В электричке

        Раскачивая из стороны в сторону свои зелёные вагоны, переполненная электричка спешила с одной окраины города на другую. В вагонах, плотно вдавленный друг в друга народ что-то говорил, читал и жевал. Большинство мужчин привычным движением ощупывали кошельки в карманах, а женщины мёртвой хваткой прижимали к груди дамские сумочки. В одном из вагонов, заглушая стук колёс и разговоры находящихся рядом пассажиров, громче других беседовали две тридцатилетние женщины. Было заметно, что то удовольствие, с которым они общались, происходило не от самого диалога, а от всеобщего внимания невольно оказавшихся по соседству с ними людей.
        - ...Эх, Ленка! Ты бы только видела, что там было! – восхищённо говорила одна из них. – Когда перед посадкой в вагон на перроне они построились в шеренгу, я поверила в то, что войне в Чечне скоро наступит конец! Все высокие, широкоплечие, мой Витя – сто восемьдесят два сантиметра ростом, а оказался самым маленьким! Представляешь, что это за ребята?! Какая мощь, какая сила! Я смотрела и гордилась ими! Вот такими должны быть настоящие солдаты, которые, наконец-то, наведут порядок в России! Эту «машину войны», никто не сможет остановить! Это цвет и гордость нашей армии, нашей нации!..
        - Да, Любка, повезло тебе! – поддержала говорившую та, которую назвали Ленкой. – Через пару месяцев вернётся твой мужик, получит внеочередное звание, благоустроенную квартиру и заживёте вы как люди!..
        Недалеко от женщин, на лавке возле окна, сидел довольно крупного телосложения мужчина. Лёгкая летняя куртка военного образца лежала на его коленях, а надвинутая до самых бровей кепка с длинным козырьком прикрывала огромный, уродливый шрам на лице. Назойливые голоса болтающих женщин раздражали и злили мужчину. Он попытался переключить внимание на что-то другое, но ему это не удалось. «Вот дуры, - думал он, прижимая ладонью дернувшийся на щеке шрам. – Чему радуются?! Бога молить надо, чтобы мужик домой вернулся. Тогда и будет радость! Разгалделись как куры на насесте: «Звание! Квартиры!», а сколько в этой мясорубке народа ещё погибнет и не думают! Совсем ума лишились! Кому будут нужны мужья-инвалиды, даже со званиями и квартирами!? Забыли, забыли люди про Афган. Как будто его и не было! Никто вспоминать не хочет, никто... кроме нас!».
        Отвернувшись, глядя на мелькающую за окном зелень деревьев, мужчина задумался. Постепенно всё вокруг: стук колёс, смех, обрывки чужих разговоров, смешались в один общий монотонный гул. Гул самолета, в котором когда-то прапорщик Садыков летел «за речку»... В который возвращала жестокая, безжалостная, память...
***
        ...Монотонный гул самолёта, заполнивший вокруг всё пространство, поглощал любые звуки. Дрожь от жёстких откидных сидений передавалась всему телу, но, несмотря на тряску и холод, взвод солдат, уставший за день от суеты пересыльного пункта, жары и волнения при погрузке, спал.
Старший прапорщик Иван Романович Садыков с грустью глядел на новое пополнение. Тусклый свет, сливая всё в однообразную, серо-мышиную массу, белыми пятнами выхватывал пыльные лица ребят. «Вот эти двое парней, что поближе, - дальневосточники. – Садыков наморщил лоб, вспоминая утреннее построение. – Точно! Рядовые Белостоцкий и Скрипка, а вон тот, рыжий, ростовчанин. Эх! - Позавидовал  прапорщик безмятежному, крепкому сну молодых солдат. - А ведь наверняка никто из них на «гражданке» не летал в отсеке грузового самолёта!».
        За три года, проведённых в Афганистане, Садыков так и не привык спать при перелётах, Много к чему привык: к этим горам, этому знойному солнцу и холодной луне, к выстрелам, к крови, к запаху пота и жаренного человеческого мяса. Привык убивать, чтобы выжить, а главное, привык к своей, никогда не подводящей интуиции, которая развилась до такой степени, что чувство опасности возникало в нём нарастающей волной ещё за несколько минут до её первых признаков.
