Предисловие
Столбы и провода, столбы и провода, столбы и провода, солнце ярче, чем когда-либо в жизни, пыль в носу, чихай, сколько влезет, здесь уже ничего не поможет.
Сидеть неудобно – приходится всё время ёрзать – а автобус едет куда-то далеко-далеко, туда, где я никогда ещё не бывала – к железным дорогам, заводам и зелёным пыльным зарослям.
- Вот вечно все сидят, нет чтобы место уступить! – громко ворчит седая старушка, нависая надо мной.
- Совсем обнаглели! Ни стыда, ни совести! – тут же заголосили остальные.
Встать бы и крикнуть всем вам, старым и седым, в лицо, чтобы не кричали на меня больше, не говорили никогда и ничего, чтобы звук прекрасной тишины навсегда застелил дорогу и всё вокруг, но я могу только одно – делать вид, что я ничего не слышу и не понимаю, чего от меня хотят.
Но мамина рука сдёргивает меня с кресла.
Приходится держаться за край кресла, пока моё тело меньше двадцати килограмм весом носит туда-сюда по автобусу. Больше не видно ни дороги, ни заводов – только лишь бесконечные столбы и провода, сменяющие друг друга.
Когда автобус наконец приехал на кладбище, нам всем – вместе с толпой галдящих старушек – пришлось выбираться наружу. Пылевой вихрь ненадолго взметнул старушечьи цветастые платья, и тут же добавился едкий выхлопной дым из трубы позади автобуса.
Кладбище было лабиринтом, ищи, сколько влезет, но, если не помнишь нужную берёзу, никогда никого не найдёшь. Добравшись, наконец, до нужной могилы, они посадили меня на недавно выкрашенную в голубой скамейку.
- Мам, а мам! А что это там такое? – спросила я, когда мне надоело болтать ногами.
- Татарский вал, - терпеливо принялась объяснять мама.
- А зачем он нужен?
- Его построили давным-давно, чтобы татары нас не завоевали.
- А как же папа?
- Что папа?
- Он же татарин?
- Татарин.
- А как тогда папа к нам попал?
- На коне перепрыгнул, - они с сестрой переглянулись и рассмеялись в голос.
Папа, папа! Где ты сейчас?
Почему ты нас оставил?
Ты же больше не будешь бить маму?
Ты же не заставишь меня долгие годы бояться всех мужчин на планете?
Прабабушка хлопает в ладоши и заставляет меня плясать перед чёрно-белым отцовским портретом.
«Пляши, пляши! Папа на тебя смотрит, папа на тебя сейчас смотрит!» - смеётся она.
Папа в форме. Папа лётчик. На столе перед иконой чадит свеча. Папа, наверное, умер, а она думает, что он с фотографии может на меня смотреть. Глупая, глупая бабушка, это же фотография, а не настоящий папа!
Папа умер?
Папа мог умереть?
Но на кладбище совсем другое имя и лицо – лицо, которое я видела очень-очень давно.
Папа не умер, умер прадедушка, а папа просто уехал. Папа всегда уезжает.
Грязные обои, тараканы, кто-то озорной на потолке выводет маркером «Витя – лох». Из колонок играет Раммштайн, кто-то включил фонари на новогодней ёлке, прячь кошку скорее, она идёт, не ходи за школу и не залезай на крышу.
Ты бросала яблоки под машину? Ты что, беспризорная дура? С кем ты вообще гуляешь?
Снится, что я наконец выросла и пошла в школу, утром – первое сентября – Витя уходит на линейку, а все смотрят на него вслед в окно. Беру его старый рюкзак и с гордым видом заявляю, что тоже иду в школу. Все радостно посмеиваются, а я уже всё готова отдать, чтобы вырваться наконец туда, на свободу, где никто не заставит есть манную кашу и спать в проклятый сонный час.
Выпустите меня.
Оставьте манку себе, а мне дайте главного – знаний. Знаний и свободы.
15.
Учиться в МГУ – сказал я себе. Учиться в МГУ – сказали все себе. Учиться в МГУ – сказали мы вслух, и всем стало плохо.
До Москвы всего девять часов на поезде и шесть часов на машине – и долгие годы подготовки – ведь вам уже поздно, вы уже не сможете, вас там никто не ждёт, и нет, ты, лично ты слишком тупая, мы все об этом знаем.
Оранжевый телефон – если он зазвонит ещё раз, я сойду с ума.
Вокруг танцуют какие-то придурки, и Натусик бегает за Сашей со шваброй, и Юрий Халыч отбирает у меня стремянку и тащит её в подвал – эй, дедуля, подождите, куда же вы, вам же здоровье беречь надо, вы ещё не все двойки мне поставили!
Вести линейку? Попрыгать на одной ноге? Найти директора? Нет ничего невозможного!
- Алло, здравствуйте, мне нужно узнать по поводу первого класса, - говорит кто-то в телефоне. – Мне нужен именно Сергей Иванович!
«Я не видела Сергея Ивановича с прошлого года» - хочется сказать мне, но вместо этого я покорно кладу трубку и отправляюсь к двери директорского кабинета.
- Сергей Иванович! Вам там уже тридцатый человек за сегодня звонит! – кричу. За дверью слышится шорох. Тишина. Тишина. Нет здесь никакого Сергея Ивановича.
Ты тоже будешь вести линейку? Кто ты вообще? Как тебя зовут? Может, тебя тоже шваброй побить?
Натусик, спрячь свои ногти! Уйдите все отсюда, как вы мне мешаете! Не уходите отсюда, мне стало так скучно!
Я ведь могла бы просто мыть полы в июне, но нет, я пришла именно сейчас, и именно сейчас я занимаюсь лучшим делом на планете – практикой в школе.
16
Первый лотман наблюдает,
Как второй его читает.
Лотман лотмана поймал,
Денотат ему сломал.
Чего можно ждать от урока, который открывает такой эпиграф?
Чего можно ждать от дня, который начинается таким уроком?
Чего можно ждать от года, который начинается таким днём?
Почему не яблоко?
Крик цикад разрывает воздух, солнце садится на западе, и поствоенные флешбеки Роджера Уотерса рвут моё сердце на части. О сердце, сердце, если бы ты у меня было! Если бы тебя у меня не было, быть может, не было всех этих страданий, не было бы загадочных взглядов, трепета перед каждым несчастным одуванчиком, выросшим из трещины на асфальте, не было бы закатов и рассветов, и первых нервных сигарет.
И солнца, солнца, пробивающегося сквозь жалюзи каждый день на закате, даже когда небо застилают тучи, и с них валит снег.
На родительском собрании в голос воют родители, воют старшеклассники, учителя рвут на себе волосы, а я – а мне – а мне плевать, плевать на всё, я закончу школу на тройки, отправлюсь в наш провинциальный вуз и буду продавать чебуреки на рынке, а вы оставьте себе свой МГУ и свои бесцельные мечты. Чебуреки – вещь материальная, постоянная, вечная, а диплом МГУ – лютая дрянь, если честно, только подтереться.
Не отпускай меня больше, небо!
Всё равно на всё, всё ровно, всё равно, я тебя не люблю, о да, я тебя больше не люблю, ты лишь засохшая привычка на моих ранах, я сковырну тебя и выброшу прочь. Я не люблю тебя. Я не люблю тебя.
Если гипнотизировать себя этой фразой чуть дольше, то может что-то получиться.
Вся любовь после ЕГЭ, правда?
День за днём жизнь уходит из этих стен, поглощает вас всех, пожирает ваши души, делает вас пустыми и никчёмными.
Вы, взрослые, пустые и никчёмные.
Вы не можете испытывать этот трепет перед главным творением – этой Вселенной, и перед своей душой, и перед каждым человеком, ведь каждый человек – чудо, которому нет равных.
Мы сидели на подоконнике – перемена – большая перемена, аж целых полчаса, щедро выделенных школоте, чтобы успеть сходить в столовую и подраться в коридоре. Конечно же, в коридорах давно уже никто не дрался, ведь можно было играть в телефон или сплетничать об одноклассниках, стоя у подоконника.
О эти подоконники! В коридорах лицея было не на что сесть – и они были нашими диванами. Было не на что опереться – они были нашей опорой. Было не с кем посоветоваться – но всегда можно было тайком во время урока подойти к подоконнику и тихо спросить, что такое второй замечательный предел. Говорят, что один из них даже иногда отвечал, но только если ты помнишь наизусть то самое место из «Войны и мира». Наверное, они были сделаны из того самого дуба.
В столовую ходить мне не приходилось с седьмого класса – желудок ослабел после всех этих лет издевательств – поэтому целых полчаса нам было абсолютно нечем заняться. Можно было бы попытаться сделать домашнее задание, но было лень даже начинать, можно было бы поспать в аудитории, но там периодически случались приступы засасывания друг друга у пары моих одноклассников – и всех как ветром сдувало.
И мы стояли. Гордо, словно стражи школы. Надменно, как самые старшие. Подходили узнать, как дела и шли дальше.
Натусик всё время стояла в обнимку с Крис.
Мне тоже хотелось кого-нибудь обнять, но обнимать Сашу я стеснялась, поэтому приходилось шутить про лесбиянок.
- Как ваше всё? – спрашивает Саша, запрыгивая на подоконник.
- Да ничего, - улыбается Крис, хлопая своими огромными зелёными глазами.
Натусик что-то тихо шипит. Данила замер в своей непередаваемой позе робота Вертера, которому забыли смазать детали.
Пора смываться из этой помойки.
Экзамен по литературе в девятом классе. С заплетающимся языком пытаюсь объяснить, зачем Печорин выбросил свой дневник. Только что передо мной моя одноклассница пыталась рассказать о роли матери Онегина в знаменитом произведении солнца всея русской литературы.
Их трое – одна с доброй полуулыбкой, другая на меня не смотрит, на третью стараюсь не смотреть я, потому что на её старом морщинистом лице непередаваемая гамма эмоций от того, какие все вокруг тупые и никчёмные. Смотрю на первую. Улыбайтесь, пожалуйста, дальше, мне так страшно.
Два года спустя – всё то же лицо с полуулыбкой.
- А откуда у Тютчева такая любовь к природе? Он же дворянин?
«Откуда мне знать, я что, Тютчев?!» - подумала я, но вслух сказала только:
- В данном стихотворении раскрывается двойственность его натуры. Он далёк от крестьян, но душой с ними, он чувствует своё полное единение и гармонию с природой.
Натусик и Крис любят друг друга, Крис любит Стёпа, Стёпу любит Марина, Крис любит Саша, Сашу любит Наташа, Данилу любит вообще целая толпа каких-то клуш, Наташе нравится Андрей, у которого есть девушка, все возмущаются тем, как любят друг друга Игорь и Настя, но не возмущаются тем, что друг друга любят Саша и Костя, Миша и Даша (или Алена?), Даше нравится Валим, который дружит с Машей, и даже Марина Александровна постоянно ошивается в кабинете Гуся. За исключением тех случаев, когда Гусь, обдавая всех старческой вонью, эротично прижимается к семиклассницам, задавая тот самый вопрос, на который нет правильного ответа: «Вам понравился мой урок?»
