Хутор Криничный

Поручик Алексей Желудев степями пробирался на Кубань вместе с денщиком Ильей Кривцовым. Уже четвертый день шли они по размытой весенними дождями дороге, вдыхая запах освободившейся от снежного плена земли, слушая разноголосицу певчих птиц, крики грачей, слетающихся на первые борозды, любуясь на ранние цветы вдоль дороги, пробившиеся сквозь прошлогоднюю мертвую траву и листву тонкие стрелки осоки, проклюнувшиеся на голых ветвях листья. Они шли, можно сказать, по нейтральной территории: «красные» были довольно-таки далеко отсюда, до позиций добровольцев предстояло еще топать и топать. Они останавливались в казачьих станицах, которые тоже пока что хранили нейтралитет, выжидая, что же предпримут новая власть и ее супротивники.

Они не расставались уже несколько лет – и в окопах Первой мировой, и сейчас, когда фронт треснул по швам, как худая ткань, а потом и вовсе прекратил существование, когда большевики подписали с немцами в Бресте трижды проклятый «мир», отдававший кайзеру западные губернии бывшей империи. Тем временем на юге образовался новый фронт: все, кому дорога была честь Отечества, стекались туда, чтобы начать поход за освобождение России от большевиков и немцев. Так рассуждал поручик Желудев, а денщик Илья Кривцов втайне думал о возвращении в родные края, одну из волжских губерний, где ждут его старые родители, юная невеста, уютный дом, пашня, сад, скот.

Иногда они останавливались, чтобы перекусить, присаживались у дороги, и тогда поручик – плотного телосложения молодой мужчина с заботливо лелеемыми черными усами и аккуратной прической, которую умудрялся беречь даже в дни жарких баталий в Галиции, раскладывал на коленях карту и огрызком карандаша отмечал пройденный путь. Денщик – юркий парень, на голову выше офицера, однажды защитивший его от австрийского штыка (на память о том событии остался длинный шрам на груди), с двумя Георгиевскими крестами, наклонялся к нему сбоку и пялился в карту, с любопытством разглядывая непонятные знаки.

- Вот тут хутор должен быть! – разъяснял поручик нижнему чину. Он обвел место карандашом. – Три двора-то всего. Не казаки, староселы вроде, из какой-то южной губернии переселились еще в прошлом веке. Заглянем к ним?

- А если там большевики? Вы же в офицерском кителе, хоть и погоны давно спороли.

- Проверим! – его рука нащупала кобуру с пистолетом, в сумке лежало еще два револьвера и большой запас патронов к ним, вооружен был и денщик.

- Называется «хутор Криничный», - офицер, склонившись над топографической картой, отметил что-то. – Дальше станицы пойдут.

Илья не шибко разбирался в этой китайской грамоте: извилистые линии, квадратики, закорючки, точки, пойди, пойми, что к чему.

- Три версты до хутора! Так что подъем и пойдем! – скомандовал поручик, и они снова тронулись в путь, сопровождаемые грачиным граем, отдаленным гомоном летящих высоко в небе в сторону севера гусей, перебранкой скворцов, оккупировавших деревья вдоль дороги.

Сапоги хлюпали по грязи, за плечами болтались мешки со снедью. Молодой да ранний шмель, мерно гудя, закружился вокруг офицерской фуражки, поручик взмахом руки отогнал надоедливое насекомое. Скоро вдали за грядой невысоких холмов показался серый дымок, относимый в восточную сторону теплым, прилетевшим с Азовского моря ветерком. Казалось, легкий шлейф, вытянувшись во всю длину, колышется над степью.

Офицер и солдат прибавили шагу. Дорога поднялась на холм и спустилась в ложбинку, за которой отчетливо виднелись белые хаты.

Первый дом оказался пустым. Зря Кривцов колотил в калитку, призывая хозяев выйти и встретить гостей. Зато за плетнем второго было видно, как копошатся двое – мужчина и женщина: она развешивала белье на веревках, он орудовал топором, разрубая чурки.