        Садыков никогда не мог рассказать подробности боя, он их просто не помнил. При первых выстрелах звериный инстинкт брал контроль над разумом. Прапорщик понимал все преимущества и недостатки боя, выгодно использовал рельеф местности, но ответить, почему он не разрешил объехать подорвавшийся на мине БТР, а приказал столкнуть с дороги, он не мог; и ответить, откуда знал, что обочины дороги заминированы, тоже не мог. Садыков не знал, почему вдруг стрелял именно в тот, ничем не отличающийся от других куст, но стрелял, на мгновение опережая целившегося в него «духа». Он не помнил, где и когда рвал и пачкал мерзкой, липкой грязью форму и почему после боя у него из-под ногтей сочится кровь. А однажды, в пылу, он даже не заметил, что его ранили и с удивлением глядел на солдат, настойчиво предлагавших его перевязать. Именно этот инстинкт вывел его, голодного и уставшего, две недели блуждающего по горам, к усиленно охраняемой колоне машин, перевозящей продукты в отдалённые кишлаки.
        Вздохнув, Садыков вспомнил свой первый перелёт «за речку» и того, чёрт бы побрал, лейтенанта, который с улыбкой прокомментировал его полусонное состояние: «С закрытыми глазами уезжаешь, с закрытыми и назад привезут». «Вот дерьмо! Глупость, а запало в душу!» - прапорщик поглядел на светящиеся стрелки командирских часов. Скоро перевал, а это значит, уже дома, на аэродроме.
        В роту охраны аэродрома Садыкова перевели полгода назад. «Курорт», - подумал он, увидев многочисленные ряды колючей проволоки и оборонительные укрепления, опоясывающие стратегически важный объект. При любом подозрительном движении в сторону аэродрома часовые, не жалея боеприпасов, обильно поливали землю свинцом. Для «духов» это был крепкий орешек, и ломать об него зубы они не хотели. Служба шла спокойно, размеренно. Сон, усиленное питание, часы дежурства, чистая постель, душ, ежедневные построения – почти то же самое, что и в Союзе. Почти... Если не замечать отправляющегося каждый день на «большую землю» груза. Не замечать суеверный, негласный закон молчания с пилотами, перевозившими этот страшный груз: «Машина готова?» - хмурясь, спрашивал командир корабля. После молчаливого кивка техника самолёт запускал двигателя, разгонялся и, оторвавшись от земли, беспрерывно посылая яркие плевки сигнальных ракет старался как можно быстрее набрать высоту. Не замечать расположенный рядом медсанбат, в одном из шатров которого постоянно пьяные солдаты занимались подготовкой «груза» к отправки на Родину. Не замечать тот случай, когда возмущенный капитан, командир звена вертолётчиков, одной рукой сгреб приехавшего из Москвы напыщенного, самодовольного подполковника, а другой махал вслед удаляющемуся самолёту и, яростно хрипя и дыша перегаром кричал: «Может быть, в международном масштабе я не понимаю этого «товарообмена», но если ты, сука, не заткнешься, я тебя удавлю!..».
        Много было этого «если», но сейчас Садыков думал о том, что «зелёные» пацаны, которых он везёт в роту, будут на этой войне «как у Христа за пазухой» и хорошо, что им не доведётся увидеть того, что довелось увидеть ему.
        Неожиданно в памяти всплыло лицо босоногого афганского мальчика. Он стоял и смотрел, как они, с автоматами на изготовку, проходили мимо по пустому кишлаку. Почувствовав пристальный взгляд, Садыков обернулся. В больших, карих глазах ребёнка было любопытство. Улыбнувшись, прапорщик снял руку с автомата и помахал ему на прощание, а тот, замешкавшись, нерешительно поднял руку в ответ. Вот эта нерешительность и спасла им жизнь. Занесённая над головой ладошка, по-детски неумело сжимала гранату, которая закончила свой страшный счёт раньше, чем её бросили под ноги незваных гостей. Когда сбитый взрывной волной Садыков поднялся с земли, над тем местом, где стоял «враг афганского народа», медленно расползалось облако сизого дыма...
