За окном падал снег

        Ранним январским утром прапорщик Обжорин открыл глаза. За окном падал снег.               
«Сегодня начинаю новую жизнь», - сладко зевнув, подумал он. Попытавшись перевернуться на другой бок, Обжорин представил себе новую, полную радостных событий, трезвого и здорового образа, бурную впечатлениями жизнь мужчины в самом расцвете сил. Спортивно сложенного, остроумного, сводящего с ума все женское население (от пятнадцати до тридцати лет) умно¬го, образованного, не пьющего и играющего на гитаре.
         «Надо, первое, - стал размышлять Обжорин. - Заняться спортом. В здоровом теле - здоровый дух». Пустив дух под одеялом и решив, что дух не вполне здоровый, Обжорин приступил ко второму пункту. «Надо начать соблюдать диету, рисовую», - и тут он вспомнил, что, получая паек на продскладе, вместо риса ему выдали два мешка макарон. «Ну, значит, макаронную - макароны выдают в мешках, варят в воде, вы¬ходит то же самое, что и рис, только трубочками». Закрыв глаза и натянув на пятки сбившееся одеяло, Обжорин стал обдумывать третий пункт своей генеральной политики: «Быть остроумным, обаятельным, образованным. Пожалуй, это самый легкий пункт - на гитаре я играю, выучу парочку новых шлягеров, например «Зайка моя, я твой зайчик», у прапорщика Павловича выпрошу книжку с новыми анекдотами, политическими. Почитаю по вечерам, стану остроумным и политически подкованным одновременно».               
        Мечты о предстоящей новой жизни и усилие мозговых извилин утомили Обжорина. Натянув одеяло на опухшую, замерзающую голову, он закрыл глаза.  Попытавшись перевернуться еще раз, прапорщик мирно захрапел, и уснул.
        Проснулся Обжорин далеко за полдень в радостном, при¬поднятом настроении. На удивленный взгляд жены Марфы, вытирая вспотевшие от возбуждения ладони об трико, он сказал:
        - Сегодня же перепиши мне слова песни: «Я крашу губы гуталином, я обожаю черный цвет».
        Толкая тапочки ногами, Обжорин добрался до кухни, где объявил о начале великого поста и переходе на макаронную диету. После такого заявления искаженное лицо Марфы начало принимать нормальные черты.
        -  Ты сразу не мог сказать, что у тебя снова начинается новая жизнь? Пойду, схожу к родителям, запасусь продуктами.
        Заглянув на кухню и поглядев, как Обжорин в стоячку вылавливает последние макароны из кастрюли рукой, Марфа ушла.
        После завтрака Обжорин уставился в окно на падающий во дворе снег. Глядя на пушистые хлопья, он решил, что необходимо приобрести лыжи, так как лыжная шапочка у него уже есть. Помня о том, что он человек душевно обновлённый и положительный, Обжорин полтора часа стоял перед зеркалом, пытаясь втянуть в себя хотя бы часть живота.
        - Пойду, схожу к Василию, - доложил он появившейся в дверях жене и, лихо, развернувшись на каблуках, вышел.
        Друг Василий работал в кочегарке. На днях к ним завезли партию лыж из закрывшейся школы, и, так как уголь разворовали еще летом, кочегарку топили лыжами.
Обжорин шел по улице и вдыхал аромат нового дня. Ему казалось, что все смотрят на него - женщины млеют под его взглядом, а мужчины рядом с ним выглядят полными идиотами и тупицами от того, как он галантно приветствует каждого прохожего, не забывая при этом прикладывать, по уставу, руку к воображаемому козырьку. Даже тогда, когда Обжорин невзначай наступил на хвост, ничего не подозревающей об его обновлении собаке, мирно спящей у дверей кочегарки, он, приложив руку к козырьку, растерянно сказал:
        - Пардон, мадам-с, то есть э-э-э, извините, сука-с.
        Обжорин перешагнул порог, и очутился в помещении, о размерах которого из-за густого смога можно было только догадываться. Неестественно яркими пятнами светились открытые топки, поглощающие новые партии лыж и лыжных ботинок. Стоял омерзительный запах горелой сыромятины и перегара. Возле размеренно гудящих котлов то появлялась, то исчезала тень, которая застыла, и обернулась на стук двери.
         «Васька», - подумал Обжорин.    
         «Какого хрена?», - подумал Васька.
        С лязгом захлопнув топки, самый знаменитый кочегар в поселке Василий подошел к Обжорину и, улыбнувшись, деловито спросил:
        - Что привело тебя к нам, мой юный друг?
        Обжорин открыл рот, чтобы поприветствовать друга, но, проглотив горсть висевших в воздухе хлопьев копоти, выкатил глаза, и молча толкнул задом дверь на улицу. Посмеиваясь, Василий вышел следом. Откашлявшись и преодолевая боль в затылке, Обжорин прохрипел:
        - Лыжи.
        - Чего?
        - Лыжи, Вася, мне надо лыжи.
        - А-а-а, - протянул Василий, и его лицо приобрело мягкие черты китайца, торгующего на базаре.
        - Сто баксов, - дежурным, ровным голосом сказал Василий.
        - Сколько?! - Тихо ойкнул Обжорин.
        - Как для друга, десять баксов скину.
        - Васенька, - начал объяснять Обжорин, - мне только одну пару, я на них кататься буду.               
        -  Ты что, сдурел? - Удивился Васька. - Люди их для дела покупают, одного грузовика на месяц отапливаться хватит, а ты - кататься.
        - Васенька! - настаивал Обжорин. - Как другу, только одну пару! Новую жизнь начинаю.
