Посреди океана. Глава 88

Вряд ли есть на свете хотя бы один человек, - а в море тем более - на которого никогда не накатывала тоска. Эта мучительная зелёная волна, вдруг накрывает с головой такой безнадёгой, такой беспросветностью, что свет становится не мил. Эта лавина душевной
боли, сваливается на голову, казалось бы ниоткуда и беспричинно.
Да и не только людям знакомо это дикое чувство, но любому живому существу. Разве не  от тоски воют на луну собаки и волки?

А в море-океане состояние тоски - явление частое и повсеместное. Стылое однообразие пейзажа и студень будничных незначительных событий усугубляют душевную угнетенность.

Откуда берётся эта чёртова тоска и почему наваливается на человека всею своею тяжестью?
А всё из-за того, что нет в душе ощущения счастья и покоя.
Несчастливым же человек чувствует себя, когда мучается душа, - она, неудовлетворенная, болезненно отзывается на отсутствие счастья этой самой тоской.
Когда нереализованность заложенного в человеке таланта - любого, ибо в каждом заложен свой талант, а также нереализованность накопленного в человеке запаса любви...и, соответственно, отражения той общей нереализованности в других людях, выливаются в ощущение собственной ненужности. И, как следствие, осознание бессмысленности собственного существования. Тоска - это приступ душевного одиночества.
И от понимания всего этого приходит желание истребить в себе непрошенную тоску, пусть на какое-то время, но избавиться, одурманив душу, не дающую покоя и заявляющую о себе неизбывным, мучительным нытьем.

Кажется, не поймёшь отчего и почему та тоска: по любви, по родине, по близким людям, по счастью... Ясно лишь, что по далёкому чему-то, по невозможному. Может, и не навсегда далёкому и невозможному, но... сейчас уж точно.

Не понимая сути той душевной боли, человек пытается лечить тело. Ублажить, накормить  до отвала это ненасытное чудовище...
Однако, не помогает. Насыщая тело, не удаётся избавиться от неудовлетворенности души.
Возможно заглушить на какое-то время, а потом... обнаруживается, что пропасть между сытым телом и ненасыщенной душой разверзается всё шире и всё глубже. И тем сильнее тоска, которая лишь неизбывнее при голоде ума и сердца. А когда ни душа, ни тело не знают удовлетворения, то это уже не пропасть тоски, а целый океан.
В каждом человеке при рождении СВЫШЕ заложены и талант, и запас любви, которые маются в душе, замурованные. И на волю просятся...
Вот когда распахнется дверца клетки, когда выпорхнут эти освобожденные птицы, тогда и заглохнет тоска.
Так думала Инга.

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

Второе июня.       
Я уже начинаю тихо ненавидеть эту проклятую посудомойку.
СтОит мне лишь подумать, что в этой клетке придётся проторчать ещё один день, как глухое раздражение начинает подниматься во мне. После чего я начинаю ненавидеть и саму себя тоже.
В таком состоянии, с которым я проснулась сегодня утром, мне обязательно простор нужен.
Причём, не простор морской или воздушный, а простор сухопутный. Чтобы я сама по себе мчалась по суху, аки корабль по морю.
Окажись я сейчас вдруг на берегу, меня носило бы по улицам до тех пор, пока ноги не стали бы подгибаться от усталости, пока душевная подавленность моя изнемогла бы, обессилела и  развеялась.
Между тем, в этой душной коробке - наоборот, гнетущее состояние души только усиливалось.

Чувствую себя никчемной дурой, безвольной и вялой неудачницей, непривлекательной
злюкой и вообще, человеком, недостойным любви и уважения.
Во мне недостаточно доброты и приветливости. Я даже на фотографиях, когда не улыбаюсь, какой-то угрюмой получаюсь. Во мне есть что-то такое, что мешает людям любить меня.
Нужно что-то делать. Нужно что-то делать с собой. Я должна измениться. Я не хочу терпеть себя такую, как есть, потому что вряд ли сама потерпела бы рядом с собой такого человека, какая я есть теперь.