Вы все сошли с ума! Вот я по-настоящему люблю только Тило Вольфа, да и то это трагическая ошибка юности. Любовь нужно заслужить слезами и кровью. Настоящую. Бесплатно в этой жизни ничего не бывает. А вы лишь потребляете то, что вам не принадлежит.
Очередное невыносимое утро, вязкое, словно болото.
Проклятое болото – вот что – только это можно сказать об этом городе. Маленький угрюмый ублюдок, построенный сотни лет назад только для того, чтобы утонуть в грязи и пыли.
На жирной плёнке зеркала проступил отпечаток трёх пальцев, окружённый затейливым сердцем.
Да пошли вы.
Что-то барабанило по окну – то ли осенние листья, то ли дождь, то ли Юрий Ваныч сошёл с ума и прогуливается по карнизам. Математичка очевидно недовольна моей соседкой по парте. Я ей тоже недовольна.
Ведь может же уже почти взрослый человек научиться считать?
А, впрочем, мне всё равно.
- Я сяду с Крис, - капризно скажет она вечером, когда мы дружно отправимся в пиццерию заедать двойки за контрольную.
- Да садись ты с кем хочешь, - скажу я. Нет, не скажу. Я ничего не говорю, я только тень, которая наблюдает за внешним миром. Меня нет.
Вонючее нытьё – оно заполняет нашу жизнь – и никуда от него не деться, разве что принимать побольше ЛСД и прыгать по ночам вокруг костра. Но школа однозначно мешает человеческому счастью! Наш идеал – дикари, нет ничего лучше естественности, после школы я уеду жить в Сибирь в заброшенной избушке лесника, буду отстреливать медведей и топить печь своими сочинениями по литературе.
Ах, вот бы Онегин просто взял и напился – и не надо ни в кого стрелять! А лучше бы все напились в салоне Анны Павловны Шерер – сколько бы бумаги (и времени) можно было бы сэкономить! И бедные филологи, засучив рукава, ехали бы стройными рядами в Сибирь. Вместе со мной.
- Не мне же вас учить, - улыбается ОНА. – Я здесь литературный негр.
ОНА – это отложенный налоговый актив, но в данном случае ОНА – это учительница литературы: странная обкуренная улыбка, феерические задания и грибы в сейфе за Пушкиным. Найти красивых людей в «Войне и мире»? Прямо сейчас! Почему Раскольников жил на пятом этаже? Нужно ли чертить схему перемещений всех персонажей поэмы «Двенадцать»? Что общего у святой Софии и Сонечки Мармеладовой? В чём роль грибов в «Мастере и Маргарите»?
Сколько раз ты читал Библию?
А если найду?
Почему не яблоко?
Тотальная бездуховность опустошает всё нутро. Я не знаю. Я не знаю. Я не вижу текста. Не вижу очевидных символов и отсылок. Я вижу, как кто-то куда-то едет. Я вижу, что у этого чувака была бричка. Я не знаю, почему. Я не могу догадаться, почему. Убейте меня. Завалите меня буквами и убейте.
Недостаточно глубокий анализ.
Садитесь, три.
Я не поеду в Сибирь. Я буду тем пожарником, что сжигает книги.
Перемена. Наконец. Задохнуться и умереть. Прямо здесь. Парцелляция. Моя любовь.
Здравствуйте, солнышки. Здравствуйте, рыбки, птички, ласточки.
Почему нельзя сделать наоборот? Перемены пусть идут сорок пять минут, а урокам хватит и пятнадцати. Отжать воду, отжать тряпку, стереть всё лишнее – останется пятнадцать минут.
Дети стройными рядами падают в мясорубку, превращаясь в однородный патриотически настроенный фарш.
Не люблю никого, лишь только всех ненавижу.
Антипокой! Требуют наши сердца!
Я не вижу в зеркале собственного злого лица. Я даже не знаю о том, что оно злое. Я никогда не хочу тебя обидеть, а лицо – ну чёрт с ним, с лицом. Хочешь, я отрежу? Буду носить маску, как Призрак Оперы? Будешь ангелом музыки? Не будешь? Ну и иди к чёрту.
Звенели, сияли среди наступающей тьмы.
Мне нравится.
Мне нравятся твои фотографии, но ты ведь меня не так поймёшь, верно?
Холодно. А может быть, жарко. Одна и та же дорога от школы до остановки – минуты три, если быстро идти.
Но может быть, именно сейчас стоит идти медленно. Так медленно, чтобы время остановилось в этот осенний день – когда всё вокруг хорошо, и рядом друзья, и ты ещё здесь, и ты ещё хороший, и я ещё не вышла из провинции, и я ещё кто-то, и мы все ещё кто-то и зачем-то.
Но ведь придётся сесть в автобус и сказать: «Пока». И придётся ехать назад, а потом оттуда – каждое утро – обратно.
Расковырять сердце кривой раскалённой иглой.
Никаких сожалений, кроме встречи с тобой.
Прощай.
Цветочный горшок смачно врезается в стену над моей головой. Придётся всё же закрыть «Таню Гроттер» и сбежать в соседнюю комнату. Осталось только спрятать кошку под диван и...
Бам.
- Может, вы не будете ругаться? – дрожащий детский голос.
- Вырастешь, тогда и будешь разговаривать! А ну пошла отсюда!
На улице не сильно лучше – дочка алкоголички с пятого этажа снова вышла на улицу. Трясётся, боится. Обычно бабушка даёт нам конфеты, чтобы мы её тоже угостили.
Но, знаешь, сегодня никаких конфет. Сегодня для меня цветочные горшки, а для тебя – так себе будущее. Впрочем, мы и не из таких передряг выбирались, верно?
Не ходи за школу.
Утро. Тьма. Я иду быстрым шагом по грязному асфальту. Грязь. Грязь на туфлях. Кажется, что эта грязь поднимается от ног к самому сердцу. Грязь.
Утро. Тьма. На востоке разливается рассвет мерзким бледно-розовым цветом. Солнце. Солнце выглянет на миг из-за туч и, увидев мой город, спрячется от ужаса в облака. Мрак. Я должна идти. Я должна идти сквозь холод и тьму.
Школа. Тяжёлые двери с трудом открываются. Они не хотят впускать меня. Я слышу, как двери кричат мне, чтобы я не заходила. Но я должна. Я иду внутрь. Внутри теплее. Там должно быть теплее.
Я слышу звонок. Кажется, этот отвратительный звук резонирует внутри моего черепа. Дзынь-дзынь. Дзынь. Лестница. Коричневая. Моё сознание медленно прячется за мысли о смерти. Коричневый всегда напоминает нам о смерти. Ненавижу его.
Дежурный спрашивает моё имя. Имя? Разве у меня есть имя? Я здесь порядковый номер, как в концлагере. Давайте не будем скрываться за именами, давайте честно называть свои номера. Эти цифры, эти древние символы потребления и материализма. Мой инвентарный номер – одиннадцатый бэ. Неважно, как меня зовут.
Директор. Человек номер один в этой психушке. Он что-то бубнит себе под нос, шевеля седыми усами. Здравствуйте. Давно не виделись. С лета, кажется. Я не опаздываю, я задерживаюсь.
Первый урок – русский язык. За что такое наказание? Русский язык... Он такой сочный, красивый, вкусный, так и тянет им подавиться.
Учительница русского уже ищет тех, кто не пришёл. Её негромкий мрачный голос называет моё имя именно в тот момент, когда я захожу. Класс ухмыляется. Они – единое целое, они моё общество, вместе со столами и стульями. Может быть, на моём стуле написано «Лохушка». Не знаю, не смотрела. Намного хуже, если там вообще ничего не написано. Это будет значить, что стул считает меня никем. Пустым местом. Я – пустое место для стула. Я ничто.
Со мной здоровается подруга. Я здороваюсь с её волосами. Я всегда вижу их чаще, чем её. Наверное, они лучше ко мне относятся, чем она. Я чувствую, что сзади в меня тычут ручкой. Друг. «Подтяни штаны» - говорит он. Это катастрофа. Второй друг ничего не говорит. Это катастрофа. Мертвенный страх расползается по телу. В панике вспоминаю, не надела ли я сегодня мои любимые трусы в горошек. Нет, на мне точно какие-то другие. Сознание успокаивается. Всё хорошо.
Английский. Наша классная руководительница, как всегда, улыбается. Солнышки, небесные светила разума. Глупая улыбка появляется на моём лице. Мне смешно. Мне определённо смешно. Я смеюсь учебнику по английскому в лицо. Прости, друг, сегодня мне тебя не открыть. Сегодня мы пишем эссе.
Компьютеризация. Компьютеры. Интернет. Что может быть плохого в Интернете? В компьютерах?
Может. Это урок информатики. Юрий Ваныч. Его гусиные лапы тянутся к доске за фломастером. Он опять подтирает свои опусы варежкой. Я его ненавижу. Тьма. Белый свет лампы. Чёрный экран паскаля. Я физически ощущаю желание гуся поставить мне тринадцать двоек за несданные зачётки. Печаль. Тоска.
Если бы не ты, я бы здесь сошла с ума.
Что у тебя с лицом? Это отвращение или тебе нравится? Я тебе нравлюсь?
Ведь всё всегда заканчивается одинаково?
Что бы съесть такого, чтобы не стошнило?
Где бы сесть, чтобы не стошнило?
17.
- Ты вот целовалась когда-нибудь?
- Да. Но вообще даже если мне парень нравится, мне противно представлять себе, что мы целуемся.
- Почему?
- Ой, у парней часто зубы какие-то жёлтые...
- Жёлтые?
- Ну да...
- Но не у всех же, есть же парни с хорошими зубами, да?
- Есть, не спорю...
- О чём мы вообще разговариваем?
- Давайте, следите за временем, - бормочет Гусь, хватая кого-то за руки.
Над головой Гуся завис мой воображаемый друг – летающий кирпич по имени Феликс. Я усиленно моргаю ему, намекая на то, что именно сейчас время упасть кому-нибудь на голову, но всё бесполезно. Гуманистические взгляды Феликса не позволят ему упасть Гусю на голову, тем самым закончив наши общие страдания.
В аудиторию вбегаем мы – трое самых ленивых на свете людей – никому же не хочется идти в соседнее крыло, если дверь в аудиторию есть между двумя компьютерными классами?
Нет, говорит Гусь, идите вокруг. Этаж вниз, этаж вверх, в промежутке можно поболтать с вахтёршей. А про эту дверь забудьте, двери не существует. Этой двери никогда не было. Здесь глухая стена.
- А, может быть, вы сделаете вид, что не заметили? – просит кто-то, но Гусь непреклонен.
- Вы что, сквозь стены ходите? Двери же не существует!!! – вдруг завопил кто-то.
Идиот.
11.09
11.10
11.11
- Пошло! – кричит Антон.
- А по моим часам не пошло, - сварливо возражает Гусь. – Ну ладно, загадывайте.
Что же загадать?
Пусть солнце превратится в чёрную дыру и высосет весь кислород с нашей планеты. А потом и планету. А потом всю систему вплоть до пояса Койпера.
Пусть мне поскорее станет тридцать лет, и мне не надо будет больше учиться. И вообще ничего не надо будет делать – разве я доживу до тридцати?
- Всё! – кричит кто-то.
