

- Вот! – Никита учительно воздел оттопыренный палец к небу. – Язычники ведь тоже не верят в то, что сын Небесного Хозяина пешком по воде ходил, из могилы живой встал и потом на небо поднялся, как птица. В старые века много всякого случалось… Подземные мамонты, говорят, по тундре бродили, народ пугали. А люди в ту пору совсем маленькие были, меньше тебя росточком, их прозывали «сихиртя». Они тоже потом под землю ушли.

Хотел юный Никодим возразить еще что-то, но тут за его спиной раздался знакомый голос:

- Вот ты где шляешься, негодник! Дома работа стоит, а ты… - крепкая хозяйская рука матери ухватила его за воротник рубахи и поволокла прочь. Паренек попробовал артачиться и упираться, но удар вицы пониже поясницы пресек попытки перечить матери. Досталось, пусть и словесно, и самоеду.

- Нечего этому бездельнику байки сказывать! - бросила Прасковья, уводя хнычущего сынишку. Никита в ответ виновато улыбнулся. Он хотел что-то сказать, но нестройный залп пищалей заглушил его слова. Лужайку снова заволокло пороховым дымом, на старой сосне отчаянно закаркала ворона, с пронзительным щебетом разлетелись мелкие пичужки…

У РУЧЬЯ

Стрелец был доволен: поморы, непривычные к огненной пальбе, после нескольких часов обучения у профессионального воина более-менее освоились с оружием. А уж обращаться с луком и стрелами умели многие, хотя до зырянина Варыша им было далеко. Зато они превосходно умели метать в цель кутило. Били тюленей – побьют, если надо, и свеев.

… Новое учение решили провести через день: запас пуль не бесконечен, пусть-ка Кузьма Сивков отольет их побольше. Поморы охотно делились друг с другом вчерашними успехами:

- А я тому пугалу прямо в сердце угодил!

- Дурень, какое сердце у пугала?

- Такое ж, как у тебя, вот тута, с левой стороны. А ты, мазила, все мимо палил…

- Это я-то?!

- Все подтвердят, вот истинный крест!

- Вы про что тут речь ведете?

- Да про вчерашнюю пальбу. А ты бы помолчал. Пищали боишься. Заряжаешь, а руки-то дрожат, порох мимо сыплется. Недаром на тебя Терентий матерно выругался, не стерпел.

- Да я и тебе, и Терентию могу показать, как с копьецом управляюсь да с кутилом.

- Ну и покажи!

- И покажу. Сейчас только до избы сбегаю…

- Да ладно тебе. Верю на слово…

- А я сам видел, когда мы в прошлом году весновали у Зимнего берега. Нет равных Семену!

- Спасибо на добром слове!

…На «Даларне» слышали отдаленный гул, напоминающий стрельбу. Капитан, обозревая берег в подзорную трубу, не заметил, однако, вооруженных людей. Дабы выяснить, что это было, он на следующий день послал разведывательную шлюпку – три матроса и Ульрик.

…Филька Котцов, сын увечного мужика, рано утром, тайком от родителей убежал в лес.

Туманные «занавески» еще висели меж деревьев, но лучи взошедшего солнца уже пробивались сквозь них, отражаясь в тысячах росных капелек. Мальчик загляделся на причудливую паутину, сотканную восьминогим тружеником меж березовых ветвей. Черные, высохшие мухи контрастировали с радужными каплями. Вот птица села на ветку, та слегка качнулась – и крохотные радужки осыпались в траву. Перед мальчиком простиралась поляна, заросшая густым папоротником. Он шел, пролагая тропинку в зарослях, листья колыхались у самого его подбородка. Ему казалось, что с самого сотворения мира нога человека не ступала на эту девственную поляну. Впрочем, он скоро понял, что это далеко не так. Возле елового пня валялось старое дырявое лукошко, листья волчьей ягоды пробились сквозь полуистлевший, плетеный из прутьев «скелет». На сук строй березы была зачем-то надета старая длинноухая шапка с линялыми проплешинами, меж ворсинок суетились муравьи. А из другой березы торчал проржавевший наконечник стрелы. Видимо, кто-то целился в птицу, куропатку или тетерку, и промахнулся. Филя, оглядевшись по сторонам, двинулся дальше, в глубь леса, по пути срывая глазастые ягоды. Черника еще только-только начала созревать, а вот морошка была в самом соку. Мальчик придирчиво осматривал ягодки черники, выбрасывая те, что еще не достигли нужной кондиции, зато с удовольствием отправлял в рот источающую сладкий сок спелую морошку, а ярко-красную сыпал в берестяной туесок.

Увлекшись сбором ягоды, он не услышал тихие шаги. Незнакомец тоже собирал ягоды и лакомился ими на ходу. Неожиданно перед Филькой выросла человеческая фигура. Он поднял глаза – и обомлел. Чужак был облачен в иноземную одежу, на белоснежных манжетах чернели раздавленные ягоды. Узкие губы расплылись в недоброй, даже зловещей, как показалось мальцу, улыбке, серо-зеленые глаза хищно блестели, как у кота, завидевшего добычу – мышку или беззаботную птичку. Губы незнакомца были темно-синими от черничного сока, придавая ему сходство со сказочным вурдалаком. Он плотоядно облизнулся, глядя в упор на мальца. В его взоре было что-то гадкое, запретное, о чем не принято говорить вслух, глаза, казалось, обшаривали худенькую фигуру юного отрока с ног до головы. Филипп съежился под его взглядом и испуганно попятился.

- Малсик, не бойсь, я твоя друг… - произнес с нерусским акцентом странный человек.

«Свей!» - в ужасе подумал Филька. В следующее мгновение он резко развернулся и пустился бежать. Он летел, раздвигая грудью листья папоротника, интуитивно нащупывая ногами кочки, прыгая через ямы в сырой лесной почве. Он не замечал ни веток, хлещущих по телу и лицу, ни комариных укусов, ни паутины, облепившей лицо.

Он выбежал к лесному ручью, на берегу которого несколько дней назад один из таких вот непрошенных гостей-чужеземцев застрелил отца Димки. Шагах в десяти вниз по течению ручья был мостик, сооруженный из трех срубленных стволов молодых сосенок. Мальчик в отчаянном порыве ринулся туда…и, поскользнувшись на торчащем из земли корне, упал, уткнувшись лицом в мокрый мох. Он попробовал встать, но сверху на него навалился незнакомец. Тяжело и горячо дыша, он зашептал в ухо:

- Не бойсь, я не твоя враг, не бойсь…

Свей поволок мальчика обратно, в заросли кустарника. Тот цеплялся ногтями за землю, кустарники, корневища, пытался закричать, позвать на помощь, но тяжелая, пропахшая каким-то странным ароматом, ладонь грубо закрыла ему рот. Тогда Филька, что есть силы, вцепился в нее зубами, прокусив мякоть до крови.

Человек яростно выругался и ударил мальчика по затылку. Потом, схватив валявшийся на траве сосновый сук, обрушил его на голову, потом еще и еще раз. Отрок потерял сознание…

Когда гнусное дело было сделано, Ульрик, довольный, поднялся с земли, натянул испачканные панталоны, отряхнул с колен лесной сор. Ладонь все еще кровоточила, правая манжета был окровавлена. Как, впрочем, и панталоны, только по другой причине. «Отдам негру в стирку», - подумал Свенсон, отирая манжетой кровь с руки. «Его нельзя оставлять в живых», - подумал штурман. Он нагнулся над мальчиком. Тот зашевелился – видимо, начал приходить в себя. Резким движением швед свернул ему шею, вздохнул, поискал рядом еловые ветки и прикрыл мертвое тело. Затем, еще раз отряхнувшись, зашагал к ручью, склонился над водой, стал промывать ранку на правой кисти. «Кусается, как волчонок», - вспоминал он, окуная руку в прохладные струи.

- Господин штурман, где же вы! – услышал он голос матроса.

- Упал вот, поцарапал руку, - Ульрик поднялся навстречу выходящим из леса морякам.

- Вам надо к лекарю, - матрос с деланной заботливостью обратился к штурману, глядя на его все еще кровоточащую руку, потом на окровавленные панталоны.

- Дьявол, весь забрызгался! – сплюнул в ручей Ульрик. – У тебя есть фляга с водкой?

Матрос кивнул, достал из сумки плоскую металлическую флягу, протянул штурману. Тот сперва сделал изрядный глоток, затем плеснул себе на руку, водка обожгла ранку, штурман скривился, потом вернул флягу матросу. Вчетвером они перешли через ручей и двинулись в направлении села, стараясь никому не попадаться на глаза и не производить лишнего шума.

Они почти случайно вышли на лужайку, где валялись расстрелянные пугала, а из ствола ольхи торчал обломок стрелы – это Варыш показывал свое искусство поморам.

- Понятно, - пробормотал Ульрик. – Возвращаемся к шлюпке. Он сорвал большой лопух, провел по нему пальцем, поднес к носу – порох! Учились стрельбе, что и требовалось доказать. Четверка так же неслышно исчезла в лесу.

…Тело мальчика обнаружили около полудня: он был забросан лапником весьма небрежно, и потому сразу бросился в глаза рыскавшим в папоротниках Креневым и Ягрину.

В избе Котцовых стоял вой: рыдала мать, голосили обе бабки, только отец. Михаил Котцов, сидел на лавке молча и недвижно, как статуя, упершись невидящим взором в половицы.

Василий подсел к стрельцу:

- Убили Филиппа. Да не просто убили – над ним надругались!

Терентий держал в руке деревянную ложку, нервно вертя ее между пальцами. Услышав из уст друга о чудовищном насилии, совершенным над мальчиком, он яростно сжал ложку – так, что та хрустнула в тяжелой руке воина.

- Ироды, не вернутся они в свою чертову Швецию! Всех порешим, до последнего свея!

Говорил он негромко, но слова его звучали столь отчетливо и столь страшно, что все собравшиеся в избе Котцовых обернулись на голос стрельца, иные вздрогнули.

ЛУК, САБЛЯ, РОЖОН И СУЛИЦА

Два последующих дня были посвящены воинскому учению. Кузнец изготовил множество свинцовых пуль, выковал и две сабли – не хуже, чем у Головина. Мужики по очереди соревновались в сабельной рубке, конной и пешей, над лужайкой от стрельбы дым стоял коромыслом. Только Димке в этот раз не повезло. Мать, узнав о страшной смерти Филиппа, почти ровесника ее единственного сына, отвесила тому звонкую затрещину: мол, будешь бегать по лесам да лугам, на свеев нарвешься – и тоже погибнешь. Даже с соседскими ребятами играть на улицу не выпускала, следила, караулила каждый шаг. Впрочем, точно так же следили за своими отпрысками и другие родители, не отпуская их за околицу. Теперь Никодим с утра до вечера работал в доме вместе с сестренкой Агафьей, копался в огороде, пропалывая грядки с репой, кормил скотину. Сам Димка тоже остепенился – видимо, впечатлила мальчика самоедская сказка про кукушку: мать одна, помогать ей надо.

Кузнец сделал для Никиты грозное оружие, приладив к концам хорея новенькие топор и косу.

А Терентий решил наладить береговую стражу. Доселе дело ограничивалось разговорами, но теперь, после страшного события, нижнекурские мужики дежурили днем и ночью, наблюдая за тем, что делают свеи. Прятались в прибрежных кустах и следили оттуда за кораблем. Два дня иноземцы не покидали пинас, но на третий, который тоже должен был быть посвящен постижению науки, прискакал на взмыленном коне Савелий Кренев.

- Свеи плывут! Скоро к берегу пристанут… - не успев соскочить с коня, прокричал он.

…На шведском корабле слышали отдаленные звуки стрельбы. Капитан в подзорную трубу обшарил берег, но ничего не обнаружил, подозвал Тойво. Глазастый финн заметил над дальним холмом едва различимое на фоне зеленой стены леса облачко порохового дыма.

- Русские медведи хотят повоевать? – ухмыльнулся Седерхольм. – Пусть пока потешатся, скоро мы сотрем их жалкую деревню в порошок, а потом и остальные. Здесь встанет королевский форт – и тогда моя миссия выполнена, я смогу с честью предстать перед монархом и доложить об этом. Нам нужны земли на востоке, притом земли, очищенные от варваров. Завтра же отправим вельбот на разведку – выяснить, как лучше атаковать противника с суши. А перед атакой корабельная артиллерия сровняет с землей бревенчатые берлоги этих медведей. Ульрик – отличный штурман, но на берегу слеп, как сова в солнечный день, так и не объяснил толком, как скрытно подобраться к русской деревне! Ему бы только симпатичных мальчишек высматривать. – Капитан окликнул проходившего мимо матроса и велел ему позвать канонира Цвангеля. Тот предстал перед капитаном, еле живой, половина сказанных им слов потонула в жестоком, хриплом кашле, одолевшем бывалого пушкаря. Как выяснилось, лекарские порошки канониру ничуть не помогали. Тогда Юхан распорядился отправить в вельботе вместе с пятью матросами корабельного врача, чтобы собрал в лесу морошковые чашелистики. Их отвар – превосходное средство от кашля.

…Ночью прошел сильный ливень, тропинки в лесу развезло, липкая жижа замедляла бег, Терентий, Якоб и Ферапонт не раз поскальзывались, их обувь покрылась грязью, а Пантелей даже упал, сломав одно крыло за спиной и чудом не сломав лук. Четверо соратников запинались о корни, чертыхались, под конец Ферапонт ушиб колено и догонял остальных, приволакивая ногу, совсем как Васька Шестаков. Помору-зверобою пришлось остаться на лужайке-стрельбище, командовал же стрельбами сын старосты, который на удивление быстро обучился искусству огненной пальбы и теперь с успехом заменял Головина. Там же остался самоед Никита, который самозабвенно размахивал хореем о двух лезвиях, срубая и срезая тонкие сосенки, березки, ивовые прутья. Кузьма Сивков трудился в кузнице.

Вот тропинка вышла почти к берегу моря. Невдалеке отчетливо виднелась скорлупка под парусом, весла равномерно вздымались над водой – вельбот греб к ближайшему заливу.

Вскоре дорожка снова углубилась в лес. С ветвей сыпались на головы бегущих капли вчерашнего дождя, стекали за шиворот.

Четверо «ватажников» пересекли неширокий ручей вброд. Терентий переводил дух, прутиком сковыривал пласты грязи с мокрых сапог. Перешли на быстрый шаг.

- Тут где-то Филю нашли, царствие ему небесное, - произнес Терентий, снимая шапку.

- Вечером хоронят, - напомнил Ферапонт. – Поп утром вернулся из дальней лесной деревни.

Неожиданно он сделал знак остановиться:

- От этой вот березы, - он указал на росшую в сторонке березу, облепленную трутовиками, - до заводи по прямой ближе всего. Тут свеи и ходят. – Он указал на еле приметные следы: сломанные ветви, зарубки на стволах, нагнувшись, поднял пуговицу от матросской куртки.

- Бывалый охотник все приметит, - с уважением произнес стрелец.

- Вон там кусты густые, спрячемся, будем свеев поджидать, - продолжил Ферапонт.

Из четверых трое были вооружены: у Аншукова – рогатина, у зырянина – лук со стрелами, у Терентия – сабля, один только немец без оружия, если не считать таковым ланцет. Лекаря взяли на случай, ежели кого серьезно ранят. А вот пищаль Терентий не захватил, чтобы свеи на корабле не услышали звуки стрельбы и не выслали тотчас подмогу.

Пронзительно заверещала горихвостка, заметалась меж деревьев, уводя кого-то от гнезда.

- Идут! – тихо сказал Варыш.

Пятеро матросов шли, не очень-то таясь, рассыпавшись по поляне. Двое рубили кустарники и папоротник палашами, трое просто раздвигали заросли. Среди них был шестой – усатый человек, одетый как обычный европейский бюргер, если не считать щеголеватой шляпы с разноцветными перьями какой-то экзотической птицы, откинутой на затылок. Зоркий зырянин заметил, что человек срывает ягоды морошки и отправляет их в рот, одновременно срывая чашелистики и засовывая их в мешочек, висевший на груди. На бедре болталась шпага в ножнах, которые постоянно цеплялись за кустарник, мешая передвигаться.

- Когда я каркну по-вороньи, дружно вскакиваете, - прошептал Терентий. – Только ты, Яша, покуда не суйся. Сначала Пантелей стрелы пустит, потом я саблей, а Ферапонт рогатиной оставшихся добьем.

Пантелей легонько свистнул птичкой – мол, понял. Ферапонт тихо рыкнул. Яков смолчал.

Когда свеи подошли совсем близко, стрелец каркнул. В тот же миг зырянин, вскочив, метнул стрелу в ближайшего из матросов. Тот так и не понял, что с ним случилось: стрела пробила сердце. Следующая стрела поразила в горло двигавшегося за ним другого моряка, который не успел еще сообразить, что же произошло с его товарищем, вдруг завалившимся набок, а уже сам рухнул навзничь с проткнутым стрелой горлом. Только тут трое других, один из которых ожесточенно боролся с лесными кущами, махая палашом, а двое увлеклись поглощением спелой морошки и только созревшей черники, встрепенулись.

- Русские! – закричал тот, что орудовал палашом. Человек в сером дорожном костюме даже подпрыгнул на месте, шляпа с трудом удержалась на затылке.

Обладатель палаша не успел пустить в ход оружие: на него налетел Ферапонт – страшный, свирепый, в накинутой поверх куртки медвежьей шкуре, голову венчала волчья шапка: спереди торчала разинутая пасть хищника, сзади болтался его хвост. Свей отшатнулся назад – и удар рогатины пригвоздил его к земле. Ноги в смертельной агонии били по траве, в остекленевших глазах застыл ужас, изо рта хлынула кровь. Охотник выдернул окровавленную рогатину из тела, и враг со стуком упал на землю.

Второй матрос так и не успел воспользоваться палашом: едва его рука схватилась за рукоять, чтобы вырвать оружие из ножен, рядом внезапно вырос Терентий и обрушил саблю на голову неприятеля. От яростного удара череп треснул, как ореховая скорлупка.

Пятый матрос опрометью бросился бежать. Стрела, пущенная вслед зырянином, вонзилась в ствол ели, свей на бегу пригнулся – и следующая стрела просвистела над его головой. Но и этому свею не суждено было выжить: сзади, перепрыгивая через пеньки и кочки, за ним мчался Ферапонт с рогатиной, наперерез несся Головин с окровавленной саблей. Но не им суждено было сразить супостата. Внезапно из-за деревьев вылетела короткая сулица и ударила матроса в грудь. Он вскрикнул, ноги подогнулись, и свей рухнул.