На стук в калитку откликнулась хозяйка – высокая, сухощавая, плоская, с большими, как монеты, синими глазами на худом лице, в яркой, цветастой поневе и рубашке. Она отодвинула щеколду, удивленно воззрилась на офицера и солдата рядом с ним.

- Здравствуйте! Что вы хотели от нас? – прозвучал певучий голосок.

- Передохнуть, а, может, переночевать в вашей хате. Пустите? – спросил поручик.

- Заходите, люди добрые. Мы военному человеку всегда рады, - женщина распахнула калитку настежь, впуская офицера и нижнего чина.

Мужик, коловший дрова, обернулся. Он был крупного, рыхлого телосложения, с круглым, немного одутловатым лицом, гладко бритым, без единого волоска на подбородке, щеках и под носом.

- Гости дорогие пожаловали, - произнес он странным, высоким, немного писклявым голосом. – Будет нам теперь защита от разбойников.

- А что, разбойники вокруг шастают? – спросил поручик, направляясь к хате под громкий лай мохнатого пса, выскочившего из конуры и теперь тщетно пытавшегося избавиться от цепи и ошейника, растянув первую на максимальную длину и тщетно пытаясь прокусить второй.

- Тихо, Зверь! – прикрикнула хозяйка на пса, тотчас отползшего в сторону. – Бродят тут, антихристы эти… Народ мутят и мирным людям покою не дают.

- Анархисты, - поправил офицер, ступая за порог следом за женщиной. – Но мы вас больше одного дня и одной ночи защитить не сможем, нам к своим надо.

- На Кубань? – тонким голосом отозвался мужчина, по-видимому, муж хозяйки. – Туда теперь многие стремятся. Ох, и каша заваривается…

- Само собой, - отвечал поручик. – Соберем верных присяге офицеров, казаков поднимем.

- И в Москву на белом коне въедем! - вставил денщик.

- На белом коне – это правильно, - любезно улыбнулась ему хозяйка.

Хата выглядела чистой, будто только что, к приходу гостей вымытой до блеска. В углу возле иконы светилась лампадка.

Желудев подошел к ней, всмотрелся – незнакомый святой, писаный явно непрофессиональным богомазом.

- Кондрат это, - подсказала хозяйка. – Молимся ему, чтобы помощь была во всех делах.

Поручик привычно перекрестился.

- Где тут коня хорошего раздобыть можно? – спросил он, пока хозяйка расстилала скатерть, сноровисто накрывала на стол. – А то скоро сапоги до дыр сотрем и ноги в кровь собьем по вешним дорогам. – Можно и тележку.

- До станицы верст десять будет, - сказала хозяйка, расставляя чашки с петухами да цветами на круглых белых боках. – У казаков можно купить.

- А во сколько нам добрый конек обойдется?

- Чего не знаю, того не знаю, - развела руками хозяйка. – Может, керенки сгодятся?..

Поручик раскрыл бумажник, переворошил банкноты.

- У меня и червончики есть, николаевские, - встряхнул их на ладони.

- Доброго конька едва ль продадут, - из соседней комнаты вышел высокий, румяный, гладколицый парень с самоваром. Его голос был похож на отцовский. «Наследственное это у них, что ли? – подумал Желудев. – Смотрится богатырь богатырем, а голосок…» Юноша торжественно водрузил медный самовар на стол: - Разве ж казак хорошего, боевого коня чужому человеку, пусть и офицеру, продаст?

- Так нам боевого и не нужно, - засмеялся поручик. – Лишь бы не совсем дохлая кляча была.

- Ну, дохлую клячу скорей уж цыгане вам продадут, у них табор тут поблизости, - в хату вошел хозяин.

- Орденов да медалей на самоваре, как у генерала на груди, - Илья подошел к самовару, коснулся клейма, изображавшего медаль всемирной выставки, отдернул палец. – Горячо!

- Добро пожаловать за стол! – пригласила хозяйка. На столе, наряду с увенчанным чайником самоваром, уже расположились большущее блюдо пирогов, корзинка с теплым хлебом, печенье, сахарница с колотым сахаром, миска вишневого варенья, из которой торчала большая серебряная ложка…

Помолившись молча, приступили к трапезе.