- А по моим часам не всё, - резонно замечает Гусь. – Ладно, возвращаемся к уроку.
Всё закончилось.
Всего одна минута в истории – одиннадцатое ноября две тысячи одиннадцатого года. Одиннадцать часов одиннадцать минут. Раз в столетие.
И минута только что закончилась.
- Ты же в него влюбилась, да? – очки блестят на солнце.
- Кто, я? Да никогда! – гневно отвечаю.
- Всё потому что ты феминистка и ненавидишь мужчин, - заявляет она с важным видом.
- Зато я ни разу не искала периметр Джигурды на геометрии, - вытаскиваю на свет последний козырь.
- Это был удар ниже пояса, - грустно отвечает она.
Стены филармонии, к которым мы прислонились, загудели. Послышался приглушённый голос Васильева.
- Интересно, это первый ряд или нет? – засмеялся кто-то.
- Первый ряд за стеной, - закричал кто-то с другой стороны.
«Первый ряд снаружи от стены» - подумала я.
Приведите собаку с милицией, здесь кто-то читает Фридриха Ницше. Кто-то поёт, что выхода нет, кто-то хранит свой грязный секрет.
Встаньте лицом к стене, уважаемые граждане, мы проверим вас на наркотики и знание конституции. Вы случайно не играете в аэрохоккей фантиками?
Что-то имя у вас нерусское, откуда приехали? Брови у тётки в паспортном столе пытаются встретиться на переносице. У них не получается.
К сожалению, не приехала, родилась здесь, надеюсь, что умру хотя бы не здесь.
Он стоял у зеркала, приглаживая волосы. Нужно хорошо получиться на фотографии – в конце концов, они останутся пылиться на чердаке до конца жизни, и никто их никогда не откроет, но вдруг их когда-нибудь отыщут наши дети и удивятся, какими красивыми мы могли быть.
Или могли бы быть.
Хорошо, что мне можно не беспокоиться о том, как я выгляжу, потому что мама скачет вокруг с расчёской, разрушая мою и без того разрушенную репутацию.
Деревянная дверь отворилась со звуком, с которым обычно отворяются деревянные двери.
- У тебя проблемы с информатикой, ты знаешь? – у завуча, как всегда, красные от недосыпа глаза.
- Нет, - с искренним удивлением отвечаю я.
- Да, - отвечает Гусь, важно вытягивая шею и похлопывая крыльями. – Я поставил вам двойки за все зачётки, и за прошлогодние тоже. Я поставлю вам два за полугодие, и вас не допустят до ЕГЭ.
Я тупо уставилась в журнал. В абсолютно каждой клеточке, которая до сегодняшнего дня была пустой, стояли двойки – иногда даже по две. Даже за второе сентября стояла пара двоек через дробь.
Я стояла на Красной площади. Какие-то итальянские деды пытались со мной заговорить, но я ничего не видела.
Я стояла на концерте любимой группы, воспарив в воздухе от усталости. Я видела, как её губы двигаются, но я ничего не слышала.
Меня больше не существовало, и не существовало ничего вокруг – ни материи, ни гравитации, ни времени. Всё вокруг разорвало – до самого последнего кварка. Вселенная исчезала, и я исчезала вместе с ней.
Ведь всё, что было в прошлом – если прошлое ещё сущестовало – всё было не так.
Надо было учиться – я не училась, надо было вовремя приходить – я не приходила вообще, надо было начинать с начала года – я начинала слишком поздно и бросала сотни раз, останавливаясь на полпути, надо было яснее выражать свои эмоции – я всегда пряталась за маской безразличия, надо было понимать отношение другого человека ко мне сразу – я сама себе придумывала всякую чушь.
Вся жизнь стиралась вместе с цветными пикселями с экрана.
Жизнь стиралась с тем звуком, с каким обычно стирается жизнь.
Решений нет (с) алгебра.
- Мне всё по плечу, я не думаю плакать, - замогильным голосом вещает кто-то.
- Но снова кричу в эту зыбкую слякоть, - вторит кто-то не менее замогильным голосом.
- Чтобы крик поднимался всё выше и выше, - шепчу я.
- А дальше? – спрашивают страшные серые глаза.
- А дальше тебе ещё рано, - отвечаю я, чувствуя, как слова застревают в горле.
- Она тебя просто любит, - смеются голубые глаза.
- ЕГЭ через четыре месяца, - деликатно напоминаю я и сливаюсь со стенами этого ада в сплошное серое пятно.
Ох, девочка, шла бы ты к экзаменам готовиться.
Это же выход из любой жизненной ситуации – всегда есть какой-нибудь экзамен впереди, к которому можно готовиться.
Вот так и получается, что единственное 14 февраля в своей жизни, которое можно было бы провести как все белые люди, ты проводишь в театре, слушая как студенты-первокурсники читают стихи Евтушенко и наполняют зал благостной духовностью.
В маленьких городах нет знаменитостей. Чацкий из недавней постановки пьёт кофе за соседним столиком, ведущая новостей покупает одежду в магазине твоей матери, а дети криминальных авторитетов учатся с тобой в одном классе. Иногда кажется, будто мы все живём в одном подъезде подгнившей хрущёвки, а где-то там, за горизонтом, прячется волшебная Москва, которая и не Россия вовсе.
Пришлось бросить всё – и танцы бросить тоже, и театральный, и попытки хоть как-то выучить историю, потому что с литературой у нас точно ничего не получится. Придётся поступить на экономический факультет родного ПТУ и на всю жизнь застрять в этой дыре.
Хотя кто знает, быть может, весь мир – одна большая дыра?
В конце концов, все так быстро находят себе новых друзей и девочек получше, что стоит ли вообще кому-то верить? Куда-то уезжать?
- Поздравляю вас с этим днём в эту отличную погоду, - бубнил под нос какой-то чиновник из администрации. Сразу же за этими словами последовал шквал ледяного ветра.
Потрясающе. Наверное, те, кто в настоящей советской форме, сейчас не мёрзнут так, как я в этом порно-сарафане.
И кто догадался нацепить сюда белые колготки?
На этих каблуках я, кажется, выше него. Никто вокруг не умеет танцевать, за исключением пары человек, которые всю жизнь ходили на бальные танцы. Мне казалось, что уж вальс-то я танцевать научилась, но, видимо, это была иллюзия. Раз-два-три-четыре, спасибо, что хотя бы не наступаешь мне на ноги, как некоторые другие товарищи.
- И вот так я осталась без партнёра, - с тоской говорила я пару месяцев назад.
- Жизнь – печальная штука, - как всегда, совершенно не к месту заметил Данила.
- Может, ты тоже один? – спросила я у Саши.
- Вообще, у меня уже есть пара, - важно сказал тот.
- Да ладно?
- Я вообще-то совершенно не хотел танцевать, но, сама знаешь, классная попросила.
- Да-да, конечно, - разочарованно протянула я. – И кто эта сучка?
- Ну вообще-то ты, - радостно сообщил Саша. Данила заржал – пришлось немедленно стукнуть его тетрадкой по обществознанию.
Спасибо, дорогой последний звонок, но вот ты и закончился. Пришло время фотографироваться со всеми и делать вид, что мы друзья до конца жизни.
Жизнь – это наш собственный проект, и мы сами хозяева своей судьбы.
Пока кто-нибудь не разольёт масло на трамвайные рельсы.
Вокруг слишком много умных и мёртвых людей, и совершенно непонятно, кого из них нужно слушать, а кого сжечь в прощальном школьном костре.
Впрочем, тетради по информатике я определённо сожгу.
Если не увижусь со всеми одноклассниками прямо первого сентября на юрфаке вонючего городского универа.
В мониторе смесь видео с решениями С2 и каких-то бесмысленных обрывков сообщений о том, как какие-то конченые идиоты написали математику на восемьдесят баллов.
Это регулярные чудеса, на самом деле. Вот жил мальчик, и не говорил мальчик на английском ни единого слова, даже своё имя не мог назвать, и вдруг – девяносто баллов, встречай, бюджетное место в Москве.
Какие песни я буду слушать в будущем? С кем я останусь друзьями, а кто навсегда останется туманным воспоминанием? Забуду ли глупые детские обиды? Изменюсь ли? Кем я буду работать? Выйду ли я замуж? Где я буду жить? Что я завтра буду делать?
Класс собрался в последний раз в кабинете.
- Да все сидели, обливаясь соплями, даже мальчики, - хихикал потом кто-то
- Я не обливался соплями! – гневно возразил Саша.
- А что же ты тогда лицо закрыл?
- Я спал!
Я – жилетка для чужих слёз. Я – унитаз для эмоций. Я – палец, нажимающий на кнопочки фотоаппарата. Я – занятый стул в кафе. Я – номер ученика на экзамене. И всё. И больше никаких «я» нет.
А другие «я» никому не нужны.
Разве кому-нибудь надо помнить, что я тоже человек? Что мне тоже больно и обидно? Что меня никто не любит? Что я некрасива?
«Да забей ты на всё» - вот что я всегда слышу.
Когда я буду умирать в одиночестве от алкоголизма в пятьдесят лет – что я скажу себе? «Забей»?
Никого не хочу видеть. Ничего не хочу знать. Никуда не хочу идти.
Меня от своего отражения мутит. В мои мешки под глазами можно спокойно все шпаргалки по обществознанию положить.
«Я всегда буду любить тебя»
«Мы всегда будем друзьями»
«Я никогда вас не забуду»
Да нет во Вселенной для человека понятий «всегда» и «никогда». Ничего не бывает всегда, особенно людей.
Особенно меня.
- Комбат, батяня, батяня, комбат! – хором пропели мы.
- Ты как всегда умеешь поддержать в день сдачи ЕГЭ.
Десятки пар не очень счастливых глаз уставились на меня.
- Ну смотри, - сказала завуч, зевая.
- Это что? Шестьдесят три?
- С моей стороны девяносто три.
- Чего?.. А он не перевёрнут?
- Нет.
- А это точно не ошибка?
- Нет.
- Но это же обществознание!
- А может...
- Подписывай и иди уже отсюда!
18.
- Девочки, я вас никогда не забуду, - размазывая сопли по лицу, плакал одноклассник. Через плечо его мама смотрела на нас с видом дежурного в концлагере.
Очередной медленный танец. Наверное, сейчас я возьму за руки Натусика, и мы закружимся в торжественном хороводе. Кажется, мои друзья скорее будут танцевать с учительницей русского, чем со мной.
Заиграла «Рюмка водки на столе» - это как раз подходящий идиотский момент – машу Саше рукой, и тот прыгает через забор на дощатый помост у реки.
Это самый идиотский медленный танец в моей жизни, не считая того, что первый.
И, разумеется, где-то на середине он психует и убегает куда-то в толпу.
Ты не нужен, мне нужно только небо на закате, фотоаппарат и томик со стихами Есенина. И автограф нашего директора. И костёр, в котором я сожгу свой аттестат, чтобы никуда не ехать.
В четыре уехала Крис, в шесть уезжаю я.
Кажется, весь вагон смеётся над толпой каких-то странных людей, сгрудившихся вокруг вагона. Ревниво пытаюсь посчитать – надеюсь, меня провожает больше людей, чем её.
Что такое факультет государственного и муниципального управления?