- Ушел бы, гад, кабы не я, - из-за деревьев вышел довольный Аника, за ним – трое его дружков. Атаман разбойничьей шайки подошел к дергающемуся в конвульсиях свею, приподнял его за шиворот одной рукой, а другой глубоко всадил в трепещущее тело сулицу.

- Мы за ними давно следили! – прокричал он – и отбросил обмякшее тело в самую гущу папоротников, выдернув оружие. – Что бы вы без нас делали?

- Справились бы как-нибудь, - буркнул Терентий.

Калга весело загоготал, его хохот подхватили остальные.

Тем временем человек в шляпе с пестрыми перьями, понимая, что шансов спастись бегством у него нет, пал на колени и поднял руки, надеясь на милосердие победителей. Пока Пантелей и Ферапонт забирали у убитых иноземцев палаши, лекарь просто бродил по поляне, изредка наклоняясь к убитым, дабы проверить, осталась ли в телах хоть искра жизни, а Терентий обменивался репликами с разбойниками, он так и стоял. Наконец, его заметил Аника.

- Смотри-ка, а один-то живой, – он указал сулицей на Кронберга, стоявшего на коленях.

Терентий обернулся. И тут Аника с криком метнул в коленопреклоненного немца сулицу.

- Дурень, вот дурень! – яростно выругался стрелец. – Он же сдаваться хотел! Зачем ты убил его? Он бы нам много порассказать мог про ихний корабль, как туда попасть и какие у него уязвимые места. А теперь что?

Аника сплюнул, выругался, но ничего не ответил. К умирающему иноземцу подошел Якоб.

- Как тебя зовут? – обратился он по-немецки, щупая пульс умирающего.

- Я…Карл…Кронберг…врач, - пробормотал тот, пытаясь изобразить улыбку – приятно в чужой стране услышать голос соплеменника, пусть даже через минуту ты испустишь дух.

- Я тоже… - Якоб протянул руку к мешочку, набитому морошковыми чашелистиками.

- Снадобье…от кашля… - едва прошелестел голос. Невидящий взор корабельного врача уперся в небосвод, полускрытый кронами деревьев. Якоб тяжело вздохнул, закрыл глаза умершего, забрал мешочек, отстегнул шпагу, выдернул ее из ножен.

- Теперь меня есть оруший! – он описал в воздухе клинком затейливую траекторию.

Стрелец широко улыбнулся. Потом убитых сволокли под высокую сосну, присыпали листвой папоротника и валежником: свеи приплывут снова – заберут своих мертвецов.

Неожиданно Аника вскричал:

- У свеев на берегу карбас остался. Пойдем, подожжем его!

- Зачем? – удивился Терентий, рассматривая вражеский палаш. – Самим же пригодится. Да и свеи, ежели костер завидят, догадаются, что тут стряслось. Пусть пока будут в неведении…

- Зачем? – искренне недоумевая, задал тот же вопрос Аника. – Они пришлют еще десяток своих людей, мы их тут, на поляне и…

- Ты так уверен? – стрелец пристально посмотрел на разбойничьего главаря. – У них пушки на корабле. А если они вдарят по нам из всех стволов? Подождем до завтра. На берегу стражу расставим, наблюдать будет за кораблем. А ладью эту надо подальше в лес оттащить.

Аника согласился. Выйдя на берег, обнаружили причаленный вельбот. Ввосьмером оттащили в лес – не слишком далеко от берега, чтобы можно быстро спустить в воду, но так, чтобы с борта корабля не было заметно его присутствия. Разбойники вскоре тихо и незаметно ушли.

…Через час, не обнаружив в подзорную трубу вельбота, Юхан Седерхольм весьма удивился.

- Может, там дальше к северу есть река, и они поднялись по ней? – подошел к нему штурман.

- Какая река? Там только ручейки, сам же знаешь! – он с досадой стукнул кулаком по планширу. – Если до утра не вернутся, значит, это русские  убили их.

УЛЬТИМАТУМ

Утром, едва только стрелец успел задать корм своему Ястребку, на подворье Ивановой избы влетел Павел Ягрин.

- Свеи плывут! Лодку только что видел. Надо спешить!

Военному человеку не надо объяснять, что значит «спешить». Терентий мигом растормошил
сладко дремавшего на лавке Ферапонта, Пантелей был уже на ногах (оба разместились в избе на время боевой учебы, маленько потеснив Терентия с друзьями) самоед сам вызвался идти, Василия пришлось оставить из-за его увечной ноги. Немец с утра должен был идти к Николаю Креневу – тот внезапно захворал, угодив под дождь, и теперь лежал на печи, укрытый двумя теплыми одеялами и тулупом, кашлял, лоб его горел, как печка. Кузьма трудился в кузнице. Быстро одевшись и вооружившись пищалями, знакомой тропинкой побежали к заливу, где обычно высаживались свеи.

Когда, едва переведя дух, четверо выскочили на берег, их взорам предстал еще один вельбот, покачивавшийся на волнах. Пятеро матросов, офицер…

- Сейчас мы их… - зырянин снял с плеча лук.

- Погодь! – стрелец внимательно глядел на судно. – Видишь вон там?

- Белая тряпка какая-то, - пристально всматриваясь, произнес Варыш. – Зачем она тут?

- Разговаривать с нами хотят, - задумчиво проговорил стрелец. – Тот начальный человек, верно, толмач. Условия нам ставить будут. Сейчас узнаем.

Он сложил ладони рупором и прокричал:

- Чего припыли-то? По-русски говорить можете? Мы тут вашему наречию не обучены.

Аксель Бергстрём достал настоящий рупор и тоже громко прокричал, старательно выговаривая русские слова:

- Кто из вас главный?

- Он, - зырянин, самоед и Ферапонт указали на стрельца, тот в подтверждение кивнул.

- Мы пришли делать переговоры. Для начала хочу спросить: где наши люди? Что с ними?

- Что с ними? Да под деревом лежат, спят вечным сном. Хотите покойников забрать? Святое дело! Высаживайтесь на берег.

- Стрелять не будете? – вопросил толмач.

- Истинный крест! – размашисто осенил себя Терентий, остальные сделали то же самое.

- Наш человек пропал несколько ден назад, русский он, - крикнул толмач. – Его тоже вы?

- Точно, мы! – отвечал Головин. – А вы бы нашего шпиона с миром отпустили, если что?

Толмач от души рассмеялся и продолжил:

- Где наше судно?

- А, лодка с веслами… – небрежно произнес Терентий. – Законная наша добыча!

- Трофей, значит. Но это до поры до времени, так по-русски говорят? – продолжал свей. – На что вы надейтесь? У нас артиллерия, то есть пушки. Достаточно сделать несколько залпов и ваша жалкая и убогая деревня…

- Ты в ней бывал, избы видал? – встрял, было, Ферапонт, но стрелец осадил его.

- Мы несколько раз пальнем – и ваши избы рассыплются, - толмач опять засмеялся.

- Что же ты хочешь от нас? – крикнул стрелец.

- Чтобы вы ушли с берега моря, - отвечал свей. – Вот ультиматум нашего капитана: на то, чтобы покинуть деревню вам дается три дня. В Московии много земли, на всех хватит. А здесь мы построим королевский форт!

- Ты прав – на всех хватит, - недобро усмехнулся Терентий. – Хватит на всех! И на свеев, и на прочих. Покойнику земли много не надо, на каждого…

- Ты дерзкий, - перебил его толмач. – Что тебе надо?

- Чтобы вы забыли дорогу сюда, - отвечал Терентий.

- А если нет? – невозмутимо вопрошал свей, хотя предвидел ответ.

- Заставим забыть, - так же спокойно и невозмутимо ответил стрелец. – Вы за своими покойниками пришли, так прошу. Гребите к берегу. Заберете – и обратно на корабль.

Под дулами пищалей матросы сошли на берег. Толмач, едва спустившись с вельбота, заметил след в траве.

- Здесь вы тащили наше судно? – он сделал несколько шагов в направлении, куда вчера волокли вельбот, но стрелец остановил его.

- Было ваше – а теперь извиняй…

 Стрелец повел их на поляну, где под листвой и ветками были скрыты трупы матросов и корабельного врача. Тела, густо осыпанные хвоей, столь же густо облепили муравьи, они бойко выбегали из раскрытых ртов, ноздрей, ушей убитых. Доктор в шляпе с перьями, с длинным, еще более заострившимся носом напоминал гигантскую птицу, которая волею волшебника стала превращаться в человека, да застряла где-то посредине. По восковому лицу Карла Кронберга пробежал бродячий паучок.

- Боже… - пробормотал Аксель.

Трупы погрузили в вельбот. Перед тем, как свеи отчалили, стрелец подошел к толмачу:

- Кто там у вас, на корабле до мальчиков охоч?

- Я тебя не понял… - уставился на него Бергстрём.

- Над мальчишкой из Нижнекурьи кто-то надругался и убил его. В тот день ваши мореходы сходили на берег.

- Не знаю… - ответил свей с недоуменной гримасой на холеном, гладко выбритом лице, сразу смекнув, о ком идет речь. – Среди нас нет содомитов, мы не дикари…

- Я все равно узнаю, кто это был,– внушительно проговорил Терентий, подходя к толмачу так близко, что тот инстинктивно потянулся к шпаге. – Смерть его будет страшной!

- Требование моего капитана остается в силе, - громко прокричал Аксель, направляясь к вельботу. – Три дня на то, чтобы покинуть побережье!

- Мой ответ – тоже! – гаркнул вслед Терентий. – Навсегда забудьте дорогу сюда.

- Так и передать капитану?

- А как же!

ЗАЛПОМ ПЛИ!

… Слова Терентия толмач передал Юхану Седерхольму. Не забыл упомянуть и про мальчишку, ставшего жертвой насилия. Капитан поморщился.

- Три дня мы будем курсировать вдоль побережья, утром четвертого вернемся. Если все останется так, как есть сегодня, никого не пощадим! – Он треснул кулаком по столу, накрытому, словно скатертью, картой Гандвика (так скандинавы испокон веков называли Белое море) и прилегающих к нему земель. – Нужно показать русским варварам нашу силу и наш гнев! Они должны содрогаться в ужасе, едва заслышав шведское имя! А этого офицера… он нужен мне живым, я его самолично вздерну, на глазах у тех, кто выживет после нашей атаки! И всех, кого настигнем с оружием в руках, мы уничтожим!

После этой эскапады, отпустив Акселя, капитан вызвал штурмана. Не ответив на приветствие Ульрика, небрежно перелистывая корабельный журнал, он неожиданно спросил:

- Ты все продолжаешь свои забавы с мальчиками?

- Где?! – совершенно искренне изумился тот. – На корабле? Но их тут нет.

- На берегу! – капитан оторвал тяжелый взгляд от журнала и перевел его на штурмана.

- Кто-то знает об этом? – сразу насторожился Свенсон.

- Русские знают! – капитан сжал кулаки. – Они рассказали это Бергстрёму на берегу.

- Команда знает? – выпалил как из мушкета штурман, в его голосе явно звучал испуг.

- Нет! – капитан, казалось, ввинчивал свои зрачки в побледневшее лицо Ульрика. – Я предупредил его, чтоб молчал. Приказал молчать!

- Какие будут приказания мне? – с заметным облегчением проговорил штурман.

- Проваливай! – капитан отвернулся, процедив сквозь зубы вполголоса: «Извращенец!»

«Подумаешь, какой-то ничтожный варваренок», - думал тот, покидая ставшую для него негостеприимной капитанскую каюту.

- Жаль, что я не алжирский корсар, - бросил капитан в спину штурману. – Этот точно сделал бы тебя евнухом в назидание всем подобным… - он хотел вставить нужное словцо для характеристики Ульрика, но не смог и устало махнул рукой.

- К счастью, мы живем в христианской стране по христианским законам, - штурман перешагнул порог и аккуратно затворил дверь. Капитан грубо выругался и снова взялся за журнал. Из-за колышущегося полога сладко промурлыкала Мадина:

- Мой бывший господин обязательно оскопил бы его…

В тот же день погибших в стычке с русскими предали морю. Капитан сам прочел молитву по лютеранскому требнику. Наблюдая, как зашитые в парусину тела исчезают в волнах, он думал: «Кажется, теперь нас осталось ровно сорок, как в той песне. Или уже меньше?» Он начал, было, загибать пальцы, но спохватился: нельзя же быть столь суеверным, черт возьми!

Вскоре «Даларна» подняла якорь и направилась вдоль берега на север. Три дня рыскал пинас по заливу. Первую попавшуюся на пути деревню расстреляли из пушек. Название ее капитан не знал, на карте она отсутствовала. «Да и какая разница, как зовется она на варварском наречии московитов! Скоро не будет ни ее, ни Нижнекурьи. Пусть русские убираются прочь – на Двину и дальше. Белое море должно стать шведским заливом! Мы прогнали московитов с Балтийского моря, настал черед изгнать их навсегда с берегов Полярного океана». Залп корабельной артиллерии серьезно повредил несколько изб, одну разнес буквально по бревнышку. Капитан хотел пальнуть еще раз, но передумал: запасы ядер не бесконечны, а надо будет еще преподать жестокий урок поморам Нижнекурьи.

«Даларна» пустила на дно три карбаса. Тойво собственноручно застрелил кормщиков, за что удостоился похвалы и денежного вознаграждения от капитана. Палил финн и по берегу: уложил метким выстрелом рыбака, чинившего сеть, убил мирно пасшегося на лугу коня, напугал жонку, шедшую домой с полными до краев ведрами – прострелил оба и с удовольствием наблюдал, как хлынули струи из пробитых пулями отверстий, а поморка, бросив коромысло, с криком помчалась домой. Он любил вот так пошалить…

…А нижнекурцы готовились отразить нападение. Каждое утро лужайка становилась стрельбищем. Многие поморы уже овладели искусством огненной пальбы, теперь их предстояло научить биться на саблях. Кузьма Сивков выковал нужное число клинков и теперь, после упражнений в стрельбе, когда рассеивался пороховой дым, гром выстрелов сменял звон сабель.

Тропу, ведущую в Нижнекурью от заливчика, где обыкновенно высаживались свеи, решили перегородить поваленными стволами деревьев. Срубили три больших сосны, добавили осин и березок, натащили валежника. Тут всех удивил Варыш. Бывалый птицелов встал на колени перед порубленными деревьями и начал что-то шептать на своем языке.

- Ты чего, деревьям молишься? – удивился Терентий.

- А еще говорят, что все зыряне православной веры, а он вон как, - зубоскалил самоед.

- Я прощения прошу! – невозмутимо отвечал Пантелей. – У нас так принято: срубил дерево – попроси у него прощения.

- Чудной обычай… - подивился стрелец.

Преграда должна была остановить свеев. Трое стрелков с пищалями задержат продвижение воинской команды, а в это время крестьяне будут готовиться дать отпор им в деревне, куда враги, без сомнения, прорвутся. Здесь-то, на главной улице и в проулках между избами большинство из них должны найти свою смерть. Антип Вонгудин, Савелий и Никола Креневы вызвались занять передовой рубеж обороны. На берегу установили стражу, которая сменялась трижды в сутки: появление вражеского корабля не должно было застать врасплох.

Последнюю ночь перед нападением свеев почти никто не мог сомкнуть глаз. Юрий и Данила Креневы, более успешные в сабельной рубке, нежели огненной пальбе, демонстрировали сбежавшимся к Ивановой избе мальчишкам искусство фехтования, которому научил их Терентий. Зырянин, орудуя иголкой и нитью, чинил сломанное крыло, а самоед упражнялся с усовершенствованным кузнецом хореем на потеху поморской публике. Лето уже прошло зенит, и белые ночи уступили место сумеречным, к полуночи заметно темнело.

- Завтра – решающая битва, - Терентий, отпив ароматного кежа, тяжело поднялся. – Одолеем супостатов на суше – значит, и на море победим!

Уже за полночь усердно молились Георгию Победоносному да Николе, покровителю мореплавателей. А потом тщетно пытались заснуть, однако предвкушение завтрашней баталии не давало погрузиться в пучину сновидений.

…Утром «Даларна» под всеми парусами вошла в залив и двинулась вдоль берега по направлению к Нижнекурье. Капитан в подзорную трубу разглядывал крыши поморских изб, вытащенные на берег карбасы, дальние покосы, стену хвойного леса, деревянную церковь на холме, бегущие к морю ручьи…

Оповещенные береговыми стражами о появлении «Даларны», поморы вовремя увели жен, детей, стариков в безопасное место – за холмом, где высилась церковь Преображения Господня. Впрочем, не все юные поморята послушались своих родителей. Никодим, улучив момент, покинул маму и сестренку и вернулся в опустевшую избу.

Парусник развернулся, открылись пушечные порты, и стволы нацелились на притихшую деревню. Капитан, не отрывая взора от поморских изб, прокричал:

- Задайте им жару, ребята!

- Заряжай! Приготовиться! Залпом пли!!! – Рука канонира с белым платком резко опустилась.

Стрелец и его соратники видели, как борт корабля, словно белыми цветками, изукрасился белыми дымками. Через мгновение над бухтой прозвучал громовой раскат. Закричали испуганные чайки и вороны, шестеро ватажников, находившиеся этим утром в избе старосты (немец отправился проведать хворого Павла), дружно, в унисон перекрестились.

- Началось, - прошептал Терентий.

По избе метался испуганный залпом котофей. Вошедший из сеней Архип прикрикнул:

- Чего носишься, как угорелый! А ну, брысь под лавку!

Но пепельно-серый кот уже забился туда и лишь сверкал из полутьмы испуганными желтыми глазами, шерсть его ощетинилась.

Первое ядро упало на подворье Вонифатия Наволоцкого, сломав рябину, которую еще в юные годы посадил хозяин. Другое пробило крышу избы, потолок и рухнуло возле печи,
остальные рассыпались по деревне, как горох, ломая ограды, выбивая ставни, круша крыши, одно убило собаку Елисея Кренева. Изба и подворье Архипа остались нетронутыми.

- Бог миловал, - все снова осенили себя крестным знамением и затаили дыхание.

Но радоваться было рано. Новый залп бортовых орудий – и одно ядро взрыло землю перед самым домом старосты, другое оставило внушительную вмятину в бревенчатой стене, изба содрогнулась от удара, зазвенела посуда, кот пулей вылетел в сени, а оттуда на улицу. Были повреждены еще несколько изб, точным попаданием разнесло по бревнышку баню Котцовых.