        - Ну ладно, только для тебя, - согласился Василий и, прищурившись, начал рассуждать. - В магазине рейка для забора стоит пять тысяч за метр. Лыжи - это не рейка, тем более пластиковые, горят они плохо, зато катятся сами. Поэтому давай по пузырю за погонный метр и забирай! А ботинки к ним я тебе дарю на будущий твой день рождения, только не забудь к тому времени.
        Хлопнув по рукам, один пошел выбирать лыжи, другой - за рулеткой и ботинками.
Перебирая лыжи, Обжорин с ужасом заметил, что меньше двух метров он не нашел ни одной пары.
         «Каждая по два метра: это четыре, - думал он. - Это же четы¬ре бутылки! И для чего их такими длинными делают?! Сделали бы покороче, и носить удобней, а если...». Обжорин даже под¬прыгнул от внезапно посетившей его мысли. Оглядываясь на дверь кочегарки, он подбежал к стоящей посередине дворика колоде с воткнутым в неё топором и за два удара укоротил обе лыжи сзади, по самое крепление. Прапорщик спрятал ненужные остатки в кучу свежеколотых лыж и, открыв дверь в кочегарку, крикнул:
        - Васенька, я уже выбрал!
        В проеме появилось озабоченное лицо Васьки. Радостно улыбнувшись и явно не помня о разговоре, Василий протянул руку.
        - Здравствуй, друг мой, что тебя к нам привело?
        Обжорин, потупившись, промямлил:
        - Да вот... лыжи, - и показал на заткнутые за пояс модернизированные лыжи.
        -  Не-е-е, брат, - протянул Василий. - Мне такие лыжи не нужны. Они же совсем не горят – пластик! Отнеси бабкам, на Первую дачную, может, там и продашь.
        Смекнув про то, о чем Василию стоит напомнить, а про что промолчать, Обжорин заговорил:
        - Васенька, да ты же мне на прошедший день рождения ботинки к лыжам подарил, и сказал, что они на работе у тебя остались.
        - А-а-а! А какой размер? - спросил Василий, не утруждая себя воспоминаниями. - Сорок третий должен лежать возле собачьей будки. Там найдешь, а у меня, брат, работа, недосуг, - сказал Василий, и захлопнул дверь.
        Оставшись один, Обжорин поглядел в сторону будки, возле которой на вырванном из чьей-то фуфайки клочке мирно посапывал кобель по кличке Добрыня. Добрыней его прозвали за тихий, добрый и безобидный характер. Зимой дворовые детишки кормили его картофельными очистками, и запрягали в санки. Взрослые просто оттаскивали его за хвост, когда он мешал пройти, а наглые вороны отбирали у него кости, которыми периодически баловал Добрыню его хозяин. И все это, несмотря на внушительные размеры, Добрыня переносил как мазохист-фанатик, со спокойной гордостью. Но сегодня... Добрыня был первый раз вне себя от гнева. Раздавленный прапорщиком хвост принял вид совковой лопаты и зудел, но не боль, а обида за слова, обращенные к нему, потомственному, дворово¬му кобелю: «Извините, сука-с!», кипела, и разжигала в нем ярость.
        Тем временем, окрыленный и радостный, Обжорин бодрой походкой, напевая песенку: «Я касаюсь губ твоих, чувствую холод», стал приближаться к Добрыне, в полуметре от которого лежали новенькие лыжные ботинки с явно выступающими на подошвах цифрами - сорок три. Только подойдя вплотную к собаке, Обжорин вдруг заметил странное поведение, с которым встретил его Добрыня. Перекошенная в злобе морда, с неестественно огромными клыками, не предвещала ничего хорошего.
        «Что это с ним? - подумал Обжорин. - Может, позвать Василия? А если Васька вспомнит про погонноводочные метры, за лыжи? Нет уж! Сам справлюсь. Ботиночки, вот они, только руку протянуть. Да и Добрыня кусаться не умеет».
         - Добренькая собачка, я тебе больно не сделаю! - Обжорин протянул руку за ботинками.      
        Услышав это и увидев тянущуюся к его хвосту руку, Добрыня с рыком "Ах ты, гад!" - молнией кинулся навстречу Обжорину и, клацнув челюстями, вцепился ему в низ живота.   
        - Ой-ой-ой!!! - тонко вскрикнул Обжорин, и повалился в сугроб, придавив всей своей массой обезумевшего кобеля.
        Через полчаса раздавленный, еле дышащий под прапорщиком кобель проклинал свою собачью жизнь. Очнувшийся прапорщик попытался подняться, но сделать это самостоятельно ему было не под силу. Последним усилием он дотянулся до новеньких лыжных ботинок, и намертво сжал их в руке.
        Так и задохнулся бы добрый пес Добрыня, припечатанный массой тела Обжорина к мерзлой земле, если бы не приехали за новой партией лыж бабушки с Первой дачной. Они позвали из кочегарки Васю, откатили, Обжорина в сторону и сняли, с прапорщика замёрзшего Добрыню. Собаку положили отогреваться между котлов, а Обжорину, в виде компенсации за физические издержки, Василий подарил лыжные палки, тоже пластиковые и отвез домой на тележке для угля.
        Дома Обжорин накричал на Марфу за то, что «кроме макарон жрать нечего». Прапорщик тут же съел булку хлеба, пять банок тушенки и лёг спать. Проснувшись на следующий день, он посмотрел на своё синее, нестерпимо болящее пузо. «Был бы я худым и легким, то кобель бы, наверняка, меня загрыз! А так животик спас мне жизнь!». Обжорин нежно погладил свою опухшую жировую складку, и решил, что диета – это самая большая глупость которую выдумало человечество.
        В углу сиротливо стояли облегченные лыжи, а за окном продолжал падать снег.