А чёрт его знает. Говорят, это те лузеры, которые не прошли на менеджмент.
Говорят, что люди привыкают к любым пыткам. Люди, которые так говорят, явно никогда не учились на факультете государственного и муниципального управления.
В этой странной квартире нет личного пространства, нет звукоизоляции, и самое главное, нет интернета. Без интернета, кажется, можно сразу покончить с собой. С интернетом тоже можно, но без интернета этот выход прямо напрашивается.
Грымзы с факультета ГМУ делятся на три вида: гламурные московские грымзы (у них есть флаеры из «Шоколадницы» - кстати, что такое «Шоколадница»?), понаехавшие общажные грымзы (они тоже не знают, что такое «Шоколадница», но зато они хорошо сдали ЕГЭ, и теперь могут этим гордится) и грымзы-хипстеры (они не гордятся ЕГЭ, но зато они читали Паланика в оригинале, слушают Радиохед и духовно выше всех остальных).
Векторы враскоряку, платочки на экзамен (для слёзок) и протирание бородой микрофона – матанализ невероятно полезный предмет. Лучше может быть только микроэкономика. Мягкое московское придыхание моей преподавательницы не даёт мне забыть о том, что я именно в Москве. Престижно. Элитно. Либерально. Я должна гордиться. Гордиться, сука!
Она скидывает самую малоизвестную песню Green Day. Спасибо, ****ь! Все уехали, а я осталась! Какое горе! То ли дело ездить каждый день на Лубянку и обсуждать Паланика!
Да заговори ты со мной, в конце концов, я не кусаюсь!
- Ты из Москвы? – спрашивает меня какая-то девушка, подсаживаясь с подносом за мой столик.
- Нет, - отвечаю я, размышляя о том, к чему всё это.
- Понятно, - говорит она, берёт поднос в руки и уходит.
В американских фильмах в таких ситуациях у персонажей было явно больше мотивации.
- Ты из Москвы? – спрашивает следующая.
- Нет, я из N., - отвечаю я, подталкивая поднос к ней поближе, чтобы удобнее было уходить.
- Вау, а это далеко? – она решает всё остаться. Рисковая.
- Ну на поезде часов восемь, - осторожно предполагаю я.
- И ты что, так каждый день ездишь? На электричке? Ничего себе! – удивилась она.
Проклятая осень, за что же ты меня так ненавидишь? За что мне ветер, дожди и мерзкий холод? Почему листья так рано облетели с деревьев? Почему в лужах отражается только хмурое серое небо и тусклые стены многоэтажек? Хоть что-то в тебе есть яркое и красочное, такое, что постят бесконечно на снимках в контактике?
Сама осень мне никогда на эти вопросы не ответит. Да и никто не ответит, даже я сама, потому что я не в состоянии понять, почему всё вокруг увядает и тускнеет. Почему моя жизнь уходит медленно и мучительно, капля за каплей, вместо того, чтобы пронестись сумасшедшим вихрем, как это бывает летом.
Мой город – это что? Это где? Родной город? Город детства? Огромная неуютная Москва? Мир потерянных вещей?
Старый друг звонит издалека, чтобы сказать, что едет домой. Я скучала.
Ледяной ветер врывается в распахнутую форточку. Снег вперемешку с дождём сыплет на голые руки. Зима близко... Я замёрзла.
Из полуоткрытой дверцы шкафа кто-то смотрит. Я боюсь.
Крохотное чёрное сердце справа от моей старой летней фотографии – никто не догадывается, что оно означает. По-моему, моё сердце сжалось в этот маленький символ, в пару пикселей на экране. Я опустела.
Разбиваются иллюзии, которые я ещё не успела построить. Иллюзорные иллюзии – как странно всё это звучит. Я привыкла.
Волосы лезут в глаза, в ушах звучит опостылевшая музыка. Мужчина на платформе склоняется навстречу мчащемуся поезду. Ветер снова подхватывает волосы, и они кружатся в каком-то диком рваном танце, не в силах оторваться от моей головы. Я ничего не чувствую.
Я вообще ничего не чувствую. Даже на разочарование сил не осталось. Я и не хочу, чтобы силы оставались: мне хочется побыть никем. Ещё более никем, чем когда-либо до этого.
Москва – невероятно приветливый город. Такого тёплого отношения к приезжим не найти ни в одном городе. Таких культурных и прекрасных людей больше нет во всей России. Как же я люблю Москву!
Человек шестьдесят моих однокурсников вваливаются вместе с нами в электричку на Киевском вокзале. Остальные пассажиры, посмотрев на это, уходят в другие вагоны.
Электричка тронулась. Послышались дружные вопли, и тут они все начали доставать бутылки из сумок.
- Будешь курить? – спрашивает у меня однокурсница.
Заберите меня отсюда.
Обратно в мой институт благородных девиц.
Там никто не пил, не курил, все краснели от слова «жопа» и хранили девственность до выпускного.
- Может, тебе уже не надо есть? – спрашивает однокурсник.
- Ты знаешь Тома Йорка? – спрашивает однокурсница.
- Какой Том Йорк? Меня только что жирной назвали!
- What the hell am I doing here, – сказал Том Йорк.
- И в самом деле, - ответила я и забрала документы из университета.
19.
Писать – так тяжело, словно каждое слово приходится силой выдавливать из глотки. Но единственное, что я всё ещё могу – это писать. Пусть плохо, пусть никчёмно, пусть никто и никогда не прочтёт. Я и живу-то плохо и никчёмно.
Сильное заявление для начала?
Кожа на затылке мягкая и чувствительная. Настолько мягкая, что сам череп, кажется, продавливается. Однажды в этот череп сзади воткнётся топор. Но это нескоро, а вот что скоро придётся сделать: продрать свои глаза сквозь пасмурное утро, поднять свои старые кости с постели и отправиться в мир пугать людей своим лицом.
В зеркале каждое утро отражается какой-то другой человек. Нет, он всё также уродлив, толст и его уши смешно оттопыриваются в стороны, но человек этот так сильно отличается от предыдущего, что кажется, будто ему пора бежать в МФЦ получать новый паспорт гражданина РФ.
Тусклые лампы под потолком. Нанести. Стереть. Провести щёткой по зубам и съёжится от омерзения. Открыть глаза. Закрыть. Не открывать. Раздавить блестящую чешуйницу шваброй. Громко и продолжительно кричать.
Как у меня вообще получилось здесь оказаться?
Я называю это любовью уродов. Любить и не хотеть быть любимым. Не любить, а скорее не понимать, что происходит. Детка, любовь – это для весовой категории меньше 70 килограмм.
Топор вгрызается в её мягкие рёбра. Перегидрольная дура, когда ты перестанешь хлопать глазами? Когда я в последний раз с ней говорила, Крым ещё не был Россией, а я мир вокруг меня ещё не сжался до ноутбука с быстрым интернетом.
Песни крутятся в голове со скоростью света. А вы знаете, что скорость света нельзя преодолеть? Нет, можно, но только дурацкими мыслями о бессмысленности жизни. Они прилетают каждую ночь из очень отдалённых мест буквально за мгновения. Они летят над Землёй быстрее скорости света и после каждого заката отравляют новых людей, превращая их в убогие тени самих себя, преисполненные сожаления и ужаса.
Я хочу страдать от любви, как же я хочу страдать! Я могла бы лечь в постель со страданием и отсечь ему голову во сне. Страдания всегда делали мир вокруг ясным и очевидным, придавали жизни горький оттенок определённости и наполняли жизнь смыслом. Без страданий я не могу понять, кто я и чего я хочу.
Мне приснилось сегодня, что ты взял и умер. Мне пришлось на похоронах петь «Snuff» и набить на руке в твою память белую розу. Умоляю, никогда не умирай. Ты же знаешь, что я не умею петь, да и это убожество я никогда не стала бы носить на своей коже.
Шучу, моя кожа – это холст. Или твои будущие ботинки.
Из которой я никогда не вернусь, жди, не жди, никогда не вернусь...
Питер – самое грязное и злачное место в мире, никогда не приезжайте сюда. И в Саратов никогда не приезжайте. Лучше вообще никуда не приезжайте. Сидите дома, растите детей, радуйтесь жизни. Ограничьте свой мир ближайшим супермаркетом и пивнухой во дворе. Нам всем будет лучше, если мы будем сидеть дома.
Выйти из опостылевшего дома – солнце изжаривает угрюмых прохожих – тошнотворный сладкий запах черёмухи разносится по пыльным дворикам. Тоскливо скрипят трамваи, переваливая свои туши по Московскому проспекту. Бюсты военных героев в парке подмигивают красным надутым младенцам в колясках. Весна.
Слышишь, ты, в Москве у тебя подъезд, а у нас тут парадная!
В мире осталось только два города. И всё, что не Санкт-Петербург – это огромная убогая Москва. Всё, что не Москва... Нет, всё давным-давно стало Москвой. Даже парадная, поребрик и шаверма втайне от остальных купили однушку в Южном Бутово и оформили московскую прописку.
Университет огромной буквой П развалился на берегу реки. Входя в эти красные кирпичные стены бывшей фабрики, ощущаешь свою ничтожность. Охранники зорко высматривают пропуска у здешней публики. Помилуйте, эти студенты всё равно попадут внутрь – вижу, как их маленькие муравьиные фигурки ползут по стенам наверх.
Взрыв. Всё, что нужно сейчас сделать – это взорваться. В метро ли, в университете ли, в пустом поле или своей грязной тесной комнате. Энергия сотен ядерных боеголовок должна быть вырвана из меня, оставив одну пустую оболочку.
Рядом со мной женщина – странная смесь ненависти и любви – о боже, если бы я только могла вернуться назад и никогда ни с кем не разговаривать. Нужно было родиться немой, глухой, слепой, инвалидом с синдромом Дауна, оголённым куском мяса и нервов.
Пройти по коридору: страшное испытание, когда твоё тело тебе не принадлежит. Оно принадлежало, принадлежит и всегда будет принадлежать окружающим, которые его оценивают, и оценивают его плохо. Кусок жира жить не должен. Дорогие окружающие, выколите себе глаза и выпадите из окон, может тогда вам станет немного легче.
Рядом со мной женщина – а может, и мужчина, - странная смесь любви и ничего. Исследование с помощью метода формализованного наблюдения выявило, что мне приходится невольно искать её взглядом по аудитории чуть чаще, чем никогда.
Нужно умереть, уйти, повеситься в тёмном лесу, где нет никого, кроме Слендермена с его странными записками. Окунуть голову в болото и никогда не вынимать. Чувствовать холодные сжимающиеся руки на шее и не бороться. Не сопротивляться. Не бороться.
Не сопротивляться – вот что хорошо выходит.
Окружающие трахают меня своей нормальностью. Фитнес, правильное питание, парень выехал из квартиры, парень въехал в квартиру, Франция, виза, кейс-чемпионат, куриные грудки, нет, КУРИНЫЕ ГРУДКИ, экзамены, шеллак, краска для волос, лазерная эпиляция, все похудели, а я нет, Путин, солнце, пакеты из Ашана, можно я умру прямо здесь, мне, пожалуйста, макароны и тефтели, многомерная регрессия, 246 аудитория, нет, нет, нет. Не сопротивляться.