        Прапорщик потряс головой, прогоняя воспоминания. «До чего долго тянется время! – с раздражением подумал он, - Ну что может присниться под такой гул? Только зубной врач!». Садыков поглядел на улыбающегося во сне солдата. «Похоже, у этого с зубами всё хорошо». Отвернувшись, прапорщик стал созерцать чёрную ночную пустоту в иллюминаторе.
        Качнувшись, самолёт начал резко снижаться. «Что-то рановато», - почувствовав в груди неприятный холодок, встревожился Садыков. Приподнявшись, прапорщик размял затёкшие ноги и начал пробираться на верхний ярус к кабине пилотов. В кабине, при свете многочисленных разноцветных лампочек, бортрадист переговаривался с диспетчером аэродрома. Штурман, отстранившись от приборов, вопросительно посмотрел на вошедшего прапорщика и сдвинул наушник с уха.
        - Не рановато?! – прокричал Садыков, стараясь пересилить гул моторов.
        - Да кто нас, кроме своих, ждёт в такую темнотищу?! – прокричал в ответ штурман и, улыбнувшись, добавил: - Не бойся! Раньше сядем, раньше выйдешь!
        Садыков не любил таких шуток, тем более во время перелёта. Нахмурившись, недовольный ответом штурмана, он вернулся на своё место и, пытаясь подавить волнение, поглядел в иллюминатор. Вдруг внизу чёрного круглого стекла вспыхнула и тут же погасла маленькая искорка. «Померещилось?» - рассеянно подумал он, но через мгновенье, срывая голосовые связки, прапорщик неистово кричал вглубь самолёта:
        - Взвод!!! Подъём!!!
        Хватая рядом сидящих, сонных, ничего не понимающих мальчишек, Садыков швырял их на пол, под лавки.
        На перевале, прячущиеся среди скал «духи» наблюдали за неосмотрительно рано снизившимся самолётом, по которому они только что выпустили ракету. Ослепительная вспышка вырвала из черноты неба его контуры, а раздавшийся следом резкий грохот эхом прокатился по глубоким распадкам перевала. Лица «духов» оскалились торжествующими улыбками.
        Вздрогнувший самолёт, словно споткнувшись, на мгновенье остановился в воздухе, Затем медленно, неохотно, будто раздумывая, стал заваливаться на бок, с каждой секундой быстрее и быстрее устремляясь к земле.
        Прикрывая спину, непонятно откуда появившимся матрасом, прапорщик Садыков упал на пытающихся выбраться из-под лавки солдат. В кабине, вдавленный перегрузкой в кресло пилот расширившимися от страха зрачками глядел на несущуюся навстречу чёрную пасть бездны. Его побелевшие пальцы последним осознанным движением вцепились в бьющийся в истерике штурвал, не давая самолёту свалиться в штопор.
        Едва не задев спрятавшуюся в темноте вершину, «транспортник» брюхом упал на пологий склон и, сметая всё перед собой, расшвыривая по сторонам куски обшивки, заскользил к одиноко торчащей на его пути скале. Сминая и корёжа носовую часть, самолет врезался в неё и замер.
        От резкого удара находящееся внутри «транспортника» бросило вперёд. Неимоверная, чудовищная сила сорвала с креплений огромные деревянные ящики и швырнула их из хвостового отделения в сторону пилотской кабины. Словно лёгкие осенние листья, подхваченные озорным ветром, закружились тела обезумевших молодых солдат. Не встречая какой-нибудь значительной преграды, разбивающиеся ящики  крушили, рвали, калечили попадающуюся на их пути человеческую плоть. Стоны от боли и ужаса, предсмертные крики тонули в оглушительном скрежете раздираемого металла.
