Война, сын и отец. гл. 1, ч. первая

Александр Иванов или просто Санька, как звали его ребята, пацан  четырнадцати лет, живший второй год войны без отца и матери, сидел на уроке ботаники и переживал. Он переживал свою «охоту» в стае. Последствия «охоты» – фиолетовая «клякса» на скуле и синяк под глазом – со вчерашнего вечера украшали его лицо. Небольшой детской ладошкой  ученик пятого класса пытался не только унять боль, но и очень хотел  спрятать эти вещественные доказательства скитальческой жизни.  Не такая уж и боль – а вот обидно и стыдно, что явился  в школу с такой рожей.

Ласковое тёплое солнце отвлекало класс поселковой школы в Веребье от темы урока, от слов учительницы. Мария Ивановна рассказывала о строении цветка. Говорила тихо, спокойно и… непонятно: тычинка, пестик, пыльца… Ученики, в полудрёме от тепла и духоты в помещении, слушали вполуха,  «клевали носами». Некоторые откровенно положили головы на парты. Класс был в дрёме.

За окном на подоконнике, в уголке между рамой и стенкой, как из норки, вылезал какой-то мохнатый комок. Проснувшийся комочек расправлял крылья и пытался взлететь. Пригретый весенним солнцем оживал шмель. Он делал попытки подняться вверх, но крылышки ещё были смяты и слабы. Наталкиваясь на раму, на стенку, на  стекло, шмель падал на подоконник. И вновь, с невообразимой скоростью, двигая своими крылышками, пытался вырваться из плена зимней спячки. «З-з-зу», – гудели    его крылья.

«Рожа" – разбита. "Охота" – не удалась.  И хорошо, что не удалась». При воспоминании о том, что тётка, у которой хотели утащить корзину с продуктами, оказалась знакомой, было стыдно даже сегодня, уже по прошествии  вечера, и ночи, и новых  полдня". Вспоминал  и лицо вновь полыхало…
«А жрать-то хочется. Сегодня, если бы не Мишка Волков,  сдох бы с голоду», – думал Санька.  «Он – верный   товарищ – утром дал от своего завтрака  кусочек чёрного хлеба с салом. Сало тоньше листика бумаги. Как только его мама  смогла таким тонким отрезать? Но это было сало! Какой вкус, какой запах!»

Оскорбительное, почти невыносимое физически и душевно чувство голода терзало Саньку давно, с тех пор, как  поздней осенью сорок первого года он остался один. Непонятно, как пережил зиму. Санька давно забыл, что человек может не думать о еде. Хотел он этого или не хотел – всё время глаза, руки, ноги видели и двигались только в одном направлении: что-нибудь схватить и набить этим рот и брюхо.

Вспоминались мамины супы. Чистый прозрачный бульон с островками растопленного жира. Вкуснейшие кубики картошки. Чуть поджаренный лук и кружочки оранжево-красной морковки. Запах сельдерея и кусочек мяса. Душистого, варёного мяса! Такие воспоминания сводили что-то внутри живота, сводили  скулы Саньки так, что ни идти, ни стоять, ничего нельзя было делать. Он застывал на месте и ждал, когда же успокоятся живот и память.

А шмель гудел, он пытался подняться.
И вот, вчера «охота»…  «Надо же было согласиться»,– бежали воспоминания. Долго он сопротивлялся приглашениям ребят с соседней улицы – ребятам «стаи». Они промышляли себе на пропитание откровенным воровством. Вся Санькина предыдущая жизнь, несмотря на муки голода, не позволяла ему заняться тем, что они называли «охотой». «Охота» – это набеги на огороды, сады, а то и нападения на рыночных спекулянтов. «Они  сами воры, паразиты. И пусть им же будет хуже. Всё равно сами они не дадут нам ни крошки». Уверовав в правоте своих поступков, стайка нападала на рыночную торговку, вырывала мешок или корзину и испарялась. А дальше  был  «праздник живота».

Иногда приглашали на «праздник» и Саньку. Вожак стаи Петька Рябов – «Рябой». Подросток с коротким квадратным туловищем и длинными ногами, самый старший в стае.  Ему было уже почти пятнадцать. Он  упрекал Саньку: «жрать за чужой счёт каждый горазд, ты сам поработай, займись охотой, добудь». Рябой был и старший, и самый сильный. На своих длинных ногах бегал он быстрее всех.

