Мать и сын

       Яркое летнее солнце. Легкий ветерок пробегает по траве, рассыпаясь легким шелестом в зеленоватых метелках, широких, кажется, важно подрагивающих листьях лопуха вдоль низенького покосившегося забора. Сразу видно, давно не ощущавшего мужской хозяйской руки. Две крайние доски подгнили и провисают внутрь, ржавые шляпки гвоздей выехали наружу, будто целятся в проходящих мимо людей. Метрах в 20, быстрыми, суетливыми шагами идет девушка. Маленькая, хрупкая, в, явно не по размеру, грубых кирзовых сапогах. Через плечо – потрепанная временем и дорогами почтовая сумка. Голова девушки опущена, словно сама прячется от той вести, которую только что принесла.
 
      У забора немолодая уже женщина. Стоит, прислонившись к скрипучей калитке, уронив тяжелую тяпку, которой несколько минут назад обрабатывала грядку на своем маленьком огородишке. Ветер треплет концы серого платка, повязанного на голове. А крестьянские, раздавленные ежедневной работой руки, держат квадратный желтоватый листок с несколькими строчками казенного текста и бледно-лиловой печатью. Невидящие, не желающие это видеть глаза, снова останавливаются на словах «…пропал без вести…».

     Даже слез нет. Так бывает, когда удар ошеломляет настолько, что не можешь никак среагировать. Лишь сухие губы почти безмолвно шепчут: «Ну как же это…за что…сынок…где же ты теперь?».
А над головой – солнце. Стоящее высоко, слегка задернутое дымкой летнего марева. Хороший день, яркий, светлый. Казалось, все говорит о том, как прекрасна жизнь под голубым небом. А в глазах, голубых, как это небо, боль. И немой вопрос. Вопрос, который задавали себе тысячи, миллионы русских матерей, русских женщин – ПОЧЕМУ? ЗА ЧТО?

     …Она не впервые задавала себе этот вопрос. Три года назад пришло другое письмо, не оставляющее никаких шансов. Из занесенной снегом Финляндии. На мужа. А три месяца назад единственный сын, гордость, надежда, вернулся из военкомата и радостно сказал: «Мам, взяли. Не волнуйся, я буду писать. И обязательно вернусь, вот только повоюем, гадину эту фашистскую выгоним, и я снова буду дома. Не тревожься».

     Она успела получить письмо. Потрепанный треугольник с почтовым штемпелем, исписанный аккуратным округлым почерком. Сын всегда так писал, даже в школе отмечали «за каллиграфию и чистописание». А теперь – другой почерк. Типографский. Казенный. Чужой. С запахом беды и горя. Пропал без вести…но ведь это еще не приговор, вдруг ошиблись, может, ранен, может, в плену, но живой! Ведь всякое же там, на войне, случается! Только б дал Господь силы верить…

     И силы нашлись. Возможно, тогда простую русскую крестьянку спасла эта робкая, слабенькая, как огонек свечного огарка, надежда. А, может, и не она. Может, спасла работа. Которую нельзя было бросать. Которую каждый день вели женщины, подростки, старики каждого города и села. Собрав в кулак все силы, похоронив в сердце боль ради великой цели, ради ПОБЕДЫ. Говорят, время лечит все. Нет. Время не лечит. Оно лишь притупляет ощущения, сглаживает боль. Накрывает обожженное место мягкой тканью, чтобы боль от ожога не рвала на части… А еще эту боль глушит работа. Не дает утонуть в омуте своих мыслей. Не пускает их к кровоточащему, изорванному в клочья горем сердцу.

     Она никогда так и не узнала о судьбе своего мальчика. Не узнала о том, что он вместе со своим батальоном, от которого за два дня боя осталось меньше роты, прорывался через болото из кольца окружения. Там его и еще троих таких же ребят-добровольцев, накрыло одной миной. Как в печально известном стихотворении, «…ни петлички, ни лычки…». И яма, залитая черной водой, перемешанной с грязевой кашей, стала последним пристанищем для четверых парней – двоих русских, одного татарина и еще одного белоруса. Этого никто не увидел, некому было указать на гибель товарища – одного из многих неизвестных героев, которые, даже не успев получить наград, не успев пристрелить ни одного фрица, все равно стали героями. Потому что ценой своих молодых жизней не допустили убийц в грязно-серо-зеленой форме к родным деревням…А итогом стали три коротких слова «пропал без вести». И заполненная болотной водой воронка.

     Через 72 года его и остальных найдут. «Есть!» - радостно вскрикнет 22-летний парень в грязном костюме-«горке» и блестящих от жирной грязи сапогах-болотниках, когда штык лопаты лязгнет по стволу солдатской «мосинки». А потом две девчонки с русыми волосами и яркими, живыми, полными солнечного света глазами, стоя на коленях, с руками по локоть в чавкающей грязи будут выбирать солдатские косточки, изо всех сил стараясь не пропустить ни одной, даже самой мелкой… Будут вынимать покореженную взрывом винтовку с погнутым 4-гранным штыком, кожаные ботинки, перочинный ножик, алюминиевую ложку, на которой окажутся выцарапаны фамилия и имя. И на их лицах сквозь непомерную усталость заиграют улыбки, предвкушение того, что скоро еще один герой вернется с войны к родному порогу…

     …только у порога его уже никто не дождется. Мать пережила сына на долгие (или недолгие – как посмотреть) 20 лет. И все 20 лет материнское сердце продолжало хранить совсем слабенький лучик теплой надежды, что сынок жив, что произошла какая-то дикая ошибка. И вот-вот он вернется домой и скажет: «мама, я вернулся. Я ж обещал».

     Он вернулся, он сдержал обещание. В простом сосновом гробу его в родную деревню привезли ребята, почти ровесники, одетые, правда, не в гимнастерки, а в застиранный камуфляж с нашитыми шевронами поискового отряда. Были слова благодарности, слова о важности хранить память той войны. Была панихида по усопшему воину. А потом были тихие суровые слезы. Слезы парней, которые опускали гроб в свежевырытую могилу, рядом с могилой МАТЕРИ СОЛДАТА. И слезы девчонок, которым этот солдат стал как родной, там, в безымянных болотах… Он вернулся. И там, за линией голубого неба, встал в ряды вечных защитников Родины. Встретил ту, которая дала ему жизнь и шепнул, улыбаясь: «мама, я снова с тобой»…