Третий залп причинил наибольшие разрушения. Старая изба Данилы Кренева не выдержала удара и стала оседать, бревна выскакивали из пазов, крыша угрожающе провисла, грозя обрушиться и погрести под собой помора. Данила выскочил из избы и побежал к дому старосты. Еще одно ядро проделало пробоину в карбасе Савелия, мирно «отдыхавшем» на берегу. В щепки разметало мостик через речку Нижнекурью. Четвертый залп был последним, он добил Данилову избу: старые, крепкие бревна раскатились по улице. Обстрел принес и первую жертву – погиб неосторожно высунувшийся на крыльцо Никола Кренев: ядро расплющило ему голову. Убило козу Феодосия Вонгудина, которую жена и дети в спешке забыли увести. Феодосий вылетел из избы – и едва уцелел: еще одно ядро, пропахав борозду на деревенской улице, подкатило к самому крыльцу. Хозяин от неожиданности споткнулся и свалился на ступени, больно ушибив и без того увечную руку.

Пальба прекратилась. Вскоре от пинаса отчалили три шлюпки.

ХОРЕЙ, ШПАГА, КУТИЛО И КУВАЛДА

Мужики не без опаски покидали избы: а вдруг опять пальнут свеи? Занимали позиции, на которые их определил «воевода» Терентий. Решающая схватка еще только предстояла: готовились встретить пулями и сабельными ударами свейский десант. Место убитого Николы на импровизированной «баррикаде» у входа в деревню занял сын Вонифатия Наволоцкого Алексей. Поморы обменивались впечатлениями от обстрела:

- На моей избе ядром конька сшибло. А такой красавец был. Отец мой покойный вырезал.

- А в мою избу ядро через окно влетело, угол печи разворотило. Как свеев прогоним, за починку сразу и возьмусь.

- А у меня в сарае дверь вышибло и внутрь закатилось.

- Ничего, брат, в хозяйстве сгодится.

- Да кабы пушка своя была, отправил бы ядро обратно свеям: забирайте свое добро, пошто оно мне? Да чтоб в самое днище врезалось!

- А на моем дворе два таких «гостинца» валяются. Кур переполошили, еретики чертовы!

В лесу тревожно застрекотали сороки, разнося весть: чужие люди пожаловали. Вскоре на тропе показались пять передовых свейских матросов. Они шли, не таясь и не боясь: что, в самом деле, страшиться этих жалких московитов, которые, наверно, сами перепугались и попрятались в погреба. Выкурим их оттуда, жилища спалим, скот заберем, припасы, а самих отправим пешим ходом в город на Двине. Так рассуждали матросы, шагая по тропе.

- Пли! – три пули опали в цель. Один свей был сражен наповал, другой, вскрикнув, схватился за пробитую голень и осел, третий тщетно пытался остановить бьющий из простреленного предплечья фонтан крови.

- Не жилец он, - произнес Алексей Наволоцкий, насыпая порох.

Еще двое врагов, пригнувшись, затрусили назад.

Раздался еще один залп, точнее нестройный град выстрелов – на этот раз из леса били свеи.

Пули пролетели над головами защитников Нижнекурьи, не причинив им урона. Из ельника высыпали матросы, половина их была вооружена мушкетами. Издали иноземцы казались рассыпавшимися по луговине муравьями. Среди них выделялась фигура с оленьими рогами на голове, которая металась за спинами стрелков.

- Матерь Божья, нечистая сила пожаловала! Черт… - обомлел  Антип, но в следующий миг, взяв себя в руки, скомандовал: - Отходим.

Под прикрытием «баррикады» поморы отступили. Покидая позицию, они дали еще один залп по наступающим из леса свеям, но все пули улетели в придорожные кусты и траву, не причинив врагу ущерба.

Мяндаш отправился с матросами на берег, поскольку запас мухоморов, которые он собирал и заботливо высушивал, заканчивался. Помимо этого, лопарский колдун питал слабость и к другим специфическим грибочкам. Они позволяли душе, погружаясь в глубокий транс, совершать путешествия в верхний и нижний миры. Эти дурман-грибы в изобилии росли в окрестных лесах. Прыгая и кривляясь, стремясь дикими криками и телодвижениями напугать защитников Нижнекурьи, Мяндаш одновременно стрелял глазами, стараясь обнаружить грибные места. Но в этот раз ему повезло наткнуться лишь на пару старых мухоморов.

Свеи без особого труда разметали оборонительное сооружение, оттащили в сторону убитого соотечественника, помогли подняться раненому в ногу. Второго раненого, истекавшего кровью, из милосердия пристрелили.

Дорогу свейским матросам внезапно пересек серый зайчишка.

- Пауль, охотники говорят, что это плохая примета.

- Что ты, Кнут, косого испугался? Сейчас русские побегут от нас, как этот заяц.

Свеи вступили в тихую, казавшуюся безлюдной деревню. Пауль заметил лежащее посреди дороги ядро, образовавшее при ударе небольшую рытвину.

- Промазала наша артиллерия! – сплюнул он.

- А вот, смотри, попала! – Кнут показал на развалины Даниловой избы.

- Эти русские медведи попрятались в свои деревянные берлоги, но мы выкурим их оттуда! – засмеялся Пауль. – Сейчас они, надо полагать, трясутся от страха в погребах и пьют брагу.

- Это ты правильно ска… - Кнут не договорил. Стрела влетела ему прямо в раскрытый рот, наконечник вылез меж шейных позвонков. Матрос тяжело рухнул. Кнут мгновенно пригнулся, но второго выстрела не последовало. Краем глаза он заметил мелькнувшего в зарослях дикой малины на обочине человека с птичьими крыльями.

- Он вон там, стреляйте! – крикнул Кнут подбежавшим товарищам. Трое свеев открыли беспорядочный огонь по малиннику.

- У него крылья за спиной, я сам видел… - дрожащим голосом поведал бледный Кнут подоспевшему лейтенанту.

- Вот эта птица, что ль? – к ногам Кнута подошедший матрос бросил подстреленного дрозда-белобровика и засмеялся.

- Не смешно! – гаркнул лейтенант. – Здесь за каждым углом может быть опас…

Вонифатий Наволоцкий удачно прицелился – пуля ударила в висок знатному свею.

- Туда! – заорали в голос трое свеев и бросились к избе. Они не заметили, как бревно от Даниловой избы подкатилось сзади и ударило двоих по пяткам. Оба упали. Тотчас в окне появился ствол пищали. Выстрел – и один из свеев, пытавшийся встать, навеки затих. К двум другим подбежали Юрий и Данила Креневы – это они, пользуясь замешательством неприятеля, подкатили под ноги свеям бревно; то, что дорога в этом месте шла в гору, облегчило задачу. Пока двое супостатов возились с мушкетами, бравые поморы изрубили их.

- Это за избу мою! – Данила вонзил саблю в грудь одного матроса, Юрий рубанул другого, который оставался на ногах и готов был пустить в ход палаш. Но помор оказался проворней.

Оставался ошалевший от происшедшего Кнут. Он медленно отполз к кустам, пока поморы расправлялись с его товарищами, вскочил и припустил в ближайший проулок. Пуля Вонифатия просвистела мимо него.

В это же время по соседнему проулку, заросшему крапивой и чертополохом, медленно шагали еще два свея. Неожиданно из-за угла избы выскочил странный человек, в русской рубахе и портах, но с явно нерусским лицом: выдающиеся скулы, маленькие глаза, вогнутый нос. В руках он держал непонятный предмет и загадочно улыбался.

- Дикарь какой-то, - произнес один из свеев.

- Татарин что ли? – удивился другой, берясь за рукоять палаша.

В следующее мгновение серп глубоко полоснул его по животу. Сделав моментальный кульбит, Никита рубанул топором по шее второго свея, надрубленная голова бессильно свесилась на плечо, иноземец повалился в крапиву.

Кнут выскочил из соседнего проулка и увидел страшную картину: один подданный шведского короля корчился в предсмертных муках, другой уже отмучился. Над ними с победным выражением лица возвышался небольшого роста человек со странным оружием: на один конец палки надет серп, с которого капает кровь, на другой – топор, тоже весь в крови.

С воплем ужаса помчался трусоватый Кнут, не разбирая дороги. Но стрела человека-птицы догнала его. Зырянин натянул лук, высунулся на секунду из-за дерева – и вопль оборвался.

Еще трое свеев ввалились в избу Павла Ягрина. Громко хлопнула дверь, послышался стук сапог, голоса. Немец недовольно обернулся: он пользовал больного нижнекурца, который медленно, но верно шел на поправку. Шум не давал ему сосредоточиться и правильно определить дозу порошка, потребную для избавления пациента от кашля. Он грозно поднялся с лавки, развернулся. В горницу нагло и развязно ввалились двое свеев, третий шарил в сенях, ища, чем бы поживиться.

- Вы мешаете лечить! – Якоб тяжело поднялся с лавки.

- Ты кто и что тут делаешь? – удивился свей: откуда европеец в русской избе и зачем он возится с этим варваром?

- Пошел прочь! – гаркнул немец. Свей немного понимал язык соседей по Балтике, требование убираться возмутило его.

- Ты кто? Мы – воины короля Швеции и по законам войны берем тебя в плен! – Он бросил взгляд на лежавшую у ног Штеллера шпагу. – Требую сдать оружие и следовать за нами!

Хоть немец и плохо понимал шведский язык, но смысл сказанного до него дошел – он прочел по интонации и взглядам свея, что тот не собирается шутить и любезничать с ним. Вмиг шпага оказалась в руке немца. Сейчас от него зависела не только собственная жизнь, но и судьба больного московита.

- Сдать оружие! – скомандовал свей, протягивая руку.

- Защищайтесь! – немец сделал резкий выпад. Оба свея отшатнулись. Тот, что требовал сдать шпагу, выхватил палаш.

Сражался он яростно, но неумело. Клинки несколько раз звякнули друг о друга, потом Якоб сделал обманчивый выпад, свей дернулся, пытаясь выбить шпагу, и налетел на нее грудью.

Тело шлепнулось на половицы. Второй свей оказался куда искуснее, знал многие приемы фехтования. Звенела сталь, немец и его противник кружились по избе, будто в танце, дважды Якоб, изловчившись, уколол врага, наконец, враг стал одолевать и загонять Штеллера в угол.

Павел Ягрин приподнялся с лежанки возле печи, протянул руку за глиняным горшком.

Свей, прижимая немца к стене, повернулся спиной к больному помору. Улучив момент, тот швырнул горшок в голову свея. Удар был несильным, но он отвлек внимание матроса, тот развернулся – и шпага Штеллера вошла в бок врага. Рана была несовместимой с жизнью, Якоб как медикус сразу понял это. Дабы избавить свея от мук, он нанес второй удар в сердце.

Павел встал с лежанки, довольно зевнул. Якоб обернулся.

- Фам нельзя фставайт, ви болен! – укоризненно произнес немец, выдергивая шпагу из раны; одновременно он с удовлетворением заметил, что в голосе больного уже не слышно хрипов.

- Я ж  тебя спас… - улыбнулся Павел. – А ты хоть бы «спасибо» сказал.

Но словесно отблагодарить спасителя немец не успел.

- Эрик, ты прикончил его? – на пороге стоял третий свей, искавший, чем бы поживиться в сенях. Увидев грозного врага с окровавленной шпагой и двух заколотых товарищей, матрос опрометью кинулся вон из избы.

Последнее, что он увидел в своей недолгой жизни – хитрая ухмылка самоеда. Рука с хореем сделала легкое движение, серп резанул по горлу. Изрыгая потоки крови, враг резко отшатнулся – и напоролся спиной на шпагу немца. Кончик ее вышел меж ребер, ударил фонтан крови – с третьим свеем было покончено.

…Димка осторожно выглянул из дома. На дворе было тихо, только какая-то птица щебетала, усевшись на ветку старой березы. Мальчик опасливо шагнул за порог. Издалека доносились крики: наверное, свеи уже в деревне. Но стрелец дядя Терентий прогонит их, с позором прогонит прочь. Как же иначе – ведь он умеет обращаться с любым оружием, он воевал и остался жив, а убитые им враги лежат в сырой земле. И с этими случится то же самое. Папа будет отомщен, и свеи очень долго не посмеют соваться на Русь, рискуя получить новый сокрушительный отпор.

Прямо на грядке, взрыхлив ее длиной бороздой, лежало неприятельское ядро. Мальчик опасливо приблизился к нему, хотел дотронуться рукой, но передумал: наверно, оно еще горячее, обожгусь ненароком. Репу жалко: не успела толком созреть – и надо ж тебе…

Пестрая бабочка села на поленницу дров. «Откуда появилась эта разноцветная красавица? – думал мальчик  - Никогда не встречал раньше… А, может, просто не замечал? Хотя попробуй такую не заметить! Жаль, что без шапки на двор выскочил. А то бы накрыл ее. Может, вернуться за шапкой? А если она улетит, пока я бегаю?» Он подобрал с земли какую-то старую тряпку и стал подкрадываться к безмятежно сидевшей на чурбаке, сложив крылышки, бабочке, про себя считая шаги.

До заветной цели оставалось три шага, когда за спиной его скрипнула калитка. Никодим обернулся. Человек в заморской шляпе, расшитом камзоле с пышными белоснежными отворотами, чулках и туфлях, забрызганных грязью, с палашем, торчащим из ножен, широко улыбаясь, стоял, опершись на калитку. И чудилось в его улыбке что-то постыдное, гаденькое, отвратительное… что именно, мальчик не мог понять, но интуитивно чувствовал.

- Иди к мене, не бойсь, иди сюда… - с чужеродным акцентом произнес Ульрик. – Иди…

Никодим, было, оробел, но это была секундная слабость – робость внезапно уступила место гневу и ненависти к супостатам, явившимся на Русь, чтобы грабить ее народ, убивать мирных тружеников, расстреливать из пушек селения. Димка инстинктивно сжал кулаки, насупился.

- Уходи, вон уходи, убивец русских людей! – закричал он.

- Иди, иди к мене, малсик, не бойсь, – заладил свей свою «песню» и сделал шаг вперед, потом другой. Димка отшатнулся к поленнице. Бабочка вспорхнула и пролетела перед самым носом отрока, которому, понятное дело, было теперь не до бабочки. Он отшвырнул тряпку, нагнулся и поднял с земли тяжелую палку.

- Уходи, не то я… - мальчик замахнулся.

Свей неожиданно резко рванулся вперед, Димка отпрыгнул в сторону, не выпуская палки из руки. Свей развернулся, широко раскинул руки и двинулся на него. Мальчик взмахнул своим «оружием», намереваясь ударить иноземца по голове. Тот дернулся вправо – палка рассекла воздух и ударилась о землю. В следующий момент в руке свея оказался палаш, которым он в мгновенье ока перерубил палку. Димка опять отшатнулся и больно ударился лопатками о поленницу. Не обращая внимания на боль, юркий и сообразительный мальчишка тотчас же оказался по ту сторону дров и принялся швырять их в свея. Два полена пролетели мимо головы увертливого супостата, третье вышибло из руки палаш, четвертое ударило Ульрика по колену. Свей вскрикнул, гадкая ухмылка мигом слетела с лица, уступив место гримасе гнева. Пятое поленце пролетело над головой врага, а затем мальчик обрушил на него всю поленницу и бросился наутек.

Свей вовремя отпрянул: волна дров накрыла оброненный палаш, но даже краем не задела рассвирепевшего Свенсона. Ярость вкупе с жаждой насилия охватила его. Выкрикивая шведские ругательства-проклятия, он помчался за мальцом.

Димка был загнан в угол. Чурбачок в его руке едва ли мог служить оружием, способным остановить насильника и убийцу. Мальчик медленно отступал, шепча молитву. Он не слышал, как вновь скрипнула калитка и странные шаги – один твердый, второй – шаркающий – прозвучали во дворе. Ульрик тоже ничего не слышал и не видел, увлеченный «охотой» на русского мальчика.

Пущенное со страшной силой кутило ударило свея в спину и пригвоздило к земле. Он визжал, верещал, отчаянно царапал пальцами землю. Охотник на тюленей, приволакивая ногу, подошел к лежащему на земле врагу.

- Спасибо… дядя… Вася… - выдохнул мальчик.

- Не этот ли изверг Филю порешил? – подойдя к дергающемуся на земле штурману, похожему на огромное пригвожденное насекомое, он всем телом навалился на кутило; затрещали неприятельские кости, заструилась кровь, с последним хрипом покинула штурмана душа. Помор что есть силы дернул кутило – и вырвал из мертвого иноземца.

- Вот такая смерть убивцу! – Он повернулся к мальчику. – Всем прочим урок… А что же ты не ушел с остальными?

- Убежал я, - виновато признался Никодим. – Хотел поглядеть…

- И чуть было не «нагляделся» на свою голову, - ворчал Шестаков. – Или в избу, сиди там, носа не высовывай, пока мы свеев не прогнали!

Мальчик тотчас юркнул в избу, помор тяжело вздохнул: «Нет сладу с этими юнцами, всюду норовят пролезть, с таким любопытством беды не оберешься. Да что там говорить – сам таким был когда-то: и на льдине в половодье плавал, чуть было не утонул, и в омуты нырял с высокого берега – еле добрался до берега, чтобы получить от отца хорошую трепку. Мало этого, уже в зрелые годы угораздило на тюлене проехаться, на свою… нет, не голову, теперь вот до конца дней своих калека». Вздохнув, он заковылял прочь.

…В избу Савелия Кренева вломились три свея. Тотчас же дом был перевернут вверх дном: летели на пол, разлетаясь вдребезги, глиняные горшки, миски и кринки, за ними – корзины и лукошки, которые свеи исступленно топтали – поживиться было нечем. Наконец, один из трех мародеров, Густав, наткнулся на сундук. С помощью кочерги он взломал замок, откинул крышку и вытащил праздничный наряд жены Савелия Татьяны. «Бог мой, да здесь настоящие жемчужины!» - он принялся быстро набивать карман пресноводным жемчугом, добытым из беломорских речек. Как назло, одна из нитей порвалась, и жемчужины рассыпались по избе, свей принялся ползать по полу, поднимать их.

- Это что ты там ищешь? – длинный, как жердина, Карл вырос перед товарищем.

- Рассыпалось вот… - забормотал Густав, выцарапывая длинными грязными ногтями из щели меж половых досок мелкую жемчужину. Карл нагнулся, присмотрелся.

- Ого! Хороший у тебя улов. А что товарищей не зовешь, не хочешь делиться? – он наступил носком сапога на другую, более крупную жемчужину.

- Хотел вот Бригитте подарить, когда вернусь… - он поднял глаза и встретился со злобным и алчным взором товарища. – Хочешь, возьми тоже…

«Возьми тоже» - передразнил Карл. – У тебя жена, у меня невеста. А у  Нильса сестра замуж выходит, ей для приданого сгодится. Ну-ка, вываливай все из карманов на стол. Будем делить все по-честному.

- Да шел бы ты… - Густав легонько толкнул Карла плечом. – Я свое взял. Что осталось – твое и Нильса, зови его.