Разве ты можешь страдать? Ты же жирная. Разве ты можешь любить? Ты же жирная. Сначала похудей, а потом будешь рот открывать.
Миледи, у вас блестящий английский, не подскажите, где вы его выучили? Со симпли бекоз? Пиплс чириктиристик из вери импортант? Чирик-чирик?
Моя страница в контакте давно мертва. Вот бы поставить портрет с чёрной полосой на углу, только придётся ради этого умереть на самом деле.
Время ехать домой. Время – единственное, что вызывает потоки солёной воды из глаз. Только время и ещё, пожалуй, Красная свадьба. И серия «Думсдей». Наше время истекает.
- С тобой всё нормально? – спросил человек, которого я зачем-то считала другом.
Мне хотелось ответить. Ответить всем, что я думаю. Можно было бы ответить, если бы хоть кому-то было бы не наплевать.
- Ага, - слова с трудом выталкиваются изнутри, перемешиваясь с нарастающей истерикой и дерьмовыми мыслями. Так хотелось ответить, если бы было кому.
Я должна поддерживать этот миф. О том, что я целыми вечерами пью вино, ем курицу из КФС, плачу и слушаю Радиохед. На самом деле, я – Бэтмен.
Дороги сплетались в бессмысленный клубок запутанности и пробок. Троллейбус еле-еле полз сквозь парящие в воздухе клубы пыли, грязи, плавящегося асфальта, человеческих волос, голубиных перьев, дерьма, дерьма, дерьма.
От двадцати лет оставался один-единственный месяц. Тридцать дней Сурка в ожидании очередной отметки на календаре, которая приблизит меня к старости ещё на один маленький шаг. Или к топору в голове.
Вот бы троллейбус врезался в бак с бензином.
Вот бы все сгорели.
Вот бы вырваться за пределы земного притяжения и отправиться куда-нибудь – на Луну, к чёрту, на Марс, в соседнюю галактику, в чей-нибудь книжный шкаф. Среди ледяной чёрной пустоты и вечного сияния звёзд осознать, что даже в этой огромной бесконечности здесь нет никакого смысла. Идиотов всегда тянуло в космос.
Космоса не существует. Звёзды стёрлись с неба – навсегда или на ближайшую пару месяцев. Изредка в небе блестела крохотная белая точка, да и та оказывалась взлетающим из Пулково самолётом. Всё остальное затянулось белесой пустотой, и тьма покинула город, обнажив всё, что в ней пряталось.
Страх толпы абсолютно глуп и не имеет никаких оснований. Люди тебя не видят. Людям ты не нужен. Таких, как ты, просто тихо прижмут к стенке и даже давить, как таракана не станут. Ты не нужен.
Мимо проползают старинные шедевры архитектуры вперемешку с разноцветными новостройками. Когда-то в этом месте люди умирали от голода. Сейчас люди не доедают картошку фри в Макдональдсе. Хорошо, что времена изменились.
Вдруг в каждой жизни наступает момент, нет, Момент. Затихает шум дорог, птицы неожиданно недоумённо замолкают, и даже ветер на пару секунд останавливается, отпуская вниз пыль и летающие пакеты. Момент.
Уходят в никуда все заботы. Уходят брошенные друзья, счета за квартиру, болящая голова, финская виза и выборы в парламент. Затихает визжащий фальцет в наушниках, замолкает вибрация в телефоне, даже люди, спешащие по своим делам, останавливаются и с недоумением смотрят вокруг. На это мгновение вся толпа людей, живущих внутри, соединятеся в одного человека, который ошалело пытается понять, что происходит.
Раз, два, три, поехали.
У девушки слева за плечами висел рюкзак, с которого на пассажиров угрюмо взирала ледяная космическая пустота. Почему ты не принесла учебники? Они упали в чёрную дыру и стали сингулярностью. Мы все станем.
Ведь я знаю истину, о да, я знаю истину. Все люди в троллейбусе – это я, и пилот самолёта, разбившегося о скалы – это я, все кости в земле – это я, моя мать – это я, мой отец – это я, Гитлер, Наполеон и Александр Македонский – это я. Я есть всё. Я создаю себя семь миллиардов раз и забываю о том, кто я.
Сними свою маску, я же знаю, что под ней – это я.
По Невскому текли толпы людей и грязи. Люди – это люди, грязь – это я. С Невского на Лиговский, нет, на Пушкинскую, нет, провалиться сквозь землю и очнуться на дне Тихого океана.
«Увидимся в понедельник».
Мы никогда уже не увидимся. Тебя и меня к понедельнику уже не станет. Увидятся наши понедельничные версии – уже абсолютно другие люди. А она плавает в формалине, несовершенство линий, движется в белом тумане.
Квартира насквозь провоняла утончённым цветочным ароматом. Сирень прозрачной змейкой проникала в нос, забиралась в рот и глаза, добираясь до самого мозга и превращая его в огромный бессмысленный сиреневый куст. Цветы были повсюду. Даже с зелёных стен на жителей моей маленькой шахты лифта смотрели разноцветные маки, порождённые чьей-то больной фантазией.
Значок на подоконнике. «ЛГБТ-френд». Ненавижу сраных педиков. Однажды я стану ярым противником гомофобии, но сейчас я всё ещё ненавижу сраных педиков. И особенно моих соседок-лесбиянок. Что, по сути, может быть хуже соседок-лесбиянок?
Кто всё время откручивает лейку душа?
Мы все фашисты. Гитлер застрелился, но сделал главное – превратил нас в отвратительных ксенофобов, ненавидящих всё, что хоть как-то отличается от нас. Твои родители фашисты. Твои лучшие друзья фашисты. Ты сам фашист. Россия лучше всех. Сжечь всех гомиков. Перестрелять фемнисток. Вылечить трансгендеров. Загнать жирных в спортзалы, а худых – в Макдональдс. Перекрасить всех в один цвет. Переехать либералов танками на Красной площади. Ты что, за Майдан? Ты больше не мой сын.
Почему ангелы падают первыми? Потому что Господь душит их собственными руками, а их бездыханные тела сбрасывает к нам.
В открытое окно врывается беспокойный ветер, вырывает окурки из рук и швыряет его вниз, на Лиговский, на прохожих, машины и трамваи, на цветущую сирень в садах и вниз, к Обводному каналу, чтобы там утонуть среди потоков грязи и пыли.
Курить – стыдно, ты уже привыкла, капля никотина убивает лошадь, да ты даже затягиваться не умеешь, дай сигарету. Через пару лет курить будут решительно все – а ещё через пару лет все успеют бросить. Но пока что это всё ещё маленький бунт против всего – прошлого, родителей, здорового образа жизни и хороших девочек. Поселить маленькое членистоногое у себя в лёгких? Только у себя, только у себя, только у себя.
У этого дома длинная история и толстые стены. Этот дом застал революцию, пережил первую и вторую мировые войны, блокаду Ленинграда, репрессии, полёт Гагарина и развал СССР. Переживёт и моих соседок.
Есть кое-что, что не переживёт моих соседок. Не пережило сдачу курсовой и в очередной раз разбитое сердце. Не пережило выпускной из школы и заявление об уходе из университета. Не пережило десяток потерянных друзей и тех, кто ими так и не стал. Самой лучшей идеей было вскрыть себе вены сразу после окончания школы.
Всадить топор в головы. Сначала одной, потом другой. Сквозь тонкие гипсокартонные стены слышно всё – приходится круглосуточно носить наушники. Топор сквозь стены. Here’s Johnny! Больше никто не будет оставлять гнилые персики на подоконнике и стучать кастрюлями об стены в три часа ночи. А утром я и топор покинем пятый этаж с первыми тараканами.
Покинуть пятый этаж головой об асфальт – навязчивая идея – давай же, прямо днём, чтобы людям в третьем автобусе было на что посмотреть – прыгай вниз, ничего не бойся. Пятый этаж на Лиговском – выше, чем девятиэтажки в моей деревне. Выше, выше, выше. Ещё выше. Осенью переехать в новостройку с 18 этажами, откуда однажды кто-то прыгнет, оставив своё переломанное белое тело на тротуаре. Через два года перестать общаться со всеми и повторить подвиг переломанного тела.
Сосновые иголки впиваются в глаза; над соснами разносятся чьи-то голоса и смех, запах костра и водки – но мне уже не будет места среди остальных.
Альтруизм поможет нам всем выжить. Сделает из человека удобную мягкую тряпочку, о которую прохожие будут вытирать ноги и, вероятно, задницу. Просто потому что можно. Просто потому что мир – грязное и неуютное место, и размазням здесь не место.
Асфальт внизу всё так же заманчиво существовал и явно не собирался в ближайшее время покидать тротуар. «Я питерский асфальт, меня не меняют каждое лето» - кричал он. – «Прыгай, попробуй! У меня тут все летают!».
Оставалось только забраться на подоконник и сесть ногами вперёд.
Между человеком и его целью всегда есть какое-то препятствие. Воссоединиться мне и асфальту помешал огромный пластиковый контейнер, наполненный коричневатой гнилью, в которой копошились черви. Персики. Скоро персики сами выйдут из квартиры, раз уж их никто не выносит уже два месяца.
Прикоснуться к этому или жить дальше. Нет, лучше уж жить.
20.
Психолог, вооружившись всей полицией Лос-Анджелеса, разыскивает виновника преступления – события в детстве, которое могло превратить человека во что-то совершенно иное. Ведь все мы знаем, что ты совершенно ни в чём не виноват. Это всё злая собака. Мама. Отец. Злые учителя в школе. Одноклассники. Первая любовь. Тело. Всё, что угодно, кто угодно, только не ты.
Хоть сколько-нибудь нормальное состояние превращает в творческого импотента. О чём писать счастливому человеку? Что может сотворить счастливый человек? Счастливые люди, эти погрязшие в своих удовольствиях эгоисты, никому ничего хорошего ещё не сделали. Истово верующие во всё хорошее и против всего плохого – лживые ублюдки. Возьмите меня к себе. Немедленно.
Человеку нужен человек – вероятно, но мне нужна лишь хрустящая пачка долларов, бутылка джина и пляж, на котором никого нет.
К чёрту людей.
Счастье – убийца вдохновения. Уют и усталость – вот кто повинен в геноциде всех творческих идей человечества.
Никто не задаётся вопросом, зачем он здесь и в чём смысл жизни, когда рядом есть близкие люди, загранпаспорт с шенгенской визой, солёные брызги моря, долетающие до верхней палубы, и корабль, уносящий тебя чёрт знает куда. В такое время никто вообще никакими вопросами не задаётся.
Тупость – вот счастье.
Всё, что происходит в жизни, кажется банальным и скучным. Правила везде одни. Роддом, детский сад, школа, университет, замуж, дети, ипотека, пенсия, смерть. Никто не знал с рождения, что он изменит мир. Но потом откуда-то появляются Стивы Джобсы и меняюют мир, а остальные 99 процентов человечества идут на компост. И будущее, каким бы оно не было – нейросети, искуственный интеллект, виртуальная жизнь, война за ресурсы, дроны и ядерные бомбы – всё равно ничего не изменит. 99 процентов человечества будет продолжать идти на компост.
