Шелест ковыля

Посреди ночной степи горел костерок, озаряя неровным, пляшущим светом небольшую часть бескрайнего травяного «моря». Легкий, прохладный ветер шелестел в зарослях ковыля, забирался под халаты четверых полусонных путников, гладил верблюжью шерсть. Дыхание ветерка несло едва заметный дух соленой влаги с Аральского моря и ароматы трав, которые, после многодневного шествия каравана по пескам, солончакам и каменьям, казались путникам преддверием райского сада. Издали, где при свете костра ясно вырисовывались контуры древнего кургана, доносились голоса сов: «Сплю! Сплю!», отчего еще больше хотелось повалиться на расстеленные кошмы и забыться до первых рассветных лучей.

В волшебные ароматы степи вносил свою струйку и зеленый чай, который заваривал в небольшом котелке самый старший из четырех торговцев, Джамшид. Это по его настоянию четверо купцов отправились на север, к русской границе, где надеялись изрядно обогатиться, продав пестрые восточные ткани, до которых так охочи казачки, жены офицеров, стерегущих границу по Уралу, городские мещанки Оренбурга.

Джамшиду перевалило за полстолетия. Он был кругл, как огромное яблоко, а когда спешил, семеня полными ногами, казалось, что это перекати-поле, принявшее человеческий облик, катится по траве. Сходство с перекати-полем придавали ему и растрепанные, спутанные волосы, к которым редко прикасался гребешок, и еще реже – ножницы цирюльника. На десять пальцев его жирных рук приходилось шесть перстней с самоцветными камнями.

В сторонке, прямо на траве лежал его соотечественник и земляк, перс из Мазандерана Мурад – еще весьма молодой человек, привычный и к ночному холоду, и к изнуряющему дневному зною, еще недавно несший службу в одном из пограничных гарнизонов, а теперь нанявшийся охранять караван. Он был немногословен, вообще не отличался общительностью, в торговых делах смыслил мало, зато был крепок мышцами, подвижен, умел обращаться почти с любым холодным оружием, и, как бывший разведчик, знавший все тропы, колодцы и оазисы в Каракумах, на Мангышлаке, и, далее, на пути от Арала до самой русской границы. Его худое лицо украшала остроконечная борода, благодаря которой физиономия молодого, но бывалого вояки напоминала треугольник, обращенный вершиной вниз. Его зоркие темно-вишневые глаза напряженно вглядывались в ночь.

Урожденный бухарец Рахим фигурой отчасти напоминал Джамшида, когда тот был моложе лет на двадцать – то есть, казался не яблоком, а грушей: большой, выпирающий из халата живот, узкая птичья грудь. Зато голова являла собой подобие спелого яблока своей шаровидной формой и вечно румяными щеками. По характеру он был полной противоположностью Мураду: острослов, балагур, способный заткнуть за пояс самого веселого мудреца Насреддина, если бы тот был доныне жив, прекрасный рассказчик, собиравший толпы слушателей на рынке в Ширване, где он жил и торговал.

Четвертый, наполовину перс, наполовину курд Акрам, был пожилым и много повидавшим человеком с философским складом ума, рассудительным, не склонным очертя голову бросаться в сомнительные торговые предприятия, но готовым на разумный риск, если дело того стоило. Он был совершенно лыс, к тому же, в отличие от Джамшида любил бритье и совершал это священнодействие собственноручно и ежедневно, терпеливо и аккуратно, отчего лицо его было гладким и безволосым, как у евнуха, чего не скажешь про хриплый бас, ясно свидетельствовавший о том, что перед вами – нормальный, здоровый мужчина, и на пороге старости сохранивший мужскую стать. Если Рахим знал множество жизненных историй – и забавных, и страшных, и поучительных – то Акрам прочел огромное количество книг, пока в силах был различать арабские и персидские буквы. Теперь же он мог читать творения мудрецов только через увеличительное стекло, купленное на рынке в Исфахане, и мечтал приобрести очки, которые носят европейцы, в последние годы все чаще посещающие города Востока. Говорили, что предки его были гебрами, огнепоклонниками, притом, что сам Акрам являл пример правоверного мусульманина и довольно часто цитировал Коран.

Над костром прочертила параболу летучая мышь. Она мелькнула так низко, что, казалось, должна была опалить свои перепончатые крылья. В полете крылатая бестия чуть было не коснулась Рахима, который со смехом отпрянул в сторону. Мурад профессиональным движением воина вскинул руку, намереваясь сбить ее на лету, но промахнулся.

- Тьфу, нечисть летает! – он презрительно сплюнул.

- Не тронь ее, Мурад, - подал голос Акрам. – Все земные создания суть – детища Аллаха, не обижай их без особой нужды.

- Откуда они здесь, в степи? – включился в разговор Джамшид. – Эти твари селятся обыкновенно в горах, в пещерах, в развалинах…

- Да тут неподалеку есть руины крепости времен Хорезмшахов, - Рахим веточкой почесал спину, потянулся. – Там, наверное, их гнездилище.

- Расскажи нам что-нибудь, - обратился к нему Джамшид, продолжая механически болтать ложкой в котелке с чаем. – Только чтобы новое, что мы еще не слышали. Старыми сказками мы сыты по горло.

- Хорошо, - любезно согласился Рахим. – Кто знает про безумного араба Аббаса?

- Есть такой, - откликнулся Мурад. – Который год уже бродит по рынку в Тавризе, пугает правоверных. Все детей своих разыскивает. Сумасшедший он.

- Что с детьми его стало? – спросил Акрам. – Умерли от моровой язвы? Погибли в дни бунта?

- И не то, и не другое, - произнес Рахим. – Случилось с семьей Аббаса вот что.

Было у кожевника Аббаса три дочери – Гюзель, Махира и Зейнаб от жены Лейлы. Жену он имел всего одну по причине извечной своей бедности. И в самом деле: на какие гроши бедняку содержать нескольких супружниц с целым выводком детей? Так и жил себе Аббас, едва сводя концы с концами, надеясь удачно выдать замуж своих дочек, когда те достигнут брачного возраста. Так бы и жил, как десятки тысяч подобных ему бедняков, мыкающихся во владениях шахиншаха, если бы однажды ему… то ли голову напекло в жаркий полдень, когда он пытался продать подороже свой товар, то ли отравился какой дрянью, то ли неведомо за какие грехи Аллах лишил его разума… Но только взбрело вдруг Аббасу в голову, что он – защитник ислама и сокрушитель идолов. Стал он, вместо того, чтобы сбывать свой товар, бродить по рынку и смущать правоверных. Дескать, ангел являлся мне в ночи и призвал: иди и разбей изваяния ложных богов. А в наших краях, вы же знаете, много всяческих развалин, а в них – капища джиннов, которых древние по неразумию своему звали «богами» и «богинями». Собрал Аббас шайку из мелких торговцев, босяков, оборванцев, всякого шатающегося по рынку народца и кричит: «Идем громить истуканов!» Его стыдили, отговаривали, а один раз даже высекли на базарной площади, чтобы народ не смущал. А он все свое: «Собирайтесь в поход! Истребим скверну – обретем рай после смерти! Аллах вознаградит нас за святое дело!»

