Шут

Я сижу на уроке, за окном медленно проплывает серый осенний день. Голые ветви деревьев, шоссе, кирпичный завод напротив, все в дымке холодного утреннего тумана. Она сидит за первой партой у стены, и мне со своего места хорошо видно ее, и я могу ей любоваться. Я не помню, сколько лет любуюсь ее красотой. Как она склоняется над тетрадкой, когда пишет, как откидывает мешающие пряди  и как оборачивается, когда слушает того, кто отвечает, и каждый раз я боюсь встретиться с ней взглядом. А глаза у нее большие, влажные, блестящие. Она любит учиться и учится хорошо, и учителя ее любят, что у нас редко бывает. Но что еще удивительнее — у нее нормальные отношения в классе. Ну так не бывает — или учителя тебя любят, а сверстники ненавидят или наоборот. Наоборот — несомненно, лучше. У меня наоборот. А она заставляет всех себя любить.
Я вижу ее на уроках. С восьми до часу. Тогда я могу смотреть на нее. Слушать ее голос. У нее специфический голос, она тянет слова и как будто мяукает. Мяу-мяу-мяу. Мне это безумно нравится.
Когда нам было по восемь лет, я ее бил, а она жаловалась учительнице, и та меня ругала и называла по фамилии. И это было обиднее всего — что называла по фамилии. Для друзей я — Шалый, для учителей — дебил и носитель фамилии, которая ко мне никакого отношения не имеет, отца своего я не знаю. Для нее я тоже дебил. Я никогда не смогу назвать ее своей подругой. Н смогу так вот идти с корешом, встретить знакомого и представить ее, это типа моя подруга. Девушка. Она навсегда останется моей одноклассницей.
Сейчас 10 утра, урок математики, все пишут с доски, и она аккуратно переписывает, склонившись над тетрадкой, и пряди падают на парту, и она кладет  ногу на ногу и поводит носком сапога, она так делает, когда увлечена.  А я не  пишу, это бесполезно. Я давно уже ничего не понимаю. Давно бесполезно. Я иногда рисую. И рисую неплохо, наверно, у меня талант. Обычно рисую ее. Портрет. Вот ее профиль, вот она в красивом белом платье с подругой в саду, сидит на скамейке, я такую картинку когда-то видел в книге и нарисовал ее там. Как будто можно так по волшебству взять и поселить ее в тот мир. В тот прекрасный мир и самому остаться здесь. Зато она будет там.
Коридоры напоминают переулки дворца, особенно во время уроков, когда там темно и тихо, иногда мне кажется, будто в прошлой жизни мы жили при дворе Филиппа 4, я был шутом, а она — принцессой. Она этого не помнит, но ее выдают манеры. Я служил  ее придурковатому плешивому папаше и мне оставалось только любоваться ею и тайком посвящать ей стихи. Она не помнит всего этого, а я помню. Она увлечена сегодняшним и верит в будущее, а я смотрю в прошлое. Или я просто это все выдумал, ну какое это имеет значение, это имеет хоть какое-то значение, черт побери?
Я — шут и хулиган, и никто и не догадывается, что мой любимый художник — Рафаэль, а писатель — Диккенс. Какая разница. Главное ,что я курю и матерюсь. Это так ужасно. В детстве я часто сидел в карцере. Это такая маленькая комнатка в глухих коридорах первого этажа. Коридор этот ведет от кабинетов администрации в столовую, но по нему никто не ходит, потому что в столовую ходят через переход по второму этажу. И она, проходя по этому коридору, всегда спешит. Она бежит, как будто за ней кто-то гонится. Она никогда не сидела в этом карцере, потому что всегда была примерной девочкой. Она бежит от того, кто добивается ее любви. Почему она не может прямо сказать ему, что не хочет с ним общаться? Она боится его и видит возможным только убегать и прятаться. А как я мечтаю в своих противных и гадких грезах,что она будет искать спасения от него во мне. Я еще гаже,чем он, я не могу отпустить ее, как Данте Беатриче.
И вот. Этот ужасный день, я не знал, что буду так несчастен. Когда первый снег покрыл землю и когда стало на дворе так чисто и светло, она теперь с другим. Какой-то бандит, да, виду него что ни на есть бандитский провожает ее до ворот, и обнимает ее, и она улыбается ему. Это наша последняя зима здесь. Как это ужасно, она теперь принадлежит ему...
И вот наступила весна. Солнышко заглядывает в окна класса и скользит по партам, по ее волосам, с крыш капает. Это наша последняя весна здесь. А потом похолодало и в апреле весна стала похожа на осень: серое небо, моросящий дождь, в классе утром включали свет. И она становилась все грустнее и грустнее, и уже не горели ее глаза, и она не оборачивалась на уроке, чтобы послушать отвечающего, а часто сидела, опустив голову и пряча лицо в волосах. Наверное, тот хмырь ее обижает. Или вообще бросил. И теперь тот, кого она избегала, пользуется ее положением, они начали общаться. Типа одноклассники же, че бы не общаться.
Я с ним поговорил, думаю, он меня хорошо понял, больше к ней не подкатывает. Сидит на своей камчатке и не рыпается. Она сидит грустная, подперев рукой щеку и пишет в тетради.  Машинально, не вникая. Надо закончить школу и получить аттестат. Надо написать это дурацкое сочинение по литературе про любовь. Или про честь. Написать высокие слова о том, чего не понимаешь. Пересказать своими словами, что написано в этих ханжеских учебниках и забыть, как только экзамен будет сдан.
И вот цветет весна — дивный май. Стало тепло как летом, всюду цветет сирень и черемуха, и в классе окна открыты, и пахнет черемухой. Она сидит  веселая, как раньше, пишет в тетради, слушает каждого выступающего с еще большем энтузиазмом и блеском в глазах. У них с этим бандитом снова все хорошо, они иногда приезжает и забирает ее, дарит ей розы. Большие букеты красных роз. Я не знаю, сколько это у него продлится. Я думаю, что я должен с ним потолковать. Как мужчина с мужчиной.
Потолковал. Схватили, связали, запихнули в багажник и отвезли куда-то. Сам не знаю, где теперь нахожусь, то ли подвал, то ли склад какой-то. Темно, пахнет плесенью, в углу лежат какие-то доски. Лежу теперь на бетонном полу и думаю. Он мне сказал, мол, подумай о своем поведении. Вот я и думаю, мне не впервой так лежать на бетоне в темноте и думать. Вижу ее, то в белом платье на скамейке под цветущей вишней, то сидящей за партой, склонившейся над тетрадкой, ее блестящие глаза, ее улыбку. По-любому, они теперь меня убьют, без вариантов. И он по-прежнему будет с ней играть, она же для него игрушка, а потом выкинет, когда надоест. Я так и не смог ничем помочь своей Беатриче. Я могу только увековечить ее в своих стихах и рисунках. Но и их, наверно, уничтожит вечное время.