Золушка в поезде Часть II

Спектакль с печальным концом называют трагедией. К своей прошлой жизни я применила бы именно это слово.

Как это часто говорят, история умалчивает о подробностях. Поэтом всё случившееся до моего рождения я могла узнать только по обрывкам разговоров родителей, бабушки и родственников.

Мои отец и мать, будучи ещё студентами, познакомились и полюбили друг друга. Мать моя родилась и выросла в небольшом красивом городе. Отец был из деревни — далекой, глухой, в которой был один единственный магазин и маленький сельский клуб, зато работала огромная животноводческая ферма.

Бабушка воспитывала мою мать по советским стандартам - в порядке и строгости. До сих пор у бабули дома ни пылинки, хоть и возраст… Будущее дочери в её мечтах рисовалось таким: замуж только за инженера, хорошее место на предприятии, квартира от завода и все такое...

Но моя мать росла свободолюбивым человеком, имеющим свое представление о счастье в жизни. Встретив и полюбив моего отца, не стала противиться зову сердца и, сыграв студенческую свадьбу, укатила с отцом жить в глухую деревню.

Бабушка порыдала, погоревала, поугрожала матери, что порвёт с ней все отношения, и наконец заявила, что видеть она свою дочь больше не хочет. Но со временем смирилась, и зов материнского сердца стал сильнее обиды. И однажды, как вспоминает мать, зимним вечером, приехав на попутках, бабушка вошла с мороза в их дом с большими сумками подарков.

Себе она не изменяла и, разобрав подарки, угощения, и выпив чаю, снова начала воспитывать свою нерадивую дочь. «Войско взбунтовалось», начался скандал. Мать пригрозила выгнать бабушку, если та не замолчит. Но даже такими угрозами заставить замолчать человека с железной волей и стальным характером невозможно. Тем более, что в своих глазах она всегда права, а перед ней — «никто», всего лишь её дочь - её дитя, и не важно, что она уже выросла. А что выросло, то и есть, и отпилить ветки у зрелого деревца сложнее, чем у саженца.

Скандал продолжался, и наутро рассерженная бабушка, поджав губы, и не сказав ни прощай, ни до свидания, в гневе удалилась, хлопнув, как это водится, дверью — как бы сказав этим своё последнее слово.

После этого она, конечно, приезжала снова, и каждый раз с подарками. И как по доброй традиции, не забывала устроить скандал. Поэтому бабуля приезжала не надолго. Но изменить себе и своему высокому внутреннему долгу матери, и перестать воспитывать дочь она не могла. До сих пор эти две женщины не могут более получаса находиться вместе. 

- Да, знакомая ситуация — перебила я, вспомнив свою бабушку. Потом снова посмотрела на Анну, как бы спрашивая: «А что было дальше?» Но ее и спрашивать не нужно было. Ее задумчивый взгляд, устремленный сквозь заснеженное окно вагона, был устремлен куда-то далеко, в десятки лет назад, когда её, Анны, на свете еще не было.

Она продолжала: Деревня, в которой мы жили, находилась вдали от города и центральной усадьбы, но там очень красивая природа — невысокие горы, покрытые густыми лесами, широченная река, в которой всегда водится много рыбы. Бескрайние луга и поля, утопающие в ароматных травах. Рай для пастухов и косарей! Ягоды, грибы — все в огромном разнообразии и множестве, и пьянящий запах тайги, хвои и густых лесов. В общем, все, что имеет вечную ценность, и к чему так равнодушно относятся местные.

Вот туда-то отец и привез мою мать, молодую, смеющуюся, свободную. Местным жителям она показалась «заморской зверушкой». Каждые выходные летом она бежала в горы. На вопрос «Куда?» она говорила какое-то иностранное слово «природа». Местные жители злопыхали:
- Что там глядеть-то? Грибов ишшо нет, ягод нет. Деревья штоль разглядывать? Иш, баба какая странная! - и крутили у виска.
- И где-ить такую шмель откопал? - вторили другие, - наши девки-то вон, в сто раз лучше. Дак ит нет, городскую ему подавай!

Но деревня без пересудов — не деревня. А мать их слова не трогали, или вид делала, что не трогали. Отец работал ветврачом, а мать поступила на почту. Она все смеялась, шутила, и бегала на свою природу.

Пошли дети. Молодые семьи, что были в деревне, быстро сошлись с моими родителями. В нашем доме часто были гости. У меня уже было несколько старших братьев. И я не знаю, когда и почему родители стали пить.

Вспоминаю обрывки фраз, но как и тогда, в детстве, до сих пор мне не понятно, как пара красивых, сильных и умных людей, которые были выше разных житейских предрассудков, начали все сильнее и сильнее скатываться вниз. Помню, как иногда кричал пьяный отец. Видимо, он постоянно ревновал мать, по поводу и без. А мать? Наверное, частые, шумные застолья сорвали невидимый рычаг, и поезд понесло. По-другому я не могу объяснить себе, как молодая самодостаточная женщина докатилась до такого.

