Антиквар

Он вошел в антикварную лавку и с ним ворвался в комнатенку сырой и промозглый дух осени. Человек был в длинном плаще, низко надвинутой на лоб черной кепке с широким козырьком, с которой, будто с карниза или подоконника, падали дождевые капли. Под мышкой он держал большой прямоугольный предмет, запакованный в картон и аккуратно перевязанный бечевкой. «Картина», - без труда догадался антиквар Леонид Лукачев, высунулся из-за медного пуза самовара и машинально отодвинул на безопасное расстояние стопку газет дореволюционной поры – «капель» с плаща и кепки могла быстро превратить «Губернские ведомости» в мокрые тряпки.

- Здравствуйте! Вы – индивидуальный предприниматель Лукачев?

- Я… здравствуйте, чем могу служить? – По манере держаться, по интонациям и еще неким неуловимым приметам владелец лавки догадался, что работал или работает в тех самых органах, которые всегда на страже, следят и бдят. «Что еще им надо от меня?» - подумал антиквар. Ибо свеж в памяти был случай полугодовой давности, когда после визита некоего неприметного гражданина к нему нагрянули и изъяли немецко-фашистские медали, сданные на реализацию одним поисковиком. Нельзя, говорят, такое продавать. На них орлы со свастиками и прочая нехорошая символика. В результате хозяина лавки оштрафовали по суду. «Вот дурак я тогда был, - вспоминал неприятный инцидент Леонид. – Черт меня дернул эти рейховские цацки напоказ выставлять, под стеклом».

Человек в плаще поставил картину возле стеклянного шкафа с фарфоровыми статуэтками.

- Простите, где у вас можно плащ повесить? А то я сегодня как мокрая курица, все вокруг забрызжу! – Он оглянулся, ища глазами вешалку или просто крюк в стене.

- Я вам помогу, - антиквар с трудом протиснулся между старым патефоном, самоваром и шкафом в стиле русский ампир, пожал мокрую руку клиента.

- Антон Елисеев. Можно просто Антон, - эти слова прозвучали как знаменитое «Бонд. Джеймс Бонд».

- Леонид Петрович, можно просто Леонид.

Оказалось, что клиент на двенадцать лет старше Леонида, то есть перевалил за шестидесятипятилетний рубеж, хотя выглядел довольно-таки моложаво. Благородная седина была аккуратно подстрижена и расчесана, лицо было гладким, только в уголках серо-зеленых глаз обозначились мелкие морщинки, нос, в меру широкий и в меру длинный, столь же «среднестатистической» толщины губы, ровные ряды нетронутых кариесом и желтым налетом зубов. Завершением портрета была короткая, ухоженная борода и столь же аккуратные усы. Антиквар извлек из ампирного шкафа вешалку и помог гостю избавиться от мокрого плаща, кепку тот  небрежно затолкал в рукав плаща.

- И пиджак, как назло, влажный, - Антон Елисеев провел правой рукой по левому рукаву, печально оглядел подмокшие обшлага. – Ну и погодка!

- Так осень на дворе. Вам бы зонтик не помешал…

Так же печально оглядел он свои брюки: штанины пропитались водой и липли к ногам.

- Хорошо, что я догадался портрет уберечь от дождя, - он нагнулся, взял картину и водрузил ее на заботливо подставленный стул. – Вышел из дому – мелкий дождик накрапывал, ехал сюда – поливало так себе, умеренно, а метрах в ста от вашего магазина как ударил ливень, да еще и с ветром… За каких-то двадцать минут так погода испортилась. Машина-то у меня в ремонте, автобусом добирался. Вымок насквозь, - он снова печально ощупал себя.

- Вам помочь? – антиквар достал из коробки ножницы. – Я обогреватель включил на всю катушку, так что обсохнете быстро.