И отправились с ним вместе два десятка громил. Сначала разгромили храм огня под Тавризом, глумились, на жертвенник плевали. Оттуда отправились в султанские владения…

- Они, наверное, золотишко искали? – спросил Джамшид. – Многие охочи до храмовых сокровищ. Сколько гробниц так вот разорили, умерших зря потревожили, а клада не нашли.

- Какое еще золото! – рассмеялся Акрам. – Ему золота и каменьев даром не надо было. Я же вам говорю – на этого араба помрачение рассудка нашло: месяц как лавка закрыта, семейство не на что содержать, сидят несчастные домочадцы на одном хлебе да воде, в долги залезли, Лейла с детьми готова уж по миру пойти. А он со своей шайкой только шастает по древним руинам, валит с постаментов крылатых быков и львов, разбивает вдребезги греческие статуи, что смущают правоверных бесстыдной наготой, соскребает с храмовых стен пестрые фрески, опрокидывает стелы и колонны, в алтарях гадит. Много всего они порушили. Аббас бегает с молотом и орет: «Трепещите, язычники! Дрожите, нечистые духи!» Сам весь в каменной крошке и пыли перепачкан, что твой мельник в муке, и дружки его тоже. И вот однажды…

Вдалеке протяжно и тревожно завыл волк, на его зов откликнулся другой. Всхрапнул конь Мурада, заволновались верблюды. Караванные торговцы инстинктивно сбились в кружок вокруг костра. Акрам глухо прокашлялся и продолжил свой рассказ:

- Однажды дошел до Аббаса слух, что где-то на запад от Тавриза, в предгорьях есть развалины древнего храма. И стоят там, назло правоверным языческие идолы: птицеголовые, с туловищами быков, львов, вепрей, змеями вместо хвостов. А еще там есть крылатые девы, такой красоты, что взор отвести невозможно. И решил Аббас идти туда и сокрушить всю эту языческую прелесть. Пять дней петляли сокрушители идолов по горным тропам, пробирались сквозь колючие кустарники, оставляя на терниях лоскутья одежды и капли крови, аккуратно шли по подвесным мостам, перекинутым через глубокие ущелья, карабкались по скалам. Вскоре от двадцати приспешников араба осталось полдюжины: кто-то сорвался в пропасть, некоторые, не выдержав тягот пути, повернули назад. Наконец, в одной укромной, притаившейся среди гор, вдали от дорог долинке они обнаружили руины древнего языческого святилища, построенного за тысячу лет до рождения Пророка, да благословит его Аллах.

- Вот оно, мерзкое капище шайтана! – возопил Аббас. Он перешагнул через рухнувшую колонну; три другие продолжали поддерживать портик, но и по ним змеились глубокие трещины. Достаточно крепкого подземного толчка – и они рухнут, рассыплются, а следом упадет крыша. Друзья Аббаса с любопытством рассматривали капители колонн, представлявшие собой изваянные из мрамора человеческие руки, держащие перекрытие.

Внутренность языческого храма представляла собой несколько больших залов, соединенных переходами. В нишах стояли каменные чаши, покрытые густым слоем копоти – сотни лет они служили светильниками и курительницами, здесь жрецы воскуряли фимиам ложным богам.

Аббас с хохотом уронил первую, подвернувшуюся под руку чашу на каменный пол, а его друзья принялись опрокидывать и разбивать остальные. Затем взоры их обратились к стоявшим на постаментах крылатым быкам с человечьими головами. С веселым гиканьем Аббас и его компания принялись крючьями стаскивать ассирийских богов-быков с каменных пьедесталов, разбившиеся при падении фигуры ударами дубин и молотков превращали в крошево, громко чихая от каменной пыли, которая, подобно серому туману, окутала зал.

Сокрушив идолов, Аббас с дружками двинулись полутемным коридором, освещая себе путь факелами. И вот их взорам предстал еще один зал, значительно больший по размерам. Здесь стояли изваяния орлов с головами львиц – этот зал был посвящен древнему богу бури Анзуду. Чудовища опирались на спину каменных львов, их пасти были раскрыты в страшном оскале. Приятели Аббаса вздрогнули и отшатнулись: казалось, эти порождения Шайтана готовы наброситься на тех, кто потревожил их тысячелетний покой, и растерзать в клочья.

Но Аббас, потрясая дубиной с насаженным на нее валуном, прокричал:

- Не страшитесь джиннов, друзья мои! Мы уничтожим их всех во славу Всевышнего! Вперед!

Целый час неистовые истребители языческой скверны рушили статуи, дробили их на тысячи мелких осколков. Эхо разносило крики и грохот по всей безлюдной долине, так что в страхе убегали шакалы, волки и лисицы, с клекотом уносились прочь орлы-стервятники, потревоженные летучие мыши с громким писком метались под дырявым потолком зала.

- Аллах Акбар! – воскликнул Аббас, когда все истуканы были обращены в прах. Его сподвижники, совершив намаз, расселись среди обломков, переводя дух.

Аббас рукавом стер пыль с лица, выплюнул набившуюся в рот каменную крошку и обратился к своим друзьям:

- Остался еще один зал, нетронутый нами. Видите тот боковой коридор? Надобно завершить святое дело, правоверные.

Сокрушители идолов, ворча, нехотя поднялись с пустых постаментов и направились вслед за Аббасом. По пути они разбили двух гранитных людей-львов, стороживших входов в третий зал и, переступив через их осколки и трухлявые обломки двери, вошли в древнее святилище.

Этот зал размерами намного превосходил два других. За окнами уже смеркалось, и в нем царил мягкий полумрак, сквозь который, однако, при свете факелов, можно было разглядеть окружающую обстановку. Вдоль стен возвышались десятки фигур: свирепые вепри, ехидны, грифоны, человеко-птицы, единороги, крылатые быки, люди, увенчанные оленьими и бычьими рогами… Некоторые, впрочем, лежали на полу, превратившись в груду бесформенных камней – в горах, как я уже говорил вам, иногда случаются сильные землетрясения. Свидетельством случившегося некогда подземного толчка была и трещина, рассекавшая одну из стен и продолжавшаяся на полу. Но, несмотря на буйства природной стихии, в зале еще сохранялись фрески, изображавшие древних царей, их сражения, охоты, пиры, судилища, праздничные шествия. Конечно, за прошедшие века краски потускнели, фрески потрескались, однако они по-прежнему впечатляли своей изысканностью – древний художник постарался на славу.

- Коран запрещает изображения живых существ, – произнес Аббас. – Все это мы сотрем!

- Смотри, что это? – один из разрушителей указал пальцем на огромную статую в конце зала.

- Посвети-ка мне, - Аббас вгляделся в глубь зала и, потрясенный, не мог вымолвить ни слова.

Огромная крылатая дева высотой в два человеческих роста занимала полукруглую нишу, причем широко раскинутые крылья не помещались в углублении и распластались по стене.