        Многотонная машина приподнялась, взобралась на возвышенность, но не осилив преграду, словно устав, замерла. Через секунду, по-человечьи вздохнув и, окутав себя клубами пыли, самолёт переломился пополам...
Выползшая из-за туч луна холодно и равнодушно глядела на то, что осталось от «транспортника». Оседавшая пыль не спеша, накрывала серым одеялом место трагедии. Всё было кончено. Ни один звук,  ни один стон не нарушал спокойствия ночи, и только где-то из-под горы доносилось шептание ручья, которому вторило бульканье керосина, вытекающего из пробитых топливных баков.
        ...Очнулся Володя Белостоцкий то того, что почувствовал, как его тянут за ноги. Пересиливая боль от многочисленных ушибов, он выбрался из-под навалившейся массы и первое, что увидел, была белозубая улыбка на лице Аркадия Скрипки.
        - Ж-жив-вой, б-бра-ат-тишка? – с трудом, почему-то заикаясь, спросил его Аркадий.
        - Живой? – не понимая, что произошло, переспросил Володя, и огляделся.
        Вместо хвостового отсека зиял огромный, похожий на выход из пещеры, проём. Разбитые иллюминаторы освещали лунным светом серую груду из неподвижных, изуродованных тел и обломков военного имущества. Рядом, в двух шагах, на рваных краях лопнувшего шпангоута, неподвижно висел труп ростовчанина Михаила Симоненко. На фоне коротко стриженных, ярко-рыжих волос, его лицо казалось вылепленным из зелёного пластилина, а глаза, вышедшие из глазниц, пристально и жутко смотрели на ребят.
Володя, почувствовав тошноту и боль в желудке, стал судорожно хватать ртом воздух. Аркадий несильно, но ощутимо ударил ладонью по его щеке.
        - Д-давай вы-выбир-раться, - произнёс он и попробовал найти свободное место, чтобы поставить ногу, но оказалось, что дойти до выхода они смогут, только наступая на трупы товарищей.
        Заметив торчащий край матраса, Аркадий наступил, но из-под его ноги раздался слабый приглушённый стон. Откинув матрас, Скрипка дёрнул за рукав оказавшегося под ним офицерского кителя и уловил еле заметное движение в ответ.
        - Н-ну?! – взглянул он на одеревенело стоящего рядом Белостоцкого и недовольно добавил: - Б-быст-трей!
        Стиснув зубы, непослушными ватными руками Володя стал помогать Аркадию. Прапорщик был жив. Из страшной, глубокой раны на щеке толчками вытекала кровь. Встать Садыков не смог – обе ноги, словно чужие, лежали перед ним, и он совершенно их не чувствовал.
        - Быстро выбирайтесь отсюда, - часто дыша, прохрипел прапорщик, - и как можно дальше отбегайте от самолета... Ничего не бойтесь, наши уже где-то рядом.
        Ребята замерли в нерешительности. Совсем немного отделяло их от выхода, но их надо было пройти по... Снаружи раздался хлопок, треск и в иллюминаторах заплясал, задёргался отсвет от пламени начавшегося пожара.
        - Я вам приказываю! Бегом!..
        Крик прапорщика вывел их из оцепенения. Подхватив Садыкова под руки, спотыкаясь на каждом шагу, ребята побежали.
        Напрасно, наклонив голову, Владимир пытался разглядеть то, на что наступает. «Только не на лицо!.. Только не на лицо!..» - вопила в его голове единственная, вытеснившая все остальные, безумная мысль...
        ...Яркое зарево пожара ночью в горах видно далеко, поэтому через считанные минуты к месту аварии подлетели наши «вертушки». Высадившаяся спасательная группа обнаружила, в живых, из всех тех, кто находился на борту упавшего самолёта, только троих: Белостоцкого, Скрипку и Садыкова...
***
        - ... Эй, ты! В кепке! Оглох что ли!
        Задумавшись, Садыков и не заметил, как в вагоне сменились пассажиры, а скамейку напротив заняла одна из тех самых, громко разговаривающих женщин. Только старушка, вошедшая вместе с ним на одной остановке, продолжала сидеть рядом.
