Милые будни

   [Автор горячо благодарит Рефата Шакира-Алиева, Ирину Анди и Вадима Данилевского за ценные замечания к рассказу!]
               
               Больница – это вместилище белого цвета, и куда бы оказавшийся там человек ни направил своего взора, всюду его подстерегает цвет этот, причем в самом первозданном, неиспорченном своем виде и даже окно на улицу в яркий солнечный день пленяет яркими красками, которых бывает столь много и они между собою так прихотливо и незаметно мешаются, что остается лишь благодатный мягкий свет, всякому приятный и никому не тягостный.

              День в лечебнице начинается по-другому, чем обычное домашнее воскресенье: в шесть часов утра раздается моя фамилия и заходит медицинская сестра, но за одну минуту до этого я уже готов слышать ее требовательный голос и поворачиваюсь на левый бок, чтобы держать градусник.

              Видно было, что и другие обитатели палаты тоже не спят и готовятся к приему градусников,  но все они словно ожидают и чего-то еще – условного сигнала, какой бы с точностью указал на то, что им пора вставать. Через полчаса такой сигнал был дан.

              В любой палате само собой получается, что сколько бы больных самых разных возрастов, самых удивительных профессий и самых неожиданных дарований ни находилось в ней, люди всегда находят себе лидера. И ладно, если бы он являлся таковым на самом деле, но чаще всего, к молчаливому недоумению всех выбравших, на эту роль полагается человек самый простой, довольно неторопливый, но только одним своим видом заслуживший уважение – о нем вспоминают в первую очередь в радении о какой-нибудь мелкой услуге, его первым зовут на обед. Таким и был в нашей палате Степан Семенович.

             Этот Степан Семенович каждое утро доставал свою допотопную бритву «Бердск» из ее коробочки, разматывал шнур и в палате раздавался оглушительный рев мотора. Он был человек очень строгий; все у него служило известной цели, имело ясное выражение – старик не терпел всякого  рода смыслов и не любил поговорок – и оттого для окружающих был загадкой, и как-то чаще не в духе: все больше молчал и чесал свои огромные ступни в шерстяных носках да включал радио послушать новости. Когда начинались песни, Степан Семенович непременно ругал современную эстраду, а поскольку был тугоух, делал это громко и страстно, скрипучим голосом. Видя, что все присутствующие не перечат, ему это скоро надоедало. В этот самый миг я заправлял кровать и шел в коридор для того, чтобы пройти утренние ежедневные дела. Коридор будто и не спал: туда-сюда сновали санитарки, повара гремели огромными чанами, на которых было намалевано красной краской «каша», причем последняя буква была замазана и проставлен некий таинственный номер, и успевали переставлять ведра с компотом; уставшая молодая медсестра в чистеньком белом халате, подобранном точь-в-точь по ее точеной миловидной фигурке,  дежурившая всю ночь, еще не сдала свой пост, – и только неумытые сонные и непричесанные больные, выползающие из своих палат,  всем своим видом показывали, что сейчас еще совсем рано.

              В нашем отделении лежали больные с дерматологическими заболеваниями, поэтому правилами предписывалось не трогать тумбочку соседа и не сидеть на чужих кроватях. Но на этаже помещались еще и диабетики с почерневшими, словно от ожогов, конечностями,  которые превратились в настоящих внутренних врагов и убивали своих хозяев медленно, день за днем и год за годом. Весь персонал знал таких пациентов, и отношение к ним было особое.

             Одним из них был дядя Боря – ему уже отхватили две ноги выше колена, и его раны давно заросли пересаженной кожей так красиво, что, казалось, он так и родился, отмеченный перстом Божиим. Этот человек не говорил в том обычном смысле, к какому привычен человек и чем его отличают в разговоре, а только подвывал тем громче, чем сильнее он ощущал боль от уколов в его чистые, розоватые, без единого шрама, культи. Зато уж звуки, что выходили из уст калеки, были самых разнообразных громкостей, тонов и полутонов, на которые был способен мужской голос не только действуя от себя самого, но еще и подражая визгливому женскому характеру. Когда боль от укола проходила, дядя Боря затихал, санитары его больше не держали, и спокойно проезжал на своей коляске из конца в конец коридора или отправлялся к себе в палату.