- С этим адским созданием непросто будет справиться, - пробормотал Аббас.

Перед ним была сама Лилит – демоница, первая женщина, которую познал Адам еще до того, как лукавый змей совратил Еву. Она была восхитительна неземной, но и не небесной, адской красотой. Соблазнительные прелести ее тела заставляли вспомнить слова гимна любви, сложенного некогда премудрым Сулейманом, царем евреев. Греховные мысли посетили правоверного Аббаса; он гнал их, но они возвращались вновь: «Если бы эта дева обрела живую плоть и сошла ко мне навстречу, обволокла своими мягкими лебедиными крыльями, и я познал бы радости нечеловеческой любви…» Но тут мысленному взору его предстала верная жена Лейла, прозябающая в нищете, и трое полуголодных дочерей. «Сгинь, наваждение!» - Аббас пытался отвернуться, но все равно взгляд его скользил по прекрасному обнаженному телу и подобному молодой луне лицу. Голова девы была увенчана полумесяцем, поэтому казалось, что из высокого, обрамленного кудрями чела ее растут рога.

«Красота!» - невольно прошептал Аббас – и встретил укоризненные взоры сообщников, уже приготовившихся низвергать и крушить ненавистных идолов.

Черты лица Лилит были неизъяснимо прекрасны в своей гармонии; казалось, ваятель превзошел греческих и румийских мастеров. И лишь тонкая, злобная складка губ портила столь пленительный образ. Казалось, что это само Вселенское Зло коварно и жестоко улыбается устами своей служительницы. Оттого и большие глаза девы выглядели зловещими, как будто это не очи, а два оконца, сквозь которые пристально смотрит на вас сама Бездна. Аббас испуганно отшатнулся, прикрыв глаза ладонью, но, опомнившись, резко крикнул друзьям, также завороженным демонской красой Лилит:

- Сначала разобьем вдребезги мерзких уродцев, а потом примемся за крылатую блудницу!

Вновь пошли в дело крючья и молотки. Каменная пыль клубилась вокруг, покрывала лица и одежду, забивала ноздри, уши, глаза и рты, волосы стали пепельными. Но вот уставшие и проголодавшиеся разрушители идолов решили передохнуть и подкрепиться. Они вернулись во второй зал, стерли с лиц каменную пыль, достали фляги с водой и лепешки и принялись ужинать. Ничто не мешало их скудной трапезе, только нетопырь, вылетев из большого зала, с пронзительным криком пронесся над их головами…

Торговцы поежились, а невозмутимый Рахим продолжил свой рассказ.

- И вот они снова вошли в главный зал святилища. Пыль постепенно осела, кругом валялись разбитые истуканы.

- А где… она? – один из друзей Аббаса указал на опустевшую полукруглую нишу.

Аббас поглядел – и, казалось, кровь перестала течь в его жилах, и сердце остановилось.

- Видно, Шайтан забрал свою подружку в ад, - рассмеялся Муслим, самый верный друг Аббаса. – А то бы мы ее в мелкие осколочки.

Остальные тоже устремили взоры на опустевшую нишу, пораженные столь невероятным событием. Никому уже не хотелось доканчивать избиение каменных идолов. Кто-то пытался соскребать древние фрески, но Аббас окликнул его:

- Пойдем прочь. Здесь нам уже нечего делать. Что не успели мы, пусть разрушит время.

В первом зале их ждала неожиданная находка. Из развалившегося пополам постамента, на котором сотни лет стояло чудовище, вдруг вывалился сундук, набитый серебром, золотом и изумрудами – это древние люди жертвовали сокровища нечестивым идолам. Каждый забрал свою долю, а Аббас, как предводитель – двойную. Вот сейчас сердце его гулко забилось, будто молот в кузне. Теперь-то он обеспечит свою семью, купит новый дом, рассчитается с долгами – и у него еще останется злато, серебро и каменья на долгую безбедную жизнь! Тут уж всем стало не до уничтожения древних идолов. В ближайшем городке каждый купил себе ишака – и все они заспешили домой, весело бренча золотыми монетами. Они отчаянно спешили по самым оживленным дорогам Персии, боясь нарваться где-нибудь в глухом углу на разбойничью шайку и лишиться обретенных сокровищ, а то и жизней. Они обзавелись оружием, и, когда Аббас с друзьями останавливались в каком-нибудь постоялом дворе, спали по очереди: двое сторожили сон остальных товарищей. Только Аббас безмятежно спал всю ночь: сподвижники стали почитать его как шейха.

Когда до Тавриза оставался один переход, случилась беда. Крепкий и надежный мост, перекинутый через горную реку, внезапно рухнул в бурные воды и увлек с собой шестерых друзей араба. Поскольку Аббас гордо ехал впереди всех, он сумел счастливо избежать общей участи. И вот, наконец, поздно вечером, он прибыл в родной Тавриз и сразу же направился на окраинную улочку, где стоял его убогий домишко. Он неистово погонял несчастного ишака, спеша скорей навестить родных и сообщить им радостную весть: конец нужде, уж теперь-то мы заживем! Мимо мелькали глинобитные лачуги таких же, как он, бедняков, и Аббас, проезжая мимо, довольно ухмылялся: «Ну что, бывшие собратья по нищете, вы будете по-прежнему смеяться надо мной и называть безумцем?» Набитая под завязку драгоценностями сумка оттягивала левое плечо.

Ослик, не привыкший к быстрому бегу, упрямился, приходилось бить его хворостиной, чтобы капризное животное прибавило шагу. Вот за поворотом показалась родная улочка, где селились собратья по ремеслу, знакомые запахи дубленой кожи щекотали ноздри. Там, в конце ее – родное жилище. Какая-то большая крылатая тень метнулась от дверей дома. Быть может, припозднившийся орел схватил большую крысу или мелкую кошку и улетел в свое гнездовье? В окне горел свет. Аббас спешился, привязал вымотанного ишака к сухому деревцу, росшему у ограды, и вставил ключ в скважину. Дверь была не заперта. «Странно. – подумал Аббас, толкая скрипучую, ветхую, готовую треснуть и рассыпаться дверь. – Лейла всегда закрывала дверь на ночь. А вдруг нагрянули воры и разбойники? Впрочем, что у него красть? Да нет, наверное, кто-то сообщил жене о том, что ее драгоценный супруг вернулся с богатыми дарами, вот она и оставила дверь незапертой, а сама, наверное, ждет его у очага?».

Его сердце неистово колотилось. Он вбежал в дом с криком: «Лейла, я вернулся! Мы отныне богаты!». Вот и детский уголок, ярко освещенный лампой. Гюзель, Махира, Зейнаб… Они мирно и безмятежно лежали в постели, запрокинув чернявые головки, даже сонного сопенья не было слышно. Странно, что детские головы лежали на подушках в неестественном положении, надо бы поправить подушки. Он прикоснулся рукой к щеке самой младшей, Гюзели – и в ужасе отшатнулся: она была холодна, как вода в колодце. Головка безжизненно мотнулась в сторону, ударившись в висок Махиры. И она была столь же безжизненна, как ее сестренка. Он схватил на руки Зейнаб – девочка не дышала! У всех трех были свернуты шеи!

