Октябрьская больница. Легенды одной улицы

Для кого-то больница — это просто больница, а для кого-то связана с разными кусочками жизни, ну может, потому что ты прожила всю жизнь рядом и, например, с подружкой-соседкой ходила на эту заросшую старыми деревьями и бурьяном территорию с собакой гулять.

Или в детстве наблюдала, как в окнах последнего этажа облупленной розовой «хирургии» разгорается тяжелый красный морозный рассвет и понимала, что в ненавистную школу пора.

Или бабушку там навещала, а она в сине-коричневом больничном халате (такие выдавали еще тогда) летним вечером гуляла со мной вокруг корпусов и рассказывала, что Октябрьская больница до революции была больницей для бедных,  что во время эпидемий чумы и тифа туда свозили больных со всего Киева, и мертвые лежали вот прямо тут и тут, штабелями. Бабушка показывала на тротуар возле глазного отделения, а я замирала от ужаса и восторга перед страшной сказкой… Потом, через много лет, когда началась скандальная стройка на холме выше того самого офтальмологического корпуса и раскопали множество костей, я узнала, что чума не страшилка вовсе, а правда. В центре города могильник со страшной заразой.

А еще из Октябрьки, как мы — местные — называем парк, не парк, сад не сад, который больницу окружает — по ночам выбегает стая бродячих собак и мчится по пустынной улице Дарвина с лаем, разрывая попавшихся на пути несчастных дворовых котов, бегут они сначала на Бессарабку, потом — обратно.  А ближе к рассвету ложатся спать в мусоре и кустах на холмах, на чумных захоронениях. Есть у стаи вожак — белый, громадный с черным пятном на боку, и собаки умолкают по одному его спокойному тявку.  Страшно по ночам за железные ворота Октябрьки заходить из-за своры и темноты, там никогда фонари не горят. Вместе с собаками на горе живет в шалаше робкий, воспитанный бомж Коля, который помогает дворникам, иногда стеснительно просит у меня сигаретку и каждый вечер роется в во всех мусорниках вдоль нашей короткой улицы.

Давно, грустной теплой осенью я ходила в больничку на странные свидания к молодому врачу, когда он дежурил по ночам. Мы курили на ступеньках рентген-отделения, говоря о политике и рассматривая, как стоящий внизу на бульваре стеклянный небоскреб сверкает разноцветными огнями в каждой грани-окне, заливая зелено-лиловым мертвенным светом старинные маленькие корпуса Октябрьки, такие беззащитные перед напором новых бетонных монстров… Врач глядел влюбленно, пытался приставать, но я допивала кофе, докуривала и просила проводить до ворот. Ибо он был для меня просто юн, но уже с явной нехорошей чернотой в душе, которая позже проступила во всей красе. И я возблагодарила бога, что ночные визиты кончились пшиком.

Зато я всегда вспоминаю ухажера, когда звонят колокола в больничной церкви. Дело в том, что в ней происходит нечто «изгнания дьявола». Я не воцекрвленная совсем и не понимаю тонкостей.  Но со всего города привозят больных телом и душей, и во время службы они, как настоящие бесноватые, могут и орать, и биться об каменный пол храма, и пену изо рта пускать. Внушаемые истерики и частично, наверно, эпилептики, коллективный бред, всего-то, но… Врач был прав, что старался обходить ее десятой дорогой, энергетика самой церкви невероятно тяжелая, как в фильме ужасов…

Зато возле церкви — шикарный цветник, розовые кусты, чернобрывцы, подсолнухи, сальвии тянутся вниз по склону, до нижних ворот больницы. Поэтому с мая, когда зацветают тюльпаны, у нас открывается сезон фото. Ну и пусть в больнице, пусть возле вызывающей озноб церкви, пусть на чумном могильнике… Зато красиво!

А еще в Октябрьке — братская могила врачей, погибших во время обороны Киева от фашистов. Заброшенная теперь, со скромным обелиском, увенчанным звездой, уже почти скрывашаяся в буйных зарослях. Вокруг нее часто ложатся кружком собаки из больничной стаи и так спят, словно охраняя покой павших. Должен же кто-то это делать.