XX глава. Силок для птиц

Работорговец выходит из машины, мигает красным огоньком сигнализации, ступает с носка на пятку, как в танце. Тяжелое тело становится ловким, как у змеи, ритм меняет, извивает, насыщает, включает внутри стук и радостное ожидание всего. Злобно-радостное, грустно-радостное ожидание – будь Виктор богом, он нажал бы все кнопки сразу. Как человек он может только чувствовать, благодаря ритму, очертание того огромного всего, что ему не преодолеть, только прожить, если успеет. Черный асфальтовый переулок, угол желтого дома, здания, пропустившие за день между собой столько людей, что дыхание до сих пор колышется между стенами, не давая им сомкнуться, запах мокрой земли. Виктор подбрасывает ключи и ловит их открытой рукой.

Музыка в голове это гаражный нойз-рок, только что игравший в машине. Сама откровенность, но без лишних соплей, у Работорговца среди них много любимчиков. Ему приятны бесчисленные попытки пальцев и ртов уважаемых музыкантов вырастить из камня (rock-камень) подвижные деревья звуков и какофонии джаза. Работорговец из тех, кто рожден всё замечать, все несоответствия, так пусть несоответствия будут основой жанра, пусть растет то, что не может вырасти, поёт то, что должно греметь.

 Алиса, птичка моя, ты попалась. Я умею делать то, что не умеют другие: растить из камней джаз, а из людей слова, которые меняют завтра. Слушать, там, где никто не слышит, узнавать каждого человека, которого я встречал в толпе.
Если долго сидеть на берегу реки… будут приходить люди в зеленых свитерах, люди в дредах, лысые люди, сбрившие дреды, игравшие гаражный рок, читающие мантры, смотрящие на картины, смотрящие на женщин, слушающие лекции по программированию. Люди, хотящие денег, любви и просветления. Люди, хотящие спать. – Работорговец улыбается медленно, сладко.

Алиса заснула на коленях у Вадима. Когда ехали с лекции на машине другого буддиста.  Развозили вписку по всей Москве, сказал Вадим. Шептал в трубку, слышно было, что еле дышит. Боялся её разбудить. Сидит где-то в темноте, с ней на коленях, ждёт. Давно Виктор так не радовался. Будто она убежала лично с ним.
Силок из ивовых прутиков, цветы, трава...
 
Так всё началось, с ивовых прутиков. До карьеры Работорговца ещё было далеко: незаконченное высшее образование, годы работы и науки. Виктор был дерзок, как бывший вундеркинд, очевидно с нарушениями эмоционального интеллекта, которые он стремился восполнить, экспериментируя во всех доступных ему сферах человеческого взаимодействия.
В психиатрическую лечебницу в Западном Йоркшире он попал в свои двадцать четыре. Официально это была подработка: он взялся быть скрытым журналистом, узнать изнутри и описать жизнь психической лечебницы. Но главной целью был его собственный эксперимент с человеческим сознанием и спор о шизофрении с деканом факультета психологии и философии.  Спор был не о том, удастся ли ему провести персонал клиники, а о том, что шизофрения есть лишь один из возможных вариантов развития личности. Навешивание ярлыков делает из нормальных людей с некоторыми особенностями сумасшедших, вынужденных получать неадекватное отношение вместе с так называемым лечением. Эти особенности поведения Виктор и продемонстрировал персоналу, за что получил соответствующий опыт.

Спор на этом кончался, эксперимент - нет.  Пребывание там навсегда изменило те маршруты, которое чертило будущее мальчику из хорошей английской семьи, серийные лекала этих линий уже не вычерчивали его представления о жизни, его знания о человеке, о пугающей безграничности его возможностей.
Он смог сойтись со несколькими людьми там, не смотря на их пугающие диагнозы, или благодаря им, ближе, чем когда-либо мог сойтись с обычными людьми.  Они не оправдали ни одного из его ожиданий, потому что понимали его лучше, чем он сам себя понимал, и при этом не играли в те игры, которые приняты в обществе, а только в те, которые придумали они сами. Это пугало и открывало Виктору такой обзор на человеческую психику, который нельзя было бы получить за годы пристального изучения.  Доктор там был лишь рыболовом на берегу, хотя и ему иногда удавалось рассмотреть сквозь текучую воду ту жизнь на дне, которой не может представить себе тот, кто не погружался.  Если бы Виктор не влюбился и не решил сбежать, кто знает, смог бы – захотел бы он оттуда вынырнуть, сменить многомерное пространство глубины на плоский берег. Насколько нормален был сам Виктор – этот вопрос его не заботил уже потому, что он с тех пор считал ошибочным само понятие нормы.