- Извините, вина мы не пьем и не держим, - предвосхищая возможный вопрос, сказала хозяйка. – Грех это.

«Видно, что сектанты, - подумал поручик. – На староверов они не похожи, безбородые. Быть может, чуриковцы, раз сами не пьют и другим не советуют?»

- Зовут меня  Софьей Афанасьевной, - сказала женщина, разливая чай по чашкам. – Это – супруг мой, Григорий Сергеевич. – Муж кивнул; было заметно, что глава семейства в этом доме – жена. – А это сын мой, Мишенька, - она слегка взъерошила пшеничные волосы парня; Мишеньке было по видимости уже лет двадцать пять. – Вы угощайтесь, гости дорогие, наверно, устали с дороги?

После третьей чашки поручик, извинившись, встал из-за стола и позвал за собой денщика в сени. Там вручил Илье стопку керенок, два червонца, подумав, добавил еще серебряные часы с цепочкой, если денег на коня с тележкой не хватит, объяснил, как дойти до станицы.

- Только смотри: если кубанцы за стол будут звать – откажись! Ты мне трезвый нужен.

- Слушаюсь! – отчеканил Илья Кривцов и быстрым шагом двинулся в нужном направлении, рассуждая про себя: «Что за день выдался? Тут святоши попались, вина ни капли, так еще и у казаков чарочку пропустить нельзя! Хотя, завтра же спозаранку в дорогу… Может, с собой в путь дадут, баклажку нацедят домашнего винишка, а то и самогонки…»

Офицер вернулся к столу. Софья Афанасьевна поставила на стол еще один чайник – затейливо расписанного фарфорового красавца, только носик со щербинкой.

- А это у нас настой на травах. Отведайте.

Поручик кивнул, и хозяйка наполнила ему чашку до краев.

- Ваш хутор «Криничным» зовут? – обратился Желудев, едва пригубив ароматного настоя.

- Верно. Всего-то три двора в нем. Соседи наши давно разъехались, кто куда. Вот так втроем и живем. Тут когда-то источник был, да только высох давно уж, - отвечала женщина.

Поручик отхлебнул из чашки. Глоток, еще глоток. Настоящая вкусовая симфония из трав! – он втянул запах настоя, голова слегка закружилась.

- Что за чудесные травы вы туда добавляете?

- А всего помаленьку, - проговорил, нет, пропищал как мышь сын.

- По старинному «Травнику», осьмнадцать трав в одном чайнике завариваем, - важно произнесла хозяйка, – вы пейте, не смущайтесь.

За первой чашкой последовала вторая. Заварили еще. Зашел неторопливый разговор: о положении в уезде, о шастающих там и сям бандах, о том, кому из противоборствующих сил симпатизируют в станице А, кому – в станице Б, а станица В раскололась на два лагеря, и скоро там друг на дружку с шашками пойдут. Смута на Руси…

- А папу до революции в Сибирь сослали за политику, - вдруг сказал Мишенька. – вы не подумайте плохо, не за грабежи и налеты, а за пропаганду. В марте освободили, вернулся.

Мать строго посмотрела на сына, отец тоже бросил недовольный взгляд – и тот смолк.

- Наша семья теперь вне всякой политики! – твердо сказала женщина. – Мы не с большевиками, не с добровольцами – ни с кем. Живем тихо, хозяйство ведем.

После четвертой чашки поручика стало неудержимо клонить в сон. Заколыхался потолок хаты, пошли волнами стены, стол, будто корабль, отчаливающий от пристани, поплыл вперед, лица обитателей хаты сделались туманными, расплывчатыми, будто сквозь запотевшее стекло.

- Мне бы подремать часок-другой, до прихода Ильи… - бормотал Желудев, протирая глаза.

- Это мы сейчас, - откуда-то из тумана послышался голос Григория. – У нас во дворе стоит, как это называется у городских – флигель. Там и полежите, отдохнете, господин офицер.