 
На завтрак подавали сыр, и мыть мне приходилось одни кружки из-под чая.
Поэтому было время посидеть на скамеечке и почитать книжку. Впрочем, с чтением что-то не очень ладилось, ничего не лезло в голову.
Мучило то, что, просыпаясь, я не могла вспомнить своих снов. По пробуждении
оставалось какое-то смутное чувство потерянности. Какой-то сгусток переживаний, оставшийся во сне, но не проклюнувшийся в реальность, отдавался в сердце болью.
Быть может, там, в сновидении, было моё свидание с М... Где ещё мне возможно с ним свидеться? Но в действительность ничего не просачивалось... Почему?

Однако нетерпимость к самой себе закипала во мне с новой силой. Глупая я, глупая!
Так хочется стать лучше. Лучше, чем я есть на самом деле. Лучше, чем все остальные.
Хочется, чтобы, запав кому-то в сердце, вытеснить из него всех и вся. Нужно стать лучше. Намного лучше. Чтобы когда-нибудь стать для кого-то всем. Нет, не для кого-то.
А для одного человека. Не надо мне кого-то...

После завтрака и до самого обеда я занималась уборкой кают, предаваясь своим
нерадостным мыслям. И настроение моё за это время ничуть не улучшилось, а скорее, наоборот...


Мы пришли с Анютой в салон накрывать столы к обеду.
А на камбузе в это время Пашка разрывался, голося во всю глотку свою излюбленную лабуду:

- Женщина - друг человека. Друг человека - собака. Значит, женщина - это собака!

Провопив этот перл идиотизма без перерыва раз десять, он выдохся и на какой-то момент заткнулся. Затем, передохнув, завёлся снова.

- Да замолчишь ты наконец! - заскочила Анюта из салона на камбуз, не выдержав.

- А что? - Пашка взглянул на неё так, как если бы был популярным эстрадным певцом, которого публика незаслуженно освистала.

- А ничего! - сказала она угрожающе.

- Женщина - это... - начал было он опять.

- То-то я смотрю, что у тебя ни женщины, ни собаки! - с презрительной усмешкой отозвалась я из посудомойки.

- И что? - отозвался он.

- И то! - прокомментировала Анюта. - Значит, ты - не человек.

- А кто?

- Скотина! Вот кто, - заключила Анюта.

На это заявление тот отреагировал довольно своеобразно. Победоносно вскинув голову, он диким голосом заорал:

- Он подошёл к ней походкой пеликана. Достал жилетку из визитного кармана!..

- Дурак! Визитку с жилеткой перепутал, - снисходительно проворчал пекарь, колдовавший  в это время возле тестомешалки.

Анюта, вскипев от раздражения, с силой захлопнула за собой дверь камбуза и вернулась в салон.

Но на этом сегодняшняя самодеятельность шефа не закончилась.
После обеда он ввалился ко мне в мойку и, раздуваясь от собственной значительности, объявил:

- Завтра надо будет сделать в салоне генеральную уборку.

- А почему не сегодня? - спокойно поинтересовалась я.

Мой вопрос на какое-то мгновение сбил Пашку с толку, и глаза его озадаченно закатились на сторону.
Понятное дело, что генеральная уборка ему понадобилась именно завтра, так как завтра была моя очередь работать в салоне. Видимо, он был кровно заинтересован в том, чтобы вся тяжесть генеральной уборки легла именно на мои плечи, а не на Анютины.
Не имея намерения выяснять, чего ради он решил меня так осчастливить, я не дала ему возможности очухаться и пошла в дальнейшее наступление:

- И чтобы ты знал, Паша, старпом уже успел поставить нас в известность, что
генеральная уборка салона проводится два раза за рейс: по отходу из порта и перед возвращением. И ты, пожалуйста, не суйся к нам со своими указаниями!