- Мерзкие разбойники! – истошно завопил он, роняя мертвое тельце. Женская половина была занавешена старым, истертым персидским ковром, купленным еще прадедом Аббаса. Он отдернул занавесь – и окаменел: прекрасная Лейла лежала поверх постели, разметав по сторонам руки, одна из них была заломлена, как будто женщина пыталась защищаться. На ее шее Аббас с содроганием увидел широкую красную полосу – Лейлу задушили! Она была мертва, ее тело медленно остывало – значит, преступление было совершено совсем недавно, незадолго до того, как Аббас въехал на ишаке в родную улочку.  На холодеющих руках Лейлы блестели в неровном свете лампы дешевые браслеты, на тонком пальце – колечко с камнем. Значит, убийца не был вором? Он заметил, что весь скудный скарб – кувшины, миски, плошки, пиалы, женская утварь и мужской инструмент – на своих привычных местах.

Значит, никто не копался в вещах, просто пришел – и сотворил страшное убийство. Он метался по дому, как загнанный зверь, в сотый раз слушал сердца жены и дочерей. И, когда ему окончательно стало ясно, что семья мертва, Аббас истошно закричал нечеловеческим голосом, который, наверное, распугал бы джиннов в пустыне. В окнах соседских домов вспыхнул свет, послышались недовольные голоса, ругань, кто-то стал звать ночную стражу.

Обезумевший Аббас выскочил на улицу – и увидел: на старом платане, растущем у городской стены, в которую упирается улочка кожевников, сидело огромное крылатое существо – то ли птица, то ли летучая мышь, то ли человек с крыльями. Аббас возопил вновь – и тогда крылатая тварь взмыла в небо, его тень мелькнула в свете полной луны. Это была она, Лилит!

С жутким клекочущим хохотом демоница полетела над ночным городом, поднимаясь все выше, в испуге отшатнулась от высокого минарета, увенчанного полумесяцем – и растаяла во тьме, лишь отголоски дьявольского смеха доносились издали и навсегда застыли в ушах несчастного Аббаса, ибо в ту злополучную ночь он тронулся умом.

Все драгоценности из языческого храма он раздал соседям, и, едва похоронил жену и дочерей, запер навек свой старый, ветхий дом и стал бродяжить. Вскоре он поселился на рынке. Сторожа, знавшие его невероятную историю, не тронули Аббаса и даже отвели ему закуток в дальнем углу базара, торговцы кормят его.

Потрясенные слушатели долго молчали. Стало непривычно тихо – так, что отчетливо слышались шелест степного ковыля и шуршание юрких зверьков в нем, потрескивание веточек в костре и хлопанье крыльев ночных бабочек, слетавшихся к огню на свою погибель.

- Акрам, расскажи нам историю детства Спитамы… - прервал затянувшееся молчание Мурад.

- Ты и твои друзья знают ее, - подслеповатый рассказчик нервно заморгал, переводя взор с языков пламени на Мурада. – Может, поведать вам про остров, откуда нет возврата?

- Давай, - Мурад приподнялся на локте. – А потом расскажи снова про Спитаму. Быть может, ты вспомнишь то, что забыл нам рассказать в прошлый раз…

- Я купил пергаментный свиток в лавке старьевщика в Касре-Ширине, - начал Акрам. – В то время мои очи еще не подернулись полупрозрачной дымкой, и ясно различали даже самую мелкую вязь. Пергамент, который попался мне в руки, повествовал о двух путешествующих с караванами по степи торговцах – таких, как мы с вами. Случилась эта история  несколько столетий тому назад. Два неразлучных друга, Кабус и Меджид, множество раз пересекали песчаные и каменистые пустыни, сухие степи, тростниковые заросли по берегам Арала.

Здесь, на берегу уютного залива, однажды остановился их караван. Два друга решили заняться рыбной ловлей, пока караванщики отдыхают, готовясь к долгому переходу до границ лесной страны Шибир, где собирались с выгодой продать персидские ткани и приобрести меха пушных зверей, в изобилии населяющих эту страну. Обилен был улов: громадные сомы, аппетитные судаки, жирные лещи, наконец, красавцы-осетры – за несколько часов друзья-купцы добыли столько, что под тяжестью пойманной рыбы их плот едва не пошел ко дну, а место было глубокое. Пришлось часть улова вернуть морю.

Увлекшись рыбалкой, Кабус и Меджид и не заметили, как с берега подул резкий ветер, который быстро набирал силу. Течением их отнесло довольно далеко от побережья, так что раскинутые в степи шатры казались крохотными точками, а людей и вовсе было не различить. Почуяв неладное, друзья стали отчаянно грести к берегу, но ветер упорно гнал их в открытое море. Небо тем временем заволокло темными тучами, по морю гуляли белопенные волны, ветер мало-помалу перерос в бурю. Отчаянные крики незадачливых рыбаков не долетали до берега, который стремительно удалялся, пока совсем не исчез из виду. Ни усилия гребцов, ни молитвы, обращенные к Всевышнему, не помогали – плот относило. Волны захлестывали его, друзья выбросили всю рыбу, чтобы только удержать его на плаву. Так продолжалось часа три. Наконец, ветер стих столь же внезапно, как и налетел.

Воздав хвалу Аллаху, друзья огляделись по сторонам. Вокруг, куда ни кинь взгляд, расстилалось море, и только на востоке можно было различить очертания какого-то берега.

Они пустили в ход крепкие сучья, которые использовали вместо весел. Прошло не так уж много времени, прежде чем плот пристал к песчаному берегу. Промокшие насквозь, усталые и голодные друзья в последнем порыве выскочили на берег, отыскали место посуше, разделись донага, воткнули в песок свои ветвистые «весла», протянули веревку и повесили сушиться мокрую одежду, рядом поставили обувь. Между тем, солнце клонилось уже к закату. У путешественников не оказалось под рукой ни трута, ни кресала, чтобы разжечь огонь, согреться и приготовить пищу. Да и подходящей пищи поблизости не оказалось, если не считать разбросанных к кромки прибоя раковин, из которых можно выковырять съедобных моллюсков. Из растений они обнаружили поблизости лишь полынь да колючку; впрочем, кое-где виднелись островки сочной зелени, где росли тюльпаны. Изголодавшиеся жертвы стихии стали выкапывать луковицы и жадно поедать их, так удалось им немного притупить чувство голода. А солнце меж тем уже пересекло линию горизонта, и скоро тьма накрыла неведомый берег. С наступлением ночи заметно похолодало, продрогшие друзья жались друг к другу, стуча зубами. Они попытались, было, облачиться в непросохшую, задеревеневшую от ночной прохлады одежду – и вынуждены были с бранью скинуть ее. Их кожаные туфли также не высохли – ночь выдалась не только холодной, но и сырой.

Где-то вдали кричали ночные птицы, вокруг слышались шорохи – то мелкие животные сновали по берегу моря в поисках съедобных моллюсков и выброшенной волнами рыбы.