Его отвели во «флигель» (сарай с двумя маленькими оконцами под потолком) под руки: ноги подгибались, голова кружилась, будто выпил лишка. Повалили на кровать, заботливо укрыли одеялом, ватным, как его тело. «Неужели травы так действуют!» – подумал он – и провалился в сон. Он снова был юным кадетом: снились занятия, зубрежка, которая во сне не казалась столь изнуряющей, первый бал, экзамены… Он снова проживал свою жизнь – стремительно, как на экране синематографа, где годы пролетают, как минуты.

Очнулся он, почувствовав тяжесть в запястьях, разомкнул веки. Он лежал на кровати, под одеялом, руки его были вытянуты и привязаны ремнями к изголовью – отсюда ощущение тяжести. Он попробовал дернуть ногами – они были связаны вместе. «Прокрустово ложе, ей-богу! – хотел воскликнуть он. – Вот же негодяи: подмешали в чай снотворное, усыпили, скрутили, а теперь выдадут большевикам или какой-нибудь местной банде. В первом случае, скорее всего. просто расстреляют, хотя как знать… Во втором – будут ножами на живом теле погоны да лампасы вырезать. Ничего, я им живым не дамся!» К счастью, во рту его не было кляпа, и он закричал, что есть мочи:

- Эй вы, каторжное племя, разве так гостя принимают? Мало тебя, Гриша, в Сибири гноили!

Дверь со скрипом отворилась – крадущейся походкой в дом вошел хозяин, одну руку он прятал за спиной.

- Зачем кричишь? Говорили же тебе: других жильцов поблизости нету. А твой солдатик, когда еще вернется… Он, наверное, с казаками седьмую чарку пьет.

- Кому ты служишь? – прошипел офицер.

- Богу, - с ласковой интонацией прошелестел тот. – Господу…

- Может быть, дьяволу в Москве?

- Нет, большевикам я не служу. Но и против них ничего не имею. Большевики сами по себе, мы тоже сами по себе. Они нашу веру не обижают, царским властям не чета.

«Точно сектант!» - подумал офицер и спросил: - А в чем же ваш символ веры заключается?

- Наших братцев Кондратушка просветил, – пискляво-елейным голосом пропел Григорий. – Змий-искуситель в каждом из нас сидит. Змий на яйцах змеиных. Избавишься от них – и душа твоя в рай воспарит белым голубком, а яйца змеиные тяжестью своей на дно адово человецев влекут, на верную погибель. Отрекись от сраму, прими крещение огнем и железом, – он наклонился над поручиком, тяжко дыша, продолжая держать согнутую руку за спиной.

«Господи, так это ж скопцы! – холодея, подумал офицер. – Они же не только себя увечат, но и других обманом вовлекают, а кого и насилием. Слышал я про них, когда в Орловской губернии служил». – Он ерзал в кровати, бессильно дергал руками, желая избавиться от пут.

- Избавься от змия-искусителя, - Григорий нагнулся еще ниже.

- Отстань, изувер. – Желудев, изловчившись. Лягнул его в грудь связанными ногами. Тот охнул от неожиданности и сел, за спиной звякнул выпавший из руки нож.

- Миша! – пронзительно заверещал он. – Где ты, сынок? Помоги мне!

В домик вбежал сын, бросился на выручку отцу.

- Сядь этому на ноги. Держи крепко-крепко, а я тем временем…

Поручик отпихнул ногами подоспевшего Мишу, но тут Григорий навалился ему на ноги всем своим пухлым, рыхлым телом и зашептал:

- Большую царскую печать на чресла свои получишь! Верным станешь, Господу угодным… - В его руке сверкнул нож. – Не дрыгайся, а то ножик соскочит – насмерть покалечит, а ты нам живым нужен!

- Да я лучше погибну от ножа, – вскричал поручик, - чем позволю над собой сделать такое!

- Не кричи, никто тебя здесь не услышит, - нож скопца разрезал брючный ремень. – Нет срамных удов – нет и соблазна, нет искушения!

Алексей увидел в оконце, что небо уже заметно потемнело – значит, он проспал до вечера. И где запропастился Илья, черт возьми? Меня опоили, его напоили вдрызг… - Под потолком, в неровном свете керосинового фонаря, поставленного на бочку в углу, кружилась пыль, серебряными нитями отливала густая паутина.