Карл заглянул в сундук, принялся ворошить убрус, сарафан, вывалил все на пол.

- Черт жадный, ничего не оставил. А ну выворачивай карманы!

Густав рванулся к двери, но длинная жилистая рука Карла схватила его за шиворот, и потащила назад.

- Что у вас тут за свара? – удивленно воззрился Нильс. – Золотишко делите? А мне?

- Жемчуг! – рявкнул Карл, не выпуская из рук воротник Густава. – Зажилить решил! Своей дуре все отдать. А нам ничего!

- Она не дура! – тщедушный Густав тщетно пытался вырваться.

- Не только дура, а еще и шлюха! – загоготал Карл. – Пока ты в море, она, наверно, с твоим соседом балуется? Ты на мачту лезешь, а тот в это же время на твою, как ее звать? – он не договорил, потому что Густав, побагровевший от ярости, извернулся и ударил Карла в зубы.

- Я же шутя, скотина! – завопил тот, отпуская воротник Густава. Он качнулся назад, поскользнулся на жемчужине и, падая, больно приложился спиной к углу стола. – Ну, берегись, гадина, сейчас я…

Нильс вступился за Карла. И вот уже в ход пошли лавки, недобитые горшки, медные братины, ухват, кочерга и, конечно, кулаки и сапоги. О жемчуге было забыто. Густав отчаянно бился за доброе имя супруги, Карл давал сдачу за выбитый зуб и болезненный синяк под лопаткой, Нильс защищал старого испытанного друга.

Так, лупцуя друг дружку, вылетели они из избы. В сенях остались палаши всех троих и мушкет Карла – они сняли их сразу же, чтобы не мешали шарить по дому.

- Ты кто? – недоуменно воззрился Карл на русского крестьянина с обезображенным лицом.

Кузьма не понимал по-шведски. В руке он сжимал кувалду. Драка внезапно прекратилась, но ее тут же сменило побоище. Первый удар молота разнес череп Густава, затем, выписав траекторию в воздухе, орудие обрушилось на плечо Нильса, который с воем упал на землю.

Карл кинулся прочь, но брошенная вдогонку кувалда ударила его в спину и повалила в траву.

По улице бежали стрелец с обнаженной саблей, двое увечных поморов – Михаил Котцов и Феодосий Вонгудин с копьями и охотник Ферапонт с рогатиной наперевес.

Поморы добили корчащихся на земле свеев.

- Это тебе за мою простреленную руку! – наконечник копья Феодосия вонзился в глотку катавшегося на земле Нильса.

- За моего убитого сына! – копье Михаила пронзило Карла, который, оглушенный ударом, лежал, не в силах подняться с земли.

Стрелец перевел дух, убрал в ножны саблю, работы для которой здесь не нашлось – поморы опередили профессионального воина. Вальяжной походкой подошел Ферапонт. Из-за угла неслышно вынырнул Пантелей с луком.

- Смотри! – вдруг воскликнул Феодосий, указывая в заросший бурьяном и крапивой проулок.

Терентий обернулся. Над кустарником высилась человечья голова с оленьими рогами.

- Эй, ты, кто ж тебе рога наставил? – закричал стрелец.

Мяндаш оскалился, глухо зарычал и, повернувшись, кинулся бежать. Пущенная зырянином стрела просвистела меж рогов человека-оленя.

Кроме лопарского колдуна, в живых оставалось еще три человека из десанта. Они бежали по главной улице, рискуя получить пулю из окна или зарослей кустарника, стрелу лучника-зырянина, нарваться на вооруженных дубьем, саблями, копьями и кутилами поморов. Их спасала быстрота ног и то, что большинство поморов не освоили в полной мере искусство огненной пальбы: их выстрелы не могли настичь отчаянно драпающие живые мишени.

Следом за свеями летели десяток защитников деревни под водительством Терентия.

… Раненый в голень Отмар ковылял через лес, спотыкаясь о пеньки, корневища, поваленные стволы. Палаш цеплялся за кусты, еще более затрудняя ходьбу. Каждый неверный шаг болью отдавался в ноге. И эта боль прогоняла сладкие воспоминания о родном домике в Ботнии, на берегу Балтийского моря: светлого и ласкового в вёдренные дни, серого и хмурого в пасмурные, свинцового и грозного, когда не на шутку разгуляется буря. Такими же были глаза отца и матери – серые, с голубой искоркой, когда сын радовал их, тускло-серые в те моменты жизни, когда сын огорчал их, и свинцовые – когда совершал поступки, недопустимые с точки зрения родительской морали. Как в тот день, когда он заявил родным, что завербовался на военный корабль и, несмотря на слезные мольбы матери и суровую отповедь отца, покинул дом, оставив хозяйство на плечи стареющих родителей и подрастающего братца. А вот у невесты глаза всегда были радостно-голубыми, как небо в день их обручения. Он обещал Кларе вернуться живым, невредимым и богатым. Если… если только не останется лежать в русской земле или на дне русского моря.   

«Зачем все это? Зачем наш капитан расстреливает из пушек и мушкетов этих русских рыбаков? Они такие же крестьяне, как и я, и мои предки, которые столетиями, выкорчевывая пни и выворачивая тяжелые валуны, возделывали землю, ловили рыбу. Он только сеет ненависть и злобу вместо того, чтобы убеждать русских крестьян в преимуществах шведской власти. Русские долго будут помнить этот рейд «Даларны», мы, шведы, станем их заклятыми врагами. Но разве нельзя…» - его мысли прервал треск сучьев и крик.

- Эй ты, стой! Кому говорю – стой! – из-за деревьев вышел Аника Гневашев.

- Так он по-русски не разумеет, - насмешливо проговорил Калга, приближаясь к оробевшему  матросу, который стоял, согнувшись и прижав рукой за рану. Лицо искажала гримаса боли.

- У тебя есть, чем поживиться? – Жижга подошел совсем близко к свею.

Отмар испуганно замотал головой.

- Нечем! – недобро засмеялся разбойник. – Это очень плохо. Для тебя! – и он с размаху всадил в грудь свея нож. Смерть наступила мгновенно – лезвие вошло прямо в сердце.

Лончак принялся деловито обшаривать холодеющее тело, добыв лишь несколько крон.

- Глянь, какое богатство у него на пальце! – Калга разжал ладонь мертвеца. Блеснуло обручальное кольцо. Тать попытался стянуть его с мозолистого пальца – бесполезно.

- Дай-ка ножичек! – он протянул руку, Жижга вложил в нее нож. Одним взмахом Калга отсек полпальца и с торжествующим видом поднял добычу.

Аника отвернулся, не в силах наблюдать богомерзкое зрелище. Даже его грубая разбойничья душа содрогнулась от негодования. Он хотел, было, высказать сообщнику все, что думал о нем, но тут из-за кустов раздался громкий треск.

- Свеи… - полушепотом произнес Жижга. – Прячьтесь все!

Мимо затаившихся разбойников пулей пролетели трое неприятелей, не заметив лежащего поодаль мертвого товарища. За ними, рыча, продирался сквозь кусты «человек-олень». Он выронил, удирая, мухомор, и теперь на бегу, лихорадочно выискивал новые грибы. И вот, внезапно, счастье улыбнулось нойду: рыскающий взор его заметил на краю тропы вожделенные грибочки. Рогатое чудище нагнулось и сорвало их, довольно урча и ухмыляясь.

Затем, почти у самого берега, Мяндаш буквально налетел на «семейство» мухоморов и сорвал шляпки. Свеи уже лезли в шлюпку, колдун плюхнулся туда последним.

- Вот дурень, мухоморы жрет, - прошептал Калга из кустов. – Отравиться, что ль, хочет?

- Не скажи… - подполз к нему Аника. – Самоеды тоже умеют их готовить – такой дурман в голову лезет, страшней белой горячки…

- А ты сам пробовал? – включился в разговор Жижга.

- Сказывали мне… - отмахнулся атаман.

…Нижнекурцы и ватажники Терентия бежали по лесу за улепетывающими свеями. Вот впереди расступились сосны, они вылетели на берег, хлюпая сапогами по воде – прилив достиг высшей точки, волны лизали корни прибрежных деревьев.

Елисей Кренев вскрикнул – и упал ничком на прибрежные камни. «Поскользнулся, ногу, видать, подвернул, - подумал стрелец – и застыл: из пробитой пулей спины помора струилась кровь. В треске ломаемых сучьев и топоте сапог никто не расслышал выстрела. Сзади на стрельца налетел Савелий и едва не уронил его. Выругавшись и отпихнув некстати натолкнувшегося на него помора, Головин нагнулся над убитым – это движение спасло ему жизнь: пуля сбила сучок над головой.

- С корабля стреляет! – закричал Вонифатий Наволоцкий. – Меткий, мерзавец…

Он не договорил – и рухнул на колени, а потом уткнулся лицом в набегавшие волны, растекшаяся кровь добавила свою долю соли в морскую воду.

- Бежим, быстро! – заорал, что есть мочи Терентий. – Потом подберем павших…

Еще одна пуля по касательной полоснула щеку стрельца, обагрила воротник. «Теперь на теле есть и свейский след», - машинально подумал Головин, отирая кровь обтерханным рукавом.

- Мошет он шив? – немец склонился над недвижным Вонифатием – и тем тоже спас свою жизнь: пуля сшибла шляпу. Вскочив, Якоб подхватил ее и бросился догонять остальных.

Тойво от досады закусил губу: проклятый предводитель русских остался жив, как будто заговоренный от пули. «Да, видать, не скоро я помру, заговоренный», - размышлял и Головин. Он не заметил, как из кустов выросла знакомая фигура.

- Аника, ты? – Терентий едва перевел дух.

- Как видишь? Мы вот свея положили, плелся тут через лес, ковылял, - Аника показал пальцем на бездыханного Отмара. – Жаль, небогатый был иноземец. А вы сколько завалили?

- Да, почитай, почти всех. Кажись, четверо только от нас утекли… - Терентий листом подорожника стирал кровь со щеки, другой рукой указывал в направлении, куда убежали свеи, которые, тем временем, уже отчалили. – Мимо вас пролетели, - с заметным упреком в голосе произнес Головин.

- Мы в засаде сидели, не успели выскочить им навстречу, а те уж в лодке! – Аника сказал это небрежным тоном, в котором, в то же время, звучали нотки обиды: «Подумаешь, вояка, мы тоже не лыком шиты, и свое слово скажем, вот прямо сейчас и скажем».

Аника свистнул в два пальца – и трое разбойников тотчас устремились следом за ним.

Свейские моряки отчаянно гребли, помогал им и лопарь. Пантелей устроился под сосной, нависшей над водой, уперся спиной в ствол, не спеша, вынул стрелу из колчана, приладил, прищурился, прицелился. Пущенная уверенною рукой и наметанным глазом, она пронзила одного из гребцов. Весло выскользнуло из руки, матросы негодующе закричали.

Из зарослей с криком выскочили Аника со товарищи, за ними степенно вышел на берег стрелец, остальные толпились в сторонке, укрытые густыми ветвями от возможных новых выстрелов с корабля.

- Вперед! – скомандовал своим атаман, узрев на берегу две свейских шлюпки. А вы – за нами, - бросил он Терентию.

- Куда вы, олухи полоумные! – заорал стрелец. – Потопят же вас, дурьи головы, тьфу!

- Сейчас в самый раз, - проорал Аника, устраиваясь на лодочной банке. – Не ждут нападения, чертовы иноземцы. Мы их всех, – он провел ребром ладони по горлу. – Под корень!

- Стойте! – кричал стрелец вслед удаляющейся шлюпке с разбойниками.

Капитан в трубу узрел вторую шлюпку, догонявшую первую. Кричат, видно, переругиваются между собой, одеты, кто во что горазд – ясно, что русские. Он подозвал Цвангеля, отдал короткий приказ.

Первое ядро плюхнулось в воду за кормой шлюпки, обдав гребцов фонтаном брызг. Второе разнесло в щепки весло, которым греб Лончак, обломок, выскочив из уключины, больно ударил его по ребрам, тать матерно выразился. Третье ядро ухнуло перед самым носом.

- Разворачиваемся и гребем назад! – завопил Аника. – Перебьют тут нас!

Новых выстрелов не последовало. Свеи весело гоготали, тыча пальцами в сторону удирающих разбойников. В это время первая шлюпка ударилась о борт «Даларны».

- Трусы! – орал на матросов Седерхольм. – Пока ваши товарищи чистят эту жалкую деревню от русских варваров, вы бежите от каких-то ничтожных оборванцев! – Молодые моряки стояли перед ним навытяжку, боясь пошевелиться, за спиной их лежал, прикрытый куском парусины товарищ, сраженный стрелой, которую перепуганные свеи даже не удосужились выдернуть, и она переломилась, когда убитого уложили на доски палубы, обломок так и остался торчать меж лопаток.

- В деревне никого из наших не осталось, господин капитан, - пробормотал матрос.

- Конечно, сейчас они идут по лесу с богатой добычей и поют победные песни…

- Некому петь, - почти прошептал второй матрос. – Их всех убили русские!

- Всех?! Ты что такое лопочешь со страху? Я прикажу вас высечь!

- Но он прав, мы едва спаслись, – прорычал колдун. Из-за пазухи его торчал мухомор.

- Мы видели, как русские выволакивали их из домов, из кустов… – лепетал первый матрос.

Капитан так и присел на канатную бухту. «Не может быть, не должно так быть!» – думал он, вертя меж ладоней подзорную трубу. Наконец, поднял глаза на переминающихся с ноги на ногу матросов.

- Вы все еще здесь? Разойтись по своим местам, болваны! – матросов тотчас как ветром сдуло с палубы. Он перевел тяжелый взгляд на колдуна: - А ты что стоишь, скотина рогатая? Где была твоя хваленая магия, почему не напугал русских? Грибки собирал?! Прочь с моих глаз!

Мяндаш быстро исчез в каюте. Потрясенный страшным известием капитан поплелся к себе.

…Когда шлюпка с разбойниками вернулась, на берегу стоял, подбоченившись, стрелец и глазел исподлобья на них.

- Ну что, «одолели» свеев? – обратился он к Анике, в голосе его смешались злорадные  и укоризненные интонации, с явным преобладанием последних. – «С победой», Аника-воин?

- Если бы вы за нами следом пошли, и одолели бы! – тяжело дыша, с вызовом произнес Аника. – Какой же ты воевода!

- А ты чего хотел? Чтобы мы всей ватагой следом за тобой в пекло? – стрелец заскрежетал зубами от негодования. – Да какие вы воины? Только раненых добивать да покойников обшаривать мастера! – и он сплюнул под ноги.

- Мы храбрость перед лицом врага выказали! – наседал Аника.

- Храбрецы… - сквозь зубы процедил стрелец. – Знавал я одного такого «храброго», пушкаря Фефела из Белева. Так тот, дабы храбрость свою выказать, голым гузном в крапиву садился!

- И чего?

- Смотрите, мол, какой я смелый! Не хуже вас буду, казаки-рубаки. Те – в хохот. Так он потом еще голую руку в дупло с дикими осами засунул, чтобы медку добыть.

- А потом чего?

- Ты не чегокай! Насмерть закусали его, вот оно чего! Осиным ядом отравился, «храбрец».

- Хорош байки баять! – рявкнул Аника. – Не желаете нам помочь, так и валите отсель! Без нас обойдетесь, а мы без вас!

Разбойники покинули поляну.

ЗАТЕЯ ТЕРЕНТИЯ

В душе капитана за час сменилась гамма эмоций. Первоначальное потрясение от услышанного скоро уступило место ярости, сначала бурной, как Норвежское море в штормовую погоду, затем холодной и оттого еще более страшной. Не зная, куда излить досаду и отчаяние, Седерхольм принялся швырять вещи в капитанской каюте. Взмахом шпаги он смел со стола остатки завтрака, которые забыл унести нерасторопный негр; посыпались с полки экзотические раковины; из перевернутой чернильницы густая лиловая масса расплылась по расстеленной на столе карте, залив Швецию и, вдобавок, закрасив Данию, Ольденбург, Гамбург, Ганновер и половину Норвегии, как будто намекая на геополитические аппетиты шведского монарха. Юхан свирепо зарычал.

- Что с тобой? – высунулась из-за полога голова разбуженной Мадины.

- Уйди, потаскуха! – взревел капитан. Девица состроила обиженную гримасу и быстро задернула полог – в гневе ее повелитель был страшен, и вполне мог излить гнев на ее голову.

«Осталась едва половина команды, - думал он, расхаживая по каюте. – Впрочем, мне не привыкать: однажды ведомый мною корабль потерпел кораблекрушение, от многочисленной команды уцелела едва четверть. Но мы починили парусник и добрались-таки на нем до обитаемого побережья. Конечно, гибель штурмана – большая утрата для корабля. Но, к счастью, Бергстрём прекрасно знает навигационное дело. А недостающих матросов можно набрать в норвежских селениях. Народ там нищий, на корабль не задорого наймутся. Да, придется покинуть эти коварные русские воды. Но перед тем я превращу чертову деревню проклятых поморов в пепелище, даже если придется истратить на это все имеющиеся ядра».

Неожиданно на глаза ему попалась гитара Ульрика. «Сколько их было? Сорок», - вспомнилось капитану. «Накаркал беду, чертов содомит!» - капитан принялся в ярости топтать инструмент, быстро превратив его в груду щепок и изломанных струн.

…Стрелец, в отличие от капитана, был не разъярен, а раздражен. Демарш разбойников изрядно испортил настроение, вытеснив радость от разгрома неприятеля, горечь потерь, нахлынувшие повседневные заботы… «Ну что за людишки! – он шел и в сердцах сплевывал в траву. – Ни работать, ни сражаться – только бы резать да грабить!» Неожиданно Терентия окликнул немец, он шел навстречу, сбивая кончиком шпаги цветки одуванчиков и фиалок.

- Живы поморы подстреленные? – вопросил стрелец.

В ответ Якоб печально помотал головой, снял поцарапанную пулей шляпу:

- Смерть от пуль. Я бессиль помочь…

Он подошел к стрельцу вплотную, скороговоркой зашептал, как будто все деревья вокруг имеют уши, а лесные певуньи, шмыгающие среди ветвей, состоят в сговоре со свеями.

- Я знать, как победить врага. Их медикус убит, я плыть вместо него на корабль…

- Не понимаю, зачем… - изумился Терентий.

- Я бываль на корабли, и знать, где у них есть крюйт-камера. Если ее…

- Чего-чего, какая еще камера? – удивился Терентий.

- Камера с порох. Я сказать им, что бешаль от вас. Вы убили лекарь, я сам лекарь, иду к вам слушить. А там найду крюйт-камера и зажгу порох.