Впрочем, если отбросить окружащий мир и его влияние, индивид вполне может быть счастлив в своём внутреннем мире. Что-то вроде счастья психически больного в смирительной рубашке, запертого в изоляторе.
В квартире-студии на Электросиле, больше напоминающей чулан, бегают кругами чешуйницы – бегают по полу, бегают по раковине, бегают по стенам и безмолвно кричат: «Вызовите санэпидемстанцию», пока за тысячи километров, в стране, в которой мне (не) суждено побывать, выступает группа, фронтмену которой миллионы адекватных взрослых людей готовы облизать все части тела, потому что он настолько прекрасен, эта группа настолько прекрасна, что стоит объехать полмира, чтобы постоять в тридцатом ряду на фестивале, чтобы лишь услышать краем уха, как это происходит вживую.
В осеннем Питере молоком разливается закатный свет, и кажется, что именно сейчас видна суть всех вещей – каждой травинки, каждой пылинки в воздухе, каждой матери с коляской и каждого велосипедиста, обгоняющего прохожих по узкой тропинке. В такой момент достаточно опустить глаза вниз, попытаться посмотреть на себя, чтобы ничего не увидеть, потому что ты не человек, ты не личность, ты просто губка, впитывающая окружающий мир вместе со всем его невыносимо синим небом, вместе с криками чаек, ароматом кофе по вечерам, снарядами, дерьмом, улыбками и светом. Тебя нет, их нет, никого на самом деле отдельно уже не существуют – вы комплементированный многоорганизованный организм под названием «человечество».
Люди удивительно тупы. Как в этом мире, до верху заполненным сентиментальными голливудскими фильмами, благотворительными фондами, книгами Ремарка, памятью о двух ужасающих мировых войнах, дружбой и магией, существуют люди, которые всё же объявляют войны, жмут на кнопки и подписывают сотням людей смертный приговор? Неужели во власти всегда сидят одни психопаты? Может ли человек утром почистить зубы, позвтракать яичницей с беконом, поцеловать свою жену и детей, погладить собаку, поздороваться с коллегами, а потом отправить каких-то людей на бойню? Осознанно? Как?
Университет заполнили две вещи: безысходность и паника. Обе ещё в зачаточном состоянии, но уже чувствуется, как дымятся мозги и ломаются судьбы, в панике бросаясь за научными руководителями и темами дипломов – куча бессмысленной и абсолютно никому не нужной работы, только потому что принято, что студент должен быть занят делом, загружен работой, не слишком счастлив и не слишком активен. Счастливые люди по сути никому не нужны – кто же тогда будет поступать на менеджмент и ходить к психотерапевту? Счастливые люди остаются у себя дома, среди луж и зелёных деревьев, в том же месте, где жили их предки сотни лет. Только дети бессмысленных странников – не важно, по городам ли, странам ли, съёмным квартирам ли, - после мечутся по земному шару в поисках себя и ещё каких-то странных вещей.
«У тебя такие красивые руки» - когда-то удивил меня один человек. Может, стоило как все? Как принято? Как надо? Как необходимо? Педагогический университет по экономической специальности, замуж, квартира в ипотеку на улице Рылеева, двоих детей (обязательно), работа администратором магазина, попытка открыть своё дело, попытка съездить в Турцию, развод, алименты, кулак мужа по челюсти, нельзя без мужчины в доме, один, второй, третий, выросшие дети, долги, кредит, ипотека, поликлиника, платок на голову, церковь, кухня, внуки, Полынковское кладбище – на этот раз не на тридцать первом автобусе. Сделайся я чуть красивее и чуть нормальнее – вот и путь, по которому пришлось бы идти. Все так жили, и ты живи.
А может, они там, на улице Рылеева, куда счастливее, чем всякая лимита, понаехавшая в столицы? Счастливее, чем проклятые эмигранты-колбасники, предавшие Родину в поисках счастья и денег? Может, счастье – такой же проверенный шаблон, как и всё в этой жизни?
Прыгай скорее, half of my life, half of my love.
«Эти новости здесь никогда не закончатся» - пропело радио. Самолёты вылетали из Пулково и раздирали в клочья последние осенние осколки синего неба. Питер уже вгрызался мостами в каналы вен, постепенно превращая всех своих жителей в послушные серые марионетки, строем шагающих в метро на станции «Петроградская» и одновременно шмыгающих носом под команду «Уважаемые граждане, встаём на эскалатор по обе стороны».
Молодость, наивность и глупость искажали будущее похлеще фильтров из Призмы, но в глубине души никто из нас не сомневался, что будущее написано всё той же кровью и слезами, что и будущее предыдущих поколений. Отгремели девяностые, лампа догорела, проклятый старый дом давным-давно снесли, маньяк ушёл из подворотни в социальные сети, и мы подошли к пугающей пропасти взрослой жизни. Из неё на нас смотрели лавкрафтовские чудовища, ипотека и следующий президентский срок Путина.
Щёлкал затвор зеркалки – куда, зачем? Продать бы всё к чёртовой бабушке, раз уж нет ни таланта, ни денег, и бросить все деньги в Неву на корм рыбам. Всё, что мы сотворим, растворится в терабайтах информации. Потная кожица Интернета натянулась и вот-вот уже лопнет от наполнивших его фотографов и блогеров.
Мы сидели в каком-то кафе на Чернышевской и одновременно сидели где-то ещё – в путешествиях, в красивой жизни чужих людей, в новостях о политике, в войне в Сирии, в мировом турне постаревших The Cure и, конечно, В контакте. В контакте со всеми и навсегда. На секунду показалось, что в мире ещё может произойти что-то неожиданное, и я перестану догадываться, что написано в сообщении сразу после щелчка. Нет. Всё ожидаемое ожидаемо.
Биология ведёт нас в дебри человеческих отношений, хотя на дворе уже двадцать первый век, и пора бы уже окончательно уйти в сеть, не попрощавшись ни с кем. Киты поплыли по небу, обгоняя друг друга. Разве это важно? Разве это нужно? Разве нам всем больше нечем заняться?
Уйди, старушка, я в печали.
Для таких монстров, как я, давно уже подготовлены печи и газовые камеры. Сжечь, сжечь ведьму, сжечь скорее, избавиться от грязи и пыли на полу квартиры, заменить твоё лицо в Фотошопе на чьё-нибудь посимпатичнее, убить, отрезать уродливую грудь и пришить новые губы. Настоящее счастье для наркоманов – для вас лишь серые будни под серым небом.
Волоку своё сломанное всё в универ и обратно, до Петроградки на метро, а там вдруг троллейбус придёт, пора бы выбрать тему диплома, давай мы ещё немного смешно пошутим на тему твоего одиночества, твои ногти уродливы, твои зубы кривы, твои волосы выцвели, твоя вонь сбивает однокурсников с ног, твой интеллект догрызает планктон на дне Марианской впадины, но ты иди, иди, не сдавайся, и откроются двери для того, кто умел верить. А если не умеешь верить – ну сам виноват, мог бы и научиться.
Выпьём яду, где же кружка?
Почему ты не хочешь переживать одну и ту же ситуацию год за годом? Ты что, самая умная что ли тут? Не хочешь? Не хочешь, сука, так выпади с двадцать первого этажа, глядя на закат западной цивилизации по Первому каналу, выколи себе глаза, которые всё равно ничего важного и хорошего никогда не увидят, раззможи своё ****о по асфальту Лиговского проспекта, да так, чтобы хоронили в закрытом гробу, и хотя бы тогда взгляды не царапались об уродство. Не нравится? Стучи-стучи чёрными клавишами, и на тебя найдётся управа, на всех таких находится.
Я люблю его. А я нет. А я не умею любить. А меня никто не любит. А меня никто никогда не любил. А я люблю её, а замуж выйду за него. А я томат с глутаматом. Любовные инвалиды, пройдите в окошко 101, получите справки о бесполезности вашего существования. Сложите свои позвоночники конструктором Лего и бегите, бегите что есть сил, бегите отсюда хоть куда-нибудь, в Рио-де-Жанейро к белым штанам, в Америку стрелять по ковбоям, в Австралию, в Париж, в Туманность Андромеды, беги, пока не переломали ноги, беги, пока не закрыли, не запретили, не пришили статью и не захлопнули железные жалюзи на окне в Европу.
Кто бы не делал эти сумерки, выставлять баланс белого он явно не умеет. Эй, чувак, не позорься! Застели всё туманом, засыпь снегом, сожги всё в пламени ядерного взрыва, но не позорься ты так!
Они смотрят на нас с орбиты, смотрят и недоумевают, как эта и без того маленькая планетка ухитряется делиться на страны, как кто-то может допускать мысли об её уничтожении, как мы несуществены и невеществены. Разве жил тот, кто не поднимался на самый верх? Разве жил тот, кто хотя бы не пытался?
Подумать бы о нём – да нет его, подумать бы о будущем – да нет его, подумать бы о себе – да нет меня. Солнце светит не для кого-то, оно светит просто так, как светит уже миллиарды лет, рассекая чёрную пустоту своим могучим плазменным телом. Без целей, без смысла, без кучи мудаков, читающих нотации.
Зачем тебе в космос, если можно доехать до границы на денёк и вернуться обратно? Поплакать об упущенной жизни, посмотреть на запрещённую еду, окунуться в Европу, и айда домой, страдать, быть обманутым и неправильным. Ты сломаешься однажды.
Кантемировский мост – годится прыгать или нет? Как утонуть, если ты умеешь плавать? Как проникнуть в квартиру к другу и быстро вылезти в окно, пока никто не заметил? Как провести по коже единожды, и чтобы наверняка?
Оставайтесь на связи, оставайтесь позитивными.
Слова не желают оставаться внутри. Приходится сблёвывать их на выпускные платья одногруппниц, попутно залипая шампанским всё происходящее вокруг.
Слово «суицид» так часто произносится, что вовсе перестало быть страшным. Да и было ли оно когда-нибудь страшным? В конце концов, нельзя быть до конца уверенным, что хуже – жить в нашем городе или суицид?
Череп снова становится мягким, словно мысли о запретном разъёдают его изнутри. Вода в душе сменяется с кипятка на ледяную, а на улице жёлтые листья и унылый дождь сменяются всё теми же листьями и дождём. Холодно. Так холодно бывает лишь в Питере, даже если здесь плюс восемь, а в родном городе ноль, здесь всё равно будет холоднее. Снежная Королева захватила город, разбросав по нему осколки своего дьявольского зеркала. Идёшь по Невскому – люди – кристально чистые осколки в покрасневших от натуги глазах. Сломанные люди, испорченные люди, которым не хватает лишь пары слов поддержки или дружеских объятий – но этого никогда не случится. Зеркало стало правдой, а всё, что было до него – иллюзорным детским воспоминанием.
Даже самому уродливому в мире чудовищу иногда хочется, чтобы его кто-то любил. Жаль, что никто никого не любит.
Nothing else matters.
По квартире короткими перебежками носится огромный мерзкий паук. Заползает в одежду, обувь, застывает на стенах, стоит внезапно включить свет. По ночам он выходит посмотреть, как сгорбившаяся биомасса пересматривает «Властелина колец» вместо того, чтобы готовитсья к сессии.