Конечно, трудно представить пару двух более не похожих друг на друга людей, чем мои родители - отец был очень застенчивым, все время молчал и улыбался. Он сильно заикался и наверно поэтому был немногословен. Мать же напротив, была шумливой, веселой и своевольной и, как говорят, не лезла в карман за словом. Могла сказать человеку в глаза все нелестное, что думает о нем. К сожалению, вечеринки, которые так любили устраивать мои родители заканчивались шумными скандалами. И это происходило все чаще и чаще.

Отец был талантливым ветврачом. С животными, в отличии от людей у него было полнейшее взаимопонимание.. Глядя в их испуганные глаза, иногда полные слез, слушая их тяжелое дыхание, он как-то быстро понимал, что с его молчаливым пациентом не так: то ли переел, то ли съел что-то ядовитое. Вывихи, раны, переломы, укусы…. Да чего он только не лечил! Спас не одну кормилицу семьи — корову. Отец был нарасхват, с животными ведь постоянно что-то случается Но как своему человеку на деревне, да еще и такому мягкохарактерному, плата была одна — бутылка. В отце нуждались почти каждый день, и каждый день была бутылка

Когда родители узнали, что мать снова беременна, радости эта новость уже никакой не вызвала. Для матери это означало новую обузу. А для непросыхающего отца? Никто не знает. Никаких эмоций у него это не вызвало, ни худого, ни доброго он, как водится, не произнес, лишь как-то обрывисто проронил: "прокормим". С беременностью мать похорошела, как обычно,  но пить она все-же не перестала.

Пьянки и скандалы продолжались, и то ли от раздражения, которое беременность усиливает многократно , то ли на зло отцу, мать что-то сделала или выпила из ветеринарных лекарств, которые в доме валялись везде и в огромном множестве . У нее начались преждевременные роды. На это мать не рассчитывала, видимо, - срок для них был очень мал, но начались именно роды. Ее срочно увезли в больницу. Так на свет появилась я, совсем крошечная. Говорят, я умещалась на ладошке, весом меньше чем булка настоящего хлеба советских времен. Сколько у меня было шансов выжить в то время? Я не знаю. И не знал никто.

Но я выжила, и через месяц меня отдали родителям. Наверное, крепкое здоровье, которое тогда еще у них было, передалось и мне, и моя тяга к жизни сделали свое дело. Я росла, и к году догнала своих сверстников физически, но вот речь моя… Я никак не могла начать говорить, меня и учили и ругали... Я все понимала, но сказать ничего не могла. Как я, малышка, могла им это объяснить?! Я не знала. Я не понимала тогда, что расту обделенной вниманием, заботой, любовью, всем, что по праву имеет обычный ребенок.

Знаете, пьянство в семье-это ведь не новое явление. Но чаще бывает, что пьёт кто-то один из родителей, а второй, хотя и замученный бесконечной борьбой с этим злом, находит в себе силы как-то заботиться о детях, защищать их. Но у меня такого увы, не было. Я росла как дикое деревце, которое выросло от случайно упавшего семечка. Росло и росло, никто мной не занимался, и я была дикой и пугливой.

(...)

Конечно, были и радостные моменты в жизни. Мать, сохранившая остатки бабушкиного воспитания, прекрасно готовила в моменты просветов. В выходные дома наводился идеальный порядок. И вечером я засыпала, вдыхая запах чистого белья, промороженных, прохлопанных домотканных половиков.

Еще помню, как однажды отец взял меня в поездку до центральной усадьбы. Там мы купили песочный торт — диковинку, никогда не появляющуюся в нашем маленьком сельском магазинчике. Помню, с какой радостью мы везли этот подарок домой, как все вместе пили чай, и мирно общались.

Я чувствовала, что отец любит меня, но никто в нашей семье не слышал от него слов любви. Он просто не умел, да и не знал, как это сказать. Бывает, что самые добрые слова застревают, когда их нужно сказать своим близким.

У отца было тяжелое детство и доброе сердце, доставшееся ему от его матери. И еще, как мне кажется, какое-то постоянное чувство вины… Вины за мать — что он не смог обуздать ее шумное вольное поведение; вина за себя, что он не может отказаться брать вместо бутылки в оплату за свой труд что-то ценное для своей семьи; бессилие, что плывут они по течению, и нет сил сделать взмах и повернуть обратно. Иногда я ловила на себе его задумчивый добрый взгляд, но эта доброта была для меня, скорее, тяжестью, чем утешением.

Мать... Я совершенно не помню тепла ее рук. Да, она растила меня, несмотря ни на что. Но, наверное, очень долго я была для нее живым укором, а не радостью. Я была у нее единственной дочерью, но тогда, в моем детстве, она этого не ценила. Скорее, я мешалась под ногами пьющих родителей, как бельмо на глазу, которое и мешает, и избавиться никак.

Но был в моей жизни огонь, который согревал мое израненное сердце. Моя вторая бабушка, мать моего отца, была удивительной женщиной. Рассказывали, что осталась она сиротой, когда была еще совсем маленькой, и росла по дворам, кто приютит. Работала наравне со взрослыми, держась за эту жизнь. А когда выросла, стала настоящей красавицей — густые кудрявые волосы, добрые глаза и нежная улыбка. Такой я помню ее на единственной фотографии, которая долго хранилась в нашем семейном альбоме.