- Ты ж погибнешь, Яша!

- Не погибеть… не погибу, - мучительно спрягал русский глагол немец. – Я успеть прыг – в воду! Я плавать могу!

- Успеешь ли?

- Да, я протянуть веревка до крюйт-камера и подшечь ее! Пока она горит – я в воде!

- Ну, ежели так… - стрелец задумался. – А если не получится?

- Если до утра заря не получится, тогда вам плыть на корабль! Получится – услышите сами!

- Это уж точно. Когда поплывешь?

- Ты иди, я скоро плыть, там лодка осталась.

- Ну, ни пуха тебе, - Терентий обнял Якова.

- Ни пороха? – переспросил немец.

- Надо отвечать «К черту!»

- К шорту шведов!

И они расстались. Стрелец зашагал привычной тропой в Нижнекурье, следом потянулись и остальные. Только зырянин решил ненадолго вернуться в свою лесную избушку, проведать, как поживает его пташка.

Ферапонт рассмеялся:

- Тоже мне, друг пернатый. Кабы собака или кошка…

- Собака и кошка – слуги: одна избу сторожит от воров, другая мышей изводит. А птица – друг, - наставительно произнес Пантелей, удаляясь в лес. – Без друга в лесу с тоски помрешь.

…В Нижнекурье радость от победы над свеями омрачалась гибелью Вонифатия Наволоцкого, Елисея и Николы Креневых. Родные оплакивали погибших поморов; Терентий и его соратники, простившись с убитыми, отправились в Иванову избу для военного совета.

Больше десятка поморов и пятеро из семерых «ватажников» едва уместились в горнице. Речи поначалу велись о том – о сем. Архип вспоминал дни своего детства; о том, как однажды зимой с отцом отправился на реку Онегу ловить рыбу. Пока папа извлекал рыболовные снасти, сын прорубил большую лунку… и вдруг кинулся к отцу с отчаянным криком:

- Папенька, родной…змеи там, в воде копошатся. Я их боюсь!

- Да что ты, с ума спятил? Какие накануне Сретенья змеи? Они под снегом спят в своих норках, как медведи в берлогах, только по весне проснутся.

Но сын упорно тащил отца к лунке, повторяя: «Змеи там, сам увидишь».

- Это ж миноги! – захохотал папа. – Помнишь, в прошлом году дед Осип нас угощал? Эх, пальчики оближешь! Только пока они живые да кусачие, пальчики береги!

Собравшиеся в избе «ватажники» и «ратники» дружно загоготали. Потом были другие истории из жизни нижнекурских мужиков. Пили бражку: первую чарку – за изгнание свеев, вторую, не чокаясь – в память павших односельчан. Больше не пили: все с затаенным страхом ждали завтрашнего утра, готовились к новому нападению неприятеля. Чтобы снять напряжение, пели старины – о Варламии Керетском, женоубийце, ставшем святым отшельником, о братьях-разбойниках, захвативших  норвежский торговый корабль, о скоморохах, рискнувших перепеть «царя-собаку»…

- Довольно песни петь! – могучий глас Терентия разом прервал многоголосье. – Немчин наш Яша на свейский корабль отправился, хочет порох поджечь…

- И ты ему веришь, голова? – недоверчиво воскликнул кто-то из мужиков. – А я – нет! Этот немчин к своим немчинам-еретикам враз переметнется. Вот помяни мое слово…

- Врешь! – предводитель ватаги едва сдержался, чтобы не ухнуть кулаком по столу. – Ты его в деле видел? Как он свеев на шпажку нанизывал, как порося на вертел?

- Слышал… - пробормотал мужичок.

- Когда бы все русские были как этот немчин! - внушительно произнес стрелец. – Тогда бы от свеев заморских один пшик остался.

- А если поймают Яшу и убьют? – вопросил Юрий Кренев. – Что тогда делать?

- У всех у вас, в каждом семействе карбас имеется, – недолго подумав, заговорил, уже более спокойным тоном, Головин. – Если до рассвета наш немчин не подаст знак… ну, то есть этот окаянный свейский корабль не взлетит на воздух, значит, все на карбасах, кроме старых, юных и увечных, отправятся к вражьему кораблю. И мы, – он оглядел сидевших одесную и ошуюю от себя ватажников, – тоже поплывем. В лесу свейская ладейка спрятана, спустим ее на море…

- Это как же? – заголосили поморы, а громче всех все тот же Юрий. – А ну как наши карбасы да лодьи свейские ядра в щепки разнесут – что ж нам тогда делать?

- Трусите?! – снова возвысил голос предводитель ватаги.

- Да мы сами-то не боимся, - отозвался Архип Вонгудин. – До берега всяко уж доплывем. Да только осенью нам на промыслы идти, а если от карбасов одни щепки останутся? Покуда новый построишь… Как мы в море ходить будем, как семьи наши кормить без кораблей-то?

И все поморы хором стали поддакивать своему старосте.

Стрелецкий кулак с грохотом опустился на стол.

- Ну и черт с вами со всеми! Думал, воинов из вас сделал, а вы что же?.. Жалко им корабликов! Ничего, сами поплывем, - он опять обвел горящим от негодования взором своих ватажников. А Васька поведет свейскую ладейку!

Василий Шестаков кивнул. Поморы переглянулись.

- Потопят вас, - сочувственно проговорил Данила. – Чует мое сердце, потопят…

- Значит, воля Господа такова! – злобно огрызнулся стрелец. – А теперь разойдитесь по домам, горе-корабельщики! Мы без вас будем совет держать, без вас и на свеев пойдем, вас же выручать. Только с треской воевать горазды!

Понурив головы, расходились нижнекурцы. В дверях староста, выходивший последним, столкнулся с Пантелеем. По бокам у зырянина висели целых два кожаных колчана, набитых оперенными стрелами. А на плече его сидела, вцепившись коготками в кафтан, горихвостка, она забавно поводила головой из стороны в сторону и попискивала.

- Зачем птицу взял? – изумился Архип.

- Мой оберег! – широко улыбнулся тот. – Один – на шее висит, (он сдвинул ворот кафтана, демонстрируя висящий на шнурке амулет) – щучий зуб. Другой – там же (показал нательный крестик). Ну а третий – на плече сидит и чирикает.

- А еще говорят, что самоеды – язычники поганые, - захихикал Никита. – А и зыряне тоже…

В ответ Пантелей достал из кармана тряпицу с вышитыми на ней странными буквицами, из которых некоторые напоминали русские, другие же были взяты из какой-то незнакомой русским азбуки. Он показал ее самоеду, затем протянул Терентию.

- Что это? – удивился стрелец. – Какая-то басурманская грамота…

- Молитва православная, «грамотей», - проворчал зырянин. – А написана она анбуром. По-вашему, по-русски – «азбука», а у нас – «анбур». Ее Стефан-креститель зырянам подарил. В наши дни мало кто анбур понимает, не то, что в прежнее время.

- А ты знаешь? – подивился Головин.

- Отец научил, - гордо ответил Микушев.

- Я видывал книги, зырянской азбукой писаные, - вставил Ферапонт. – Только читать по-ихнему не обучен, оттого книжки зырянские не храню.

- Если обереги не помогут, оставлю вам мою птичку, - он бережно ссадил на стол горихвостку, которая заковыляла между опустелых чарок. – А молитва всегда со мной будет.

- У нас, у поморов, тоже птица оберегом служит, - Василий указал на деревянную птицу с распущенным щепным хвостом, которая покачивалась на нити над столом. – В редкой избе не встретишь голубка.

- Хватит о пташках, пора о деле речь повести. Коли у немчина дело не сладится, поплывем свея бить да Яшу выручать, - перевел разговор в деловое русло Головин. – Я вот думаю: а как нам на корабль попасть? Видел я, как лодки на веревках спускают и поднимают. Но нас-то свеи втаскивать на корабль не станут себе на погибель. Если лестницу сколотить… Я прежде крепостцы брал эдак вот…

- Кузьма, скажи, у тебя крючья железные есть? – обратился помор к кузнецу.

- Ск-колько уг-годно… - откликнулся кузнец. – Но д-для сего тебе эт-то?

- К крючьям веревки приладим, на борт корабельный будем закидывать. Крючья зацепятся крепко, а мы и влезем быстрехонько туда.

- Хорошо придумано, - вступил в беседу Терентий. – Я вот как решил. Пантелей и Никита  пущай на ладейке свейской плывут, Василий вести будет. А мы трое вот как сделаем: я тут приметил, что течение идут от речного устьица прямо к тому кораблю. Ладейка из заливчика
выйдет, а мы тихонько так поплывем с другой стороны, к какой-нибудь ветке прицепившись.

- Нас свеи заметят, - недоверчиво воспринял слова стрельца Ферапонт. – Головы над водой увидят, да и странно, что ветка прямо к кораблю плывет, а не просто по волнам болтается.

- Ну, про течение я уже сказал. Будем плыть тихо, так, будто ветвь сама движется по воле течения. А головы под водой спрячем.

- Захлебнемся ж, если не выныривать, - упрямо продолжал спорить Аншуков.

- А я вот как  придумал: мы плывем, держась за нее, головы под водой, а во рту – тростинка, чтобы дышать. Мы так однажды к ляхам ходили за языком. Спрятались в заводи, сидим тише воды, ниже травы, то есть камышей, и в зубах у каждого стебелек камыша, сверху срезанный, нас и не заметишь, не то, что издалека – даже вблизи. Почитай, час сидим, закоченели уже, водица-то майская прохладная еще. И вот видим: входит в воду ляшский воин, босиком, хочет сапоги от грязи отмыть. Нагнулся – и тут мы с Сашкой из-под Серпухова как вскочим, да как навалимся сверху на супостата, тут и остальные двое из воды вынырнули, мокрые все.

Потом через  луга, через дубраву да березняк пробирались, тащили этого ляха окаянного. Он, как щука пойманная, трепещется, только что не кусается, потому что рот мы ему платком заткнули. А солнце уже высоко, под его лучиками согрелись да высохли, пока к своим добирались. А язык потом нам много всякого порассказал про ихнее воинство да крепости.

- Только ветку покрепче надобно. А еще лучше – березку али елку срубить. А то мы с тобой, Терентий, тяжелые, ветку на дно потянем. Еще ж и оружие при нас будет.

- Я тоже о том подумал, - отвечал стрелец. – Вот кузнец – тот другое дело, худощавый он. Ты плавать-то умеешь? – обратился Головин к Сивкову.

-Ум-мею! В д-детстве с обры-ыва н-нырял, - проговорил Кузьма.

«Так и нырнул, что лицо исковеркал, - печально подумал Терентий. – Ну, да не всем на роду написано красавцами писаными быть. Зато уж храбрости тебе не занимать, все в этом убедились, когда ты свеев молотил. А особливо – кузнечным делом ты владеешь искусно».

- Значит, свеи, как увидят корабль, сразу к тому борту кинутся, откуда в него сподручней стрелять. А мы в это время с другого боку на свейскую посудину залазим, да и в спину им ударим. Главное, - обратился стрелец к Шестакову, - чтобы гребли вы не слишком резво (он кивнул зырянину и самоеду), а то пока нас до корабля течение донесет, вас уж расстреляют.

- Да я сам из лука половину перестреляю! – вскричал обычно флегматичный Микушев.

- Тихо ты! Не хвались, говорят, идучи на рать! – осадил его Терентий.

Скоро они отправились в кузню. По дороге Терентий, похлопав по плечу ковыляющего Василия, спросил:

- Как это ты про крючья придумал? Сам али подсказал кто?

- Мореход голландский в кабаке в Новых Холмогорах сказывал: у них там тоже были отчаянные ватажники, «гезами» прозывались. Так они эти веревки с крючьями на борта гишпанских кораблей закидывали и эдаким способом их захватывали. Надо к веревке несколько крючьев прицепить, чтобы железная лапа получилась – и метать их…

Никодим увидел в окошко идущих мимо дома ватажников.

- Мама, смотри! Там дядя Василий идет, который спас меня! Вот тот, который прихрамывает.

- Знаю, знаю. Кабы не он, был бы в доме второй покойник!

Мать хотела, было, оттащить непослушного Димку от окна за шиворот или за ухо, но передумала. Столь велика была ее радость от неожиданного спасения единственного сына, что утром она даже не отвесила ему полагающейся затрещины, а крепко обняла и залилась слезами радости. Вот и теперь желание призвать мальца к порядку куда-то пропало. Она приникла к окну, провожая долгим взглядом защитников поморского селения. «Как жаль, что среди односельчан таких удалых молодцов – раз-два – и обчелся. Был бы жив муж… - и вновь слезы заструились по щекам. – Хорошо вот сын растет – тот сумеет постоять и за себя, и за семью, и за земляков, и за всю Русь…». – Она погладила растрепанную голову Димки.

Полдня прошло в ожидании вести от Якоба, которая должна была прогрохотать над морем, но корабль по-прежнему стоял вдали, мерно покачиваясь на волнах. В избу постучали. На пороге стояла Алевтина, жена Юрия Кренева, с широким полотенцем.

- Это что? – удивился Терентий.

- Махавка для ватаги вашей, - женщина протянула полотенце стрельцу.

- Какая такая… - удивился тот.

- А с которыми корабли в море ходят, мне муж сказывал. У каждого заморского корабля такая. И у поморских тоже свои махавки, с крестом вышитым. А у меня вот! – она развернула полотенце, на котором был вышит большой шестилепестковый цветок на длинном стебельке.

- А, так это знамя! – сообразил Терентий. – В самый раз, на корабле его и поднимем. А цветок почему? Да ты не смущайся, проходи в горницу.

Полотенце расстелили на столе. Ватажники столпились вокруг него.

- Цветок – это как ватага ваша, шесть лепестков… - поясняла поморка, разглаживая полотенце. – Шесть воителей!

- Так нас же семеро! – недоуменно сказал стрелец. – Ты, жонка, кого-то из нас упустила.

- Может, немчина? – произнес Ферапонт. – Потому как немчин Яша не царев подданный.

- А, может, самоеда? Он же язычник… - высказался Варыш. Никита тотчас запротестовал:

- Сам-то кто? В лесу живешь. Деревьям кланяешься, с птицами говоришь!

- Она тебя, Терентий, забыла! – хлопнул себя по голове Василий. – Ты же не местный, из Замосковного краю прибыл.

- Никого я не забыла! – воскликнула Алевтина. – Все тут на месте. Шесть лепестков – это шесть ватажников: и немчин, и самоед, и зырянин, и прочие. А стрелец Терентий – это стебель, на коем цветок держится. Что бы вы… да мы все тут без него делали? Он тут заглавный: лепестки могут опасть, а стебель останется, вместо цветка плод завяжется.

- Типун тебе на язык – «лепестки опадут»! А что за плод-то такой? Морошка, земляника? – засмеялся Василий.

- Рать русская! – поморка гордо стояла, уперев руки в боки и с вызовом глядя на ватажников. – Ну, а коли вам не нравится, могу забрать обратно!

- Спасибо тебе сердечное, Алевтина! – воскликнул стрелец. – И, правду сказать, куда войску, даже самому малому, без стяга, без знамени, без этой, как там у вас?..

- Махавки! – просияла Алевтина.

- Верно! Поднимем его на ладейке, которая от свеев нам досталась и поплывем!

Василий предложил увенчать мачту деревянной птицей покойного Ивана, все согласились.

Начинало темнеть: лето, подобно солнышку клонилось к закату. На лес, деревню, море незаметно спустились сумерки.

ВРАЧЕВАТЕЛЬ

…Шлюпка отчалила от берега и двинулась в сторону иноземного корабля. Немец энергично орудовал веслами. На корабле быстро заметили его. Прогремел мушкетный выстрел – первое предупреждение. Якоб Штеллер только сильнее налег на весла. Через минуту вторая пуля расплющилась о древко весла. С борта корабля донесся крик на русском языке:

- Эй ты, русский! Куда гребешь? Умереть хочешь или в полон сдаться? Отвечай быстро!

- Магдебургский подданный Якоб Штеллер, медикус, - по-немецки откликнулся гребец.

- Что ты делаешь среди русских? – по-немецки отозвался человек, стоявший у борта. Это был переводчик Аксель Бергстрём.

- О, я был пленен варварами! – прокричал Якоб. – Я знаю, что русские убили вашего лекаря, и готов его заменить. Я пригожусь вам. Отведите меня к вашему капитану.

- Разберемся, кто ты есть! – Аксель дал команду матросам, веревочная лестница спустилась с борта, подплывший Якоб оставил весла и вскарабкался на корабль. Здесь двое угрюмых моряков под водительством Бергстрёма, придирчиво оглядевшего неожиданного гостя и забравшего у него шпагу, отвели немца в капитанскую каюту.

- И как же вы угодили к русским? – Юхан расхаживал по каюте, внимательно глядя в лицо Штеллера. Он прекрасно понимал по-немецки, говорил же на этом языке даже лучше Акселя. – Плен? Очень интересно! И в каком же сражении?

- Селение Порожское. Я был лекарем в отряде одного польского дворянина… Его людей истребили русские, а меня заставили пользовать своих раненых. Это сущие разбойники!

- Где это По-рош-ско? – с трудом выговаривая непривычное слово, капитан подошел почти вплотную к Якобу. – Далеко ли отсюда?

- Весьма далеко. Как я уже сказал вам, господин капитан, русские разбойники пленили меня и привели к морю. Я почти целый год вынужден был…

- Кронберга убили на ваших глазах? – немигающим взором уставился Седерхольм на Якоба.

- Да! Я кричал им, что нельзя убивать лекаря! Но они… Это сущие варвары! Они все…

- Заладили… Да знаю я, что это варвары, - нетерпеливо перебил капитан. – Что удерживало вас, христианина, магдебургского подданного среди них?

- Они убили бы меня, если б я попытался бежать… - немец смотрел на шведского капитана ясными глазами, всем своим видом стараясь изобразить честность и прямодушие.

- Но вы все-таки умудрились убежать! Кстати, не вы ли отняли жизнь у корабельного врача, господин медикус, чтобы занять его место? – глаза капитана так и впились в лицо непрошенного гостя, следя за его реакцией.

- Я учился медицине в Гейдельберге! Разве я посмел бы поднять руку с оружием на собрата по нашей благородной профессии?! – в голосе Якоба слышалось неподдельное возмущение.

- Хорошо, в это – капитан выделил слово «это! – я охотно поверю! Но вы наверняка обнажали шпагу против моих соотечественников, подданных шведской короны, это так?

- Нет! – Якоб искренне лгал. – Моя шпага чиста. (Перед тем, как отправиться на корабль, он действительно аккуратно вымыл оружие). Русские не доверяли мне оружия, я просто подобрал ее перед тем, как бежать из этой дикой деревни. Русские убили много ваших соотечественников, господин капитан…

- А сколько потеряли они? – недоверие по-прежнему явственно сквозило в голосе Юхана.