        - Я к тебе обращаюсь! – женщина попыталась просверлить мужчину взглядом. - Уступи место даме, - кивнула она в сторону подруги, - а то ей ехать далеко!
        Садыков молчал и продолжал сидеть. Несколько пар глаз с интересом наблюдали за ним.
        - Мужик! Ты бы действительно освободил лавочку! - присоединился к просьбе женщины парень спортивного телосложения и, видя, что его слова также остались без внимания, угрожающи добавил, - Эй, ты! Пошевеливайся побыстрее!
        Садыков не двигался. Он, вдруг, почувствовал тот самый, давно забытый холодок, предвещающий опасность. Опасность здесь, в центре города, за многие тысячи километров от войны и, в первый раз в жизни, он не знал, что делать. Шрам на его лице задёргался сильнее, стал ещё уродливее и безобразнее.
        - Люди добрые! Что же это происходит?! – почувствовав поддержку крепкого молодого человека, заголосила на весь вагон сидящая дама. – Сидит здоровенный бугай, ни стыда, ни совести, а больная, беззащитная женщина должна ехать стоя! Её муж кровь свою в Чечне проливает, а этот!..
Люди не заставили себя долго ждать – со всех сторон на сидящего мужчину обрушился поток ругательств и упрёков:
        - Ишь, гад, морду отъел и сидит!..
        -  Безобразие! Никакого уважения к женщине!..
        - А морда кривая, наверно в драке, по пьянке испортили!..
        - Совсем распустились эти алкаши!..
        - Ничего у них святого нет, ни Родины, ни флага!..
        - И откуда только берутся такие?!.
        - Сейчас я ему объясню, как надо себя вести в общественном транспорте! – Парень поднёс к лицу Садыкова увесистый кулак. – Вот это ты поймёшь сразу!
        Окружающие одобрительно загудели, а Садыков, отвернувшись к окну, закрыл лицо руками. Безучастно сидевшая рядом с ним старушка вдруг встала, подняла, пустую, потрёпанную сумку и с размаху стукнула наклонившегося парня по плечу.
        - Я тебе «объясню»! Я тебе сейчас «объясню», сучий ты сын! А вы чего рты пораскрывали?! У него же, у сердешного, ног нету!
        Шум и гам резко оборвались. В вагоне повисла неприятная, сковывающая тишина. Только размеренное громыхание колёс нарушало тягостное для всех молчание. Лишь теперь незадачливые пассажиры обратили внимание на торчащие из-под лавки костыли и на прикрытые курткой колени мужчины.
        Замерший, в нелепой позе, парень резко выпрямился и, решительно расталкивая стоящих рядом людей, скрылся за их спинами. Следом за ним юркнула и подруга сидящей женщины, а та, низко наклонив голову, пыталась спрятать лицо под узенькими полями модной, кокетливой шляпки.
        Запищав тормозами, электричка начала притормаживать перед очередной станцией. Садыков взял куртку и, развернув её, одел. Наклонился, пошарил под скамейкой, достал старенькие, потёртые костыли. С усилием поднявшись, неуклюже переставляя скрипучими протезами, он начал пробираться к выходу. Освобождая проход, пассажиры, плотнее прижались друг к другу.
        Он уходил, не глядя по сторонам, не произнеся ни единого слова, но с груди его куртки, как будто две пулевых раны с запёкшейся на них кровью, молчаливым укором блестели два ордена Красной Звезды...
        Выйдя на перрон полустанка, Садыков остановился. Навалившись на костыли, прапорщик трясущимися руками достал сигареты и закурил. За спиной с грохотом закрылись двери вагона.
        Дернувшись, электричка медленно начала набирать скорость. В проплывающих мимо окнах мелькали пассажиры – они что-то говорили, читали, жевали, но в одном из них, можно было заметить старушку, которая тонкими, кривыми от старости пальцами крестила ссутулившегося, одиноко стоящего на перроне инвалида. По её бледным, морщинистым щекам текли слёзы, а губы беззвучно шептали:
- Прости нас, сынок...