               По пути в туалетную комнату я встретил бабульку лет восьмидесяти. У нее была железная рама, на которую она постоянно опиралась при ходьбе. Война с этим металлическим монстром на двух сомнительных колесах отнимала у нее остатки сил, и она – через старые пластмассовые очки, завязанные веревочкой, с отбитым левым заушником, –  внимательно высматривала, кто бы ей помог оказаться чуть быстрее, чуть проворнее сегодня, чем вчера. В такие новые минуты бабуля стряхивала с себя весь сон и звала прохожего, который в ее медленном мире казался ей пробегающим: «Подойди!» Я подчинялся и вез старушку, куда следует, а назад она уж обязательно хотела, чтоб ее вез кто-то другой, и выжидала у выхода.

         Довольно часто попадались поступающие в другие отделения. Я видел одного такого на лестничной клетке, где была лаборатория для сдачи анализов, страдающего от боли в почках. Должно быть, урология: ему еще не назначили лекарств, все искал измученными глазами доктора и лысина больного лоснилась от крупного пота; он сел на какой-то топчан, вокруг суетились его взволнованные родственники, а человек все сильнее ерзал на нем.

         Я вернулся в палату. У нас лежал еще молодой худощавый парень, все лицо которого и облик напомнили мне молодого Маяковского – грубоватого, хулиганистого, немного замкнутого, но с обостренным чувством справедливости, нетерпимым к фальши. Я стал приглядываться, нет ли у него каких стихов за пазухой, не ходок ли в женское отделение, но он все сидел с кроссвордами, и я не умел ответить на его вопросы исчерпывающе верно, а так и звал его Маяковским, да фамилию настоящую так и не узнал, на что этот кроссвордист ничуть не обижался.

         Все руки Маяковского были в псориатических бляшках буроватого оттенка, и ногти почти все слезли, а те, что еще чудом оставались, были вздутыми и синими, как магниты на географической карте.

            – Что ты все читаешь? – раздраженно бросил он в мою сторону.
            – До завтрака еще полчаса: учебник психиатрии, – ответил я.
            – Так ты студент? – заинтересовался молодой.
            – Нет, просто любознательность. Вот смотри, Маяковский. Жил да жил человек себе, телят гонял, детей строгал, да вдруг жену-то свою и не узнает. Не моя Варя и все. Варя в голос, а он только ус покручивает.
            – Ну? Отчего же все это происходит?
            – То то и оно, что ну! Ученые считают, что вдруг нейронная сеть мозга дает сбой, и человек меняется подобно тому, как его характер и личность деградируют при серьезных травмах головы.
            – Откуда же этот сбой? Ничего не знают твои ученые! – раздраженно процедил сквозь зубы Маяковский. – Хоть бы вот меня вылечили, и то не могут! Где я только не был! А ты с чем лежишь?
          – Да у меня ерунда! Струпьями лезет кожа с лица, голова в коросте, мазь подобрать надо… – Я показал на сильно покрасневшее лицо.

           Третьим в палате был Анвар – сын кавказских гор. Громадный, как скала, он возвышался над больничной койкой, как тюлень, был волосат, как горилла, и добр, как приходской священник.  Беднягу одолела чесотка и во сне он ревел белугой, шептал, бормотал и беспрестанно вертел львиной гривой, сотрясая и без того хлипкую кровать.

           Каждый день с самого утра Анвару приносили еду, лепешки из теста с сыром, лепешки из теста с мясом, с творогом и всегда это был новый человек. Посетитель кланялся и отдавал провизию, Анвар благодарственно орал, обнимал пришлеца, аки поп своего богобоязненного прихожанина, а этот второй орал в ответ еще сильнее; мужчины обнимались, целовались, жали друг другу руки, наперерыв вырывали друг у друга гостинец, и бывало, что Анвар так и оставался без лепешек, которые попеременно побывав в руках Анвара и его спутника, оказывались вновь у последнего, который уносил их со слезами умиления на глазах. Через десять минут приходил другой кавказец с теми же лепешками, ужасно извинялся за первого, что-то возбужденно кричал, мужчины вдохновенно обнимались, орали, а потом Анвар раздавал эти лепешки всем.
         
          Степана Семеновича Анвар определил как главного и раздачу всегда начинал с него, зато нам с Маяковским было время умыть руки. Анвар нависал над стариком и не слушал ничего, что тот хотел сказать в свое оправдание, и вскоре лепешка неотвратимо лежала на его тумбочке. Степан Семенович отказывался, махал руками, беспомощно глядя на огромную жирную лепешку в заскорузлых пальцах подателя, памятуя больничное правило ничего не принимать из рук больных, но все впустую.
         – Ешь! – говорил Анвар. – Обыдыш.
         В это время подходил завтрак и я жестом указал Анвару, чтобы готовил кружку. Кружки у него не было, так как это был его первый завтрак в больничной столовой, но я подмигнул ему, и мы всей палатой побрели на первый прием пищи.
          