- Куда это годится?! - вскипел он. - Такой свинюшник в салоне!

- Что ты им указываешь? - нейтральным голосом обратился к нему с камбуза пекарь. -
По новому положению официантки подчиняются буфетчице, а не тебе!

- Ага. А он уже и обрадовался. Портфель в руки - и давай права качать, - поддержал пекаря Валерка-повар.

Паше эти реплики очень не понравились. И он, злобно сверкнув на меня глазами, захлопнул пасть, которая, по всей видимости, уже готова была низвергнуть ругательства.
А затем, заскрипев зубами, задвинулся назад, на камбуз.

Но даже эта маленькая победа настроения мне не улучшила.
На душе моей царил сквозняк какой-то: холодно и неуютно. Странное чувство тоски и опустошенности не покидало меня. Постепенно самобичевание моё перетекло в иную форму: "грусть-тоска меня съедает".
Может, окажись я сейчас на берегу и от этого дурацкого настроения следа бы не осталось?
Вот закончится рейс, мы вернёмся в порт, сойду я на берег - и тогда... Что тогда?
В том-то и дело, что неизвестно что. Неопределённость, неуверенность в себе и своём будущем сосёт душу. Что ждёт меня впереди?


На полдник были пирожки с капустой, поэтому у меня работы почти никакой. Споласкивала кружки из-под чая, читала между делом какую-то книжку стихов, которую вчера забыла здесь Анюта. И молча страдала.
Честно говоря, последнему занятию я отдавалась всей душой, а первым двум - постольку поскольку. Мытьё кружек и чтение стихов можно было бы назвать чисто символическими, потому что о кружках я то и дело забывала, а стихи читали только глаза, скользя по поверхности страниц и не углубляясь в суть: мысли же витали где-то около.

Вспомнилось, как во время моей последней поездки в Москву, какой-то мужик в автобусе истошным голосом орал: " Тоска! Тоска! Тоска!"
Хотелось вопить точно так же. Наверное, в таком состоянии мужиков тянет надраться до чёртиков. Хоть бы даже одеколона. Слава Богу, что у меня нет такого желания.

Со стороны могло показаться, что я зачиталась. Но я и думать забыла о книжке, над которой сидела, углубившись в созерцание состояния своей души.
И, естественно, совсем позабыла про кружки, которые нужно было мыть и которых в салоне уже начинало не хватать.
Из оцепенения меня вывел певучий Васин голос, неожиданно попросивший меня вымыть кружку. Вскочив, я поспешила вернуться к своим посудомоечным обязанностям.
Но не успела я отойти от одного укора совести, как последовал другой.

- Инга, ты зачем это кружки одеколоном моешь? - строго спросила голова Игоря-рыбмастера, просунувшаяся ко мне в амбразуру.

- Разве? - усомнилась я в справедливости его упрёка.

Вместо ответа он исчез и вскорости появился снова, давая мне понюхать чай в его кружке.
Я понюхала. И действительно: воняло одеколоном.

- Вот же гады! - возмутились я, имея в виду тех, кто испоганил кружку. - Дай сюда, я вылью твой чай и замочу эту кружку в хлорке, - предложила я Игорю. - А ты возьми вот нормальную, чистую.

- Нет уж! - Он бережно отстранил от меня подальше свой одеколоновый чай и с наслаждением понюхал его.

- Игорь, и ты тоже! - воскликнула я, отказываясь верить в алкоголизм молодого рыбмастера.

- Что тоже? - искренне заинтересовался он.

- Одеколон Алкогольевич Одеколонов - вот ты кто! - обозвала я его в сердцах.

Вместо того, чтобы обидеться, он засмеялся и удалился к своему столу, довольный-предовольный, что удостоился такого "почётного" звания.