- Троих. (Это была истинная правда).

- Троих? – Ошарашено произнес Седерхольм. И вдруг возопил: – А сколько полегло наших, вы знаете?! Вы видели это?!!!

Разбуженная капитанским криком, на своем ложе заворочалась наложница Мадина.

- Увы, это было так. Потом русские перепились, как последние свиньи (здесь он сознательно лгал), и я тихо ускользнул от них. Варвары даже не выставили караулы!

- Тем ужаснее будет их похмелье! – довольно пробурчал Юхан, ярость его прошла так же внезапно, как налетевший шквал: потряс пинас, порвал паруса, потрепал снасти – и исчез.

Капитан прошелся по каюте, вертя в руках подзорную трубу, и внезапно остановился.

- Я оставляю вас на корабле. (На лице немца мелькнула радостная улыбка). При всем том мои подозрения в вашем шпионстве (Улыбка тотчас исчезла) остаются. Но даже если вы посланы сюда русскими с целью выведать наши слабые места и планы моих дальнейших действий, покинуть «Даларну» вам не удастся. За каждым вашим шагом будет следить ваш… он не магдебуржец, а саксонец, но, в общем-то, соплеменник. Скоро вы его увидите. А пока я хотел бы проконсультироваться с вами. – Капитан тяжело уселся в кресло с резной спинкой, положил на стол трубу.

- Вас что-то тревожит? – участливо проговорил Якоб.

Капитан в ответ приложил ладонь к правому подреберью, тяжко вздохнул:

- Колики, черт бы их побрал…

Врач окинул взором капитанский стол, где на большом блюде лежал изрядный кусок жирной свинины в ярко-красной луже соуса, обрамленный капустными листьями, рядом высилась плетеная бутыль, наполненная красным вином. Бокал из толстого стекла с рубиновым осадком на дне свидетельствовал о том, что хозяин каюты уже прикладывался к бутыли.

- Хотите разделить со мной трапезу? – ухмыльнулся капитан. – На моем корабле каждый обедает отдельно. Скажите, что вы предпочитаете, и вам принесут…

- Спасибо, я сыт! – невежливо перебил капитана лекарь. – Я смотрю на ваш стол и вижу на нем причины ваших бед.

-  Ах, вот вы о чем…

- О вашем питании, сударь.

- И что же я должен есть?

- Сначала – о том, что вы должны непременно исключить из своего рациона. Все жирное, жареное, острое, чрезмерно соленое. И, разумеется, алкоголь.

- Ха-ха, непьющий вина капитан. Разве такие встречаются? – саркастически рассмеялся Юхан. – Ну, разве только алжирские и марокканские пираты, им религия не позволяет…

- Вам не позволяет медицина! – жестко отчеканил немец. – Если хотите наслаждаться здоровой жизнью, придется отказаться от многих лакомств.

- Вот как? А мне довелось приобрести толченый перец из Вест-Индии. Дорогущий! Я им посыпаю все мясные и овощные кушанья.

- Вы посыпаете им дорогу, ведущую на кладбище!

- Какое кладбище? Однажды цыганка нагадала мне, что я не умру на суше. Да я знал это и так. Море будет мне могилой.

- Я просто предупредил вас о нежелательности… - начал Якоб.

- Ладно, приму к сведению. – Лицо капитана сделалось сосредоточенным. – Вы очень понадобитесь не только мне, а, в первую очередь, команде. К счастью, серьезно раненых и покалеченных среди матросов нет. Так, пустяки. Один занозил палец, он гноится и распух…

- Это не пустяки, ваш матрос может остаться без пальца, - ответил Якоб.

- Понятно. Вот и займетесь им. У другого жар и понос со вчерашнего утра – видимо, съел что-то несвежее, не вылезает из гальюна.

- Явных признаков заразных болезней нет? Язвы, бубоны, припухшие лимфатические узлы…

- Да нет, конечно же. Как вы остроумно выразились, причины его бед – на столе.

- Я обследую его.

- После того, как мы покончим с этой чертовой русской деревней, пинас отправится назад, в Швецию. Оттуда вы без особого труда доберетесь до родного Мекленбурга…

- Магдебурга, - поправил немец.

- Вот-вот. Надеюсь, вы не страдаете морской болезнью? Ведь нам предстоит продолжительное плавание вокруг Скандинавии по неспокойным морям.

- Не беспокойтесь, я уверенно чувствую себя в море. К тому же, не зря в Евангелии сказано: врачу, исцелися сам. Я знаю средства от этой напасти.

- Прекрасно! А пока вы остаетесь в подозрении как возможный русский шпион, за вами присмотрит ваш соотечественник, саксонец…

- Извините, но я не саксонский, а магдебургский подаднный.

- Какая, в конце концов, разница! Он будет присматривать за вами.

В дверь трижды громко постучали.

- Да вот и он, легок на помине! Заходите, Гельмут! – воскликнул Седерхольм.

Дверь со скрипом раскрылась. Якоб развернулся – и его глаза, как две шпаги, скрестились с глазами Цвангеля. Канонир раскрыл рот от удивления.

- Что же вы молчите? Почему не приветствуете капитана? – изумился Юхан. – О, да, кажется, вы знаете друг друга.

- Мы вместе воевали, герр капитан, - отчеканил Цвангель. – Впрочем, это было весьма давно.

- Вот как? Отведите же господина Штеллера в каюту нашего покойного доктора и не сводите с него глаз. Присматривайте за ним, как немец за немцем. Ведь у вас на корабле больше не осталось соотечественников?

- И не было! – отчеканил тот. – Разве лифляндец может считаться земляком саксонцу?

- Ладно, не понимаю я этих ваших тонкостей. У нас, что в моей славной Даларне, что в Вестерботнии, что в Готланде все, как один – подданные шведского короля. Отведите доктора в каюту. Более я вас не задерживаю. Позже к господину доктору придет Аксель Бергстрём и введет его в курс корабельных дел.

… Выйдя из капитанской каюты, Гельмут внезапно остановился и шепнул на ухо Якобу:

- А я не забыл, что произошло тогда между нами в этом захолустном городишке. Хоть и столько лет прошло…

- И я помню. Как тут забудешь… - вздохнул лекарь.

- Даже если бы забыл, вот это все равно напомнит, - канонир резко распахнул дублет, рванул рубашку, обнажив старый рубец, пересекавший беловолосую, в веснушках грудь.

- Давно зажило, что ж вспоминать… Русские говорят: кто старое помянет, тому глаз вон, - проговорил Штеллер как бы мимоходом, но в голосе его чувствовалось напряжение.

- Ты, я вижу, совсем русским заделался. Не ты ли Карла прикончил? Я его шпагу сразу признал. Хорошая работа…

- Не моя работа! – огрызнулся лекарь. – Веди же меня, куда велит капитан!

- Да я не про тебя, я шпагу имел в виду! Толедская сталь как-никак. Сам бы от такой не отказался, да только Аксель, будь он проклят, ее капитану подарит.

Каюта покойного Кронберга располагалась недалеко от местообитания Цвангеля, потому проследить за тем, куда и зачем отправился новоявленный доктор, не составляло труда.

Канонир, отворив дверцу каюты, вручил Якобу ключ:

- Располагайся здесь.

Штеллер присел на кушетку. В дверном проеме продолжал стоять Цвангель. Худощавый, с гордо вздернутой головой, острой бородкой и ястребиным носом, он походил на классического испанца, если бы не светлые волосы и серые глаза, выдававшие уроженца  более северных земель.

- Ну, какие еще вопросы будут? – нетерпеливо переспросил бравый артиллерист.

- Да вроде нет… - отмахнулся Штеллер. Ему хотелось побыть наедине с собой.

- Обед тебе принесут через час, – буркнул саксонец и захлопнул дверь.

Воспоминания нахлынули, как волны прилива на песчаный берег.

…Над готическими шпилями кирх и черепичными кровлями обывательских домов прилетевший с далеких берегов Балтики ветер нес рваные облака, поднимал пыль с грязных мостовых, трепал знамена полков, занявших городок. Скоро к пыли добавятся лоскуты и перья изорванных подушек, из окон, откуда покорно и печально свешиваются белые скатерти и простыни как символ капитуляции, послышатся отчаянные крики бюргеров, их жен и дочерей, ставших добычей ландскнехтов. Молодой солдат, недавний студент Якоб Штеллер шел по центральной улице города, где лужи от недавнего дождя были окрашены в цвет крови – не все католики предпочли капитулировать, иные отчаянно оборонялись. На перекрестке суетилась похоронная команда, крючьями оттаскивая в сторону убитых в уличных схватках.

- Оставь меня! Забери мои украшения и уходи! Не трогай меня своими лапами! – Штеллер услышал отчаянный девичий визг, доносившийся из переулка.

- На что мне твои украшения! Все равно пропью или в кости проиграю! – раздался злорадный хохот. – К черту золото и камушки! А вот полакомиться таким невинным созданием я никогда не откажусь. Сейчас только найду укромный уголок…

Отчаянный крик прервал глумливый смех солдафона. «Да ведь это наш лихой бомбардир Гельмут Цвангель, его голос…» - подумал Якоб. И точно: из-за угла показался пушкарь собственной  персоной, крепко обхвативший совсем юную рыжеволосую девушку, которая тщетно взывала к его милосердию и столь же тщетно пыталась вырваться из стальных объятий ландскнехта. Завидев однополчанина, Гельмут радостно воскликнул:

- О, кого же я вижу! Якоб! Это ты, дружок? Какая радость! Признаться, не ожидал встретить тебя здесь – ваша рота отправилась потрошить жителей заречных кварталов, там народец богатый обитает! Что ж ты не с ними? А мне, как видишь, сегодня досталась отличная добыча! Давай, разделим ее на двоих? Только, чур, я первый! Люблю, знаешь ли, полакомиться свежатиной… - и он мерзко захихикал.

- Оставь ее! Она же совсем ребенок! В городе много потаскух, а у тебя много талеров…

- Потаскухи успеют! А мне милей вот такие, молоденькие и неопытные…

Девушка, воспользовавшись тем, что ее похититель болтает с другим солдатом, в отчаянной попытке вырваться вцепилась зубами в потную и грязную ладонь ландскнехта.

- Сучка! – завопил Гельмут. – Кусается как овчарка! Вот тебе! – и с размаху ударил ее по нежной, бледно-розовой щеке. Девушка ответила пронзительным воплем, из глаз ее хлынули слезы. Цвангель яростно скрежетал зубами:

- Ну, она получит у меня! Да я всю роту созову, чтоб побаловались с нею. Только после меня!

- Оставь ее! – угрожающим тоном прошипел Якоб, сделав шаг вперед. – Отпусти с миром…

- Ах, вот ты как запел? Защитник невинности, тоже мне! И кого же ты защищаешь? Папских собак? А ты знаешь, как католики поступают с нашими женщинами? Рассказать? А как они пытают наших проповедников? Да ты сам видел костры на площадях! И после всего этого… - Гельмут с угрожающим видом двинулся вперед, не ослабляя хватки своих железных мышц; его «добыча» плакала навзрыд, потеряв всякую надежду на спасение и не обращая никакого внимания на вспыхнувшую между двумя вражескими солдатами словесную перебранку.

- Это она пытала адептов Лютера и жгла их на кострах? – Якоб положил руку на эфес шпаги.

- Значит, ты хочешь отнять ее у меня? – зарычал Гельмут. – Вместо того, чтобы разделить со мной добычу, ты хочешь присвоить ее. Так берегись!

- Болван! – рявкнул Штеллер. – Я не насилую невинных девиц и тебе не советую.

- Для меня они все виновны, католические собаки! – заорал Гельмут и отшвырнул девушку.

Через секунду в его дрожащей от негодования руке уже покачивался клинок.

- Ну, защищайся, «защитник» сучки! – он сделал выпад – и их шпаги скрестились: Якоб так же молниеносно выхватил свое оружие.

Девушка была в шоке. Пока длился поединок, она лежала, прислонившись спиной к кирпичной стене, тело ее сотрясалось от рыданий.

Всегдашнее хладнокровие Якоба одержало верх над бешенством Гельмута. Кончик шпаги рассек его одежду и оставил длинный и широкий, обильно кровоточащий шрам на груди.

«Ему надо помочь», - в душе вчерашнего студента лекарь одержал победу над воином. Он наклонился над Гельмутом: тот, упав на колени, тяжело дышал; одна ладонь его прикрывала рану на груди, сквозь пальцы сочилась кровь, другой он опирался о булыжную мостовую; рядом лежала шпага.

- Уйди, я сам все сделаю! – он поднял голову, и ненавидящие глаза уставились в лицо недавнему приятелю и соратнику. – Не желаю знать тебя! Лучше истечь кровью, чем получить помощь из твоих рук.

- Как знаешь… - Якоб повернулся к девушке, которая уже пришла в себя и стояла, тяжело дыша, прислонившись к стене.

- Спасибо вам большое, сударь, Вы не такой, как они все, вы – как рыцарь старого времени, мне отец про них рассказывал, - ее лазурные глаза, в которых еще блестела слезная влага, казалось, источали теперь саму благодарность. – Спасибо вам, Я буду молиться за спасение вашей души. Теперь я знаю: среди еретиков Лютера тоже есть благородные люди. Но скажите, как зовут вас? Кажется, я слышала имя Якоб?

- Якоб Штеллер к вашим услугам, - он поднял оброненную в схватке шляпу и церемонно раскланялся перед спасенной им от поругания юной горожанкой.

- Я буду молиться за душу Якоба Штеллера, хоть вы и не католик!- и она засеменила прочь.

-  А как ваше имя? – крикнул вслед Штеллер.

- Матильда, - донеслось из-за угла улочки, куда свернула девушка.

- Я тоже буду молиться за вас! По нашему обычаю.

Принявший вертикальное положение, Гельмут стоял, слегка пошатываясь, и тупо рассматривал окровавленные пальцы.

- Будь ты проклят! – процедил он сквозь зубы.

- Эй, стоять на месте! Что здесь происходит? – донеслось из переулка. Приближался патруль.

Якоб припустил по улице, скоро оставив преследователей позади. В тот же день он дезертировал из армии имперского князя, в которую записался полгода назад…

…Воспоминания нахлынули, как беломорский взводень, и так же отхлынули. Он сидел в небольшой каюте, уставленной склянками с порошками и микстурами. Через полчаса Штеллер вышел прогуляться по палубе. Матросы, занятые повседневными корабельными делами, не обращали на него внимания. Найти на корабле моток достаточно длинной веревки была пара пустяков.

Когда он вернулся в каюту, у дверей уже дожидался его матросик с распухшим пальцем.

Колдуя над воспаленным мизинцем, лекарь думал: «Вот сейчас я спасу его палец, а, через несколько часов, он взлетит на воздух вместе с кораблем». Воин и врач опять спорили в нем.

Потом пришел еще один мореход с раненой рукой – парень по неосторожности напоролся на гвоздь и только чудом не задел кость. Жертва диареи не появлялась – видимо, желудочное расстройство прошло само собой и медицинское вмешательство не понадобилось.

Вечерело. Солнце медленно клонилось к закату. Из леса доносились пересвисты птиц, скоро над макушками елей стали стремительно носиться кулички черно-белого окраса, прозванные за свой «позывной» фифи. Якоб взял бутылку спирта, запихнул ее за пазуху и выскользнул из своей каюты, запер ее, огляделся по сторонам – никто не обращал на него внимания.

Незаметно он спустился в трюм. Якоб шагал тихо, аккуратно переступая со ступеньки на ступеньку, однако дерево предательски скрипело под подошвами. Он без труда отыскал крюйт-камеру; старый, тронутый ржавчиной замок поддался не сразу – пришлось использовать для взлома ланцет, который у него поначалу отобрали вместе со шпагой, но затем вернули с матросом, пришедшим лечить поврежденную руку. Наконец, замок поддался – и Штеллер ступил через порог порохового хранилища. Он нащупал в кармане огниво, подошел к пузатой бочке, обвязал ее проспиртованной веревкой, а затем, разматывая ее, медленно и тихо стал подниматься спиной вперед. Когда его голова показалась из люка, лекарь услышал знакомый голос:

- Какая неожиданная встреча! И что это мы искали в трюме славной «Даларны»?

Цвангель втащил его на палубу за шиворот, развернул лицом к себе.

- Веревка… Это еще зачем? – Гельмут повел носом. – Спиртом пахнет. А вот и спирт, - он извлек из-за пазухи побледневшего Якоба бутыль. – Решил тайком выпить? Или что-то другое? - он запустил руку в карман. – О, трут, кресало, кремень! Пошли со мной к капитану!

На ватных ногах поплелся Якоб, в ссутулившуюся спину его уткнулся палаш Гельмута. Через пять шагов Цвангель вдруг скомандовал.

- А ну, кругом! Забери-ка веревку. На ней тебя и вздернем!

Штеллер втолкнул лекаря в капитанскую каюту, бросил на стол огниво, ланцет, веревку, торжественно водрузил бутыль со спиртом.

- Это еще что? – удивился капитан.

- Несомненные улики страшного преступления, которому я не дал свершиться! – гордо воскликнул артиллерист и ввел капитана в курс дела.

- Я с самого начала догадывался, что ты русский шпион, но не думал, что диверсант и, вдобавок, самоубийца. Ты бы взлетел на воздух вместе с кораблем!

- Я не самоубийца, – отвечал Штеллер. – Я бы успел прыгнуть в море и добрался до берега.

- «Я на спор переплывал Эльбу», - передразнил его Цвангель.

-Я должен бы вздернуть тебя на нок-рее, - весомо и грубо прорычал капитан. – Но мне нужен корабельный врач. Поэтому я приказываю вам, господин канонир, запереть этого русского лазутчика и неусыпно следить за ним. Когда «Даларна» бросит якорь в шведском порту, я сдам негодяя властям. И нетрудно догадаться, какой приговор вынесет королевский суд иноземному лазутчику, пытавшемуся взорвать военный корабль, – и он выразительно повертел концом веревки. – Впрочем, на каторжных галерах тоже нужны врачи… констатировать смерть гребцов. Тебе не повезло, немец – ты не сумел разнести наш корабль в щепки. Зато я завтра разнесу эту грязную, вонючую деревню, не оставлю в ней бревна на бревне! Верно я говорю, канонир? А ты ничем не сможешь помешать мне! Уведите его!

Злорадно улыбаясь, Гельмут повел доктора в каюту, ставшую отныне арестантской камерой.

Навстречу ковылял матрос, держась за живот.