          Завтрак был всегда один и тот же, как и ужин: овсяная каша. Отличие состояло лишь в том, что после пробуждения давали бутерброд с сыром и маслом. Масло оказалось удивительно вкусным, в магазине такого не было – я терпеливо ждал, пока оно подтает, и осмотрелся.
          В столовой собрались люди самых разных расцветок: более всех было синих, странно похожих на анимированных персонажей из фантастического «Аватара»: я так и ждал, что вот-вот у одного из них уши станут треугольной формы. Попадались и сплошь желтые, с завязанными на голове пакетами из целлофана и выцветшими участками кожи. Эти люди как будто были разбиты на две независимые команды и желтый никогда не садился один на один с синим.

          Напротив за соседним столиком села девушка удивительной красоты, такой странной, что сложно было утверждать наверное, в чем состояла эта ее милота: в правильности ли очертаний ее тела, в лебяжьем ли стане, когда она, словно стесняясь, присаживалась на самый краешек стула, в ее лице ли, которое не портили даже угри, в неимоверном количестве устилающие все его свободное пространство – ничего гадкого не было в этой девушке, напрасно заслоняющей рукой падающий на нее свет, ничего не нарушало двуединую гармонию света и тени,  достоинства и недостатка, какие отражались в ней, как в зеркале, при первом взгляде; хрупкая и беззащитная, она в тоске ковыряла овсяную кашу ложкой, отрывала маленькую порцию, медленно жевала ее, еще более неспешно выуживала из тарелки следующую порцию, словно бы слева каша была вкуснее, чем справа, – в общем, вела себя так, словно ей больше подошел бы стакан фруктового сока и несладкий йогурт.
 
          Степан Семенович, сидевший гораздо ближе ко мне, напротив, ел быстро, по-солдатски, и через три минуты его тарелка была пуста и он вытирал ее хлебом от бутерброда. Разобравшись с кашей, Степан Семенович уже не торопился: намазал хлеб маслом, водрузил сверху сыр, и вкушал вместе с чаем, причмокивая от удовольствия и делая вид, что чай очень горяч, остужал и дул на него. Наконец, когда пить стало больше нечего, Степан Семенович выходил сдавать посуду и говорил громко и по-военному любимую фразу, неизменно повторяющуюся в подобной ситуации: «Спасибо, накормили!».

           Степан Семенович хотел уже уйти, как вдруг в столовой появился Анвар. Впрочем, появился – не то слово. Анвар устремил взоры всех, кто в тот момент был в помещении, на себя: едва получив кашу, он стал предлагать ее всем присутствующим, но еду никто не брал. Для Анвара все были друзья, он уговаривал, горячо клялся, убеждал, преданно смотрел в глаза (этот взгляд, полный вселенской тоски, выдержать особенно трудно), но на над ним только посмеивались и похлопывали по плечу.  Наконец, Анвар оставил всякие попытки и ушел к себе в палату.

      После еды меня и Анвара намазали жирной мазью, завязали клеенку на голове, но ощущение помню до сих пор – вязкое,  противное. Степану Семеновичу размягчали ороговевшую кожу на ногах с помощью специального состава, который в домашних условиях был недоступен. Маяковского со всех сторон окружили люди – это был его звездный час: его фотографировали с разных сторон, что-то записывали, беседовали с ним.

           Степан Семенович, будучи в нашей компании молчалив, с медсестрой Верой Ивановной сорока пяти лет был более разговорчив – мы часто встречались в процедурном кабинете. Она возилась с ним иногда  по целому часу и я потом узнал, что у Степана Семеновича ранее было какое-то душевное расстройство. Он из Москвы, где быстро забывал имена, фамилии и лица, тяжело вспоминал их и ходил по городу иногда с какой-то болезненной склонностью к движению: все бродил без всякой определенной цели, без полезного занятия много часов; собственный дом искал медленно, долго отличая его от других строений, которые казались ему одинаковыми. Такие странности тяготили Степана Семеновича так как всю жизнь он много работал: в юности занимался спортом, играл в футбол, до распада СССР был образцовым дворником, любил склонность к порядку, исправно содержал вверенную ему не маленькую территорию.

