***

Добро и зло

Мы живем в реальности и среди людей и подвоха не видим в рамках позитивной программы взятой из школы, семьи, предполагается благополуие в семье.

Я умиляюсь наивностью мира обывателей, которые не лезут в сложные материи и находят счастье, стандартное наполнение пищей, нехитрой работой, доступными развлечениями, инфантильной мечтой, кругом друзей. Эти люди похожи друг на друга во всех крупных городах и странах, доверяют начальству и властям, любят себя, но добры и снисходительны к менее успешным и проблемным.

Тут все и начинается.

Люди оторвавшиеся от стереотипа и самостоятельно прокладывающие путь, сталкиваются с проблемами и преградами на пути выживания.

И в современном обществе таких людей все больше и больше.

Одиноких неистовых душ, стремящихся выжить учитывая их индивидуальные особенности, включая противоречия с бесчисленными кланами, корпорациями и прочими оазисами, в которых вольготно и законно наслаждаются существованиями другие. 

Вид благоустроенного счастья этих других вызывает горькое чувство собственной уязвимости и неустроенности, и этот феномен выражен в разные эпохи, мифами, религией, историей, литературными сюжетами, социальными конфликтами и революциями.

Неопрятный бездомный эмигрант - угроза для спешащего, после работы, к друзьям клерка. Небрежно накинутая  куртка,  свежая рубашка-штрих, верно свидетельствующий о предвкушении удовольствия и положения в обществе. Неважно, что он не достик высот, но его жизнь приносит ему радость.

"Сегодня в ресторанчике появился новый предмет: подальше от двери, но не доходя до гардероба и столов. Новехонький футляр вроде музейного, дно — из лакированного черного дерева, крышка и боковые стенки из стекла, сантиметров по двадцать высотой. Футляр покоится на четырех ножках и доходит Герде Небенблау, даме среднего роста, до пояса. В таких обычно выставляют миниатюры, драгоценности или керамику.

   Доктор Небенблау рассеянно заглядывает в ярко освещенное нутро футляра. Дно устлано свирепо-изумрудной искусственной травой, которую так любят на своих витринах зеленщики и владельцы похоронных бюро.

   По периметру на открытых двустворчатых ракушках лежат сырые гребешки, их жемчужная плоть потихоньку тускнеет, а на фоне бьющей зелени играют оранжево-розоватые полукольца молоки.

   В середине, в самой что ни на есть середине, помещается живой омар, а по бокам — два живых краба. Все трое шевелятся, постоянно и едва уловимо. Черный омар — или омариха? — медленно водит усищами и подергивает лапками, их последним сочленением, но не может продвинуться ни на шаг. Силится приподнять огромные клешни, но они слишком тяжелы. Мышцы хвоста то напрягаются, то сокращаются, то снова беспомощно опадают. Один из крабов, тот, что поменьше, прилежно и неустанно раскачивает себя из стороны в сторону. Челюсти крабов постоянно двигаются, точно чикают ножницы. Все три чудища крутят еще подвижными, живыми глазищами на тонких черешках. Открытые их рты изрыгают неслышные миру звуки: шипение, бульканье, вздохи, крики. Панцири крабов матовые, кирпично-кремовые, кончики клешней посверкивают, как спелые виноградины, на мохнатых лапках проступает тусклый, землистого оттенка рисунок. Зато омар — иссиня-черный и блестящий, таким он был всегда, но скоро таким не будет. Всем им больно жить в этом разреженном воздухе, и на мгновение доктор Небенблау ощущает их боль каждой своей косточкой. И омар, и крабы пялятся на нее, но, скорее всего, не видят… Резко развернувшись, она проходит вглубь "Восточного лотоса". Ей вдруг приходит в голову, что даже гребешки, наверно, тоже в каком-то смысле живые.

   Пожилой китаец — она прекрасно знает их всех, но не по именам — приветливо улыбается, забирает у нее плащ. Доктор Небенблау просит накрыть на двоих. Ее усаживают за обычный столик и приносят еще одну плошку, ложечку и палочки. Звучит ненавязчивая электронная музыка. Приятно. Когда-то, услышав ее впервые, доктор Небенблау оторопела и схватилась за сердце: неужели все-таки вертеп, а не мирный тихий уголок? На фоне этого дребезжания даже лапша утратила сочность и вкус. Однако на второй или третий раз доктор Небенблау начала различать мелодии — банальные западные песенки о безоблачном счастье, только в джазовой обработке и на чужом, вероятно кантонском, наречии. "Как утро прекрасно! Я словно лечу! Я верю — все будет, как я захочу!" Да-да, мелодия "... Байет " Китайский омар"

Этот мир полон возможностей, но не для тех, кого приготовили в пищу.

Большинство эмигрантов, расчитывающих, на праздник жизни ждет судьба вкусных ракообразных, из этого отрывка,но они этого не знают и надеются на лучшее.

У Бодрияра(Америка) есть меткое замечание об одиночестве американцев, поглощающих быстро еду.  Этот доминирующий аспект существования уже стал нормой, социальной нормой всех "прогрессивных" человеческих сообществ и знаком их распада. Началом конца. Тут зло вступает в свои права. Хищный апетит расчеловеченного, цивилизованного животного толкает на отношение к ДРУГОМУ, как к обьекту, как к ресурсу, как к деликатесу.

Канибализм

Капитализм был всегда. Но он имел ограничения. С падением альтернативы СССР ОН СТАЛ БЕЗАЛЬТЕРНАТИВЕН И НЕ ПОДВЛАСТЕН

никому. Могущество и произвол хотения. Страсть желания, могущество повелевать всецело, верить ято ты самый справедливый и месть тоже твоя элегантна. Бог смолчит как обычно. В твоей тварной воле эти жалкие букашки.