- Вы, кажется, лекарь? – обратился он к Штеллеру. – Меня опять пронесло, и боцман отправил меня к вам…

- Пошел вон, перебьешься! – гаркнул Цвангель.

Противно лязгнул ключ, поворачиваясь в замочной скважине, дверь отделила лекаря от остального мира, ставни захлопнулись на оконце. Только свет закатного солнца пробивался сквозь щели, освещая каюту, пропахшую всевозможными снадобьями. В лучах света клубилась пыль, назойливо гудели комары, между стеклом и ставней жужжал шмель, тщетно пытаясь выбраться из заточения. Тяжко вздохнув, Штеллер свалился на койку.

К дверям был приставлен караул, два вооруженных матроса. В полночь он должен был смениться. Все так же ухмыляясь, Цвангель проследовал к себе, раскупорил бутылочку какой-то лекарственной настойки, похищенную из лекарской каюты.

Капитан непривычным для него воркующим голоском позвал:

- Мадина! Ты не спишь?

- Я не сплю, мой повелитель… - промурлыкала девица и осторожно раздвинула нежно шелестящие занавески.

Седерхольм снял стресс обычным для него способом. 

АБОРДАЖ

Восходящее солнце позолотило морскую гладь у горизонта. Сумрак растаял, на волнах тихо покачивался иноземный корабль. В этот час, когда еще не проснулись первые утренние пташки, от берега оторвалось небольшое, вырванное с корнем деревце – силы Ферапонту было не занимать – и тихо поплыло, как будто увлекаемое течением, в направлении пинаса.

- Эй, Альфред, глянь – там дерево плывет, - крикнул товарищу один из матросов, несших в этот час вахту. – Посмотри внимательнее – может, это русские по наши души?

- Тебе померещилось, Улаф! Просто ветка какая-то, их тут много плавает.

Они плыли медленно, дыша через срезанные тростинки, кувалда, сабля и рогатина тянули на дно, но трое ватажников упрямо продвигались вперед, незамеченные со свейского корабля.

…По срубленным березкам и осинкам, словно по стапелям, вельбот скатился в уютную заводь. Над берегом еще клубился белый туман, в котором был почти неразличим белый парус. Практически бесшумно посудина двинулась навстречу врагу. Плавно покачивалась деревянная птица, колыхалась «махавка» с вышитым цветком.

- Улаф! – заорал вдруг Альфред. – Пока мы тут следим за плавающими ветками, к нам плывет в руки русская лодка!

Улаф резко развернулся и закричал:

- Так это ж наш вельбот, захваченный русскими! Тревога!!!

Вельбот вышел из зоны тумана. Василий направлял его курс.

- Гребите левее, тут поблизости луда. Можем наскочить ненароком.

На пинасе зазвенела рында, по палубе загрохотали сапоги. Зырянин отставил весло и снял с плеча лук. Первая же пущенная им стрела поразила прямо в сердце свейского матроса, готовившегося выстрелить из мушкета. По борту забарабанили пули. Пантелей пригнулся.

Моряки, сосредоточившись на левом борту, открыли беглый огонь. Никто не заметил, как железные когти впились в планшир, трое насквозь промокших ватажников, выплевывая тростинки, вскарабкались на палубу.

- Да поможет Бог православному воинству! – на бегу Терентий размашисто перекрестился.

Пока моряки перезаряжали мушкеты, зырянин снова нацелил свой лук и пустил стрелу, но промахнулся – стрела проткнула парус.

Капитан вскочил, сунул ноги в сапоги, схватил подзорную трубу, отбросил, взял палаш.

- Что такое? – заворочалась сонная наложница. – Опять эти русские?

Капитан, ничего не ответив, пулей высочил из каюты с палашом, в сапогах и в исподнем.

Заступившие на смену караульные у каюты арестованного доктора встрепенулись, едва над «Даларной» разнесся заполошный звон рынды. Пробудился от сна и Штеллер. Собственно, он почти не спал, а нервно переворачивался с боку на бок. Ему не давала покоя судьба товарищей по ватаге. Сам-то он как-нибудь сумеет выкарабкаться из ситуации, в которой оказался из-за собственной неосмотрительности и самоуверенности. Но что будет с поморами и их защитниками? Он заснул, когда уже начало светать, но гулкий звон рынды и стрельба прогнали сон.

Свои оказались между двух огней – стрелами зырянина и яростными ударами Терентия со товарищи. Первого свея насадил на рогатину Ферапонт, второй, с раскроенным черепом, пал под ударом кувалды кузнеца, третий отчаянно отбивался палашом от сабли стрельца. Зарубив его, Терентий сбросил веревочную лестницу, которую поймал проворный самоед. Вельбот уже прибился к свейскому пинасу, и все трое быстро взобрались на борт, при этом хромого Василия подхватили под мышки.

Свейский матрос прицелился из мушкета в замешкавшегося Терентия. Увидев это, помор яростно метнул ему в бок кутило. Свей дико закричал, выронил оружие, а подскочивший к нему стрелец рубанул саблей по плечу. Никита сделал подсечку своим обоюдоострым хореем: полоснул по левой ноге ниже колена, подрубил правую. Подбежавший Кузьма довершил дело. Капитан, видя, что скоро русские перебьют последних матросов, метнулся к Терентию, клинки скрестились.

Суматоха на палубе мешала целиться зырянину. Только он хотел пустить стрелу во врага, как перед ним возникал то стрелец, отражающий натиск капитана, то самоед, отбивающий нападение сразу двух матросов (одного полоснул по животу, перевернул хорей – рубанул другого по шее), то размахивающий кувалдой кузнец, от которого в ужасе шарахались враги.

Прихрамывая, шел по палубе Васька с окровавленным кутилом. Свейский боцман с ревом набросился на него, опрокинул, гарпун откатился в сторону. Страшный рыжебородый враг занес топор над его головой – и в следующее мгновение взвыл: молот Сивкова сломал ему руку, выбил топор. А стрела, пущенная Пантелеем, вошла в грудь свея. Ферапонт помог помору подняться, вручил кутило и ринулся в гущу схватки: трое свеев наседали на Никиту, пятившегося к правому борту. Рожон вошел меж лопаток одного свея, другой помчался прочь, третьему разнес лоб удар самоеда.

Стрелец и капитан летали по кораблю, то один, то другой стремительно атаковал противника.

Вот Терентий поскользнулся в луже свейской крови и упал. Прочертив в воздухе дугу, палаш Седерхольма ударил по доскам палубы, выбив щепки. Головин перекатился с боку на бок, вскочил и налетел на врага. Юхану пришлось перейти к обороне. Он отступал к капитанской каюте, надеясь найти спасение в ней.

Тойво ловил на мушку русских. Свейские матросы и сам капитан, мелькавшие перед глазами, мешали ему выбрать цель. После ряда неудачных попыток, он сумел-таки определиться с мишенью: это был странный человек с крыльями за спиной, в украшенной перьями шапке и с луком в руках. Выстрел – и зырянин рухнул на колени с пулей в горле, а затем, обливаясь кровью, уткнулся в палубу.

- Пантелей! – не своим голосом заорал Шестаков. Он заметил стрелка – и запустил в него кутило. Пущенное с нечеловеческой силой оружие пригвоздило финна к палубе. Тойво забился в конвульсиях, попытался вырвать оружие из тела, но смертная судорога свела руки.

Однако радоваться точному попаданию помору не пришлось. Подкравшийся сзади Аксель Бергстрём обрушил на него палаш. Захрипев, старый зверобой повалился под ноги врага.

Но и свейский толмач недолго торжествовал. Человек-медведь внезапно вырос перед ним.

- Не убивай, возьми меня в плен, мой король заплатит выкуп… - бормоча, он шагнул назад, выдернул палаш из тела помора. В тот же миг рогатина охотника прошла сквозь него, и последнее «пощади» захлебнулось в водопаде крови.

Свирепо вращая увенчанной рогами головой, зыркая по сторонам безумными глазами, Мяндаш выскочил на палубу – звуки боя разбудили его. В каждой руке колдун держал по ножу. Священное безумие обуревало его, и горе тому, кто попадется на пути любителю мухоморов и иных дурман-грибочков. Но, на горе лапландскому нойду, навстречу уже спешил самоед Никита. Яростно молотя руками, колдун накинулся на него, намереваясь искромсать на мелкие лоскуты. Но гибкий, юркий и подвижный сын тундры всякий раз уходил от ударов врага, зато сразу сумел нанести урон врагу: топор срубил один из рогов, лезвие срезало с груди Мяндаша шаманские побрякушки. Яростно заревел тот – и навалился на Тайбарея, норовя зацепить его тело тем или другим ножом. Самоед отчаянно извивался, но не выпустил хорея из рук. Изловчившись, он выскользнул из-под врага и вырос над ним, угрожающе занеся свое оружие над головой незадачливого нойда. Тот подпрыгнул и, чуть было, не сшиб самоеда с ног. Один взмах хорея – и топор впился в висок Мяндаша.

Стрелец ловким поворотом сабли рассек кожу на левом боку капитана, кровь заструилась по лохмотьям исподнего платья. Тяжело дыша, Юхан отступал к своей каюте. Мимо пробежал запыхавшийся Кузьма с окровавленным молотом в руке, на ходу свалил с ног не успевшего посторониться матроса – и тот кубарем скатился по лестнице, оставляя на ступеньках слизкий след крови и мозгов.

- Бей молотом, руби мачту! – прокричал ему вслед стрелец, отражая контратаки капитана. У бизань-мачты Сивков остановился, перевел дух – и принялся остервенело бить но ней. После пятого удара мачта надломилась, снасти и паруса перепутались. Мимо просвистели пули – кто-то из свеев решил покончить со страшным молотобойцем. Избежав пуль, увернувшись от брошенного кем-то в него тесака, он высадил дверь и очутился в капитанской каюте…

Ферапонт не сдрейфил, когда на него попер с дубиной чудовищный черный человек в европейском платье, поверх которого была накинута полинявшая шкура диковинного зверя.

- Из ада сбежал? Туда и убирайся! – охотник сделал выпад рогатиной. Острие рожна полоснуло по увесистой дубине. Антей дико зарычал, как лев, вышедший на охоту. Взмах-выпад, взмах-выпад – казалось, этой странной схватке не скоро придет конец. Негр дико огрызался, норовил обрушить свою орясину на голову или плечо Ферапонта. Белые зубы на черном лице злобно скалились. Казалось, что это и вправду посланец ада, решивший забрать с собой обратно в преисподнюю русского охотника. Но Аншуков был не робкого десятка: резким движением снизу вверх он всадил рожон в кадык врага. Глаза негра вылезли из орбит, кровь полилась по его груди, стекла по древку рогатины, замарав руки охотника.

- Ну, слава Богу! – он отер пот со лба, оставив на нем кровавый след.

- Эй, откройт! – услышал он за спиной. Кто-то колотил в дверь кулаками.

- Ты что ль, немчин? – удивился охотник. – А я думал, тебя убили.

Он вырвал дубину из остывающей негра и несколькими ударами вышиб дверь. Никто уже не охранял Якоба, двое караульных валялись где-то, пав в схватке с отчаянными русскими.

- Я хотель шечь порох… я не смог… меня взять…- вымолвил освобожденный немец.

- И хорошо, что не поджег. Корабль, почитай, теперь наш. И порох, и пушки, и ружья, и все…

- Ты не видаль Хельмут Цвангель?

- Кого-кого? Что я, всех свеев по именам знать должен? Наверно, порешили уже, как я этого… - он указал на мертвого негра.

- Он не свей… он дойче, только саксен… у меня с ним, как это называйт… сшоты!

- Ну, так и своди «сшоты», а я пошел нашему Голове помогать! – и, крепко пожав  руку Якобу, Ферапонт удалился.

- Спасиб тебе! – крикнул тот вслед охотнику.

Ферапонт вовремя подоспел на выручку стрельцу. Увидев, как, перегнувшись через перила, свейский матрос пытается опрокинуть на голову Терентия тяжелый рундук, он в два прыжка очутился за спиной ничего не заметившего свея, подхватил его за ноги и, с криком «Отойди, Голова!» обрушил вниз. Матрос упал между капитаном и стрельцом, раздался отчетливый хруст шейных позвонков, свидетельствуя о судьбе незадачливого иноземца.

- Спасибо! – крикнул Терентий и вновь скрестил оружие с врагом. Неожиданно между Юханом и Терентием вырос еще один матрос – наверное, последний из команды – и заслонил командира, приняв грудью русскую сталь. Воспользовавшись моментом, капитан нырнул в свою каюту, оказавшуюся почему-то раскрытой настежь.

ВЗРЫВ

Крадучись, как кот, охотящийся на мышей в подполе, оглядываясь по сторонам – нет ли где подвоха? – кузнец вошел в каюту капитана. В разбитое окно врывался соленый ветерок, шелестел капитанскими картами, перелистывал страницы судового журнала. Колыхались занавеси в углу, за которыми смутно угадывался человеческий силуэт.

- К-кто т-там, вых-ходи! – проговорил Сивков.

Шторки внезапно распахнулись. Перед ним предстало вдруг смуглое лицо с двумя огромными, искристыми черными глазами – будто кусочки неба с мигающими на них звездочками – и алыми губами. Женщина! У Кузьмы защемило сердце. В глазах красавицы неизвестного племени он явственно прочел призыв: иди ко мне, не бойся, я желаю быть с тобой. Он, которого обходили стороной девушки, страшась обезображенного лица и втихую посмеиваясь над заикающейся, запинающейся речью, впервые оказался объектом внимания странной, чужой и такой обворожительной женщины. Девушка протянула к нему тонкие руки с золотыми браслетами на запястьях. Кузьма откинул молот и двинулся навстречу ей.

Ласково шелестели слова неведомого языка, будто листья на ветру. Рука незнакомки обвила его шею. Сквозь полупрозрачные одежды просвечивало такое соблазнительное тело. Алые уста потянулись к его устам… Внезапно, угловым зрением он заметил, как в свободной руке красавицы что-то сверкнуло. Нож! Волнистое лезвие, костяная рукоятка, украшенная алыми камушками. Решительным движением мускулистой руки кузнец сдавил запястье красавицы, она вскрикнула, нож выпал на ковер. Сивков резко отпрянул. Внезапная боль пронзила его тело. Из груди меж ребер просунулось лезвие капитанского палаша.

- Наглые русские варвары! – он выдернул оружие. – Захватили мой корабль, решили овладеть и моей женщиной?!

- Мой господин, он хотел взять меня, а я пыталась убить его! – тонким пальчиком с длинным ногтем наложница указала на валяющийся рядом с мертвым телом нож.

- Стерва, шлюха! – звонкая пощечина была ответом на ее слова. Мадина заныла.

- Повернись ко мне! – за спиной капитана прозвучал требовательный голос на чужом языке.

Не зная слов, но отлично понимая смысл сказанного, Юхан развернулся.

- Ты, негодяй, убиваешь ударом в спину! А я предпочитаю биться лицом к лицу! – возгласил Терентий. Капитан не успел заслониться палашом, удар сабли рассек ему голову. Мадина отчаянно завизжала. Терентий даже не обернулся к ней, только буркнул «Заткнись!»

…Штеллер шел, перешагивая через трупы свейских моряков. Каюта Цвангеля оказалась пуста. Где же он? Неожиданно лекарь заметил торчащую из люка, ведущего в трюм, голову в знакомой шляпе. Он! Цвангель двигался спиной вперед, на ходу разматывая веревку.

- Что ты делаешь? Зачем? – заорал Якоб, бросаясь к нему. Саксонец повернул к Якобу оскалившееся в злобной улыбке лицо, чиркнул, высек искру. Огонь пополз по веревке.

- Жаль, я не успел смочить ее спиртом, поэтому рванет не сразу, - произнес он, отпуская конец веревки.

- Ты что…зачем? – выдохнул Штеллер.

- Мы погибнем оба, – равнодушно бросил тот. – Вместе с русскими.

- Ты сошел с ума! – Якоб увидел оброненный кем-то из моряков палаш, нагнулся.

- Вот это хорошая мысль, - саксонец выхватил шпагу. – Сразимся в последний раз!

Набрав воздуху в легкие, Штеллер крикнул, что есть мочи:

- Спасайсь! Порох горит…бабах!! Бегите!!!

Шатаясь, шел по палубе стрелец. Бой был окончен, корабль в русских руках, враг побит. Из-под упавшей мачты торчали ноги незадачливого свея, не успевшего увернуться. Под парусом, накрывшим часть кормы, угадывались очертания других человеческих тел.

Зелено-голубой попугай, усевшийся на рее рухнувшей бизани, привлек его внимание.

«Эх, жаль, Варыш погиб, ему б такую красавицу-птицу! Надо будет взять его горихвостку, а то пропадет пташка без хозяйского глаза».

Навстречу ему шел Ферапонт.

- Немчина не видал? Он жив?

Ферапонт улыбнулся:

- Земляка своего искать пошел. Вроде должок отдать, - он выразительно тряхнул рогатиной.

- Какой такой должок? – не понял стрелец. И тут до него долетел голос немца.

«Вот дурень! Зачем корабль подрывать? Это ж добыча, трофей!» - удивился стрелец.

- Прыг в воду! – орал Штеллер, отбиваясь от ударов саксонца. – Ошень плохой дойче Хельмут порох зашег!

- Сигай в море! – заорал Ферапонту стрелец.

- А самоед? – вдруг вспомнил тот.

- Убили наверняка! – крикнул Головин, подбегая к фальшборту. – А если жив – услышит!

И оба дружно завопили:

- Никита, прыгай в море, если ты слышишь нас!

Они ринулись в волны, вслед за ними нырнул кто-то третий.

…В поединке колющего оружия с рубящим побеждало последнее. Высекая искры из вражеского клинка, Штеллер теснил канонира, пока, наконец, не прижал его к стенке.

- Ну что, твоя взяла, защитник невинности? - прошипел Гельмут. – Все равно вместе на воздух взлетим. А, может, бросимся в воду, пока корабль не разнесло на кусочки? Доплывем до берега, на русскую службу поступим? Лекари московитам нужны, а канониры тем паче. В устье Двины деревянный город стоит, наймусь русской артиллерией командовать.

- Сначала ты русских из пушек расстреливал, теперь служить им пойдешь? – Якоб слегка надавил на палаш, приставленный к телу саксонца возле ключицы, выступила кровь.