Ножницы в руках офицера так и сновали, разрезав бечевку, он освободил картину от картона и бумаги. Взору Лукачева предстал портрет офицера неизвестной ему государственной принадлежности за стеклом, в резном багете. Сделанный масляными красками портрет изображал человека с загорелым или, скорее, смуглым от природы лицом, в лихо заломленном берете, в камуфляже с погонами и нашивками, язык которых был неведом русскому антиквару. Черные усы образовывали почти прямую линию под ястребиным носом, глаза были заметно раскосыми, отчетливо выделялись скулы, твердый подбородок слегка выступал вперед. Широкие ладони лежали на автомате Калашникова. Самой же необычной деталью портрета были глаза человека. Они пристально, изучающее смотрели на вас, и, казалось, проникали в самую сердцевину вашей личности, как бур в недра, стремясь достичь дна. Взгляд гипнотизера, следователя, стремящегося «расколоть» упертого преступника, врача-психиатра, знатока человеческой души и ее недугов, сектанта, улавливающего в сети неопытные души. От такого взора невозможно было скрыть самое сокровенное и потаенное.

Если так же внимательно и пристально смотреть в глаза человеку на портрете, что и делал сейчас антиквар, то можно было заметить, как они незаметно меняют цвет. «Как у сиамского кота, который некогда жил у меня, - подумал антиквар. – Только что они были черными, точнее темно-карими – и вот уже в них сверкают зеленые искорки». Взгляд человека завораживал, притягивал к себе. Зеленые искры превратились в крохотные желтые молнии, ярко вспыхивающие на темном фоне, затем – белые звездочки: казалось, художник вырезал из черного холста тропического неба два маленьких кружочка и вставил их в глазницы. Глаза на портрете жили, притом, что сам портрет отнюдь не являл собой шедевр живописи: просто человек в военной форме, за спиной раскинули свои зеленые веера пальмы, в лазурном небе плавала пара одиноких облачков, вдалеке виднелся силуэт католической церкви. Но глаза!

«Или это мне померещилось?» - антиквар отступил на шаг. Да нет, глаза как были черными угольками на бронзовом лице, такими и оставались. К тому же, это лицо было поразительно знакомо хозяину лавки.

- А вы знаете… я где-то видел этого офицера… - пробормотал он. – Вот только из какой он страны? Знаки отличия мне незнакомы. Хоть я и служил в свое время при Краснодарском летно-техническом училище, где курсанты были из многих стран, но вот эти знаки…

- Вы могли видеть его по телевизору в восьмидесятые годы, в репортажах из республики Миранда. Командир партизанской армии Умберто Гарсиа Мартинес. Команданте собственной персоной, - по-военному отчеканил гость.

- А откуда у  вас он? – полюбопытствовал антиквар и тут же подумал: «Зачем я спросил? Все равно ведь не скажет правду». Тем не менее, Елисеев охотно откликнулся.

- Служил я там, выполнял определенную миссию. Конкретных деталей своей работы и сейчас поведать не могу – подписка о неразглашении. Но вот о судьбе команданте готов рассказать.

За окном дождь дважды ослабел и дважды вновь усилился. Потенциальные клиенты, спугнутые ливнем, из-за дождя не спешили к антиквару, да и раньше-то к нему заглядывали нечасто. Скупщик старины с раскрытым ртом внимал рассказу офицера об удивительном человеке, запечатленном на портрете.

- Было это накануне перестройки, чтоб ее черти… - обладатель портрета едва удержался от того, чтобы не выразиться крепче. – Короче, служил я тогда в Миранде, в самый разгар повстанческого движения. Страна нищая, власть жестокая и продажная, держалась исключительно на штыках и американских финансовых вливаниях. Процентов семьдесят населения и сто процентов партизан – индейцы. Тридцать процентов населения и девяносто процентов элиты – метисы. Из белых, пожалуй, только мы да американцы: мы партизан поддерживали, они – правящий режим.  Ну, еще немецкие поселения в джунглях, фашисты недобитые. Короче, кругом у них бедно, голодно, кроваво, одна верхушка благоденствует.

И вот появился полковник Мартинес, офицер правительственных войск, перешедший на сторону повстанцев. И в короткий срок все их разрозненные отряды, часто враждовавшие друг с другом, не просто слились вместе, а образовали единую, сплоченную и боеспособную армию. Более того, на сторону партизан стали переходить и многие бывшие сослуживцы Мартинеса. Убеждать он умел, но не только и не столько силой аргументов, сколько благодаря некой таинственной силе, гнездившейся в нем, назовите хоть магией, хоть гипнозом. Его магнетический взгляд притягивал, подчинял себе людей, парализовал их волю, а голос завораживал, как пение мифических сирен. Не только попавшие в плен солдаты и офицеры правительственных частей, но даже каратели из наводнивших республику «эскадронов смерти», поддавшись чарам голоса и магии взгляда, вставали в ряды партизан.

