Шерстокрыл

Когда разрушается или сгорает старый дом, это равносильно смерти много пожившего человека. Еще вчера здесь высился бывший купеческий особняк, разделенный перегородками на четыре советских квартиры, или барак предвоенной поры, а сегодня – гора мусора, которую скоро уберут и на месте видевшего рождение и взросление нескольких поколений деревянного старожила появится офисное здание, торговый центр,  жилые хоромы современного купца, на худой конец – гаражи, раскинется автостоянка, вырастут, как грибы, тенты летнего кафе…

Еще печальнее видеть, как исчезает целая улица – как будто экскаваторы, бульдозеры, строительные краны уничтожили целую семью, род, династию домов, а вместе с ней – и память о событиях, происходивших здесь, людях, которые жили в старых домах, топтали деревянные тротуары и мостовые, копались на грядках, чинили покосившиеся заборы, извещали тех, кто собирается нарушить дарованную конституцией неприкосновенность жилища, о наличии во дворе злой собаки. Уходят домики с резными наличниками, выкорчевываются сирень, бузина, одичавшая садовая малина и смородина. Там, где буйно разрастались лопухи и крапива – асфальт паркинга, на месте старых сараев, набитых дровами и бытовым хламом – новенький гипермаркет, вместо дощатого забора, окружавшего уютный домик – металлическая ограда административного здания.

Тоскливо и тяжко, когда с карты города исчезают целые улицы. Казалось бы, убрали морщины, разгладили кожу старческого лица, словно «чудодейственным» кремом покрыли асфальтом – а все равно в радости печаль: не стало того, что придавало окрестностям самобытный колорит. Где теперь эти утопающие в зелени частные домики с мансардой и узорчатой резьбой по фасаду, где дух старого города? Где те же восьми- и двенадцатиквартирные бараки, в облике которых советский утилитаризм сочетался с элементами швейцарского стиля? Где сама улица? Нет ее, стала заурядным внутридворовым проездом без имени. Вокруг, вдоль и поперек нее – советские и постсоветские многоэтажные дома, и ничто не напоминает о доброй старой улочке.

Такая печальная метаморфоза произошла с Четвертой улицей, пересекавшей старую Слободку. Некогда все улицы на былой пролетарской окраине города были номерными, с Первой по Девятую. Некоторые из них переименовали после того, как Красная Армия изгнала Белую. Но Четвертую улицу смена табличек на затронула – видно, фантазия переименовщиков закончилась на Третьей, ставшей Северной.

Улица представляла собой два ряда деревянных одно- и двухэтажных домиков, тротуары были дощатыми и зияли многочисленными дырами там, где доски сгнили и провалились, потому хождение по таким мосткам было сродни цирковой эквилибристике. Проезжая часть представляла собой отчасти деревянную мостовую в аналогичном состоянии, отчасти грунтовую дорожку с лужами и размякшей под дождем грязью, которые также надо было обходить с ловкостью канатоходца, дабы не угодить туфлей или ботинком в лужу или месиво. Жители улицы давно наловчились лавировать между ловушками, устроенными самой природой и нерадением городских служб. Хуже было чужакам, которых случайно занесло на Четвертую: отчаянная брань в адрес природных стихий и городской власти нередко раздавалась из уст самых интеллигентных людей, промочивших обувь или замаравших брюки. Каменных строений на улице изначально не было. Только дерево, мертвое и живое, то есть дома, заборы, тротуары, ива, ольха, березки, осины, картошка, лук и морковь на грядках, хмель, вьющийся по фасадам, крыжовник и клубника, настурции, ноготки, ромашки. Тюлевые занавески на окнах, белье на веревках. В доме – кровати железные, подушки пирамидкой, мебель первой половины бурного века. Деревня в городе.