- Ты полегче, - быстро забормотал Цвангель. – Давай сейчас в воду прыгнем,  каждая минута дорога. Чем дальше отплывем, тем больше шансов спастись. Конечно, московиты могут нас казнить или запытать, но ведь мастера своего дела всюду нужны, так? И кто с порохом да ядрами работает, и кто с порошками да микстурами… Ненавижу тебя! – вдруг возопил он и рука схватила за горло Штеллера. Задушу! Ты сдохнешь, а я…

- Продажный солдат хуже шлюхи! – Якоб насадил артиллериста на палаш. Рука, грозившая задушить его, бессильно упала, уронив вырванную пуговицу. Оставив пригвожденного к стенке врага, лекарь подошел к люку и заглянул в него. Большая часть веревки уже сгорела. Огонек подполз к распахнутой двери крюйт-камеры…

- Сорок… нас было сорок… и один я еще жив… - услышал он за спиной и обернулся.

Страшен был вид капитана. Шрам обезобразил его лицо, один глаз вытек, застыв каплей на окровавленной щеке, кончик носа обрублен – так, кажется, поступают русские палачи с ворами и разбойниками – губы и подбородок были рассечены. Левый рукав представлял собой кровавые лохмотья. Юхан выдернул палаш из тела канонира, тот осел, оставив на стене алое пятно. Якоб не успел отпрянуть – палаш рубанул его по ногам. Капитан качнулся вперед, выронил оружие и рухнул замертво перед обезножившим лекарем.

…Терентий вынырнул из воды, рядом показалась голова охотника. Оба принялись энергичными гребками продвигаться к берегу. Внезапно стрелец воскликнул:

- Смотри-ка, Ферапонт, поморы плывут! Все-таки решились… Ах, черт!

С десяток карбасов плыли со стороны деревни, попутный ветерок гордо раздувал паруса.

- Назад, плывите назад! – истошно заорал Головин. – Сейчас порох рванет на корабле.

Ветер относил отчаянный крик стрельца, поморы не разбирали слов, а в ответ на жесты стали так же размахивать руками, приветствуя «Голову».

Страшный грохот потряс залив. Огромный фонтан воды и пламени вознесся к небу вместе с обломками переборок, палуб, дверей, мачт, рей, обрывками снастей, артиллерийскими орудиями; объятый пламенем парус ветер понес в открытое море. Марсовая площадка, проделав широкую дугу, рухнула в лес, и застряла между крепких сучьев в кроне старой сосны. Там она висела многие годы, пока не сгнила, орел-рыболов свил в ней гнездо. Волна, подбросив гребущих к берегу Терентия и Ферапонта, обрушилась на поморские суда, обдав мореходов шквалом брызг. С неба, словно вулканические бомбы или метеоры, сыпались доски, клочья парусов, всевозможные предметы. Пинас «Даларна» прекратил свое существование. Взрыв распугал чаек над морем, уток  и куликов в заводях, ворон, дроздов и прочих пернатых в лесу, все они испуганно носились над заливом, галдя и хлопая крыльями.

Почти одновременно выбрались на берег стрелец и охотник. На поверхности залива плавали ощетинившиеся гвоздями доски, качались на волнах разбросанные по заливу трупы супостатов; море медленно успокаивалось, приходило в привычное состояние, как человек после бурной ссоры. Волны выбросили на берег много корабельного мусора.

Терентий вылил воду из сапог, проверил, есть ли в ножнах верная сабля, присел на свейский гюйс, выброшенный морем, тяжело вздохнул.

- Вот и кончено дело. Пришли свеи из-за моря, в морскую пучину и ушли, навечно. Все, как один. Едва ли кто выжил. Жаль, наши полегли: Васька Шестаков, зырянин Варыш, кузнец Кузьма, немец Яша, самоед Никита…

- Может, самоед жив? Я видел, как кто-то за нами в воду прыгнул, - Аншуков расслышал только последние слова стрельца и сразу откликнулся на них: взрыв оглушил его, и только сейчас слух стал возвращаться.

- Утоп, видать… - мрачно проговорил стрелец. – Он же плавать не умеет, моря боится.

Волны вынесли на берег махавку, стрелец подобрал ее, тщательно выжал, сунул в карман.

- А это что за диковина? – Ферапонт поднял подзорную трубу, прибитую волнами к берегу.

Не зная, как обращаться с нею, охотник вертел незнакомую штуковину в руках, потом заглянул в окуляр.

- Ух, ты! – восторженно воскликнул он. – Издали куницу видно.

- Какую еще куницу? – обернулся Головин.

- Вон на той ели, - указал Ферапонт в самую гущу леса, вплотную подступавшего в воде.

Как ни вглядывался стрелец, никакой куницы не заметил.

- Вот чудо-то… - посредством охотничьего ножа Аншуков выковырял линзу из трубы, стал рассматривать ее. Бежавший по песку маленький бронзовый жучок вдруг вырос в размерах.

- Вижу! – заорал Ферапонт. – Я с этим стеклышком опять читать смогу: и Библию, и Псалтырь, и Жития, и все, что душе угодно!

- Дурак ты, зачем трубку разломал? Через нее можно на море глядеть, не плывет ли вражеский корабль. Эта вещица для военного дела, а ты ее, эх ты! - отругал его стрелец.

Он хотел добавить еще что-то укоризненное, но внезапно его внимание привлекла странная темная фигура среди волн.

- Что там такое? Тюлень, что ль… Ох, неужто жив? В огне не горит и в воде не тонет!

Перед ним, по пояс в воде стоял хитро улыбающийся самоед.

- Ты как спасся?.. - только вымолвил пораженный неожиданным зрелищем Терентий.

- А как немчин закричал, я решил с большой лодки в малую прыгнуть, на которой мы приплыли. Промахнулся, в воду упал. А там, гляди, бревнышко плывет, я за него зацепился и поплыл. Тут сзади как загремит – я чуть не захлебнулся. Но доплыл же!

- А если бы ты в ту лодку прыгнул, не доплыл бы. Ее в щепки разнесло с кораблем вместе, - задумчиво произнес Ферапонт. – Так ты, выходит, с левого борта прыгал?

- Ага, - еще шире улыбнулся самоед, шагая к берегу.

- А кто ж тогда с нами вместе прыгнул? Может, немчин жив? Надо пойти вдоль берега…

Он не договорил. В зарослях ивняка мелькнул женский силуэт. Из воды вылезла девица в прозрачных одеждах и бросилась в лес.

- А я думал, что русалки – детские сказки, - Ферапонт рванулся с места и в три прыжка очутился перед девицей нерусского обличья. Она, прокричав что-то на незнакомом наречии, выбросила вперед руку с ножом, охотник едва успел отклониться. В тот же миг кончик сабли стрельца ударил по лезвию ножа и тот упал к ногам Ферапонта, который тотчас подхватил оружие. Девица отшатнулась – и на плечи ее легли тяжелые длани Терентия.

- Кто это? Вроде на цыганку похожа, глазастая и чернявая, - поразился Аншуков.

- Капитанская блудница, - сквозь зубы проскрипел стрелец. Разумеется, вместо «блудницы» он произнес другое слово, однокоренное и невоспроизводимое в печати.

- Вот те чудеса! – присвистнул охотник. – На этом корабле и черт рогатый, и грешник, из ада удравший, черный, как головня. А тут еще и девка? Что с ней делать будем? Может, ее того, - и он сделал непристойный жест.

- Не «того», - строго сказал стрелец. – Отведем ее к бабке Дарье, которая за деревней живет, к знахарке. Та ее в баньке вымоет, переоденет в русское платье, девка, глядишь, и ремеслу какому научится, и по-русски говорить…

- Так она одним только ремеслом владеет – постельным! – захохотал Ферапонт.

- А насчет этого – придет время, и замуж выйдет за какого-нибудь бобыля. Бабка, говорили мне, не только знахарка знатная, но и сваха. Дети пойдут…

- Ага, басурманского корня, глазастые и чернявые…

- Да хотя бы и так! Неважно, из какого ты племени происходишь, важно, каков ты есть. Вот немчин наш – за Русь голову сложил. И зырянин тоже нерусского племени, а погиб за русское дело. И самоед с нами, - он похлопал по плечу подошедшего Никиту.

- Только вот как мы ее через деревню поведем? Она ж в этих одежках все едино, что голая. А на ногах штаны, тож прозрачные, ляжки просвечивают, - Аншуков плотоядно ухмыльнулся.

На плечи Мадины накинули мокрый стрелецкий кафтан, застегнули, подпоясали и повели восточную красавицу по тропе, потом деревенской улицей, в избу Дарьи.

ТАТЯМ – ТАТЕВО

Нижнекурье праздновало полную и окончательную победу над заморскими пришельцами.

Пиво лилось рекой, струилась малиновая и рябиновая брага; вареная и жареная рыба, грибы, ягоды, мясные блюда громоздились на длинном-предлинном столе, стоявшем перед домом старосты. Поморы опустошали чарки за русское воинство, за нового царя-государя, за то, чтобы Русь обрела былое величие и избавилась от лихих людей, своих и чужих. К вечеру некоторых сельчан пришлось уносить домой: про таких придумана поморская пословица «пришел на канун да там и потонул». Но большинство крестьян держались на пиру с достоинством. Завтра должен был прибыть поп, чтобы отслужить панихиду по погибшим односельчанам: Николе, Елисею, Вонифатию. Убитых свеев – тех, кто пал в избах и на улочках Нижнекурья, а также прибитых к берегу – решено было закопать в лесу, а сверху навалить валуны, чтоб лесное зверье не разрыло могилу. Какие ни есть заморские разбойники, а все-таки люди, образ Божий, пусть и донельзя искаженный тяжкими грехами.

Терентий почти не пил, Никита совсем не притрагивался к алкоголю. Павел Ягрин, практически выздоровевший, пил мало, зато хвалился:

- Молодец немчин, быстро на ноги меня поставил. Только вот от порошков его толку немного. Я ему присоветовал морошковые коклюшки заварить – так сразу и полегчало.

Не чокаясь, помянули немца Яшу, зырянина Пантелея, помора Василия, кузнеца Кузьму.

…Димка на следующее утро радостный бежал домой. В руках его билась пестрая птица, норовя клюнуть своего спасителя – мальчик отбил попугая у стаи дроздов-рябинников.

Навстречу гордо шагал стрелец.

- Здравствуй, дядя Терентий! Что это за птица? – спросил он.

- Эта? Попкой кличут.

Мальчик прыснул: разве может такая красивая птица носить столь неподобающее название?

- А поет он красиво? – спросил Никодим. – А то все красивые птицы плохие певуны, что снегири, что свиристели. Зато белобровый дрозд, хоть и серенький, а какие трели выводит!

- Ты еще соловья не слыхал, малый, они у вас тут не водятся. Тоже серый, а такой голосистый! А попка говорить умеет!

- Да ну, неужели? – не поверил мальчик. – Жаль, дядя Пантелей погиб, он все про каждую птицу знал.

- Ну, про эту вряд ли, ибо нездешняя она. Одного такого попку мы у литовского пана захватили вместе со всем скарбом. Слова знал – и русские, и ляшские, только повторял он их без понимания. Однажды сотник наш (мы ему птичку подарили) спросонья вышел до ветру, да о порог невзначай споткнулся и выругался матерно. А попка не спал, слышал это. И потом при всем честном народе как закричит: «Трах твою тарарах!» Сотник ему башку и свернул.

- Я его только хорошим словам учить буду! – сказал Никодим.

- Доннерветтер! – внезапно прохрипел попугай, Терентий и Димка залились смехом.

- Ишь, как ругается не по-нашему… - малец стал грозить ему пальцем, и попугай тотчас же больно клюнул его в ноготь.

Казалось бы, все страсти, тревоги, злоключения остались позади. Стрелец, лесной охотник и самоед отдыхали в Ивановой избе. Перебравший накануне Ферапонт маялся головной болью.

- Эх, давно я, живучи в лесу, к чарке не прикасался. Дорвался вот вчера… Слушай, Терентий, а рогатину я вчера где оставил? У Архипа что ль?

- Ты на корабле ее оставил, - зевнул стрелец. – Там же, где Никита свой хорей. Эх, поспать бы еще часок средь бела дня…

Но поспать им не довелось. В дверь избы кто-то постучал.

- Это, верно, тебе бражку несут, опохмелиться, - Терентий пошел открывать.

Четверо разбойников вломились в избу. Не ожидавший подвоха стрелец упал, сраженный кулаком Аники. Калга и Жижга накинулись на похмельного Ферапонта и скрутили его, на самоеда навалился Лончак.

- Ну что, воители? - прорычал Аника. – Не ожидали гостей дорогих? Злато где?

- Какое злато? - отходя от шока, спросил стрелец.

- Корабельная казна. Скажи, где спрятали? Поделим злато на семерых! – Аника нагнулся к Терентию. – Говори, по-доброму прошу. Не хочешь – весь дом перевернем, а найдем. Но уж тогда все богатство свейское – нам.

- А если они его в потаенном месте закопали? – подал голос Калга.

- Тогда выпытаем всю подноготную. Ты, Жижга, печку затопи, я саблю стрелецкую на огне раскалю, буду из них правду-матку выжигать, - он рассек воздух саблей Терентия.

- Дураки вы! Мы о злате совсем не думали, когда на корабле свеев били…

-Заткнись! – рявкнул Жижга. – Так я и тебе и поверил.

- Жижга и Лончак, со мной пойдете, – позвал сообщников атаман.  – Проверим двор, амбар. А ты, Калга, избу перетряхни. Не найдем спрятанное – пеняйте на себя, все одно выведаем, где.

Трое разбойников ушли, подперев дверь снаружи дрыном – избы в поморских селениях не запираются. Калга, забыв про печь, стал шарить по углам, потом, кряхтя, полез в подпол.

…Димка нес гостинцы победителям свеев. Проходя, заглянул в окошко – и обомлел: на полу лежали, отчаянно ерзая, трое героев, связанные по рукам и ногам. Он постучал в слюдяное окно. Стрелец поднял голову. «Я сейчас», - мальчишка кивнул ему и вбежал в избу.

- Не кричи громко, тать в подполе… - почти прошептал стрелец. Эти олухи на столе нож оставили, возьми его, путы на руках мне разрежь, остальным сам помогу, а ты – беги прочь.

Димка сделал все, что просили. Как только все освободились от веревок, из подпола показалась голова Калги.

- Ничего не нашел, вот бесы, запрятали! Ну, я их… - на голову Калги опустилось полено, разбойник полетел в подпол.

Мальчик выбежал из избы – и нарвался на троих татей, возвращавшихся ни с чем.

- Ты куда? Откуда? – Аника бросился к нему, бросив остальным. – В избу все, живо!

Ворвавшегося первым Жижгу, Терентий припер к стене ухватом, так что тот едва не задохнулся. На голову Лончака Ферапонт обрушил лавку с такой силой, что та треснула посредине, разбойник «отключился». Никита быстро связал обоих, потом Ферапонт вытащил из подпола Калгу с огромной шишкой на лбу, связали и его. Оставалось взять атамана.

Аника гнался за мальчиком по двору. Димка бежал, размахивая на ходу узелком с гостинцами, который забыл оставить в избе, шаньги и пироги разлетались по сторонам.

- Димка! – закричала мама, бросаясь на выручку сыну.

- Уйди, стерва! – разбойник грубо отшвырнул ее прямо в крапиву. Женщина закричала.

- Получай, вор! – Димка запустил узелком в лицо Анике и кинулся к матери.

- Зарублю обоих! – разбойник вырвал из ножен саблю стрельца. Рука мальчишки нащупала полено, которое полетело под ноги татю, больно ударив его по колену. Аника не удержал равновесия и, вскрикнув от неожиданной боли, упал. Сзади на него навалился стрелец.

- А ну, оглянись! - гаркнул он. Разбойник обернулся – и кулак Терентия со страшной силой врезался в его физиономию…

- А ты неправ, Аника. Никто не должен грабить поморов – ни свои, ни чужие, - Терентий налегал на весло. На карбасе их было восемь: Терентий, Ферапонт, Никита, Архип и четверо связанных разбойников. Впереди вырастала скалистая громада необитаемого острова.

- Будете на острове напустом жить до зимы, - пояснил Архип татям, когда их высадили на берег. – Вот вам лук со стрелами, копьецо, соль в мешочке, теплая одежа, снасть рыбацкая, огниво. Все остальное добудете сами, людишки никудышные. На острове растут грибы, ягоды, в море вокруг рыбы полно, утки водятся. До зимы как-никак протянете. А там по льду до берега доберетесь. А может, осенью, какой корабел вас заберет, ежели разжалобите. Есть тут избушка рыбацкая, заброшенная, там и поселитесь. Да вот же она, отсель рукой подать.

- Веревки сами разрежете, - стрелец метнул нож, который по рукоять воткнулся в песок. – И не приведи Господь нам когда-нибудь встретиться снова. Более не пощажу, так и знайте! А покуда будете тут прозябать. Богу - Богово, кесарю – кесарево, ну а татям – татево.

- Зачем, глупые люди, пензер забрали? Почем зря духов дразнили, – напомнил самоед.

- Тебя не спросили, - огрызнулся Аника, фыркая сломанным носом.

Карбас отчалил и скоро растворился в пасмурной дали, где свинцовое море сливалось со стальным небосводом. Крепчал ветер, накрапывал дождь. Аника долго извивался на прибрежном песке, как змея, пока не перерезал путы об острый нож стрельца, при этом поранив ладонь. Освободил от веревок остальных разбойников – и четверо татей по тропинке, петляющей меж прибрежных камней, бросились к ветхой рыбацкой избушке – дождь усиливался, соленый ветер, казалось, продувал насквозь.

… Ястребок покорно влачил телегу, на которой сидели трое, правил стрелец Терентий. За его спиной устроился на соломе Терентий, рядышком сидел самоед и уписывал за обе щеки кулебяку – поморские жонки дали в дорогу своим избавителям жбан молока, два каравая хлеба, три корзины пирогов, кулебяк, шанежек и прочего печива, большой туес морошки, полное лукошко малины, сушеную рыбу. Не забыли и про ароматную, сладкую бражку.

Над телегой торчал шест с «флагом» - полотенцем с вышитым шестилепестковым цветком.

- Я решил в Новые Холмогоры податься, – подал голос охотник. – Если разыщу там жонку свою со стрельцом, то стрельца не трону, а вот ее, - Ферапонт яростно сжал кулаки.

- Кончай грозиться, - бросил через плечо стрелец. – Встретится еще жонка на твоем веку.

- Ну а ты-то куда направишься, богатырь?

- А я тут в городе останусь. Буду, как и прежде, стрелецкую службу нести. Но сначала Никиту с тамошними поморами сведу, чтобы они его на Канин доставили, - Терентий вынул из кармана горихвостку, которая, попискивая, стала взбираться вверх по его плечу.

Самоед довольно улыбнулся. Вот расступился лес – и перед ними открылся величественный пейзаж: зеленые острова, песчаные отмели, протоки и деревянная крепость на мысу.

Автор использовал отдельные сцены и сюжетные ходы Акиро Куросавы и Уильяма Робертса.