Особо упертые пленные неприятели или проштрафившиеся соратники под пристальным взглядом Мартинеса падали в обморок, у некоторых же начиналось натуральное безумие.

«Змеиным взором» прозвали его враги. Ходили разговоры, что предками команданте Мартинеса были потомственные индейские шаманы, известные своей колдовской силой и могуществом. От них-де и передались ему чудесные способности. Может, так оно и было…

Слава о паранормальных способностях команданте распространилась по всей республике, что весьма обеспокоило правящий режим и его американских спонсоров. Неоднократно подсылали к нему наемных убийц. Тех, кого не убила охрана, без особых усилий перевербовал сам командир повстанцев. Под его суровым взглядом трепетали самые отъявленные головорезы, иные из них впадали в истерику, начинали плакать и каяться в совершенных ими злодеяниях. Не в силах одолеть Мартинеса с помощью засланных агентов, решили слуги режима найти слабое звено в его окружении. И вскоре выбор пал на его ближайшего сподвижника Хосе Моралеса. Наши представители при штабе повстанцев в разговорах между собой иначе как «Аморалесом» этого деятеля не называли. Храбрый был, черт, во всех схватках первый на рожон лез, ранен дважды. Но герой этот был вовсе не спартанцем, а скорей сибаритом: любил пожить в свое удовольствие, вкусно поесть, разжиться текилой и хорошо погулять, прикарманить ценный трофей, имел сильную слабость к слабому полу, - гость усмехнулся. – Деньги любил, потому не гнушался захватывать заложников и возвращать их за приличный выкуп. Еще ходили слухи, то приторговывает он кокаином. А, вдобавок, завидовал славе своего командира, хотя до поры до времени зависть скрывал. Бывало, сталкивались Мартинес и Моралес, и тогда гневом наливались глаза команданте, и мало кто рискнул бы заглянуть в них. И Хосе Моралес пугливо отводил взор.

Однако же, несмотря ни на что, ценил командир своего соратника. Вроде бы умел читать в душах людских, а тут… Короче, купили этого самого Моралеса с потрохами. Он и навел «эскадрон смерти» на главный партизанский штаб. А эти головорезы сами страшились команданте, как черти молитвы: а ну как заворожит и их, и все дружно, против своей воли, оружие побросают и сдадутся на милость победителя? Окружили, значит, штаб, охрану всю бесшумно сняли – американские специалисты с ними были, эти свое дело знают! Тут как на беду вышел на крыльцо Мартинес в черных очках, глаз-то не видать. Ну, тут из кустов головорезы выскочили, хотели его живьем брать, да только Моралес поспешил, уж больно хотелось ему своего бывшего командира устранить, в тени которого меркнул блеск его славы. Выстрелил в него, тяжело ранил, тот упал. Подбежал к нему вчерашний соратник, сорвал с раненого темные очки, в глаза смотрит и злорадно так ухмыляется. А команданте только прошептал: «Ну, привет, мол, Брут, буэнос диас, Иуда…» И так зыркнул на него, сверкнул своими темными глазами – тот и умом рехнулся тут же, на месте. Вопит, орет не своим голосом, оружие бросил, в джунгли побежал. «Эскадронец», который с ним рядом был, тоже в глаза умирающему заглянул – и навзничь упал, биться начал в судорогах, пена на губах выступила, глаза закатил. Мартинес прошептал еще что-то – и закрыл глаза навсегда.

Тогда убили многих, не пощадили даже священника, отца Пабло, который оставил лучший столичный приход и ушел к партизанам. Они же там все были социалисты и католики «в одном флаконе», так сказать. Глумились над ним, заставляли каяться в грехах перед командиром карателей. Ну, так сами потом покинули мир без исповеди и отпевания – через месяц эскадрон в засаду попал, всех уложили. Потом индейцы говорили, будто этих головорезов сам команданте с того света достал. А Мартинеса после смерти еще больше боготворить стали, только что не молились на него. И отец Пабло у них как святой, хоть его официальная церковь канонизировать категорически отказалась.

