Подарок

Помощник присяжного стряпчего Клим Афанасьевич Бородкин, молодой человек двадцати двух лет от роду, никак не мог уснуть. Смрадный воздух, ворчание старика на лежанке, плач вьюги в печной трубе - хотелось выбежать в ночь и кричать диким зверем.
«Ишь ты, воет напасть», - Клим Афанасьевич надеялся, что к утру разведрится, и к вечеру он уже будет у Аннушки.
«Наверняка сегодня у них распивает чаи этот франт Птахин».
Родителям Аннушки Клим Афанасьевич был представлен третьего дня, а уже на следующий пришлось отправляться в дальний уезд. Вскрылись новые обстоятельства, и потребовалась встреча с купцом Перекатовым, коего, стараниями их конторы, спасали от долговой ямы. Молодой человек даже не отправил записки, рассчитывая вернуться на следующий день. И он бы вернулся, если бы не метель, сровнявшая землю и небо.

Стоило закрыть глаза, и тут же представлялась Аннушка, сидящая у пианино. Тонкие быстрые пальчики невесомыми бабочками порхают над клавишами, темные локоны слегка покачиваются в такт, обнажая голубую жилку на изящной шее.  Неожиданно в представленной картине появлялся нахальный Птахин. По-хозяйски опершись на крышку инструмента, беззастенчиво смотрел на дорогое кружево, украшающее декольте. От этой картинки хотелось бежать в ночь, в пургу, хоть к черту на рога.

«Старик еще этот, что ему не спится?»
 Вечером, когда возница устраивал в пустующем доме, никакого старика слышно не было, ясно дело – спал весь день. А еще сетуют на старческую бессонницу. Накануне лошадь привезла заблудившихся в белом мороке путников к дому извозчика. Клим Афанасьевич уже и с жизнью распрощался, но сытный  простой ужин, тепло быстро изгнали страх перед непогодой. Хотелось лететь, разрывая кисельное пространство, чтобы схватить за грудки наглого Птахина.

- Не спишь, мил барин? – Голос старика оказался скрипучим.
- Не сплю. Воет метель-то.
- Воет. Оно понятно, с непривычки в крестьянской избе уснуть тяжко. Дух у нас тяжелый. Меня Петром Егорычем кличут, дед я Михайлы, возчика значит.
- А я Клим Афанасьевич, - молодой человек надеялся разговором разогнать неприятные видения.
- Вон оно как. По делу, барин?
- По делу. Да вот сбились с пути с внуком вашим, спасибо лошадь к дому пришла.
- Лошадушка у нас справная, кормилица. А по какому делу служишь, милый?
- По судейскому.
- Важный человек.
- Как думаете, метель к утру стихнет?
- К утру-то? К утру нет, днем распогодится. Да не переживай, успеешь к зазнобушке своей.
«Откуда он знает? Неужели сам с собой разговаривал?»
- Ты, милый, не рви сердечко-то, не спеши. Может и не ведаешь, а чудо тебя недалече поджидает.
- Это вряд ли. А у вас, у вас чудо было?
Старик свесил седую косматую голову, которая в сумерках комнаты казалась куском старой овчины.
- Чудо? А как без него? Сынок наш, Егорушка, чудом и послан. Жили мы со своей Евдокеюшкой ладно, в миру и согласии. А деток не было, как ни просили. Я, грешным делом, в кабаки хаживать начал. Тяжелое времечко. Решил, что добро копить не для кого, а тут еще все пальцем тычут, мол, пустоцвет твоя Евдокия, знать грехи на ней. А наш человек слаб до чужих языков, от сплетен душа слепой делается. Остуда промеж нами пробежала. Она, сердечная, все ноченьки у икон простаивала, а я в сундуках рылся, добро из дома нес. И в тот день пришел в кабак с холстиной, а дело на Святки было. Не успел и чарки осушить, как вваливается странник в драной овчине, простоволосый, валенки старые, в заплатах. Сразу видно, лихоманка  бьет, трясется, а сам красный, что свекольник. Подошел ко мне, достал из-за пазухи тряпицу грязную, в пятнах, будто обтирали что, и шепчет одними губами: «купи».
Я развернул, а там иконка, но такая старая, что и лика не разобрать. Я ему, мол, опомнись, мил человек, негоже лик Божий на водку менять. А он трясется весь, а в глазах столько злобы затаенной, что думаю и конец мне. Отдал я ему все деньги, что за холст выручил, спрятал иконку да к порогу. Ногу занес, а как держит что. Обернулся, он на моем месте сидит и так смотрит, словно прожечь хочет. И в ту же минуту стало мне ясно, что лик этот в крови купан. Будто с иконой в тот миг весь ужас его передался, весь огонь адов. Вернулся, перекрестил его, треух с головы стянул да на него надел.

Как пришел домой, не помню, только с того дня в кабаки ни ногой. А иконка счастье в дом принесла, к Покрову родился Егорий.

Клим Афанасьевич не заметил, что старик подошел и протягивает сверток в белой холстине.
- Возьми, твое это.
- Почему мое?
- Бабки это. Благословение. Бери, бери.
- Но она… вы знаете, кто убил? – Трясущимися руками Клим Афанасьевич разворачивал подарок.
- Нет его в этом мире. Не для мести, для прощения и света душе подарок.
Историю своей бабушки он много раз слышал от матери, оставшейся сиротой в раннем детстве. Татьяну Алексеевну убили лихие люди, когда она возвращалась с богомолья. Убийц так и не нашли.

На него смотрел светлый лик Богородицы, а на свитке, который держал Младенец Иисус, было написано:
«Суд праведный судите, милость и щедроты творите кийждо искреннему своему; вдовицу и сиру не насильствуйте и злобу брату своему в сердце не творите».

Проснулся Клим Афанасьевич днем. На печке никого не было, лишь кучи овчин да валенки. Ярко светило солнце, рассыпаясь миллионами искорок по свежему снегу. Михайло запрягал лошадь.
- Выспались, барин? Сейчас перекусим и в путь. За пару часов доберемся.
- Михайло, а где Петр Егорыч?
- Какой Петр Егорыч? – Возница остановился, всматриваясь в гостя.
- Так дед ваш, что ночевал со мной в доме.
- Почти год как схоронили деда, барин. Злые шутки шутите.
- Какие шутки, смотри, - молодой адвокат протянул подаренный образ.
- В толк не возьму, деда икона, узнаю. Да только давно ее не видел, думал, подарил кому.
- Так мне и подарил этой ночью.
Михайло посмотрел на Клима Афанасьевича долгим взглядом и опять принялся за работу.
Уже в городе, принимая оплату, возчик прошептал: «Береги икону, барин. Заветная».