Паук умер. Умер в ту самую длинную ночь в году. Умер, демонстративно выбежав в центр комнаты. Умер, сложив лапки. Умер в ту самую ночь, когда сгорбившаяся биомасса выковыривала лезвия из одноразовой бритвы, чтобы поронять на них слёзы, поцарапать кожу близ вен и успокоиться.
И всё равно это всё бессмысленно. Знаки существуют только в классической литературе и в головах недалёких людей, не знакомых с прекрасным божественным матстатом.
Вокруг спрятана какая-то истина, до которой просто физически невозможно добраться. Словно учёный перед своей самой большой догадкой, которая потом принесёт ему Нобелевскую премию, сгорбившаяся биомасса ищет какой-то ответ на какой-то очень важный вопрос, вопрос, который витает в воздухе, но всё равно остаётся не заданным. Вопрос и ответ, спрятанный повсюду – в серых комьях грязи, в беспросветном ночном мраке, в запахе свежей хвои, в миллиардах звёзд, рассыпанных в пустоте Вселенной. В бессмысленных светящихся украшениях на улице, в порезанных руках, в замёрзшей невской глади, в бессонных ночах и книгах о стратегическом менеджменте. Ответ где-то рядом – так нужно ли его искать? Или достаточно просто знать, что он рядом?
21.
Гигант из сплетений металла завис над рекой – сверкает, словно новогодняя ёлка, сверкает на весь город, на всю Вселенную, скрытую здесь.
Пусть телевышка на Петроградке станет нашей Эйфелевой башней, Большая Невка станет Сеной, и, по крайней мере, у нас всегда будет Париж, только холоднее и безысходнее. Наполни вены Питером и прыгай с моста в лёд – столько льда не было никогда в жизни – замёрзшие трещины залива, плывущие по весне льдины Невы, трёхметровые сосульки на Невском и формочки для льда в морозилке, в которой никогда ничто не замерзает. Вода не превратится в лёд, бессмыслица не превратится в аккуратный список SMART-целей, пустота не заполнится ни-ког-да. Никогда. Ниманд. Невермор.
С точки зрения физики, что мы есть, если не пустота? Каждый атом – лишь крохотное ядро и кучка электронов вокруг, вращающихся на огромном расстоянии от ядра – апельсины и стадионы, вот что такое атом. Девяносто восемь, девяносто девять, сто процентов пустоты. Вся Вселенная на девяносто процентов состоит из пустоты – не ваккуума или межгалактических газов, а из неисследованной тёмной материи и тёмной энергии, которые не являются материей в привычном смысле этого слова.
И ты. Ты. Все твои атомы. Ты и все твои атомы – вы пусты. Ты и вся твоя Вселенная – вы пусты. Вся материя вокруг – дотронься до стола или до своей ноги – с таким же успехом можешь дотронуться до неба или до Луны, или до центра Земли, или до бога.
Меня не существует.
Я застрелилась давным-давно, и это моё предсмертное видение.
Кровь и мясо – вот что мы есть – вот что мы едим – вот то, чем мы всегда будем. Наши предки были каннибалами, они сдирали мясо с костей восьмилетних детей, они уничтожали целые семьи и пожирали их плоть в своих адских обрядах – и они были людьми, такими же, как твои соседи или коллеги по работе. Всего сорок миллионов лет назад – и вы отмечаете чью-нибудь смерть, впиваясь зубами в сырое человеческое мясо.
Потому что это то, что мы есть.
Кровь, и плоть, и жажда убийства.
Когда-то давно мы все были другим человеком – длинные волосы, белые юбки и бесконечная тоска по солнцу, и лепестки, и ленты, и гвозди сквозь ладони – а теперь всё сломано и тысячи раз вылеплено заново, криво и косо, функционально, больно. Всему этому юному, бурлящему и яростному было так далеко до гармонии, но отсюда, где мы сейчас, до гармонии ещё дальше.
Переверни страницу и растворись в чёрном.
Клубы тумана вырвались из головы и поползли по городу, скрывая всё в молочной пелене – новостройки, салюты, алые паруса и недостроенные стадионы. Через туман ярким лучом пробивается всевидящее око – Фродо должен был пройти половину Средиземья, чтобы выбросить кольцо, но куда же пойти мне, чтобы выбросить половину себя? Где прячется этот завод по переплавке депрессивных мудаков в позитивно настроенных и полноценно функционирующих членов общества?
Шаг первый. Признай, что не нужны здесь меланхолики и интроверты в целом – нет плохих темпераментов, кроме одного, конечно.
Шаг второй. Закрой двери восприятия, поставь фильтры, впускай только тех, кто улыбается.
Шаг третий. Ничего не делай, просто выбрось себя из окна.
Окно по сути та же дверь, только в небо.
Главное – ничего никогда не перечитывать, не возвращаться, оставить всё позади и забыть, забыть, забыть.
Ты недозрезлый фрукт, который скоро палкой собьют с ветки, висишь здесь с такими же недозрелыми фруктами, и все вы каждый день плачете, как несправедливо обошлась с вами жизнь, что вы яблоки, а не апельсинки, и ветка у вас дерьмовая, и вы в целом предпочли бы висеть где-нибудь ещё, а не в ****ском саду тёти Глаши в Воронежской области. Но вот проблема. Ты яблоко, и судьба у тебя яблочная: если повезёт, сделают сидр, если не повезёт, сгниёшь где-нибудь здесь под своей же яблоней, как вам от природы и предназначено.
С неба валят всё те же гигансткие хлопья, всё та же Нева гонит льдины по течению, всё та же толпа бежит на Зимний – подождите, толпа, кажется, подобрала на тернистом пути истории айфоны, зеркалки и кроссовки на шее, но суть всё та же – власть должна покинуть это место, покинуть планету, покинуть нас всех, потому что ей здесь не место. Зрелищ, зрелищ толпе, крови, разлитой по Твиттеру, хлеба народу и власть Законодательному Собранию! Мы, человечество, гигантский многоголовый монстр, и наша главная еда – информация и инфоповоды, пиксели, буквы, слова, символы, дайте больше, дайте актуальнее, дайте, дайте, дайте! Накормите обитателей дна, дайте нам больше старого доброго ультранасилия, оттащите в комнату 408, дайте полюбить Старшего Брата, дайте, дайте, дайте!
Запах гнили из чьего-то рта – тошнота подступает к горлу – бессмысленные поиски цели и смысла в жизни в самом неподходящем для этого месте. Где оно, подходящее для этого место? Где подходящее для меня место?
Жестокие вы люди, писатели, философы, физики, вы отнимаете у меня последние моральные костыли, последнюю надежду всё ещё жить наполовину в сказочном мире с Богом, ну или по крайней мере, со справедливой и хорошей Вселенной, а ведь я могла бы нормальным стать человеком – а что иначе остаётся хорошего и красивого в мире? Совершенство природы? Упаковочная бумага из Буквоеда? Пинк Флойд? Всё с ужасающей скоростью исчезнет, мы исчезнем, планета исчезнет, но на нашу жизнь ничего плохого не придётся, кроме, быть может, революции и парочки мировых войн, но с кем не бывало, в конце концов?
Что там, снаружи? Что происходит снаружи Стены? Чьё-то не очень красивое тело ходит в Дикси за едой, ходит делать вид, что учит немецкий, ходит на бестолковые пары, кричит от боли и боится пошевелиться, ходит в кино раз в две недели, потом снова куда-то ходит, и ходит, и ходит, но всё по тем же местам и всё с теми же людьми. И ничего не происходит. Абсолютно ничего. В строке новостей нечего писать, журналисты давно сбежали, а редактор сбежал за границу, в телевизоре белый шум, в голове белый шум, в голове пустота, тишина, абсолютное и бескрайнее ничто.
Никто не смеет нарушить тишину.
Четыре года в никуда? Пять? А, может быть, двадцать один? А сколько ещё впереди? Скажи, кукушка! Расскажи заодно, как не умереть от голода и безысходности в ближайшие двадцать лет, и куда бы уехать, и сколько ещё это всё будет продолжаться, и где скачать Игру Престолов без регистрации и смс.
Поскорее убраться из этого чёртового супермаркета, где по вечерам так много тележек и так мало людей.
Слишком неловко стоять среди всех этих людей, спасительный экран телефона, где же ты? Спаси меня, пожалуйста, забери меня отсюда на пару минут, покажи мне новости или ещё что-нибудь такое же бесполезное, только дай мне точку, в которую можно смотреть без оправданий.
Что нас определяет – то, что мы думаем, или же то, что мы делаем?
Держи хвост пистолетом, приятель. И застрелись из него к чёртовой бабуше, ты здесь всё равно никому не сдался.
Диплом бакалавра – это слишком сложно. Будь мы до сих пор в дикой природе, я была бы из тех обезьян, что не могут сами вскрыть банан и умирают от голода. Но раз уж мы не в дикой природе – мы ведь такие гуманные и правильные, правда? – то мы будем поддерживать слабых, будем заставлять их жить изо всех сил. Ведь пока всё не так плохо – раз уж я могу жить в серой бетонной коробке с двумя окнами: одно на улицу, другое в виртуальную реальность.
Разрешение на плановый суицид можете забрать в окошке Н158а. Ваш номер в электронной очереди – Н1256364,38.
Извините, у нас тут немытая Россия, всё по талонам, и ты, и я по талонам, и суициды, и еда, и слёзы тоже скоро по талонам станут. Не плачь, не плачь, у тебя же нет талона.
Отличное начало, кажется, пора заканчивать.
Действительно пора. Не ждать же двадцати двух, верно?
22:22 на часах – лучшее время, чтобы забывать прошлое. Только никому ничего не говори – всё, что ты скажешь, может быть использовано против тебя.
Не ной.
Не ной, тебе говорят!
Разбей свой вонючий характер и собери по частям обратно. Сломай себя и создай новую, улучшенную версию. Fitter, happier, more productive.
Thinner meand better. Better means fitter. Fitter means happier. Fitter, happier, more productive.
Извините, здесь таким не место. Из вас выйдет дерьмовый менеджер. Из вас выйдет дерьмо, а менеджер не выйдет, и не войдёт, зачем вы вообще здесь находитесь? Не знали, куда ещё пойти? Так вы сами виноваты.
Сами во всём виноваты.
Неси всю оставшуюся жизнь груз вины за всё подряд – начиная от пересолёного супа и заканчивая всеми неосторожно сказанными словами. Вина на тебе, вина в тебе, вина навсегда с тобой.
Ты не такой человек, как надо, такие, как ты не нужны, никогда не будут нужны, таким, как ты, здесь не место, сожги себя, освободи место для более красивых и успешных, зачем твои родители вообще тратили на тебя деньги, от тебя никакого толку, бесполезный кусок дерьма, просто сдохни, просто сдохни поскорее.
Или стань наконец fitter, happier, more productive.
Проклятый пасьянс, кажется, никогда не сложится, ровно также, как и вся моя жизнь. Нужно предпринять попытки её закончить, попытки-пытки её закончить, пытки – её доживать.
Экран погаснет, и в зале на секунду воцарится тишина. Мелькнёт последняя строчка титров, и всё, чего хотелось режиссёру – услышать хоть какие-нибудь ленивые хлопки, или хотя бы, чтобы вынесли за собой вёдра из-под попкорна, но нет, после тишины последует лишь ещё больше тишины.