Лишь в конце шестидесятых улица помаленьку стала обретать городской вид: две панельных пятиэтажки буквально перерезали ее, разделив надвое. Домов пять было снесено, а их обитатели получили прописку в новых квартирах в другой части города. Большинство же продолжало проживать по старым адресам: потомственные поморы, рабочие лесопилок, отставные моряки, вчерашние крестьяне, перебравшиеся некогда в город, и их потомки.

Биографии большинства из них были похожи одна на другую, так же, как и скромная обстановка жилищ, одинаковая растительность на огородах, Единственной живой достопримечательностью улицы на рубеже шестидесятых-семидесятых был хозяин дома № 15. Этот старожил Четвертой достоин того, чтобы войти в анналы городской истории.

Федор Егорович Кальчин происходил из знаменитой лоцманской деревни. Он мог продолжить традицию предков, однако предпочел пойти в торговлю. Переехав с матерью в город, он обосновался на Четвертой улице – оттуда до магазина, где трудился Федор – всего два квартала. Незадолго до войны женился, в 1941-м был призван, воевал в Заполярье, вернулся с медалями на груди и шрамом на левом предплечье. Вскоре стал директором того же продуктового магазинчика. Казалось бы, жизнь вошла в нормальную колею – дом, жена, относительный достаток на фоне нехватки всего и вся, только что детей Бог не дал. Но году в сорок восьмом пришли за Федором. «Взяли за политику», - объяснял наш герой неожиданный арест, не вдаваясь в конкретику своего уголовного дела. Сведущие люди, однако, были уверены, что забрали Федора за хищение социалистической собственности. А когда однажды во время застолья кто-то бросил ему упрек – зачем, мол, прикидываешься, невинно пострадавшим? – тот без тени смущения ответил: «Собственность-то какая? Социалистическая! Потому и дело политическое». Где-то на Дальнем Востоке довелось ему валить сосны-кедры. Вернулся он в пятидесятых, застав только мать (жена не пожелала быть супругой зека и исчезла в неизвестном направлении), в середине шестидесятых не стало и родительницы. Так и жил Федор один-одинешенек, трудовые будни просиживая в какой-то коммунальной конторе, по выходным копаясь в огороде, друзей у него практически не осталось – кого море взяло, кого война поглотила, кого приняла Мать сыра земля. С соседями общался мало, и в основном по праздникам, когда старожилы улицы наведывались друг к дружке в гости. Иногда, выпив, хитро подмигивал собутыльникам:

- А знаете, с кем я познакомился на высоких берегах Амура?

- Ну, и с кем же?

- А с такими людьми, что и мне, и вам не чета.

- С ворьем что ли?

- Нет, бери выше. Высокого полета ребята…

- Знаменитые «враги народа», что ли?

- А не угадал!

- «Высокого полета». Летчики?

- Меньше знаешь – крепко спишь и дольше живешь. Налей-ка мне!

Как-то, осушив стаканчик, Федор похвастался:

- А меня один мой дальневосточный корешок навестил. Я на лесоповале вкалывал. Зеленое золото для страны добывал, там, в лесу и познакомились… - и вдруг осекся, перевел разговор с дружка своего на успехи наших хоккеистов.

Странный был человека этот Федор. С виду – типичный уроженец Поморья: бородка русая, усы густые, на щеках щетина, глаза светлые, хитроватые, лицо круглое, скуластое, рост средний, вес умеренный, выговор классический северный, при минимуме диалектизмов, зато пересыпанный тюремной лексикой как краюха каравая солью. Но при первом же взгляде становилось ясно: хранит этот человек в себе какую-то тайну, видимо, связанную с его пребыванием в местах не столь отдаленных.

Животину Федя не держал. Был когда-то рыжий кот да сдох. А так – ни верного пса, ни пташки в клетке, ни курей или коз, которых разводили соседи. Вот только стали примечать мальчишки: вечерами шастает дядя Федя в погреб на дворе, носит туда миски и кастрюльки со жратвой. Не иначе, завел какое домашнее млекопитающее. Но почему тогда в погребе?

