Мгла

«Принимать» пришлось с утра. К девяти уже прибыли первые «братья по разуму» – участники зональной художественной выставки, и председатель правления встречал их в «Блицкафе», как окрестили художники отгороженный угол в, не по чину огромной, а потому и используемой для общих нужд, мастерской графика Бурашкина. Хозяйственный мужик, владелец «кафе», сумел создать приятную для потребления горячительных напитков обстановку: резные перильца ограждения, прямоугольный столик на четверых, где, чуть  потеснившись, хорошо умещались и шестеро. Стол-прилавок и стулья возле него, узкий, но длинный  кожаный диван… Висячие полки на участке отгороженной стены содержали всё необходимое: зажевать, во что налить, чем подцепить… Особенно приятно было, ощущать укромность этого уголка: ни окон, ни дверей – проход в перильцах и толстая сплошная штора на кольцах – дёрг и – шито-крыто. Низкий светильник под абажуром создавал интимный тёплый круг – хорошо!
За первой партией коллег последовала вторая, третья, наконец, шестая. Именно столькие области входили в творческую зону, а председатель Лёвкин привечал всех – с дороги ребята. «Блицкафе», в котором обычно «блииииииииииииииц…» тянулся часами, в этот раз оправдывало своё название: одна делегация ещё опрокидывала рюмашки, а вторая уже жадно глотала слюнки, наблюдая процесс. Бурашкин разливал, дорезал, подкладывал, Лёвкин чокался с размеренностью метронома и неодобрительно поглядывал на своего заместителя Княжко, которого в последнее время прозвал замесителем, потому что тот пил водку каплями, смешанными с минеральной водой. В течение полутора часов все были приняты, вспрыснуты, отправлены развешивать работы вместе с Княжко, и Лёвкин с сознанием выполненного долга и со свинцовым грузилом в голове отправился домой отдыхать. Открытие выставки завтра в шестнадцать, и настроение портило одно – к одиннадцати надо быть у начальства в Управлении культуры.
Лёвкин шёл пешком, решил подышать воздухом, несмотря на чуть моросящий, тёплый дождик. До   дома идти четверть часа, но он растянул дорогу на полчаса, а когда вошёл в квартиру, порадовался, что дома никого, выпил не меньше литра квасу и, изнывая от влажной жары, разделся почти до ничего и лёг в кровать. 
Проснулся Лёвкин с той же противной мыслью о визите к начальству, что ломало традицию утреннего завтрака, к коему дозволялось им принять лечебных пятьдесят грамм. Утро было мглистое, серенькое. Он взглянул на часы – всё правильно, почти семь. Умылся с особой тщательностью, побрился, хотя щетина отросла совсем немного, побрызгался дорогим одеколоном и, поправляя узел галстука, сплюнул в досаде – по летней жаре да при параде. В кухне орудовалаТарантелла (так он прозвал жену, зная, конечно, что это в жизни не имя, не кличка, а какое-то музыкальное название, но больно уж  точно определяющее характер речи супруги), так вот  она, удивлённо выкатив свои цыганские глаза, спросила:
— Куда это ты такой?..
— Куда надо! – гордо отрезал Лёвкин и демонстративно хлопнул дверью.
Он не хотел завтракать дома, где налить пятьдесят грамм, значит, получить на закуску порцию нытья  и нудных нравоучений, а есть колбасу – это травить себя, а кусочек копчёного сала – это и вовсе живой яд. Так же портили завтрак и остальные члены семьи: дочка презрительно принюхивалась, зять чавкал и фыркал, как бегемот в болоте, а внук ёрзал, кривлялся и толкал его острым локотком под руку…
Он, как всегда зашёл в маленькое кафе на углу их же здания и удивился обилию посетителей. Обычно два-три человека завтракали в одиночестве, а этим утром явно проглядывались маленькие компании. Ещё по дороге сюда Лёвкин обратил внимание, что публика на улице какая-то необычная: много нарядной развязной молодёжи, мало стариков. «Наверное, сегодня какой-то праздник, – размышлял он, – но какой? За этими выставочными хлопотами и не припомню… И не говорил никто…»
В мастерских – никого. «Вот прохиндеи! Вчера, небось, поупивались, теперь спят, откинув копыта. Девятый час, а так пусто! Ладно, пропесочу перед открытием. Эх, не полечился после вчерашнего, голова гудит. Но надо посмотреть бумаги, а то «мадам» любит подкалывать, выводить на чистую воду – начальница, её власть». Он просидел около часа, перебирая документы, обдумывая возможные ответы на возможные вопросы, и только одно не давало покоя – сверление в голове и желудке, стальная игла всё возрастающей огненной жажды.
Похоже, его часы остановились. Он набрал номер заместителя.
— Алло?
— Это я. Слушай, сколько времени? Полдесятого? У меня часы остановились. А ты собираешься со мной в Управление?
— Да, буду.
— Ладно, подходи, пока.
Лёвкин завёл часы, поставил стрелки на место и взглянул в окно. Удивлению его не было предела: вместо разгорающегося утра, окно занавешивала сгустившаяся, словно ночная мгла. Посидев в лёгком, но волнующем душу, шоке, он вдруг всё понял. «Ё - моё! Допился, видать! Это ж вечер! К ночи дело! А я думал утро… Да точно, вечер. Домой надо. Фф-уу!.. Так можно и свихнуться!» Он облегчённо вскочил, запер дверь мастерской и помчался в кафе, где, наконец, со смаком и ожиданием равновесия в теле и мозгах, опрокинул стакан водки, словно воду путник, истомлённый в пустыне.