- А оружие твое мы забрали, - это Миша принялся стягивать с него брюки, в то время как его отец продолжал ворковать своим тонким голосишком что-то омерзительное, грязное, липкое, как кровь, поглаживая пальцем лезвие ножа.

- Сволочи, что вы делаете! – распахнулась дверь, и в дом влетел Илья. В руке его был пистолет. – Прекратите и развяжите господина поручика, большевистские прислужники!

- Это не большевики, - прокричал поручик, - они… - и тут ладонь Григория закрыла ему рот.

- Миша, займись этим, - крикнул скопец.

Пуля уложила парня наповал. Следующая угодила в живот повернувшемуся на звук выстрела Григорию. – Он завыл, прикрывая рукой кровоточащую рану.

- С вами все хорошо? – над офицером склонился денщик. От него отчетливо пахло самогоном. – Кто это такие?

- Скопцы… - пробормотал поручик. – А  ты все-таки выпил…. – укорил он Илью. – Коня и тележку купил?

- Виноват. Казаки угостили, - говорил тот, разрезая ремни на руках, а затем освобождая ноги офицера. – Лошадку купил, мне ее даже за полцены продали. Ваши часы и червонцы при мне.

Когда я сказал казакам, что мы на хуторе Криничном остановились, мне хорунжий на ушко шепнул: мол, уезжайте оттуда как можно скорее, дурное это место. Так я сначала не придал этому значения, подумал – это оттого, что казаки переселенцев шибко не любят – дескать, мужичье, лапотники. А потом уж мне атаман сказал, когда мы с ним чокались, тоже на ушко: нехорошие люди тут, сетка какая-то, вы бы уезжали оттуда прочь и не оглядывались. Ну, я и поспешил сюда. Смотрю, в дворовом домике дверь настежь, крики слышны, возня… Сетка!

- Вовремя успел, - вздохнул поручик. – Не «сетка» она, а секта! Самая опасная в России.

- После большевиков, – засмеялся Илья под «аккомпанемент» стенаний отца-скопца – и вдруг застыл, как вкопанный.

- Стой, где стоишь! – в дверях грозно возвышалась Софья Афанасьевна с офицерским револьвером. – Ой, Мишенька, что с тобой? - Она ринулась к бездыханному сыну, обняла его и заголосила, перекрывая стоны смертельно раненого мужа.

- Да как вы могли, любезная, все это безобразие терпеть? – ошеломленно вымолвил Алексей.

- А вот так! – резким движением Илья оторвал рыдающую женщину от мертвого тела, повернул к себе лицом. Она непроизвольно разжала руку и выронила револьвер. Денщик яростно раздернул рубашку на теле женщины. Алексей остолбенел: вместо сосцов на белом теле виднелись два длинных шрама.

- Кто это сделал?.. – только и смог проговорить потрясенный офицер.

И тут, превозмогая боль, ответил Григорий:

- Это все она, она! Красивая девка была, когда я на ней женился, к ней казаки из станицы сватались, из города приезжали. Только вот… не получалось у нее. Как будто рыба замороженная, а не баба. Я уж и так, и сяк, и к доктору в Екатеринодар ездил за порошками – все одно, не баба, а рыба холодная и будто чужая. Просто ненавидела вот это самое… В постели будто повинность какую отбывала или наказание, никакого удовольствия не испытывала. Все-таки родила мне сына. А тут как-то старичок к нам явился, странник, странный такой странник, переночевать попросился. Я-то как поужинал, так спать пошел, а она осталась байки его слушать. Мне-то все едино – что с ней, что без нее, будто бревно в постели с тобой. А они чуть не до самых петухов говорили. Утром, не выспавшаяся, отправилась она в город. Ну, там и… сами видели. У них, чертей, целая община была! А меня она зельем опоила, вот как вас сегодня, господин офицер. Там всякие травы сонные, маковый отвар да еще что-то, я уж не знаю. Посреди ночи очнулся связанный, а она меня вместе с этим старичком… И она не баба, и я теперь не мужик! Они многих так в округе. Только Зверя нашего оскопить не решились, потому как не человек, а тварь бессловесная, к тому же и злоба у пса пропасть может, кто ж тогда нас защитит? А сына Мишу уже потом, позже…

- Что ж ты не бросил такую гадину, забрал бы сына, да и ушел?