А однажды, осенним вечером соседский Лешка заметил, как вылез из погреба какой-то странный человек – сутулый, можно сказать и горбатый, в длинном и широком дождевом плаще с капюшоном, двигался как-то странно, на согнутых в коленях ногах, а руки к телу прижаты. Ему хозяин дверь открыл, а тот боком-боком да и нырнул в дом. Пацан все родителям рассказал. Отец в ответ:

- Видать, наш Федька приютил беглого арестанта. Ты больше у его дома не шатайся, а то заметит – несдобровать тебе, – и выразительно ткнул ножом в кусок белого хлеба. – Понял?

Ну, как же тут не понять! А тем временем стали случаться и другие странности. Пропала коза – ни рожек, ни ножек. Зимой собаку соседскую нашли с перегрызенным горлом. Думали – рысь: тогда лесные кошки частенько забегали в наш город, даже в самый центр, да и сейчас порой наведываются, когда в тайге жрать нечего. А однажды по весне (год был, кажется, семьдесят второй или третий) ограбили местного забулдыжку рядом с домом Кальчина.

Прибрел он к участковому: голова разбита, морда в кровищи, одежда помятая, грязная – не иначе, заплыв через майскую лужу совершал новоявленный «великий кормчий».

- Да тебе в вытрезвитель надо! – лейтенант Сергей Ильинцев присвистнул, оглядев мужика.

Тот сбивчиво стал объяснять: мол, подошли сзади, стукнули по башке, очнулся – карманы выворочены, от часов – один протертый ремешок на запястье, кошелек исчез. Преступление зафиксировали, а  едва ворочавшего языком и еще хуже – ногами потерпевшего отправили вытрезвляться. Осмотр места преступления ничего не дал: примятая молодая травка, капли крови на траве и мостках, пятак оброненный. Следов преступника не обнаружилось. И тут Ильинцева осенило: да рядом же дом бывшего зека; хоть и живет он тихо, никому не мешая, а наверняка сокамерники да солагерники его навещают. Вот тебе и зацепка!

Он требовательно постучал в дверь: «Откройте, участковый! Разговор есть». Послышались шаги в сенях, хозяин снял цепочку, щелкнул замком.

- Чего нужно-то? Я свое давно отбыл… - в глазах Федора Кальчина  мелькали беспокойные искорки, в словах – тревожные интонации.

- Рядом с вашим домом совершено нападение и ограбление, - твердо отчеканил лейтенант. – В ваших же интересах ответить на интересующие милицию вопросы. – Он решительно надвинулся на растерянного, оторопевшего от нежданного визита хозяина. От того слегка попахивало водкой.

- Так можно и здесь… на интересные вопросы побазарить, - забормотал бывший заключенный, глаза его забегали. – У меня в доме не прибрано…

«Он что-то скрывает», - подумал Ильинцев и выпалил: - Позвольте войти в дом представителю власти! А то можно и ордер на обыск оформить в два счета.

Кальчин пятился задом, едва не споткнулся о порог комнаты. В гостиной было накурено, на столе высилась ополовиненная бутылка сорокоградусной, на тарелках лежала закуска, телевизор транслировал концерт ко Дню пограничника, почему-то горела свеча, хотя электричество наличествовало, судя по работающему «ящику». За столом спиной к лейтенанту сидел человек в плаще с накинутым на голову капюшоном, вжимавший голову в плечи. «За столом и в плаще, более чем странно», - подумал участковый. Кальчин, войдя задом в комнату, заметно побледнел.

- А чего без света сидим? – обратился лейтенант к Федору.

- Гость мой… не любит яркий, резкий свет, глаза болят, потому он сумерки любит.

- Гражданин, встаньте и предъявите документы! – скомандовал Ильинцев гостю.

Тот молчал и не оборачивался, только сильнее сжался.

- Гражданин, к вам обращаюсь! – грозно произнес участковый, на всякий случай, положив правую руку на кобуру.