           Когда все получили процедуры, я сказал Маяковскому:
           – Ты зря злишься и сетуешь, что тебя не вылечили. Да, сейчас я не студент, но когда им был, меня водили в психиатрическую лечебницу. Даже там есть больные, заботящиеся о других больше, чем о себе.
           В одной из палат лежал огромный детина. Я таких никогда не видел. Кажется, дай камень, он из него воду выжмет, запряги в телегу – он ее груженую один на гору повезет, даже и не спрося, зачем это нужно. И весь здоровяк этот какой-то расслабленный, лень ему не то что встать, а плечом повести, только себе тараканов считает да в потолок поплевывает. Ни дать, ни взять русский Ванька из народных сказок – на печи лежит, сверчка сторожит. Все смотрю на него, а мужик руками теребит робу, будто и все дела его. К нему другой больной, худой и бледный, подходит и просит: «Покатай да покатай!». Сначала тихо, а потом как-то визгливо, прилипчиво, как гиена возле отдыхающего льва,  униженно гундосит: «Покатай да покатай!». Последний от него отворачивается, а тот прыгает скачет, юлит. Надоело это громиле, взял он просителя за загривок, как щенка, вынес в тридцатиметровый коридор, облицованный скользким ламинатом, да как запустил! Бедный путешественник свернулся клубком, его остановила только очень далекая дверь в другое отделение. Дежурный врач на пострадавшего  водой поплескал и спрашивает:
           – Ну что, Коля, покатался?
           – А то! Как будто цветной телевизор в голове взорвался!
           Тут подходит детина и басом врачу говорит:
         - Михал Иваныч, Колька опять пристает! Дай ты мне смирительную рубашку, чтобы я еще кого-нибудь не побил!
 Этой истории рассмеялась вся палата. Маяковский смягчился и произнес:
         – Да и обыватели иногда делают не совсем то, что нужно. Со мной произошла вот какая история.
         Однажды возвращался я домой в сильный мороз, но поскольку был тепло одет, то без опаски сел ожидать транспорт на промерзлую скамью. Рядом девушка стоит, с  ноги на ногу переминается,  славянская душа поет при взгляде на нее. Уж я за несколько земных секунд эту девушку на себе женил, детей вырастил, а она еще так говорит ласково, будто с ней давно знакомы:
        – Тебе не холодно вот так сидеть-то?
          Тут бы мне ее подойти согреть да познакомиться, а я в ответ:
        – А что, холодно?
        – Вообще-то да.
       – Так у меня двое штанов, мне все равно!
       – А-а, – протянула девушка и села в подошедший автобус.
       Мне особенно за вот это последнее слово обидно стало – как будто я именно даме безразличие выразил, а холод тут и ни при чем! Я же интеллигентный человек, – сокрушался Маяковский, – откуда оно появилось!..
      – Ну это ты просто растерялся! – подытожил Степан Семенович из своего угла. – Всем надо выйти, ежедневное проветривание помещения! – и старик демонстративно открыл окно.
      Ближе к выписке я Степана Семеновича звал «деда», а меня вся палата, кроме него, «внучком». Старик стал ходить более задумчивый, вдруг подзывает меня и говорит:
     – Ты же юрист, сочини бумагу. Благодарность. Для Веры Ивановны.
     – Согласен. Она человек строгий, но справедливый: следит, чтобы все мы вовремя мазались.
     Делать нечего, стянули журнал жалоб и предложений и я сел писать. Ничего в голову не лезло и я молча наблюдал над собой торжественное лицо Степана Семеновича, нечесаный чуб Маяковского и даже не маленький нос Анвара. Маяковский нетерпеливо покашливал в сторону, а Анвар веско проговорил:
    –  Пышы. Обыдыш.
   Обижать Анвара не хотелось, и я вывел на бумаге: «Нас плохо кормят и хорошо лечат!» – кавказец одобрительно закивал головой.
  – Нас плохо кормят, чтобы организм не расхолаживался и лучше сопротивлялся болезни, – уточнил Маяковский.
   – Вера Ивановна медсестра, а не повар!  – отчеканил Степан Семенович.
Холодный пот выступил у меня на лбу. 
  – Горячо и сердечно благодарим… – начал шаблонными фразами дед.
  – Мы, Николай Второй, Божьей милостью Император… – вставил Маяковский.
 Анвар схватил свою ручку и сверху приписал: «Дарагая Вера Иванавна!» Листок пришлось вырвать.

    Так в тот день мы ничего и не сочинили. А потом пришло время выписки и наши места заняли совсем другие люди со своими болезнями. Ночью в больнице спится хорошо, особенно, если при этом ты еще молод, полон сил, за окном весенняя свежесть… А после вечернего кефира выдают маленькую таблетку снотворного!

2018