Мне это потом товарищи рассказали. Я тогда в Порт-Нуэвасе был – это городок, который партизаны контролировали. Случилась трагедия 18 сентября, почти в полдень, когда у нас тут уже глубокая ночь. Когда повстанцы взяли столицу Миранды, нас отозвали. Улетел я на Кубу – и портрет с собой увез. Был у партизан художник, все портреты героев делал. Ну и командира своего изобразил, незадолго до его гибели. Я его много лет дома держал, в чулане.

- Почему в чулане? – удивился антиквар.

- После того случая с сыном… - офицер тяжко вздохнул и задумался. По лицу его было заметно, что человек колеблется, рассказывать всю правду или нет. – Сначала-то он в коридоре висел. Кто не зайдет ко мне, все подолгу задерживали на нем взгляд: казалось, что глаза команданте буквально с того света смотрят на вас, будто что-то хотят сказать, зовут, заманивают, притягивают, затягивают в какой-то магический омут, откуда уже не выбраться.

Жена моя всегда шарахалась от этого портрета, как будто боялась чего-то. А вот сын, наоборот, мог долго глядеть на него. Я уж допытывался у Андрюхи: что ты все пялишься на портрет, будто девушка влюбленная на суженого? А он только смущенно отводит глаза. Я ему, наверное, сотню раз про команданте Мартинеса рассказывал, весь его жизненный путь от и до. И про то, как предавший его Моралес умом тронулся, бегал по лесу и вопил, будто обезьяны-ревуны, пока его «эскадронцы» не пристрелили. Скоро это стало для Андрюхи любимой историей. Тогда уже перестройка началась, многое можно стало рассказать. А то ведь раньше даже самым близким не велели говорить. Да что там, портрет чуть было не отобрали, когда я в Союз возвращался. Прошло так несколько лет. И вот однажды я понял, что с портретом происходит что-то неладное. Вроде бы: рамка, стекло, холст, краски…

В ночь с восемнадцатого на девятнадцатое сентября – дату я хорошо запомнил! – шел вот такой же проливной дождь, как сегодня. Мрачная погода располагала к глубокому, крепкому сну. Квартира погрузилась во тьму, только в коридоре тускло горел светильник над дверью да еще один, вставленный в розетку, слабо освещал путь из спальни в кухню и сортир.

Отоспавшийся за день Васька бодрствовал, бесцельно бродил по коридору, изредка напоминая о себе громким стуком – то прыгнет на стойку для обуви и уронит щетку, то еще что-нибудь. Я прикрикнул на кота, плотно закрыл дверь в спальню и улегся, сразу погрузившись в сон. Не помню, что мне тогда снилось, зато навсегда запомню, как разбудил меня истошный вопль кота. Проснулся не только я – жена вскочила, сын включил свет в своей комнате. «Что там с котом стряслось? - думаю, надевая шлепанцы. – Упал что ли, «верхолаз» хвостатый, расшибся? С ним такое однажды случалось». Вышел я в коридор, позвал Василия. Тот не откликается. Нагнулся я, смотрю – он, бедный, под стойку для обуви забился и шипит оттуда, но не на меня, а на портрет Мартинеса. Я взглянул на портрет – и так и шарахнулся к стене. Глаза у команданте будто живые, искорки в них блестят, а цвет… как светофор: то красный, то желтый, то зеленый.

- И вы в темноте это разглядели? – спросил удивленный антиквар.

- Нет, не совсем в темноте. Свет от ночного светильника как раз на портрет падал, и в этом круге…глаза! Господи, что я прочитал в них: и отчаяние, и боль, и ненависть к предавшему его соратнику, и досаду, что так нелепо погиб. Сразу вспомнилась та трагедия в джунглях Миранды. А взгляд этот так и затягивает меня, как в воронку глубокую. Я кота схватил, а тот мяукает, царапается, на портрет скалится, зубами щелкает и шипит. Жена на пороге спальни стоит, сын из своей комнаты голову высунул: что случилось? Кота я насилу успокоил, а сам всю ночь не мог заснуть, а наутро у меня давление подскочило, хотя никогда я на здоровье не жаловался. Госпитализировали меня с гипертоническим кризом, пришлось службу оставить.

- А что с портретом? – снова перебил Лукачев.