Неизвестный откинул капюшон, обнажив поросшую густым каштановым волосом круглую, давно не стриженую голову, мохнатые и остроконечные, как у зверя, уши.

- Представься лейтенанту, - каким-то дрожащим голосом обратился к нему Кальчин.

Эту сцену Ильинцев запомнил на всю оставшуюся жизнь. Незнакомец встал, резко развернулся, скинув в процессе поворота плащ – и, о ужас! – это был не человек! На узкий лоб спадали спутанные волосы, скорее шерсть, скалился узкий рот с торчащими клыками, большие выпуклые красные глаза – не человечьи, скорей кошачьи – пялились на обомлевшего милиционера, широкий приплюснутый нос хищно поводил ноздрями, будто вынюхивая что-то. Совершенно голое тело было покрыто густой шкурой, лицо также сильно обволошено, почти как у обезьяны или питекантропа с картинки в учебнике. Рот раскрылся, издав какой-то писклявый звук – и тотчас же вскинул руки. За спиной человека распахнулись… самые настоящие крылья, покрытые бурой шерсткой.

- Стоять на месте, не двигаться! – только успел воскликнуть Ильинцев, и тут на него обрушился табурет.

- Уйди, легаш, мент поганый, завалю! – заорал Кальчин. Падая, оглушенный ударом лейтенант успел сделать два выстрела: одна пуля предназначалась Кальчину и сразила его наповал, другая, отправленная вслед ринувшемуся к окну крылатому существу, разбила экран телевизора и по пути уронила чадящую свечку на скатерть, вспыхнуло пятно пролитой водки. Огонь переметнулся на занавеску. А крылатый гость, распахнув окно, с таким же писком выскочил из дома и взлетел на соседний тополь, оттуда спланировал на крышу сарая.

Все это Ильинцев наблюдал, словно во сне. А огонь уже «съел» одну штору и перекинулся на другую, охватил телевизор, который рванул, осыпая все вокруг осколками стекол и пластмассы, пламя принялось поглощать старый диван, подушки, факелом вспыхнул фикус…

Тут только до лейтенанта дошло: дом вот-вот охватит огонь. Он потрясенно огляделся вокруг: в луже крови лежал мертвый хозяин. Шатаясь, лейтенант выбрался из дома и закричал: «Пожар!» А люди уже сбегались: из раскрытого окна валил едкий черный дым, пахло тлеющим пластиком, горящей ватой, огонь стремительно распространялся по плетям хмеля, и скоро проник под застрехи. Обалдевший лейтенант стоял, держась за калитку, и глядел на старый тополь и крышу сарая: крылатого существа не было видно, как будто морок, наваждение – появилось и пропало. Вскоре послышалась сирена пожарной машины.

- Судя по твоему описанию, Сережа, видел ты огромного шерстокрыла. Вот только понять я не могу, откуда он у нас взялся – и широта не та, и размеры тела, - доцент пединститута Юрий Ильинцев раскрыл вузовский учебник по биологии и показал картинку племяннику.

- Похож, ей-богу! – воскликнул тот.

- Может, померещилось тебе, после того, как этот уркаган тебя по голове саданул? – спросил дядя. – До сих пор вон у тебя синяк на лбу.

- Я ж говорю, видел до того, как меня ударили! – возразил лейтенант.

- Память – штука лукавая, – возразил доцент кафедры зоологии. – Может всякие сюрпризы преподнести. Есть, например, конфабуляция – ложная память…

- А где же эти существа водятся?

- Южная Азия. У нас таких нету. Хотя, в древности, может быть, и обитали, - улыбнулся дядя. – Но я не палеонтолог и вообще спец по земноводным.

- Шерстокрылы вроде летучих мышей?