Её звали Кэролин. Они ни разу не сказали и слова между собой до побега, просто смотрели друг на друга, просто знали, что вместе. Ночью она вела его по древнему зданию лечебницы: в одной руке похищенная связка ключей, в другой – его рука. Анорексичка, сама легкая, как прутик. Он представлял себе лёд вместо пола, чтобы не греметь всей тяжестью, он шуршал носками ботинок, скользя плавно, как в танце, и взялся за отсутствующую ручку двери кладовой, у которой не было охранника.  Она беззвучно смеялась в свете луны, поделенным решеткой на квадраты, и, чуть присев, справилась с дверью одним из инструментов, висевших на связке. Она была высокая, выше его на целую голову.
Потом они шли по пустой дороге, взявшись за руки. Смеялись. Это был апрель, как сейчас. В Англии это весна.

Бегали по полю, по росе. В ивовой роще он показывал девочке, как плести силки, как ловить птиц. В свете начинающегося утра Кэролин расплела свою фенечку на нитки, и они связывали веточки между собой, делали навес, вырыли ямку в мягкой земле у водопоя, подставили опору и накрошили хлеба, украденного на ужине специально для побега. Как они пели, эти птички! Они ждали, и забыли, чего они ждут, пока одна не попалась… Тогда они поцеловались. Ночевали, сидя на полу на вокзале, все ещё держась за руки. Уехали на поезде.

Она не согласилась жить в той квартире, которую он для неё снял, отправилась к брату. Какое-то время всё шло неплохо – она писала стихи и тексты песен. Стихи никуда не брали, а тексты использовала одна гаражная группа, которая только начинала играть, и чье будущее было ещё дальше, чем их гараж от ближайшей станции лондонского метро. Кэролин ходила пешком через пустыри – там они встречались. Он носил ей хлеб – только хлеб она принимала, потому что у хлеба есть крошки. Несколько она соглашалась съесть, но дела шли всё хуже. 
 
Что-то новое просто так не возникает у человека в голове. Голове человека – суть большая машина для переработки мусора. Он может компоновать, интерполировать, экстраполировать, а, в общем, оставаться в рамках разумного. Если короче: в рамках. Когда перерабатывается то, что уже было съедено один раз – ничего страшного. Хищники часто подъедают какашки за травоядными, и таким образом получают необходимые витамины. Но если повторить процесс много раз, ничего полезного уже не останется. Ничего интересного, по-настоящему нового – ничего. И результат такого творчества именно что тепловатое коричневое ничего. Виктор увидел кардинальное отличие творчества Кэролин от вышеописанного процесса.

Есть такие люди, которые действительно создают новое -  у них есть видение, свой проход на небо. Их мало. Что-то должно произойти, чтобы ты узнал о небе. У наркоманов это приход. Черный ход, зависимость.  Дыра. Проще через неё смотреть, чем использовать. А люди с нарушенной психикой часто вынуждены жить на этом ветру. Ивовая веточка, силок, космос. Она жила и делала то, что пока ещё не понимали другие. Недолго. Брат сдал её в больницу за две попытки самоубийства с помощью таблеток и нож, торчавший ночью в двери ванной, когда он шел в туалет.
Спустя много лет её опять выпускали, возвращали, и в конце концов она опять с кем-то сбежала, навсегда. Двойное самоубийство. Девочке её было два года.

Та гаражная группа сейчас – почти классика. Её хиты известны без имени автора. «Моя детка больна смертью», -  её любимая песня. Нельзя всерьёз умирать. Как им это объяснить? Теперь, когда прошло столько лет и это стало его профессией.