Спасибо всем большое, сеанс окончен.
Есть ли сегодня нытики в зале? Поставить их к стене!
Начните с того места, с которого остановились (3 мин назад).
- Мне хочется летать, но, вообще-то, мне некуда лететь. Да и я вообще уже не понимаю, что происходит.
- Это подступающее безумее, определённо подступающее безумие.
- Зачем тебе понимать, что происходит?
- Да, кому это вообще нужно?
- Смешивать абсент и ранние альбомы Пинк Флойд? Дальше что? Кокаин?
- Надоели нытики!
- А вы что здесь делаете? Мы идём в другое место!
- Ну ты-то хотя бы слушал саундтрек к «Забриски-пойнт»?
- Это что, непреодолимое желание делиться своим дерьмом с миром? Зачем? Разве тебе не нравится молчание?
- Я не хочу говорить ни с кем из вас, потому что вы меня не слышите.
- Ты бы всё равно не построила стену, ты вообще хоть когда-нибудь что-нибудь строила?
- Тебе стоило бы всё бросить и уехать.
- Или порезать вены.
- Порезать вены, да. Отличное решение.
Заревёт сирена, и мир навсегда погибнет, да и чёрт бы с ним, с миром, пусть потонет в своём же дерьме.
В конце концов, у меня есть открытое окно на улицу, открытое окно в интернет и открытое окно в ворде. Теория открытых окон – пока у тебя есть открытые окна, ты в полном порядке. Всё равно страшная сила стёрла всё из этого мира.
Стёрла всё.
Стёрла всё.
Стё
Ветер сорвал розовые лепестки с умирающей розы. Лепестки полетели вдоль Московского проспекта – куда, зачем?
Чувства безысходности больше не было. Вообще больше не было никаких чувств. И не было вообще ничего, весь мир вокруг стал огромной картонной декорацией. По какой-то причине тебе нужно провести следующие пятьдесят лет здесь – здесь и живой – ты словно батарейка, и тебе нужно продолжать работать – и ты никогда не узнаешь, зачем.
Единственное постояннное свойство этой Вселенной – всё заканчивается, и это всё закончилось. Никаких бесконечных ужасов, потому что всё заканчивается. Никакой вечной любви, потому что всё заканчивается. Никакого бессмертия, потому что всё заканчивается.
Всё заканчивается, и наступает время начать новую главу.
В новой главе всё так же: и время не останавливается, и город убийц, город шлюх и воров никак не растворится в окружающем пространстве, и закрывай-открывай глаза – всё бессмысленно, всё происходит одновременно, время – плоский круг, человек – плоский картон, а твоя жизнь незначительнее, чем мозоль на пятке Путина.
Империю Зла никогда не победить – но что они сделают нам, ведь мы с тобою бессмертны? Вселенная ходит по кругу, и вот, мы снова здесь, среди ободранных обоев и с запахом разогревающихся машин из окна в морозное утро, а вот мы бежим по Дворцовой и кричим «В Питере – пить», а вот мы тянем за ленты букета – и нет, это не ты, с тобой такого не случится – а вот мы идём по росе к огромной надписи «Сидней», а где-то сзади проклятый стадион за миллиарды, и река, и яхты, и играет «Видели ночь». Чернила уже высохли, о да, чернила уже высохли, в вечности записано, как ты ковыряешься в носу, пока никто не видит, или рыдаешь в минуты позора, или крадёшь мелочь у дедушки из карманов куртки. Всё впереди – нет, всё уже позади – и всё изменяется – но всё уже написано – но ты всё равно всё ещё сам во всём виноват.
Предельная искренность – и вот, первый читатель уже найден – и вот, уже чувствуешь, как холод заполняет всё ещё по-летнему зелёный Петербург – и вот, понимаешь, что скоро в школу – но не тебе, о нет, больше никогда тебе не ступить на порог школы, не открыть в первый раз учебники, и не записать первый раз в тетради «первое сентября – лекция номер один». Теперь билборды на дороге – твои лекции, гуру в телевизоре – твои преподаватели, и твой некролог – рецензия на твой нелепый диплом твоей нелепой жизни.
Потому что учёба, видишь ли, закончилась. Началась псевдовзрослая жизнь среди псевдовзрослых людей. У тебя больше нет оправданий, опозданий и ожиданий – только скучная взрослая жизнь со всей её ответственностью и серьёзностью.
Удачи.
Как-нибудь ты дойдёшь до нового десятилетия и всё сделаешь по-своему. Как-нибудь.
Всего лишь и нужно было, что высыпать наконец пакеты с сахаром из Макдональдса и Бургер Кинга из карманов рюкзака. Сахар – для детей, или, в крайнем случае, для тех, у кого есть мозг, чтобы ещё поглощать.
У нас тут всё переплетено и постмодернизм.
А у меня – нигилизм и пустота, и отрицание всего, что только можно, и пора бы что-то сделать, хотя бы умереть, или писать стихи на обоях, или пить по утрам коньяк, или снова пытаться заработать рак лёгкими.
Впрочем, разумеется, всё не так. Всё, что правильно – это фитнес-зал, спа-процедуры по выходным, капучино утром по пути на работу ведущим маркетологом компании, когда ты же уже замуж выйдешь, книги по саморазвитию и тайм-менеджменту. Говорят, там, среди шаблонов, хорошо, хотя мы все с вами так или иначе одни сплошные шаблоны, но те шаблоны красивые, ровные, одинаковые, проверены тысячами успешных людей с правильными целями и стремлениями.
И всё-таки в глубине каждого сидит этот маленький кровожадный монстр, который хочет побольше терактов, крови, зрелищ, больше жертв, больше ураганов и цунами, хочет войны и концлагерей, чтобы жизнь в один момент обернулась в ад. Ведь мы любим события и хэштеги, мы любим наши страхи, любим чувство опасности и нашей собственной уникальности, ведь мы-то выжили, мы-то знаем правду, мы лучше, чем все остальные.
И вот, наконец, став правильнее и счастливее, ты снова открываешь свои записи и понимаешь: ничего не ушло, ничего никуда не уйдёт, ты всегда будешь любить тех, кого любил и всегда будешь ждать того, чего хотелось много лет назад – потому что она не плавает в формалине, она плавает в тебе – навсегда. Ты тот самый трёхлетний ребёнок, что плачет над разбитой коленкой, именно тебя всё ещё с гордостью хвалят родители за первую пятёрку, именно ты испытываешь жгучий стыд, когда тебя выхватывают из рук соседских алкашей, именно ты всё ещё слушаешь дурацкие сентиментальные песни и думаешь о своём однокласснике, ты чувсвтвуешь отчаянное одиночество в переполненом университете, ты с позором защищаешь диплом и ты боишься первого собеседования. Все эти – ты – никогда не умрут, пока твоё тело – каким бы старым оно не было – не сделает свой последний вдох.
Бросаешь сигарету с двадцать пятого этажа, глядя на крохотные огоньки фар внизу, на шоссе – разве в родном городе была такая высота? – и впервые за долгое время осознаёшь реальность. Реальность реальнее некуда – пронизывающий холод, слабое тело и закрывающиеся глаза – но ты всё равно здесь, ты понимаешь, где ты, понимаешь, кто ты, и понимаешь одно – ты одинок. Совершенно один здесь, на высоте, над всем миром – а если честно, то над так себе кварталом на окраине – но ты один, совершенно один, ты будто создатель мира или какой-то лишний элемент. Тебе здесь нет места, но ты зачем-то здесь, будто что-то большее, чем мы все, хочет, чтобы ты продолжал жить. Только ты понимаешь, что это лишь иллюзия человеческого мозга, самая страшная и самая сладкая – верить в то, что всё предначертано и в то, что всё это происходит по какой-то причине.
А сила, брат, в страхе. Кто боится больше всех, тот и слабее. Боится быть непризнанным, боится смотреть в глаза и боится обронить хоть одно лишнее слово в присутствии незнакомых людей – вот кто слабее всех, и кому страшнее всех, и кто всю жизнь проживёт слизняком. Не личность, а ходячий литературный штамп и главный баян девятнадцатого века под названием «маленький человек».
А вот те, кого боятся – хозяева мира, и тебя, и меня. Сильнее всего те, кто трясёт атомной бомбой и держит в заложниках несколько сот миллионов человек. Сильнее всего те, кто наймёт дуболомов и головорезов, чтобы ты даже из квартиры лишний раз боялся выйти, не то что против выступать. Сильнее всего те, кто не боится лишний раз испачкать руки в крови и взорвать каких-нибудь невинных людей.
Так что вот она, фундментальная сила человеческого общества. Всё остальное – так, иллюзия.
Заложенный нос превращает жизнь в ходячую практику полуосознанности. В полуночном бреду чертоги разума обращаются в общественный бассейн, на трибунах которого нет никого, кроме патриарха Кирилла и пожилых сербских вампиров. Реальное тело сидит в многоэтажке, построенной на болоте и, которая, кажется, сама по себе превращается в тёплое обволакивающее болото. Когда-нибудь весь этот бред обретёт смысл, но не сейчас, совсем не сейчас.
Инстаграм всё такой же пластиковый, но всё же постепенно превращается в филиал одноклассников, контакт всё такой же скучный, а в фейсбуке всё так же летает одинокое перекати-поле. Но везде, в самых заплёванных местах, в сортирах и подвалах, в кабинетах и в строящихся офисах, в метро и парках, в порту и на дорогах – везде только одно – предчувствие войны. Может, она и вовсе уже идёт, а может, вдруг начнётся большая. Ну, по крайней мере, нам всем обещали любовь. Исключительно во время войны.
22.
Жизнь движется по одному и тому же заколдованному адскому кругу, имя которому – календарь. От холодного скользкого февраля к зелёному (цвета хаки) маю, к последним дням увядающего августа, к умирающему сентябрю и бесконечно тёмному декабрю, в котором каждый раз так сильно хочется умереть. Каждый раз первого января под бой курантов появляется какой-то крохотный отблеск надежды – несмотря на тьму, холод, бессменное лицо президента, и бессмысленность всего происходящего – и тут же исчезает, оставляя тебя наедине с остатками оливье и Ипполита.
Искренность – это яд, который должен быть уничтожен.
Море волнуется раз. Мечты сбываются весьма издевательским способом – и теперь ты живёшь в тридцати минутах пешком от моря. В Питере. От залива. Финского.
В декабрьскую ночь на Балтийском заливе – позади светится огромная башня зла, нет, даже Зла – компании, вобравшую в себя всю современную Россию – что же будет с Родиной и с нами? – впереди стадион, ставший символом воровства и очередным глупым знаком нашего бесполезного мира. И никакого света впереди, воды залива просто врезаются в темноту, беспросветную чёрную мглу, потому что есть только она, а за ней ничего нет, и никогда не будет. По грязной воде ко мне пришёл Иисус; и сказал Он: «Человечество не заслуживает спасения»; и я спрашивала Его, почему; и ответит Он: «Потому что гладиолус».
Манифест 21
© Copyright: Дамиль Отто, 2018
Свидетельство о публикации №218012002180
Свидетельство о публикации №218012002180
Рецензии
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.