Митрофановна

Жук выполз из норки. Повел усиками. Сначала вразвалочку, потом все увереннее прошелся по дорожке. Снова попытался «настроить» усы на волну ветра. Слегка «довернулся», взлетел...
– Так и Вася мой улетел. Едва оперился – жизнь сходу на крыло поставила. Унесла. Аккурат пятнадцатого июня свадьбу сыграли. Веселую. Шумную. Вся деревня поздравляла. Подарки дарили ближние и дальние родственники, друзья Васи. Мы ведь только что школу закончили. В одном классе с самого первого дня до десятого класса за одной партой проучились. Он всегда в лучших учениках ходил. Серьезный, прилежный. Говорил все, в техникум поступать станет. Поработает годик, потом в армии отслужит и – к специальному образованию приступит. Кончит техникум. В город переберемся. В райцентр. Там и заживем красиво. – Митрофановна говорит, а сама смотрит в небо. Словно там читает историю своей жизни.
– И пожили-то мы семьей единой одну только недельку, до воскресенья. До двадцать второго июня. Война случилась. Я и не поняла сразу. Да и кто тогда понял? Все готовились бить предполагаемого противника на его территории. Готовы были не просто к отражению агрессии, а к быстрому переходу в наступление. Васенька прибежал к вечеру. Запыхавшийся. Все твердил, что Родину в обиду не дадим. Наутро пошел в военкомат. К обеду снова бегом примчал: «Жена, –  говорит, – собери смену белья, ложку, миску, провианта на трое суток. Иду на фронт». А у меня руки-ноги отнялись. Со стула встать не могу. Вот говорят, бабы в ор бросаются. Ничем не угомонить. Из меня –  ни слез, ни крика. Молчание только. Посидела. Погоревала. Стали вещи собирать. Аккуратно уложила исподнее, наверх штаны с рубахой. В холщовый мешочек – хлеба краюху, сала кусок в тряпицу увернула, яиц вкрутую, да картошки. Что еще? Ложку, миску, кружку. Бритвенные принадлежности Васенька сам в газетку завернул. Посидели, обнявшись, поглядели в глаза друг другу. Приласкал меня муж шершавой ладонью, поцеловал, бросил залихватски: «Не горюй, жена. К сентябрю дома буду. Вот побьем супостата, и жизнь впереди будет долгая». Встал. Забросил вещмешок за плечо. И ушел. Почему не проводила хотя бы до калитки? Или до сельсовета? Они на машине уезжали в райцентр. Я в окно только рукой помахала на прощание –  и все, –  она рассказывает тепло, по-доброму деловито, спокойно даже. Только сама Митрофановна и знает о том, что пришлось пережить 23 июня, когда день еще почти равен ночи; когда Киев уже бомбили неоднократно, а гарнизон Брестской крепости еще ждала долгая, до апреля сорок второго года осада... О совсем сокровенном она молчит. Ибо –  внутри оно.
Время сложилось в замысловатую сеточку морщинок на лице Митрофановны. Прибавило мозолей, вены темными змейками окутали руки, волосы стали белыми с холодным туманным отливом, и только глаза остались такого же бездонно-голубого цвета.
– И до восемьдесят шестого года не получила от Васеньки ни единой весточки. Жила все время тихо. Хозяйство свое содержала всегда в порядке. Женихи? Что же, наведывались. Бабы все в один голос убеждали взять кого к себе. Я думала: «Как же возьму? Не ровен час завтра муж мой с войны вернется. Что скажу ему? В глаза посмотрю как? Не хорошо это». Отказывала всем. И справным. И ладным. И...  не очень. А с Васей, будто не расставались. Сижу порой вечером, чайку попить захочется, так и пью, на фотографию его глядя. Рассказываю, как день прошел, что сделала, что не успела, что только собираюсь делать. Или в огороде копошусь. Устану смертельно. Как вспомню, что вот-вот муж с ратных трудов вернется, а у меня непорядок в грядках... Откуда силы берутся. Вот и жила бы так, да к соседям гости приехали из столицы. Что уж там говорили, не ведаю. Однако гости эти уговорили меня письмо с запросом в архив послать. В город Подольск, что под Москвой. До сих пор корю себя, что написала. Через полгода, двадцать седьмого декабря восемьдесят шестого, получила ответ. На казенном бланке значилось, что Васенька мой сложил свою голову в сентябре одна тысяча девятьсот сорок первого года у безымянной высоты невдалеке от деревни Холм. Похоронен он там же, в братской могиле. И даже фамилия высечена на камне. Перечитала несколько раз и не поверила...
Женщина поднялась с лавки, исчезла в проеме двери, ведущей в дом. Через несколько минут вернулась со шкатулочкой в руках. В ней лежала маленькая тронутая желтинкой фотография серьезного парня и миловидной  девушки с глазами Митрофановны.
– Это мы за три дня до свадьбы сфотографировались. Ругали нас друзья: «Не надо до бракосочетания вместе на карточку сниматься. Всю жизнь врозь будете». Твердили, мол, примета такая. А мы к приметам не примерялись. Жизнь собирались долгую жить. И чтобы вместе всегда. Сейчас думаешь: «Сколько той жизни осталось?» Никто не ответит. И жалела всегда лишь о том, что не проводила моего Васеньку до самого сельсовета; что не дал Бог мне ребеночка Васенькиного под сердцем носить; что письмо это злополучное написала в архив и ответить они смогли. Хотя на жизнь пенять не след. Как-никак она удалась. А ты, мил человек, про Васю моего не слыхивал часом? Вдруг ранило его тогда, в сорок первом, а он перемог боль, отлежался, подлечился и скоро дома будет?..
Ее домик стоит прямо напротив рынка. Сколько таких домишек разбросано по России? Но у Митрофановны хозяйство особенное. Ухоженное. С сеткой-рабицей вместо забора. С аккуратными рядами грядок, среди которых чинно огорожены кусты смородины и крыжовника, а у яблонь –  беленые стволы. Рядом с верандочкой –  лавка. На ней иногда, ближе к вечеру, можно увидеть опрятную старушку в ношеном, довоенного покроя, но чистеньком пиджачке поверх блузки со строгим полукруглым воротом. В последнее время даже летом она стала обувать валенки –  ноги тепла просят. И если подойти к ней, поздороваться, глянуть в глаза, станет ясно –  перед вами Митрофановна. Вдова, которая ждет с фронта своего мужа.