Приезжий парень приглядел сиротку, обещал жениться, клялся в любви и, как водится, обманул и исчез. А бабушка осталась, под насмешки деревенских, беременной моим отцом. После всего этого деревенские мужики не давали ей проходу. И когда в деревню приехал молодой парень без ноги — тоже сирота, и предложил бабушке законный брак, она согласилась, чтобы защитить и растить своих детей, которых к тому времени уже было двое.

Муж ее был хорошим сапожником, и тоже получал плату обычной деревенской валютой — бутылкой. Он очень быстро стал проявлять свой взрывной и агрессивный характер. Но один за другим в семье стали появлялись дети. А бабушка, то ли будучи мудрой женщиной, то ли научившись этому по жизни, могла так мягко и мудро сказать разбушевавшемуся деду, что он, как поплывшее молоко, быстро осаживался, стоило его только снять с огня .

Так было всегда, даже когда все дети выросли и разъехались. И вот к своей любимой бабушке я мчалась, как поет Алиса Фрейндлих: «я словно бабочка к огню, стремилась так неодолимо». Я бежала к ней, несмотря на то, что мать меня туда не пускала - знала, что дед не любил меня; знала то, что я тогда своим детским умом не могла понять — деду я была не родная. Бежала туда, зная, что, выйдя за ворота, я, может быть, часами, как затравленный зверек, буду убегать от озверевших ребят, которые отстанут лишь когда устанут сами. Я бежала туда, потому что чувствовала — там меня по-настоящему любят.

Бабушка любила меня. Она вообще была особенной. Умела любить всех ровно, не разделяя, не унижая и не превознося — не сравнивая ни детей ни внуков между собой. Бабушка кормила меня, потом садила на колени и долго гладила по голове, утирая слезы. Время от времени она беспокойно подходила к окну — не слышно ли рокота подъезжающего мотоцикла, и спешила, дав что-нибудь вкусного с собой, проводить меня раньше, чем дед возвратится.

Тепло ее рук я помню до сих пор. Этот огонь так грел меня, но вскоре и он угас. Я только пошла во второй класс, как бабушки не стало. Я стояла вместе со всеми у ее могилы, и понимала, что вместе с ней уходит настоящая любовь, которая утешала меня все эти годы, и что больше этого нет и не будет.

Но есть на свете Бог, и я думаю, он защищал меня, и не дал произойти чему-то непоправимому в моей жизни. Я росла, и речь моя мало-помалу становилась все лучше, хотя многие слова мне еще долго не давались. Например, я никак не могла выговорить имя своей первой учительницы, Елизаветы Андреевны. Я могла произнести лишь «Листрен» (Анна рассмеялась, и вытерла внезапно накатившиеся слезы).

Со временем все стало меняться соседские девчонки стали звать меня играть. Мои старшие братья выросли, и перестали меня замечать, как будто я для них исчезла. Но мне это было только на руку.

Подрастая, я стала замечать, что семьи соседей жили не лучше нашей семьи, даже хуже — они также напивались, дома у многих была грязь и нищета. Я стала понимать природу человеческой злобы — обычная зависть, стремление возвыситься через унижение других. Видимо, так они поднимались над своей грязью, и чувствовали себя лучше и достойней.

Я рано поняла, что я не хочу так жить. Мне стало неинтересно с девчонками, которые, едва подрастут, тут же окунались в жизнь, подобную их родителям. Через какое- то время я подружилась с одной девочкой. Она была немного старше меня. Их семья отличалась от всех — там не пили. Девочку тоже звали Аней. Мы стал неразлучны, две Анютки.

Оказалось, мы обе любили природу, и могли часами бродить по красивому лесу. Она рассказывала мне то, что читала в книгах — дома у них была богатая библиотека. Я могла бесконечно ее слушать, и тогда мне казалось, что нет у меня пьющих родителей, страшного детства, а есть что-то прекрасное, чего я еще не видела, но каждой своей клеточкой ощущала.

В 42 года у матери начался климакс, о чем она с гордостью сообщила родственникам. Когда «климакс» зашевелился, мать с горя напилась — ей уже ничего не хотелось, но будь, что будет. Крепкое здоровье ее не подкачало, и в положенный срок на свет появился мой младший братишка. Вернувшись с роддома, мать дала мне младенца в руки, и больше не забирала. Ни курение, ни водку, она уже не в силах была оставить. Так в 13 лет я, по-сути, стала матерью.

Братик очень болел первый год, и родственники, приходившие к нам, грустно покачивая головой, тихо говорили: «выживет ли?» Но в нас заложена такая сильная тяга к жизни, что он не только выжил, но и стал расти сообразительным, добрым мальчуганом, на удивление всем. Так что как мать я в этой жизни состоялась, наверное.

Закончив деревенскую школу, я поступила в училище, и стала вдруг городской.