Так прошла ночь. Кабус и Меджид не сомкнули глаз, лишь под утром сон одолел их. Как только светило озарило просторы моря и неприютный берег, они встали и огляделись вокруг.

Плота не было! Всего лишь одно бревно, выброшенное на берег волнами прилива. Друзья, обшарив окрестности, так и не обнаружили его следов. Наверное, в предутренние часы, когда они спали мертвым сном, морское течение подхватило плот и унесло. Между тем чувство голода властно заявило о себе. Кабус и Меджид, не удовольствовавшись содержимым морских раковин, отправились на поиски достойной человека еды. Меджид убил камнем зазевавшегося рябка, но изжарить его не было возможности, и птицу, ощипав, закопали в песок. Два голых человека все дальше уходили от берега, и вот уже шум моря перестал быть слышен. Они пересекли зеленую лужайку, где вновь полакомились тюльпанными луковицами, и двинулись через сухой такыр. Ящерицы удирали, заслышав их шаги, скорпионы, угрожающе задрав ядовитые хвосты, тоже убегали, семеня ножками, прятались в норки пустынные мыши, бесшумно скользили змеи. Приходилось смотреть под ноги, чтобы невзначай не наступить на ядовитую гадину босой подошвой. К счастью, все обошлось. Два друга пересекли русло высохшего ручья, поднялись на холм – далеко на восток тянулась равнина, покрытая высохшей травой, лишь кое-где виднелись пятна зелени. Спустившись вниз, они наткнулись на озерко. Жажда мучила Кабуса и Меджида, поэтому они тотчас же припали к воде… и так же резко отскочили обратно, ругаясь и отплевываясь: озерцо было горько-соленым. Тем временем, солнце поднималось все выше и начинало припекать. К мукам голода и жажды добавились страдания, вызванные палящими лучами солнца: ведь оба несчастных были наги, а головы их непокрыты. Как назло, вокруг, насколько хватало взора, не видно было ни единого дерева с раскидистой кроной, только одинокие морщинистые саксаулы да чахлый кустарник, неспособный укрыть в спасительной тени даже зайца.

Итак, оба друга решили двинуться прямо на восток, чтобы отыскать еды и воды. Трава, которая попадалась им, была жесткой, острые листья ранили язык и десны, а млечный сок был противен на вкус и нисколько не утолял жажды. Меджид, как правоверный мусульманин, предложил совершить намаз, но Кабус возразил: вокруг нет ни воды, ни чистого песка, чтобы совершить ритуальное очищение. В поисках источника воды несчастные отправились дальше: там, где есть зелень, непременно должна найтись вода. Пока
они шли, царапая подошвы ног о жесткую траву, вокруг стал мало-помалу сгущаться странный пепельно-серый туман. Кабус удивился: ведь солнце поутру рассеивает туманную пелену, а тут светило неумолимо близится к зениту, на небе ни облачка, и вдруг, откуда ни возьмись, туман. Он, подобно оконным шторам на ветру, колыхался перед глазами идущих, которым приходилось раздвигать руками плотную серую завесу – в пяти шагах не было видно ни зги! При этом нужно было глядеть и под ноги, дабы не провалиться ногой в звериную норку, не наступить на какую-нибудь гадину, не поранить ноги о колючки, не запнуться о поваленный бурей сухой ствол. Между тем, туман начинал стелиться и по земле.

Кабус и Меджид вооружились сучьями саксаула и шарили ими перед собой, отпихивая вездесущих скорпионов и тарантулов. И вот, когда туман окружил их со всех сторон толстым покрывалом, и друзья решили, что дальше двигаться бессмысленно и опасно, они заслышали впереди странный мерный, рокочущий звук, который нарастал, стремительно приближаясь.

- Смотри, там… - закричал Меджид, тыча пальцем в том направлении, откуда шел звук. В туманной дымке внезапно вспыхнули два больших белых глаза.

- Клянусь Кораном, это – страшный дракон из тех, что стерегут сокровища древних царей! – завопил Кабус. – Бежим отсюда…

И друзья помчались, не разбирая дороги. Дважды падал и поднимался Меджид, разбив в кровь локти, ладони и колени, трижды – Кабус, они мчались, перепачканные, истыканные колючками, хрипя пересохшими от жажды ртами. А неведомое существо приближалось. Но и туман постепенно редел. Обернувшись, Кабус увидел, что на них несется большая, накрытая тентом, зеленая арба на четырех колесах. Ни коня, ни быка, ни ишака не видно было спереди, лишь человек, упорно смотревший вперед сквозь сильно запыленное стекло, по которому бегали острые усы. Еще два человека сидели под тентом и тоже смотрели вслед убегающим.

- Stoi-te ili stre-liaem! - прокричал один из них на непонятном языке.

- Кажется, это по-русски, – заявил Мурад.

- Может быть, - Акрам в задумчивости почесал лысое темя. – Так вот, они бежали, а сзади, подскакивая на камнях, их неумолимо преследовала повозка. Неожиданно за спинами друзей раздался треск – и целая россыпь пуль ударила перед ними в землю, подняв фонтанчики пыли, скосив чахлые тюльпаны, возвышавшиеся над жесткой и жухлой травой.

На мгновенье Кабус и Меджад остановились, как вкопанные, а затем рванулись вперед с прытью, которой позавидовали бы дикие кони и охотящиеся за ними гепарды. Туман уже почти растаял, и перед друзьями вновь предстала истрескавшаяся, как старый кусок пергамента, почва, по которой сновали мелкие гады и насекомые. Меджид опять обернулся.

Повозка, управляемая человеком без посредства гужевых животных, подскочила на ухабе – и внезапно стала таять в воздухе – так же, как растаял серый туман. Остолбеневший Меджид долго стоял, глядя в дали сухой степи, затем стал с ожесточением протирать глаза.

- Что же это было? – только и смог пробормотать он.

Кабус ущипнул себя за руку – нет, не сон. Саднили пятки, израненные колючками и острыми листьями. Голодные и жаждущие друзья перевели дух и огляделись по сторонам. Невысокий холм, с которого огни спустились, виднелся далеко на юге. Туда они и побрели, едва волоча усталые, кровоточащие ноги. Вот и морской берег. Солнце, войдя в зените, яростно пекло, песок раскалился, и к ранам на подошвах ног едва не добавились ожоги. С радостью облачились они в высохшую одежду и обувь, совершили омовение и намаз. Отыскали закопанного в песок рябка – птица неплохо испеклась, и они принялись жадно пожирать горячее мясо. Нашлось и чем запить скудный обед: Кабус обнаружил невдалеке бьющий из-под камня родничок, который они поначалу не заметили.

- Как нам выбраться отсюда? – вслух размышлял Кабус. – Если мы опять отправимся на восток, то наверняка вновь нарвемся на принявших человечий облик джиннов в безлошадной повозке. И тогда…

Меджид содрогнулся.