А на камбузе в это время опять донимали буфетчицу.
И та, как всегда, делала вид, будто не понимает, что над нею смеются, и пищала из своего окошечка в ответ на чушь поваров свою чушь.
Потом Валерке-повару это надоело, и он, видимо, устыдившись своего недостойного поведения по отношению к женщине, пришёл ко мне в мойку жаловаться на судьбу.
Вздыхая и качая головой, он стал клясться мне, что поваром никогда в жизни больше не пойдёт.

- Раньше спал под лебёдкой. А потом в каюту придёшь - и снова спать. И ел, как следует, аппетит был - дай Бог каждому! А теперь дошёл до ручки! - Он горестно махнул рукой. - Ешь кое-как, спишь кое-как. Нет, этот рейс добыть бы как-нибудь, а потом никогда больше уже поваром не пойду. Никто меня не уговорит! А то, дурак, ребят послушался... "Иди, свой человек на камбузе будет!"

Он помолчал, ожидая, что я на всё это скажу. Но так как я ничего не сказала, вздохнул  и опять почапал на камбуз.

После полдника, вернувшись к себе в каюту, я залегла в ящик и лежала, тупо уставясь в одну точку. В никуда.
Анька ушла гулять на шлюпочную.
А я лежала, отдавшись на волю своей тоски, и даже пошевелиться не хотела.
Конечно, мне было понятно, что нельзя так бездарно терять время, надо хотя бы почитать что-нибудь, раз с писаниной ничего не клеится.
Но я продолжала лежать, как лежала. Бездействие тоже равно противодействию. Так я противодействовала душевному своему одиночеству.
Мне было жалко себя, жалко всех людей.
Ведь каждый человек целиком и полностью состоит из противоречий, но всегда об этом забывает. Он, бедняжка, ропщет, трепыхается, на что-то претендует, всё время забывая о том, что лишь игрушка в руках неведомых сил, называемых судьбой, роком, удачей, неудачей, случаем, Богом... Мы пытаемся любить, верить, надеяться, но зачем?
Если человек, как беспомощный, одинокий челнок в этом бескрайнем, безжалостном океане жизни; челнок, рано или поздно обреченный на гибель...
Я представила вдруг, будто лежу не здесь, не в своей каюте, а на дне маленькой шлюпки, неуправляемо болтающейся посреди океана...


В ужин мыла тарелки и продолжала задыхаться от тоски.
А Валерка-повар, кажется, как никогда был расположен сегодня к общению. Он, то и дело, заскакивал ко мне в мойку и предлагал:

- Давай споём!

Но не находя с моей стороны поддержки и охоты к хоровому пению, ускакивал назад, на камбуз.
Когда такой скок он предпринял в пятый раз, я, не желая ссориться, ответила проникновенно:

- Да как-то, Валера, не до песен мне.

Он с пониманием в голосе спросил:

- Что, домой хочешь?

- Да, - сказала я, чтобы он отстал.

- И я хочу. Ой, как я домой хочу, не поверишь! А рейс такой дурацкий. Без денег даже домой приходить неохота.

Не услышав ответа, он вопросительно взглянул на меня.
А я в это время уставилась на воду, бегущую из кранов в ванны и уже подступающую к самым краям.

- Что, ворожишь? - поинтересовался он и вежливо покашлял, словно таким образом надеялся вывести меня из оцепенения.

- Да, - вздрогнув, сказала я.
И, закрутив краны, подумала: "Эх, приворожить бы одного! Крепко-накрепко. Где он там?
Что с ним? Сердце так и ноет, когда думаю о нём. Неужели"всегда быть в маске - судьба моя?"

Когда после ужина я вышла из посудомойки в салон, то чуть не вскрикнула. Из всех иллюминаторов прямо в глаза жаром полыхнул красный закат. Аж сердце зашлось от этого зрелища. И хоть и грустно мне было очень, хоть и больно кольнуло в груди, но как-будто бы что-то оттаяло в душе: самую малость, самую чуточку, но оттаяло...