Вчера Санька не выдержал, пошёл со стаей на «охоту». Присмотрели на вокзале тётку, закутанную в платок. При ней были мешок и корзина. Первым её увидел вожак,  проходя на своих длинных ногах  по рынку. Проходил  он один, не стаей.
– Из корзины пахнет чем-то копчёным. Я видел в ней сало и колбасу. Па-а-х-нет, – протянул он и причмокнул губами. Мальчишки, стоящие вокруг, сглотнули слюну. Санька закашлялся, подавившись сказочными запахами.
«И мама.… Опять мама. В Новый год на стол ставилась домашняя копчёная колбаса. Это было что-то», – он не находил слов для выражения, что ж это было. Воспоминания забивали рот слюной. Да, если бы и нашлись такие слова, то  не смог бы их произнести. Он запутался в воспоминаниях и опять закашлялся, подавившись.

Распределение ролей на "охоте" шло быстро и уверенно.
– Мы с Васькой, – говорил Рябой, посмотрев на Ваську, сухонького, щупленького, но тоже с длинными ногами, – хватаем корзину и смываемся в ту сторону, – он показал рукой налево, за дом, стоящий около  рынка.
– Вы, – он показал на двух крепких, похожих друг на друга  мальчишек-близнецов, – за домом берёте у нас корзину.
– А ты, «лётчик»,– Рябой подумал, почесал затылок, как взрослый,– ты правильно решил. Надо  охотиться, а не только жрать чужую добычу, – он посмотрел одобрительно на Саньку, стоящего в сторонке.

У Саньки на голове меховой лётный шлем с длинными ушами. На
ремешке через плечо командирская сумка отца с учебниками и небольшим Санькиным хозяйством. Всё, что есть у него. «Как черепаха: весь дом при себе».

Вмиг лицо Сани залилось краской: ему определяют место в воровской стае. Во всей своей предыдущей жизни он представить себе не мог, что в четырнадцать лет будет воровать.
– Ты стоишь на «стрёме». Если появится патруль или милиционер, свистни три раза. Ну-ка! Пальцы в рот и свисти!
Санька сунул два пальца, чуть придавил язык, свистнул и покраснел.
– Да не красней ты, как баба, – грубо одёрнул его вожак.

Саньке было ясно: он стоит в карауле для безопасности стаи. Теперь узнал, как называется такой караул. Было противно. Но так хотелось есть. Подташнивало от голода, от страха, от участия в стае. Всё вместе смешалось.
И бабку, да не бабку, а молодую женщину, тоже было жаль.
Когда мальчишки-близнецы были уже за углом дома, а Рябой с Васькой подходили к ней, она повернулась в их сторону. Лицо Саньки полыхнуло пожаром. Как в воду смотрел! Точно! Эта бабка оказалась знакомой девушкой из деревни Заборовье. Из деревни, где Санька пережил осень после смерти мамы. Это была старшая сестра Тони-телеграфистки. Той самой Тони, которая жила по соседству с домом, приютившим Саньку. Тоня ушла в армию  добровольцем.
«Как воровать у семьи красноармейца?» Пальцы сами по себе оказались во рту. Свист получился пронзительный и долгий. Не три раза, а один, но длинный.
Стая в мгновение испарилась. А вечером, на голодный желудок, Саньке-лётчику «чистили рожу». Стая-то тоже осталась и без обеда, и без ужина.

Шмель за окном с невообразимой скоростью двигал  своими крылышками. «З-з-зу» – гудели его крылья. Солнце приказывало ему: «Пора на волю». Неожиданно, откуда-то сверху, свалился серо-коричневый комочек – воробьишко. Миг – и шмель у него в клюве. Всё! Ни шмеля, ни воробья-разбойника! И тут на весь класс раздался удивлённый свист. Мария Ивановна в это время смотрела на классную доску, показывала строение цветка. Санька обернулся назад, оказывается, не он один смотрел «шмелиную драму». Ученики замерли как по команде смирно. Учительница резко повернулась к классу.

«Вот уж это она от Иванова не потерпит!» – думали все. И гром разразился.
– Иванов! Собирай учебники и марш к директору, – почти прокричала учительница.
– Мариванна, – пытался что-то объяснить Санька.
– Вон! К директору! – настаивала учительница.
Все в классе знали, что Мария Ивановна придирается к Саньке. Вероятно потому, что обладал он непоседливым характером. Всегда был организатором разных проделок, нарушающих тишину и порядок. И не только на уроках. На переменах его изобретательность лилась через край.

Иванов схватил своё хозяйство и пошёл к двери. Несмотря на свои четырнадцать лет, он уже научился, знал, когда надо было по ситуации, сдерживать себя. И теперь, поравнявшись со столом учительницы, сказал чётко, тихо, но твёрдо:
– Мария Ивановна, это не я.
Учительница закричала:
– К директору! Чтоб я тебя не видела!

Несчастный, обиженный, злой, вышел Саня из класса. Обида жгла сердце, заливала глаза слезами. Во рту стало горько. «За что? Я же не свистел…  Ну, и пусть! Пусть! Уйду и не приду. Убегу на фронт! И папу там найду».