- Так что ж нам делать? Построить плот, чтобы вернуться туда, откуда нас унесла буря? – после короткого молчания продолжил речь Кабус. – Тут, на берегу встречаются крепкие саксаулы. Но чем мы будем рубить их? Ведь у нас нет ни топоров, ни ножей, никаких орудий, которыми могли бы…

- Лодка! – вдруг завопил Меджид и радостно подпрыгнул на месте. – За нами послали!

Кабус тоже вскочил. Меджид указывал в простор моря: там, покачиваясь на волнах прилива, медленно, но неуклонно двигалась к берегу лодка. Черная точка скоро превратилась в четко очерченный силуэт, стала видна и фигурка человека, налегающего на два длинных весла.

Друзья в один голос закричали, стали размахивать руками. Впрочем, в этом, кажется, не было особой необходимости – лодка и так двигалась прямо к ним, разрезая носом пенные гребни.

Человек, отставив одно весло, тоже приветливо замахал им и что-то крикнул.

Кабус и Меджид бросились к морю. Под ногами хрустели раковины, водоросли прилипали к башмакам; они влетели в волны и побежали навстречу приближающемуся спасению.

- Ассалам алейкум! – приветствовали они.

- Алейкум ассалам! – пожилой человек с сухим, иссеченным морщинами лицом, обрамленным седой бородой и седой шевелюрой, в мятой шапке и пестром халате, выбрался из лодки.

- Хабиб, - представился он. – Помогите мне дотащить ее до берега.

Друзья с готовностью выполнили просьбу спасителя, крепко привязали суденышко к росшему у самой воды дереву. Хабиб, по колено в воде, подоткнув полы халата, степенно прошествовал к берегу, присел на камень, спихнув с него ногой ядовитого паука. Два друга примостились рядом на выброшенном морем бревне. Отдышавшись, старик спросил:

- Кто вы и как оказались на этом зловещем острове?

- Так мы на острове? – изумился Меджид. – А я думал, что нас вынесло на противоположный берег залива, где мы ловили рыбу и поймали во-от таких осетров, от которых, увы, пришлось избавиться… - он гордо раскинул руки, подобно бывалому рыбаку, любящему прихвастнуть.

- Уже лет двадцать в этом заливе не водится осетров, - удивился Хабиб, вскинув пышные брови. – По крайней мере, я их давно тут не встречал. Но вы так и не ответили на мо вопрос.

- Мы шли с караваном, – начал объяснять Кабус. – И остановились на берегу моря…

- Сколько же вы пробыли на острове? – прищурился старик.

- Вчерашний вечер, ночь и полдня сегодня, - ответил Кабус.

- Вот как? Но последний по времени караван прошел здесь неделю назад. Я поселился здесь сорок лет назад, когда был еще молод. Тогда караваны действительно держали путь вдоль морского побережья. Но потом… А ведь вчера не было никакой бури… - Хабиб хищно повел широким носом, контрастировавшим с узким и худым лицом. – Был небольшой дождик, а чтобы разгулялась буря… Откуда же вас принесло?

- Я говорю - из залива! – воскликнул пораженный Меджид, а сам подумал: «Или дед выжил из ума, или это злой джинн в человеческом образе, пришедший по наши души, вроде тех…»

Словно прочитав его мысли, старик-спаситель пристально посмотрел на Меджида. Глаза его вдруг вспыхнули странным огнем, идущим не из глубины ума или сердца, а откуда-то извне.

- Вы знаете, какой сейчас год? – чужим голосом спросил он.

- А какой по-твоему, почтенный Хабиб-ага? – вопросом же отозвался Кабус.

- Тысяча первый год хиджры! – выпалил дед. – А вы что думали?

Кабус так и застыл с открытым ртом. Меджид соскользнул с бревна, всплеснув руками.

- Вы пробыли на острове сорок два года! – торжественно возгласил Хабиб.

- Не может быть… - в один голос пролепетали двое.

- Но было! – тем же тоном продолжил старик. – Когда я прибыл сюда и построил караван-сарай в парасанге от моря, подле кургана, где тысячи лет назад похоронили какого-то кочевого хана, местные жители – рыбаки и продавцы верблюдов – рассказали мне, как за несколько лет до моего прибытия буря погубила двух персов. Их собратья по каравану искали юношей на берегу, долго всматривались в дали моря – бесполезно. Через день караван снялся с места – надо было спешить на ярмарку в город Шибир – тогда еще им владели не урусы, а правоверные мусульмане. С тех пор прошло много лет, и никто не слышал…

- Но мы были здесь один вечер, одну ночь и полдня! – закричал Кабус. – Как же так?

- Иные, проведшие здесь день или два, возвращались домой через год, через десять или двадцать лет. Так что вы – не первые и, вероятно, не последние, кто стал жертвою чар Иблиса. Я слышал рассказы о путешественниках, угодивших на этот злосчастный остров, которые встречали здесь огромных лохматых слонов и диких охотников, облаченных в звериные шкуры. Другие же – воинов в странных одеждах, говоривших на языке урусов, и самодвижущиеся повозки…

- Мы видели их! – прервал его речь Меджид. – Они даже стреляли в нас!

Старик укоризненно поглядел на него и продолжил:

- Позволь же мне досказать. Однажды заблудившийся рыбак пристал к проклятому берегу и провел здесь два дня. Наутро он отправился вглубь острова и угодил в туман. Он долго бродил по пескам и колючей траве, пока не вышел, как ему казалось, к противоположному берегу. И – о, ужас! – не нашел моря! Перед ним на много парасангов расстилалась песчаная пустыня с редкими озерками. В одном из них он увидел ржавый железный корабль.

- Железный! – ахнули в один голос друзья.

- Он бросился опрометью назад, и вскоре достиг морского берега, куда прибило его лодку.

…Где-то далеко в степи пронзительно заверещала птица, крик тотчас оборвался, – быть может, она стала жертвой хищника. Все четверо вздрогнули. Акрам продолжил свою повесть:

- Так вот, - говорил старик, - когда незадачливый рыболов вернулся, оказалось, что он проблуждал на острове целых пятнадцать лет.

- А мы сорок два… - громко прошептал Кабус.

- Не знаешь ли ты, что сталось с нашим караваном? – спросил рассказчика Меджид.

- Он благополучно добрался до города Шибир и столь же благополучно ушел оттуда – вскоре после его ухода город захватили казаки батыра Ермака. На обратном пути, в Каракумах караван малость потрепали разбойники, но караванщики сумели отбиться и вернулись во владения нашего шахиншаха богатыми и счастливыми. Недоставало лишь пятерых: один умер от укуса гюрзы, двое погибли в стычке с разбойниками, а двое…

- Это мы, – выдохнул Меджид. – Вот здесь, перед тобой.

- Как же называется этот остров? – спросил ошеломленный услышанным Кабус.

- Барса-Кельмес. На нашем языке это означает: «пойдешь – не возвратишься назад».

Старый Хабиб переправил друзей через море. Три дня они приходили в себя в караван-сарае у подножия кургана, а затем дед доставил их в одно из туркменских кочевий, где они пробыли целый месяц, десятки раз пересказывая воинам пустыни свою невероятную историю. Затем они долго пробирались через безводные пески и дикие горы, пока не добрались до родных мест. Кабус, прибыв в Исфахан, обнаружил своих родителей и большинство друзей юности покоящимися на кладбище, другие же, уже будучи в преклонных годах, отказывались верить, что перед ними тот самый юноша и гнали его прочь.