- Она его убить грозилась, если только попробую его с собой увести, - стонал и канючил скопец, меж тем как рубаха его густо пропитывалась кровью.

- Значит, и сына тоже жертвой сделали?

- У него зазноба была, Татьяной звали, он жениться хотел. А Софья как узнала, возненавидела ее, сына долго отговаривала жениться. А как поняла, что бесполезно, решила и его… И меня заставила, чтобы я мальчика – этот дед-«коновал» к тому времени околел уже.

- Тебя за это в Сибирь отправили? – спросил поручик, ошарашенный услышанным.

- Да не за это, а за то, что соседа… Я же людей по живому резать не мастак, он много крови потерял и умер. Видели пустую хату? А другие соседи после того уехали отсюда – дескать, проклятое место. Про сына это уж на суде раскрылось. Вместе со мной еще с десяток скопцов по этапу отправили. А с нее как с гуся вода! Змея подколодная! – заорал Григорий, силясь встать. – Не только себе жизнь сгубила, но и мне, и сыну моему…

- Сын-то в раю обретаться будет, а ты, малодушный отступник от веры – в адском огне гореть вечно! – вытирая слезы, прошипела скопчиха, истинно змея!

Муж ее вскрикнул, голова его безжизненно откинулась, на губах вступила кровавая пена.

- Готов! – Илья подобрал револьвер, протянул поручику. – С этой стервой что будем делать?   

- Мы тебя к райской жизни приготовляли, - сверкнула голубыми глазами хозяйка. – Вот-вот должны братья и сестры прийти. А тут вместо новообращенного – мертвые тела. – Она всхлипнула, и непонятно было, то ли сына и мужа оплакивает, то ли плачет от досады, что не удалось вовлечь в сети секты еще одного неофита, хотя бы даже обманом и силой.

- Уходим! – скомандовал поручик. – Больше ни минуты в этом бедламе и вертепе!

- С ней-то что? – не унимался Илья. – Оставить вот так, безнаказанной?

- Она сама себя наказала! – они вышли, бросив прощальный взгляд на двух мертвецов и живую, но словно закаменевшую хозяйку выморочного хутора.

У коновязи был привязан конь. Поручик зашел в хату, нашел свои пожитки и оружие сваленными на небольшом столике в углу. В последний раз оглядел хату: все вроде бы, как у  нормальных людей – комод с зеркальцем и слониками, обеденный стол, шкафчик-бюро, лампы, герань на окне, кружевные занавески, образ святого…Тьфу ты, это ж Кондратий Селиванов, ересиарх, отец скопчества, искалечившего жизнь многим тысячам наивных людей. В гневе он схватил «икону», бросил на пол, истоптал сапогами, пнул в дальний угол, потом расшиб об стену чайник с сонным зельем, разлетевшийся вдребезги. Травяная гуща упала на коврик, зеленая, словно собачья блевотина, распространяя по комнате пряный запах.

«К большевикам, значит, они претензий не имеют? – думал поручик. – Ничего, время придет – большевики их так же в Сибирь погонят, как цари гоняли! Мерзкое племя изуверов!»

Он захлопнул дверь. Пес громко залаял, выскочил из будки. Желудев выстрелил в воздух – и испуганная бестия, протяжно проскулив, исчезла в своем жилище-узилище.

- А у меня весь хмель, как ветром сдуло, - сказал Илья, беря вожжи. – Но, пошла!

- Эй, военный! – скопчиха подошла к калитке. – Мы твои «игрушки» греховные хотели Зверю скормить. Я и раньше так делала! Ненавижу плотские утехи, мне от них никакой сладости не было! Ненавижу тех, кому они в радость! Пусть все они в пекле сгорят!