- Вроде, да не те. Бери выше! Особый отряд млекопитающих, близкие родственники приматов, то есть и нас с тобой. «Летучими» шерстокрылов называть вряд ли правомерно, они скорее планируют меж деревьев, как белки-летяги. И не крылья у них вовсе, а большие кожаные складки по бокам.

Сослуживцы подняли Сергея на смех, хотели даже назначить обследование у психиатра – шутка ли, после такого удара по голове! В конце концов, он и сам поверил в то, что увидел человекообразного шерстокрыла уже после удара, «наградившего» его крупным синяком и сотрясением мозга. Из полусгоревшего дома извлекли останки бывшего зека. Проспавшийся гражданин признался, наконец, что никто его по голове не бил, а деньги он попросту пропил, часы же где-то обронил (ремешок перетерся), пустой кошелек выкинул со злобы, версию же со своим ограблением придумал, чтоб жена не ругала, а посочувствовала, лицо разбил в кровь, когда упал, споткнувшись на ветхих деревянных мостках. Пьянчужке пригрозили ответственностью за ложный донос о преступлении, но пожалели и отпустили его с миром: как-никак помог выявить воровской притон.

В тот майский вечер некоторые жители Слободки видели огромную птицу размером с человека, перелетавшую или, скорее, перепрыгивавшую с ветки на ветку.

В погребе убитого Кальчина обнаружили комки бурой шерсти, звериный помет, обглоданные кости. «Уж не медведя ли держал «в заточении» бывший зек?» - думали следователи.

После разговора с дядей Сергей вдруг вспомнил читанную в детстве книжку знаменитого путешественника по Дальнему Востоку Владимира Арсеньева «В горах Сихотэ-Алиня».

«"...Собака моя плелась сзади. На тропе я увидел медвежий след, весьма похожий на человеческий. Альма ощетинилась и заворчала, и вслед за тем кто-то стремительно бросился в сторону, ломая кусты.

Однако зверь не убежал, он остановился вблизи и замер в ожидательной позе. Так простояли мы несколько минут. Наконец я не выдержал и повернулся с намерением отступить. Альма плотно прижалась к моим ногам. Едва я шевельнулся, как неизвестный зверь тоже отбежал на несколько метров и снова притаился.

Напрасно я всматривался в лес, стараясь узнать, с кем имею дело, но чаща была так непроницаема и туман так густ, что даже стволов больших деревьев не было видно. Тогда я нагнулся, поднял камень и бросил его в ту сторону, где стоял неведомый зверь. В это время случилось то, чего я вовсе не ожидал.

Я услышал хлопанье крыльев. Из тумана выплыла какая-то большая темная масса и полетела над рекой. Через мгновение она скрылась в густых испарениях, которые все выше поднимались от земли. Собака выражала явный страх, и все время жалась к моим ногам.

Вечером после ужина я рассказал удэхейцам о том, что видел в тайге. Они принялись очень оживленно говорить о том, что в здешних местах живет человек, который может летать по воздуху.

Охотники часто видят его следы, которые вдруг неожиданно появляются на земле и так же неожиданно исчезают, что возможно только при условии, если человек опускается сверху на землю и опять поднимается на воздух. Удэхейцы пробовали за ним следить, но он каждый раз пугал людей шумом и криками, такими же точно, какие я слышал сегодня».

Отставной полковник полиции Сергей Ильинцев в раздумьях прохаживался по бывшей улице, где ничто не напоминало о странном событии, случившемся более сорока лет назад.

Место, где когда-то стоял дом №15, было давно заасфальтировано – здесь теперь парковались автомобили сотрудников какого-то важного учреждения, выросшего посреди давно исчезнувшей под слоями асфальта, бетонной тяжестью новых многоэтажных зданий улицы.

«Может быть, написать о том, что стряслось здесь в бытность мою участковым, – думал полковник. – Как раз готовится книга к очередному юбилею областного УВД. Мне уж годов много. Унесу в могилу свою тайну, а жаль…» Он достал мобильный и набрал номер знакомого корреспондента.