Лина.  Одаренность ли то, что ему надо? Может быть, как раз наоборот. Человек, настолько не умеющий жить, чтобы писать. Человек, настолько редко смотрящий на себя, чтобы успеть увидеть небо. Для Ангелины одаренностью можно назвать близость смерти. Она тоже может отодвинуть занавеску и разговаривать с тем, чего нет, с тем, чем она скоро будет. Что это? На что он скоро вынужден будет её променять – крабовые палочки, торт, пятна света от фар поворачивающих машин на потолке?

Решить случай с Алисой – и уехать в Крым. Работорговец уверен, что Алиса – разгадка, нитка в темноту, где остался Грэм, Алиса, а не Калицкий. Потому они её и бояться. Потому что придется прийти туда, куда она их приведет.
 
Так по-весеннему этим вечером, у школьников скоро каникулы. Гулко отзываются шаги от стен двора. Пахнет свежесодранной  корой - мальчишки ломали ветки себе на палки. Стеклышки разбитых бутылок мерцают под фонарём, и, как неживые, желтые цветы мать-и-мачехи. Они договорились с Вадимом, что он скоро приедет. Вадим ещё посидит с ней в машине. Он сказал тёплым голосом: «Она так крепко спит» Работорговец заскочил домой за одеялом и шприцом. Со снотворным – на всякий случай. Но лучше обойтись.

Одеяло Работорговец несет на согнутой в локте левой руке, а шприц лежит в правом в кармане куртки, вместе с брелком сигнализации. Два коротких звука, машина уже разблокирована, но Виктор чует движение. За ним, как будто кошка пробежала.  Виктор шагает назад, в тень. Трогает затылком стену. Замирает, старается даже не думать. Боком, богом соскальзывать тихонечко поближе к переулку. Слышит легкий шорох материи куртки о кирпичи, он кажется грохотом. Отпускает в кармане брелок, берет шприц. Снимает двумя пальцами предохранитель с иголки.

- Сюрпри- из!

Джон. Ухмыляется рыжим в темноте, блестит глазами.

- А то мне без сюрпризов плохо живется. Ты почти вовремя.
- Я всегда вовремя! Как дела?
- Сначала ты рассказывай.
- А что рассказывать – у меня наряд в этом районе, а тут, смотрю, вы идёте среди ночи куда-то один и с одеялом.

Работорговец улыбается, приподняв брови. Разыгрывает удивление и умиление, надо же куда-то деваться. Ведь этот спектакль для возможных зрителей, но и для него, чтоб не унизить. Конечно, слежка. Думал утереть им нос. Один всё сделать, всё как надо, без проволочек и бюрократизма. А штаб не доверяет. Сам шеф не доверяет? Спросить – скажут, для подстраховки. Скажут, у всех так на этих заданиях, прикрытие. Это он знает, что у всех. Поэтому и не работает ничего у них. Поэтому они всегда или поздно, или рано. Имел я ваши прикрытия.

- Мало ли прекрасных вещей со мной может случиться ночью в Москве, Джон. На одеяле, или под одеялом.

С ней пока не может быть ничего плохого. Он бы успел, она ещё не созрела. Нужно что-то ещё, нужен кто-то ещё, и это надо быстро было, сейчас, выяснить – кто и что.

- Ну, я знаю, как минимум, одну непрекрасную вещь, которая с вами случиться не должна.
- ?
- Вам нельзя рисковать. Мы все очень беспокоимся за вас.

Рыжеголовый мог бы не стараться выглядеть таким идиотом, у него и так получается. Придётся брать его с собой.

- Вот и отлично! Это так приятно, черт возьми, чувствовать поддержку и понимание в нужный момент. Поехали со мной, Джон. Это недалеко.
- Куда?
- Управление беру на себя. – Работорговец говорит это почти одними губами. Джон отвечает обычным голосом:
- Об этом не может быть и речи.
- Вот как.