- Любовь законная не грех, а вот зависть – грех смертный. Сама любить не можешь, так пусть другие страдают? Ну, это уж как у большевиков: не можем нажить богатства – так пусть и все прочие такими ж бедными станут, как мы. Такова ж и «вера» ваша, тьфу! – поручик сплюнул и подтянул брюки, которые, лишившись разрезанного ремня, упорно сползали.

- Сгиньте в аду, жеребцы проклятые! – хозяйка запахнула разорванную рубашку, скрыв изувеченную грудь. – Сатана вас терзать будет, каленым железом жечь, в смоле варить!

В ответ Илья, не стесняясь присутствия старшего по чину, загнул в три этажа. Софья гневно хлопнула калиткой и, шатаясь, побрела в дворовый «флигель».

- Да, ты ругаться большой мастер! – воскликнул офицер.

- Я когда в штыковую атаку на австрияков ходил, и не так загибал! – пророкотал Илья.

Они покинули страшный хутор, который теперь, в густеющем сумраке, казался им совсем иным, чем при свете вечернего солнца. Торчавшие из-за плетня подсолнухи напоминали головы чудовищ на тонких шеях, ветки кустарника вдоль дороги походили на изломанные руки, тянущиеся в мольбе к небу – руки тех, кто позволил совершить над собой непоправимое или собственноручно искалечил себя. Глиняные горшки и кринки на плетне напоминали мертвые человечьи головы. «Да, головы, пустые головы сектантов, которые коварный искуситель может наполнить какой угодно отравой, губящей душу и тело», - думал офицер, все еще внутренне содрогаясь от пережитого. Однако сон – не тот, здоровый, несущий отдохновение, а вызванный проклятым напитком – был сильнее, чем потрясение от происшедшего с ним. Слепыми глазницами окон глядел удаляющийся мертвый дом, хозяина которого загубили изуверы. А со двора скопческой усадьбы доносились громкие всхлипывания – это рыдала хозяйка над мертвыми телами мужа и сына.

Темень медленно обволакивала округу. Поручик клевал носом – зелье продолжало действовать – однако, едва он закрывал глаза, ему чудилась глумливая. Гадкая улыбка Григория, а в ушах стояло злорадное змеиное шипение недоженщины-скопчихи.

Впереди они заметили темную, вьющуюся по дороге ленту. Она приближалась, и все слышнее становилось зловеще-унылое пение десятков голосов.

- Скопцы! Матерь Божья! – перекрестился Илья. – Господин поручик, вы укройтесь овчиной, я ее у кубанцев задаром взял, чтобы в ночной степи не замерзнуть. Не то увидят, догадаются, что вы от изуверов сбежали…

Поручик хотел, было, возмутиться: ему, боевому офицеру, прятаться от каких-то безумных сектантов?! Но, поразмыслив, решил не испытывать судьбу вторично и с головой накрылся овчиной, а ноги в офицерских сапогах аккуратно прикрыл соломой: ночка-то ясная, луна сияет, звездочки блестят, все видно…

Они поравнялись с черной змеистой лентой. Илья видел одинаковые одутловатые мужские лица без усов и бород, слышал сиплые и писклявые голоса, сливавшиеся в одну мрачную мелодию, видел иссохшие, морщинистые женские лица в платочках, видел совсем юных отроков, которые до самой смерти сохранят девственно-чистые, почти ангельские голоса, подобно певцам-кастратам средневековья. И от их красивых и печальных голосков, вплетавшихся  в общий хор, было особенно тяжко, неуютно, больно и страшно. Поручик вновь погрузился в сон. Жуткая процессия прошла мимо, не обращая внимания на солдата, управлявшего запряженной в телегу казачьей лошадью.

Они отъехали уже на приличное расстояние, когда издали, со стороны хутора донесся многоголосый вопль ужаса и отчаяния: это скопцы, явившись к месту своих радений, увидели мертвых единоверцев. Вслед за первым воплем, к ночному небу устремился второй – страшное проклятие тем, кто отказался принять «огненное крещение» и убил «крестителей».