Меджиду повезло чуть больше: он застал свою мать. Зухра умерла у него на руках – сердце старой женщины не выдержало, она умерла со слезами радости на глазах. Ее последними словами были: «А ты за эти годы совсем не изменился, сынок».

Рассказ Акрама потряс купцов не меньше, чем Кабуса и Меджида – их собственные злоключения. Долго никто не мог проронить ни слова. Наконец, подал голос Джамшид:

- Мне кажется, на этом острове встречаются прошлые и будущие эпохи: дикари-охотники – и воины, одним выстрелом выпускающие из ружей град смертоносных пуль, древние лохматые слоны – и самодвижущиеся повозки и железные корабли.

- Только нечистые духи пустыни могут плавать на железных кораблях, а потом высушить море, - заявил Мурад. – Ни один волшебник и маг не способен на подобные чудеса!

- А теперь я расскажу вам историю Спитамы, - Акрам обвел взглядом лица торговцев, четко различимые в свете костра. На каждом было написано живейшее любопытство. Спитаму или Зардушта и спустя тысячи лет после его кончины помнили на Востоке, хотя приверженцев его огненной религии осталось совсем немного. – Много веков назад его племя жило в степях на север отсюда. Там был построен город, очертаниями своими напоминавший солнце. Его обитателей защищали земляные стены, укрепленные глиняными кирпичами; если неприятель прорывался в город, то оказывался в ловушке – с крыш домов его осыпали стрелами и камнями, из проулков на него нападали вооруженные секирами и копьями защитники города.

Род Порушаспы исстари кочевал в степях. Мужчины рода пасли стада верблюдов, и часто пригоняли их в город на продажу. Иногда верблюжьи караваны углублялись далеко в степи и достигали кочевий кеташей – древнего народа, у которого земляки Порушаспы научились скакать верхом и делать кибитки для странствий по бескрайней равнине. Кеташи были прекрасными воинами: их пронзительно свистящие стрелы, чьи наконечники были смазаны млечным соком ядовитых растений и трупным ядом, наводили ужас на соседей. Но, по большей части, кеташи предпочитали мирно торговать, нежели воевать. Сами они, в свою очередь, вели обмен с лесными народами, жившими дальше к северу. Племена кеташей управлялись вождями, которые делили власть с женщинами – жрицами ложных богов.

С этими племенами Порушаспа успешно торговал. Был он человеком зажиточным, ни в чем особенно не нуждался. Жена Дугдова подарила ему двух сыновей и готовилась родить третьего. В ночь, когда она разрешилась от бремени, над степью, кочевыми становищами и городом с земляными стенами воссияло чудесное свечение. Оно не было похоже на утреннюю зарю (до рассвета было еще далеко), а напоминало скорее те загадочные сияния, что, по рассказам бывавших далеко на севере купцов, посреди долгой зимней ночи вспыхивают внезапно, озаряя заснеженные просторы и скованные льдами моря. Но никогда еще зеленый огонь не загорался в небе над степью. Он играл и переливался, словно напоминая обитателям степи о далекой земле, которую в незапамятные времена покинули их предки. Люди, кони и верблюды созерцали величественное зрелище, а духи злобы и вражды в страхе попрятались в норы, хотя ночь всегда была их стихией.

Все ждали, когда младенец заплачет в руках у повитухи. Но – чудо! – мальчик весело рассмеялся, и от этого смеха содрогнулись тысячи и тысячи дэвов. Это смех был похож на звон множества хрустальных колокольчиков, и люди слышали в нем радость и торжество. И на глазах матери Спитамы выступили слезы умиления. Наутро поклониться Спитаме пришли благородные создания, служащие человеку – бык, конь, собака, овца, верблюд и лизали чело младенца, и даже выдра прибежала с реки и вилась возле колыбели, а отец не посмел прогнать доброе создание. И старейшины племени молвили все в один голос:

- В твоем шатре, благородный Порушаспа, родился пророк, который даст миру новое учение.

Но черные маги задумали погубить Спитаму. Самым могущественным среди них был Дурасроб. Он много раз безуспешно пытался извести юного пророка. Однажды, когда отец был в отлучке, а мать ненадолго покинула шатер, он вошел туда и попытался своими тяжелыми ладонями раздавить головку младенца. Но внезапно окаменели его руки, и черный колдун не мог пошевелить даже пальцем. Тогда он пал на колени пред колыбелью и стал клясться, что никогда не посмеет прикоснуться своими нечестивыми руками к пророку. И тогда окаменевшие руки вновь налились жизненными соками, и маг бежал прочь, как ночная тьма бежит от лучей светила. Но недолго держал презренный Дурасроб свое слово. Не решаясь более умертвить Спитаму собственными руками, он насылал безумие на его отца – тем более, что сделать это было нетрудно, если ум человечий уже отуманен вином или хаомой. Однажды обезумевший отец возложил младенца на костер (ему показалось, что злой дух вселился в сына), но огонь тотчас же ослаб и лишь слегка тлел, согревая спеленатого Спитаму, лежащего на куче хвороста. В другой раз оставил он его на тропе, по которой скот ходит к водопою, но грозные быки не тронули юного Спитаму, а бережно обошли его.

Удивительный ребенок стремительно взрослел. Он бойко говорил, когда его сверстники еще только лопочут в колыбели. Старейшины приходили к нему для мудрых бесед, и Спитама поражал их не только необычными для мальчика столь юных лет знаниями, но и глубоким пониманием сути вещей. Некоторые утверждали, что видели вокруг его головы сияние – что-то вроде нимбов, которыми христиане украшают головы своих святых. Это было хварно – знак того, что отрок отмечен Всевышним. Родители не могли нарадоваться и гордились своим сыном, другие семейства завидовали им и тоже гордились Спитамой – украшением племени. Черные маги, нашептывавшие, что Спитама – вместилище злого духа, были посрамлены. Весть о чудесном ребенке летела от становища к становищу.

Достигла она и ушей старухи Калбесем – верховной жрицы одного из кеташских племен. И захотела она убедиться, что мальчик – действительно чудо из чудес. Всадники, одетые в кожаные доспехи, отправились в земли рода Порушаспы, дабы выкрасть его сына.

Поутру Спитама в задумчивости бродили по усыпанному цветами лугу, в то время как его братья безмятежно резвились на берегу степной речки. Он, казалось, не заметил, как всадники подъехали к нему, один из них нагнулся и схватил отрока, а тот не оказал ни малейшего сопротивления, не крикнул, а покорно дал себя связать. Когда братья Спитамы спохватились, было уже поздно: конники растаяли на горизонте. Велико же было горе родителей Спитамы! Порушаспа держал совет со старейшинами, и было решено отправить  по следам похитителей лучших воинов и спасти Спитаму.