Виктор до этого момента стоит расслабленно, прислонившись спиной к стене, убрав обе руки в карман, зажав под мышкой одеяло. Джон стоит на дороге, наступив ногой на бордюр узкого тротуара.  Свет от фонаря за углом достает только до лужи, расплескивается в её отражении и делает сгущающуюся тьму чуть менее серой. С крыши равномерно падают капли, попадая в щербинку бордюра недалеко от ноги Джона.  Работорговец ловит очередное движение капли и выкидывает руку со шприцом в направлении ноги агента. Змеиная скорость, в то время как глаза спокойно и строго смотрят на Джона. Тот молча перехватывает руку Виктора, бьет резко по запястью, отчего оно сразу немеет, шприц вылетает и падает на асфальт рядом с бордюром, как раз в образовавшуюся лужицу, забрызгав Джону джинсы.
 
Джон больше ничего не говорит, поднимает шприц, убирает в карман. Берет за локоть, ведет к машине. Виктор зло улыбается. Идут недолго, совсем не в ту сторону, откуда прикатил Джон. Железные, некрашеные ворота без таблички, на вид заржавевшие намертво. Когда они подходят, створки бесшумно растворяются – как будто сами. Но ворота неавтоматические, открывает кто-то невидимый. От ворот вниз идёт бетонный съезд, и там уже стоит небольшой грузовичок – такие развозят продукты. Свет от желтого фонаря тусклый, как в деревне, и всё так же пахнет талым снегом, а от грузовика – свежим хлебом.

Когда Джон открывает дверцу, видны полки с тёплыми батонами и Дарницким. Полки с хлебом закрывают ещё одну дверь, за которой кабинет – обычная кабина с отсеком радиста и переговорной – откидной столик, как в поезде, узкий диванчик, кресло.  На ходу Джон захватил одну буханку и отломал корочку, и теперь всё так же молча протягивает хлеб работорговцу. Виктор сначала снимает очки, которые мгновенно запотели внутри грузовика, протирает их платком. Смотрит на протянутый хлеб, отламывает корку с другой стороны. Мякиш внутри тёплый. Виктор чувствует, что немного замёрз, устал. Садится. Сидеть неудобно. Радист ожил:

- Чаю?
- Будьте добры.

Работорговец отвечает ему так же, как сказал бы Машеньке. Радист кивает.  Он молодой, не больше тридцати,  с начинающейся бородкой и усами. Работорговец замечает, что на ногах у него носки с разноцветными осьминогами и резиновые шлепки. Из той же серии, что его Вадим. Теперь уже не дождется. Теперь уже не его…

Работорговец смотрит на Джона. Тот сидит в тени, откинувшись на спинку кресла, бросив одну руку на подлокотник, а другой держит хлеб на колене. Кусает большими кусками, широко жует. Наклоняет круглую, короткостриженую голову, когда кусает.  Расслабленной рукой делает радисту жест, чтобы ему тоже налили чаю. Радист кивает, Джон поднимает большой палец вверх. Такой простой хороший американский парень. Говорит на английском, здесь можно.

- Виктор, я солдат. Я буду говорить, как есть. Мне до чертиков хочется спать, и я бы не стал сейчас тебя и себя мучать, но времени нет совсем. Я знаю, тебе кажется, я сорвал тебе всё сейчас, опять поосторожничал. Я тебя понимаю, сам бы так думал – ещё недавно. Меня ведь хлебом не корми, дай всё сделать самому да побыстрее.

Джон широко улыбается в этом месте, щурит глаза, кусает хлеб, задумчиво жует.

- Мне, вообще, всегда нравилось быть простым солдатом. Когда я на задании – я на месте. Я и сейчас иногда, когда выдастся спокойная ночка  –  что-то делаю сам. И мозги размять, и мышцы.

Джон ещё раз улыбается, но на этот раз глаза оставляет широко открытыми, взгляд – пристальным.

- Не поверишь, мне даже сегодня было приятно отбить твою… атаку. Тем более, я, признаться, не ожидал. От тебя не ожидал, да ещё ловко так. Молодец.

Не улыбается. Жует хлеб. Вид уставший – так не устают за одну бессонную ночь. Так устают, когда бессонные ночи копятся годами – во взгляде появляется что-то древнее. Как у ящера. Время бежит, бежит, а ты стареешь, даже того не замечая – тебя тут просто нет. Тебе всегда некогда. Слишком большая ответственность, слишком о многом надо помнить и следить, чтобы замечать то, что не положено по службе. Знакомо. Виктор понимает то, что не понял раньше. Что опять пропустил, не разобрал вовремя.