- Утром мы его убрали от греха подальше, в чулан. Кот к нему подойти боится, шипит, мяукает, я, полуживой, украдкой в глаза ему взглянул – глаза как глаза, ничего в них страшного, демонического нет. Но портрет глазастого команданте все-таки убрал с глаз долой, и сыну наказал не трогать его, не смотреть на него, особенно в ночь на девятнадцатое сентября, когда команданте убили. Он мне не поверил, говорит – сказки это, ты, видать, папа «Портрет Дориана Грея» когда-то прочел, тебе и в память запало. Картины испугался! Но требование отца – это как приказ командира, не обсуждают, а исполняют.

Прошло так несколько лет. Сын вырос, готовился поступать в университет. А еще увлекся разной мистикой, тогда как раз пошел вал оккультной литературы: черная магия, белая магия, хиромантия, гадания всякие, Шамбала… Ну и про демонические портреты тоже писали. Так вот решил Андрей убедиться, правда ли это. Он сначала-то не верил: кот Васька дурной, собственной тени испугался, а у папы гипертония – следствие риска, которому он каждодневно подвергался в горячих точках. А потом, как книжек начитался, стал верить во всю эту хреноту и решил тайком полюбоваться на портрет. В ту проклятую ночь он пробрался в чулан, включил фонарик и стал внимательно рассматривать портрет. И снова жуткий крик посреди ненастной осенней ночи разбудил меня – это кричал сын. Я выскочил из спальни. Дверь кладовки была широко распахнута, фонарик валялся на полу, а Андрей бился в судорогах, стучал головой об пол, мычал что-то невразумительное.

- Падучая? Как у того «эксадронца»? – поинтересовался антиквар.

- Да нет, к счастью, невроз какой-то врачи у него обнаружили. Оттого его и в армию не взяли, и в вуз он поступил только через год, когда прошел курс лечения. Теперь вот каждый год в ночь на девятнадцатое сентября у него приступы. А портрет мы тогда всяким хламом завалили, чтобы глаза эти страшные в глаза не бросались.

Хозяин лавки сочувственно покачал головой, потом вдруг спросил:

- А почему теперь вы решили продать этот портрет?

- Деньги нужны. Сыну ипотеку выплачивать надо, - развел руками офицер. – Да и у самого кредит взят. Хоть пенсия у меня и приличная, а все равно не хватает, приходится всякие диковины распродавать, которые раньше берег и хранил. Даже чучело кетцаля, птицы свободы, тотема индейцев Миранды, и ту продал.

- Я покупаю у вас портрет! – воскликнул антиквар. – Не для продажи – для себя.

- Только помните про ночь с восемнадцатого на девятнадцатое сентября! Ни в коем разе! – офицер торжественно вручил портрет команданте антиквару.

- Еще бы мне не запомнить после того, как узнал вашу историю! Кстати, до годовщины той роковой ночи осталось всего ничего!

…За окном дождь лил, как из ведра, разгулявшийся ветер швырял сорванные листья в окно, и они налипали на стекло, ветки тополя царапали стекло. Двор за окном погрузился в тяжкую осеннюю тьму, которую прорезали только фары одиноких автомобилей да редкие светящиеся окна «сов», просиживающих за телевизором или компьютером до рассвета. Антиквар Лукачев проснулся, включил ночник. На стене висел портрет команданте Мартинеса, который вчера вечером он аккуратно завесил полотенцем, как зеркало в доме покойного.

Хозяину не спалось, он пробуждался каждый час и снова проваливался в пучину сна. Черт бы побрал эту неблагоприятную погоду! «А что, если я проверю: правда ли вся та жуткая история, рассказанная офицером-отставником? А то Света смеется, говорит, скоро совсем спятишь от этой чертовщины». Супруга безмятежно спала. Он осторожно спустился с кровати, на цыпочках прошел по ковру, чтобы не будить жену, и, поколебавшись с полминуты, решительным движением сдернул полотенце. Боже! Глаза команданте так и полыхали злобным огнем! Отчаяние и ненависть слились в страшном взгляде.

Антиквар содрогнулся. Лицо его перекосило, он попытался что-то сказать, но речь стала бессвязной, он сам не понимал, что бормочет. Пытался поднять руки, чтобы снова завесить портрет – и не мог этого сделать, руки не слушались его.

…Диктофонную запись мне удалось разобрать с трудом: после перенесенного инсульта речь антиквара не вполне восстановилась.

Его брат, художник, нарисовал черные очки, навсегда скрывшие бешеный взор Мартинеса.