Спитаму привели в шатер властной старухи, восседавшей на кошмах возле очага. Звериные и человечьи черепа, насаженные на пики, охраняли ее шатер.

- Тебя зовут Спитама? – проскрипела Калбесем на языке степных арьев.

- Да, я – Спитама, сын Порушаспы, - отвечал он на языке кеташей.

- Откуда ты знаешь мое наречие? – изумилась она. – Кто научил тебя ему, юное дитя?

- Я могу изъясняться на многих языках, - молвил тот. – Всевышний вкладывает слова в мои уста. С кеташами могу говорить на кеташском, с индами – на индском, с туранцами – на туранском, с живущими по берегам лесных рек чалдонами – на их наречии…

- Вот как? – еще больше изумилась старуха. – И кто же из богов знает столько языков?

- Ахурамазда – верховный владыка! – гордо произнес Спитама. – Он – хозяин на небе.

- Мы зовем небесного Хозяина – Есь, - задумчиво пробормотала старуха.

- Это имя известно арьям, - отвечал Спитама. – Одно из племен, ушедшее на запад, именует его Асом. Но подлинное имя Творца – Ахурамазда. Поклонение ему называется «ясной», ему служат добрые духи – язаты, а враги его – полчища нечестивых дэвов под водительством Анхра-Майну. Долг каждого приверженца Ахурамазды – бороться против злых духов…

- Злых духов надо задабривать, принося им жертвы, – прервала его речь Калбесем.

- Этим ты лишь умножаешь зло в мире, - так же перебил ее Спитама. – Отрекись от дэвов!

- Но им много-много весен поклонялся мой народ, – возражала старуха. – Разве чтить духов, которым поклонялись предки – значит служить злу? Ты хочешь, чтобы я отвергла то, во что всегда верил мой народ? – в ее узких глазах вспыхнули недобрые огоньки.

- Благое дело – избавиться от невежества и вывести свой народ из тьмы, - гордо отвечал Спитама. – Обратись к Ахурамазде и обрати свой народ. А мой народ, которому я принес свет праведной веры, поможет в этом. Приняв благую веру, кеташи станут великим народом.

Калбесем задумалась. Потом, прервав размышления, она задала неожиданный вопрос:

- Ты не бывал еще дальше становищ своего народа, но, говорят, что тебе ведома судьба иных стран и племен. Что ожидает тех, кто живет в верховьях Ранхи? (Русские ныне зовут эту реку «Волга», а татары – «Идель»).

- Верховья Ранхи населяют люди без головы…

- То есть как это? – поразилась старая колдунья. – Как же думают эти несчастные калеки?

- Они не калеки. Просто живут без главы. У них нет вождя, - объяснял Спитама. – Но в далеком будущем страной будут управлять жестокие властители. Другой бич этой земли – свирепые морозы, которые пагубны для растений.

- А что ждет мой народ? – вопрошала Калбесем.

- Он уйдет на север в леса, бывшие степняки-коневоды станут охотниками. На берегах реки Эни-Сес и ее притоков найдут они новую родину. Там и будут они обитать до той поры, пока не покинет мир последний, кто помнит язык кеташей и древние предания.

- А что ждет тебя? Когда ты умрешь? – хитро сощурилась старуха.

- Я погибну после того, как мне исполнится семьдесят семь лет, - был ответ.

 - А если я убью тебя сейчас? – злобно ощерилась хозяйка шатра редкими зубами и вынула из складок одежды нож.

- Ты не сделаешь этого, ибо не хочешь отнять у меня жизнь, – бесстрашно отвечал Спитама.

- Но ты останешься со мной. Я хочу иметь перед собой пророка и ясновидца, - заскрипела Калбесем. – Ты будешь украшением племени.

- Этого не будет. Сюда уже идут, чтобы забрать меня, - твердо ответил Спитама. В этот миг полог шатра откинула дочь вождя Томэм, названная так по имени языческой богини солнца.

- Я возьму его, - решительно отвечала девушка. – Мой отец не хочет ссориться с арьями.

И она бережно взяла Спитаму на руки и передала одному из воинов, толпившихся за спиной.

Как ни шипела Калбесем, какими карами ни грозилась, каких темных духов ни призывала – Томэм была неумолима. Через два для в степи на берегу большой реки Томэм и ее спутники встретили воинов Порушаспы и передали им Спитаму, живого и невредимого. Велика же была радость родителей и братьев юного пророка! На пиру рядом с лучшими людьми из народа Порушаспы восседала Томэм. Рекою лились молоко, отвары из степных трав и царица всех питей – дурманящая хаома. Томэм, поднимая чашу, провозгласила:

- Отныне и навеки между нашими народами будет царить мир и горе тому, кто посмеет нарушить его, клянусь небесным хозяином Есем!

Отец Спитамы встал и поклялся Ахурамаздой, что никогда его люди не нарушат мир.

Казалось бы, недоразумение улажено. Но не тут-то было: Дурасроб, прикинувшись последователем светлого учения, призвал арьев пойти против кеташей и наказать их за кощунственное похищение. И пролилась кровь, много крови. Несколько лет арьи и кеташи убивали друг друга. Дурасроб торжествовал: он посеял вражду там, где должен был надолго воцариться мир. Коварный колдун совершал набеги во владения кеташей, а Калбесем призывала своих соплеменников вечно мстить за разоренные стойбища, за смерть Томэм, которую служитель зла Дурасроб обманом пригласил в свой лагерь заключить перемирие и убил. Слуги Дурасроба схватили и казнили кеташских воинов, которые сначала выкрали, а затем вернули Спитаму. Говорят, что души их время от времени возвращаются в наш мир и мстят потомкам арьев за содеянное зло. Их называют черные всадники. И горе тому, кто столкнется с ними в степи. Потому-то многие персидские караванные торговцы боятся идти с товарами на север иначе как с многочисленной, опытной и хорошо вооруженной охраной.

Купцы поежились, тревожно огляделись по сторонам. Но только силуэт древнего кургана четко вырисовывался в свете костра, а из степи доносились лишь крики ночных птиц и свист сусликов. Казалось, древний огонь Спитамы охраняет покой четырех мусульман.

И вот однажды, собрав большое воинство, древние хозяева степи напали на земляной город и сожгли его. Род Порушаспы и многие другие ушли на юг – в страну, ныне называемую Персией. Оттуда и разлетелась по миру благая весть Спитамы. А кеташи еще долго кочевали в степях. Далекая прапрапра…внучка Томэм, носившая родовое имя, разбила войско царя Куруша и окунула его отсеченную голову в бурдюк, наполненный кровью: «Ты хотел насытиться – пей же!» А потом кеташи под натиском туранских племен ушли в страну Шибир, где их потомки обитают и ныне. Имя великого пророка Спитамы-Зардушта долго сияло славой в подлунном мире и только Иса, сын Мариам, и Мохаммед, да благословит его Аллах и приветствует, в своем величии превзошли древнего пророка.

- Откуда тебе известно все это? – поразился Мурад. – Из каких древних книг или сказаний?

- Степные ветра треплют травы, а те, шелестя, нашептывают в уши предания былых времен.