Значит, это шеф теперь. Серый король, а его не стали информировать. Этот щенок, у которого стаж в три раза меньше его собственного. Ему едва за тридцать. И дел закрытых меньше. Вот такой простой и круглый. Вот тебе и рыжик. Баскетбольный мячик. Вон куда залетел. По-английски заговорил, чтобы не выкать больше. Вежливый. А ведь большая теперь шишка. Что б ему.

Джон замечает его взгляд, подмигивает, доедает последний кусок, запивает чаем из жестяной кружки, которую подает ему радист. Работорговец помнит, что Джон курил, а в этот раз не видно сигареты. И в прошлый. Курить бросил? Ради нового поста? Противно. Виктор зевает, прикрывая рот рукой. Джон улыбается:

- Скучно тебе. Драться не скучно, разговаривать скучно. Ладно, я сам такой же.

Виктор смотрит на Джона, блестя очками. Щеки у рыжика твёрдые, круглые и с веснушками. Когда он улыбается – не появляется ни единой щели в его округлости и профессионализме. Виктор отпивает чай.

- Ближе к делу. Я хочу тебе помочь. Главный хочет, чтобы мы работали вместе, мы с ним обсуждали этот вопрос. Я согласился.

Джон улыбается, мигает несколько раз. Даже ресницы рыжие. Как его, такого рыжего, взяли работать. Виктор смотрит прямо и старается ни о чем не думать. Положил на стол оставшийся кусок хлеба, который до этого держал в руке.

- Я бы не хотел, - говорит Виктор. 
- Если честно, это единственный твой шанс остаться в деле, так уж вышло. Я знаю, у тебя огромное количество наработок, именно поэтому я настаивал, что ты здесь нужен. Из-за чрезмерной личной заинтересованности, из-за некоторых непринятых у нас методов работы речь вообще шла о том, чтобы тебя отстранить …

Работорговец слушает голос Джона, отчетливые грубые звуки его английского с многочисленными ударениями. Рыжик умеет говорить без американского акцента, но не хочет. Хотя сейчас работает с британцем, и по умолчанию бы должен бы перейти на нормальный английский. Возможно, на родном американском чувствует себя увереннее. Работорговец хотел бы думать так. Это было бы лучшее доказательство, что он ещё вызывает уважение. Хотя бы так.

Работорговец смотрит на хлеб, который оставил на столе. На хлебе остались следы от пальцев, кусок деформировался. Оттого, что хлеб ещё тёплый, он начинает постепенно распрямляться. Там, где горбушка – уже и не видно, что хлеб кто-то держал.

- …Тебя должны были отстранить хотя бы потому, что статус дела уже давно должен был поменяться на «выполнено».

Джон говорит отчетливо, не торопясь, чуть наклонившись вперед, прихлебывая чай. Работорговец вспоминает, как Джон ударил его по кисти. Точно и резко, не человек – реакция. Ничего лишнего, ни тени эмоций. Кисть теперь болит, и запястье. Шприц - не надо было, конечно. Лишний козырь в колоде Джона. Работорговец - внешний сотрудник, поставщик. Джон знает, что Работорговец знает, какими неприятностями это ему грозит. Если выплывет. Этого достаточно. Как в шахматах – угроза иногда действеннее её исполнения.

Работорговец смотрит, как Джон подался вперед, висит тренированными шарами плеч на подлокотниках, бровки поднял. Их почти не видно – светлые на светлом фоне. Почти жалеет.

- Формально конечно ответственный я, руководитель межведомственного проекта.  Но я и так все время за все ответственный, мне не привыкать.
Готов предоставить тебе, как прежде, полную свободу действия, если мы кое о чем договоримся…

- Джон, а мы не могли бы сейчас провести операцию захвата, а потом разговаривать?
- Нет.
- Почему?
- Есть установка – Алису не брать.
- Основания?
- Основания, вообще говоря, обычно к распоряжению не прилагаются. Но я тебе расскажу.