Напротив

Валера вернулся домой. Перед закрытыми глазами еще мельтешила, извиваясь, прерывистая разделительная полоса, да и тело, казалось, все катилось по инерции. Гудение мотора постепенно сменялось в голове гулом от выпитого литра разливного пива, и он, не разлепляя век, лениво прикидывал, приняться ли за второй. Великолепный августовский вечер располагал: Валера неохотно выбрался из глубокого просиженного кресла, сходил за добавкой, открыл окно и с наслаждением закурил.

Вокруг стрекотало, дышало, переливалось звуками и запахами. Словно выведенная толстым кислотно-розовым маркером, черта заката делала вид, что она нарисована не над маленьким, медленно ветшающим подмосковным городком, а где-то между Сан-Паулу и Пальма-де-Майорка. Нутро требовало праздника, и, перевалив за половину второго литра, Валера включил свою "золотую подборку". Пятый квартал привычно затрясло под "Черный бумер" Сереги, Pretty fly Offspring и "Городок" Варум.

Тело его, словно Леонов в открытом космосе, болталось в приятной зыбкой дреме, душа отплясывала, мыслей же не было вовсе. Сквозь грохот музыки и вату забытья он не слышал ни стука в калитку, ни мужских криков "Эй!", ни женского "Гера, вызывай ментов..." со второго этажа соседнего многоквартирного дома.

Песни закончились, и Валера погрузился в сладостный сон, который действительно оборвали двое в форме. Вот те на. За тридцать пять лет – то есть за всю жизнь – такой наглости еще не случалось. Кто посмел? Бабка Ангелина, занимавшая вторую половину их дома, была беззаботно глуха. Обитатели стоявшей почти вплотную кирпичной пятиэтажки относились к Валере, как к скрипящей половице. Поначалу, когда мамы не стало, и он зажил вольной одинокой жизнью, пробовали взывать к совести, но быстро махнули рукой: "Вообще-то, он не буйный. Ну, бывает иногда, а с кем не бывает". Прозвали Валерик-холерик и забыли. Хотя больше бы подошло "флегматик".

- Нарушаем? – дежурно поинтересовался полицейский.

Пробормотав положенное про "больше не буду, осознал, исправлюсь", Валера расписался в бланке, захлопнул дверь и отправился обдумывать случившееся на кухню под аккомпанемент рогульки чесночной колбасы. А случившееся было настолько удивительно, что отбило аппетит и сон, испортив тем самым и настроение, и великолепную августовскую ночь.

Все раскрылось с быстротой, свойственной маленьким поселениям. Баба Шура из третьего подъезда, окна квартир которого были как раз напротив Валериного двора, причмокнула губами-ниточками и подняла глаза на второй этаж:

- Так ить въехали на днях трое – парень бородатый с женой и девочкой махонькой. Жена-то – Эммы Петровны внучка, должно. Все квартире пустой не стоять, а то газ рванет еще, прости Господи... – и поковыляла к скамейке, кивая сама себе.

Вскоре он их увидел: возвращались с прогулки. Верзила-хипстер с бесцветной бородой и коротышка блондинка – оба в одинаковых тяжелых замшевых ботинках. Пупс в кружевах и тоже, понятное дело, светлых кучеряшках. Истинные арийцы. А парня еще и зовут Герман, серьезно.

Валеру замутило от приторности новых соседей. При этом печалило, что полноценно невзлюбить пришельцев из другой реальности, например, за богатство, не выходило – жили они скромно, в доставшейся по наследству квартире. Герман был кем-то модным и непонятным, вроде программиста-фрилансера, работал из дома, пока кнопка Катя управлялась с толстощекой Аришей (то бишь Ариадной, тьфу ты).

Катю раздражало все: как Валера курит в окно, потому что дым летит прямо в их детскую. Как он слушает музыку, потому что Ариша, видимо, круглыми сутками спит. Валера не отставал: курил вдвое чаще и магнитофон включал вдвое громче, чем хотелось, всегда на шаг опережая Катину реакцию. Лишь шевелилась покрытая вигвамами гардина, он захлопывал окно, выключал музыку и свет и слегка улыбался, растирая колючий подбородок: "снова удалось, и не прицепишься!" Полицию фрицики больше не вызывали – не пойман, не вор.

Все чаще в рейсе, глядя на вьющуюся дорогу или поглощая огромную тарелку супа-солянки в забегаловке для дальнобойщиков, он видел картины: то, как грозит кулаком Герман, то, как качает кулек, кружа по комнате при синем свете ночника, маленькая Катя.

В один из вечеров – уже совсем осенних, мокрых – Валера приподнялся в кресле, чтобы отправиться на кухню за добавкой разливного, и увидел в окне очерченный тихим светом Катин силуэт. Она смотрела на дождь. И ему почему-то захотелось не добавки, не заплыва в грохот музыки и не игры в прятки, а тоже смотреть на дождь и мерцающий изгиб света напротив. Удивленный и раздосадованный, Валера укрылся синтетическим пледом в катышках и долго не мог заснуть. Вспоминал, как они жили здесь с мамой: она проверяет кипы тетрадей за столом в углу, а он лежит на этом же диване и изучает узоры на настенном ковре. Потом Валера вырос и завесил его плакатами со "страшными рожами" из журналов – примерно тогда, когда из надежды и опоры как-то естественно превратился в камень на шее.

Дождь лил до утра, плед при почесывании пяткой о пятку бился током и трещал, как угли в камине.

Это случилось в самую слякоть позднего ноября. Что-то пошло не так после четвертой сигареты. Валера заметил, что она ни разу не открыла форточку, и света нет. Четыре месяца торчали каждый вечер, как гвозди, а тут...

- Так ить уехали, говорят, насовсем. На какие-то Бали жить, или еще куда. Бог его знает, не сидится людям, теперь вот думай, не рванет ли там какая труба... - прошамкала баба Шура на следующее утро.

Пепельница распухла окурками. Сначала мягко вступил Виктор Цой с "Восьмиклассницей", следом загрохотали Limp bizkit, потом заголосила свои Promises солистка The Cranberries. Казалось, еще немного, и из утлого домишки вылетят стекла. Напротив апельсиновым светом горели окна, только три квадрата на втором этаже чернотой своей сливались со стеной, будто их и не было.