Встреча с веткой

Ещё она рассказывала.

...Едем мы как-то с одной богемной посиделки. Разумеется, там было много алкоголесодержащих жидкостей. Разумеется, Дявк Яковлевич накидался до состояния алкогольного психоза по своему обыкновению, и принялся, опять же по своему обыкновению, на обратной дороге приставать к людям в троллейбусе. Нехорошо так приставать. В стиле «планка упала».

Знаешь, как это бывает? Когда здоровенный пузатый и бородатый дядька, каким к тому времени успел стать Максим, не ведётся  ни на замечания, ни на увещевания. Ни на мои, ни на исходящие от посторонних.

Гляжу я на это безобразие, гляжу. И внезапно понимаю. Что бы ни происходило, как бы себя не вели окружающие, это существо, по странному недоразумению являющееся моим «мужем», всё равно. Что-бы я не предпринимала, как бы ни напрягалась для исправления ситуации, оно по-любому сегодня сделает всё, что хочет сделать. Берн таких людей называет "жёсткий игрок". Ну, то есть. Игрок, идущий до самого последнего и не имеющий желания (возможностей) изменить свой сценарий.

...Читайте Берна, школьники. И ваша жизнь наполнится блаженством.

И тут я подумала. А что будет, если ему не мешать? Пусть догнёт свою линию до конца. До логического. Или до наоборот. До абсурдного. Ну не могу я больше изо всех гостей его на себе домой носить. Силы кончились.

...Он же ж ещё и не шёл, гад.

Сопротивлялся, кочевряжился. Отрывался по полной. Приходилось эту тушу буксировать практически на плечах, да ещё шутками – прибаутками одновременно забавлять, чтоб она не унеслась в ночь. Максинька, ещё шажочек. За маму. Ещё шажочек. За папу. Ещё шажочек. За дедушку. Ещё шажочек. За бабушку.

А ну его на фиг, думаю. На этот вечер у меня нету мужа.

Выхожу на нужной остановке, еду домой одна.

«Домой» - громко названо. К тому времени. Времени происходящего, «дом» представлял собой трёхкомнатную квартиру во вполне козырном районе города, находящуюся в состоянии полнейшей убитости. Ну, там были. Да. Квадратные метры условно жилой площади. Бетонные стены, ограничивающие пространство из трёх комнат общей площадью семьдесят пять квадратных метров, накрытые бетонным перекрытием, и замкнутые запирающейся на английский врезной замок входной дверью. И это всё.

Больше ничего, что могло бы относится к понятию "дом" там не было. С момента въезда на условно жилую площадь прошло четыре года, а никакого присутствия владельцев там, под этим потолком и в окружении этих стен не ощущалось. Да и были ли мы там хозяевами? Не знаю. В понятии «хозяин» содержится смысл, подразумевающий разумное вмешательство в хаос.

Для приведения хаоса в космос необходимы материальные средства. Их не было и появления их не предвиделось. Ну, раз обе особы, состоящие в браке и проживающие на данной территории, на момент описываемых событий не имели ни работы ни...

Ни хрена не имели. Почему? Потому что они заключили вышеуказанный брак не для того, чтобы работать в низменном смысле. У них была любовь. Или «Любовь». Любовь как работа. Остальное должно было прилагаться по умолчанию, но почему-то не прилагалось.

Нас так воспитали. Нам всё это внушили. Великие классики русской литературы. Люби всем сердцем – остальное получится само собой. Мы поверили. "Не стоит прогибаться под изменчивый мир". Далее по тексту. Вот мы и. Не прогибались. Правда, мир почему-то не торопился прогибаться под нас.*

Пелевин где-то сказал, что совок - это человек, чьи интересы не ограничиваются погоней за материальными благами. В этом плане мы с Максом были гиперсовками. Совками в кубе. Или даже, скорее, сферическими совками в вакууме. Наши интересы ограничивались исключительно духовной сферой. Презренная материя нас не интересовала в принципе.

Свекровь в связи с этой нашей гипердуховной ориентацией однажды сокрушённо вынесла вердикт: "Якый шов, таку й знайшов". Эта украинская поговорка в переводе на русский имеет следующий смысл: "Люди женятся по тождеству интересов".

Что верно, то верно. Мы с ним вполне друг друга стоили.

Правда, когда дело дошло до дела, до получения квартиры, один работоспособный член в молодой семье всё-таки нашёлся. Им, как ни странно, оказалась я. Не то на втором, не то на третьем году существования новой ячейки общества в форме тандема Возный-Янецка возникла следующая ситуация:

- Для получения квартиры на законных основаниях, то есть практически Даром, нужно было, чтобы кто-то из членов семьи устроился и походил на работу в некую контору, имитируя законность этого самого "получения". Свекровь вызвала нас на семейный совет и изложила суть возникшей темы.

Муж мой, который её сын, моментально просёк, что пахнет жареным, что это ж на работу ходить нужно будет. Кому-то. На Работу! - от которой он такими усилиями отбрыкался. Женился. Женился! Совершил-таки этот невероятный поступок.

Свекровь посмотрела на меня, я посмотрела на свекровь.  Муж мой набычился и выпал в осадок. Вам, бабам, нужно - вы и ходите. В течение трёх секунд стало ясно: если здесь на кухне и есть кто-то, годный для хождения на работу, то этот кто-то явно не Максим. На его враз окаменевшем лбу засветилась отчетливая надпись прописными буквами: - "Не дождётесь".

На третий год брака он уже Так изнемог от самого факта своего женатства, что сил ни на что уже не осталось.

Делать нечего. Пришлось мне мобилизовать внутренние резервы и девять месяцев исполнять обязанности уборщицы служебных помещений. Я, вообще-то, и вправду шла замуж не для того, чтобы сесть на шею мужа и сучить ножками. Я честно верила: любовь понад усе. Остальное приложится. Ради огромного чистого чувства и светлого будущего можно и поднапрячься. А когда оказалось, что к моей любви автоматически прилагается роль Единственной тягловой единицы в брачной упряжке, для меня этот факт стал неожиданностью. Мы так не договаривались. Меня об этом никто не предупредил. По умолчанию предполагала: тянуть будем вместе, плечо к плечу. Развитие событий показало: умолчания у нас с Максом по-разному настроены.   

То был самый гераклический подвиг в моей жизни, без шуток. К концу срока отбывания трудовой повинности руки до самых локтей покрылись коростой непонятной этологии, ни резиновые перчатки не спасали, ни подогревание воды для мытья полов. В кранах конторы вода была, как это водится в казённых учреждениях, только холодная, зато в каждом кабинете - несколько электрочайников. Увы, они не спасали. Нейродермит это был, что ли?

Да и сама я под конец этой уборщицкой эпопеи впала в пограничное с коматозным состояние. Мне такие чудовищные сны снились. На десять триллеров хватит.

Ездить приходилось два раза в день с Борщаговки в центр (час туда, час обратно скоростным трамваем с пересадкой на троллейбус), и если бы  в месте ночлега ждал покой и уют, было бы терпимо. Но какое там. Какие там покой и уют.

Мы жили, сбежав из квартиры Маковских  предков от безумной Максовской бабушки,- старуха находилась в последней стадии мозгового разложения. Знаешь, что такое деменция? Нет? О. Какая ты счастливая.  Мы жили у любезно согласившегося дать нам временный приют Димочки Ромашкина, дипломированного филолога, хорошего Максовского друга, о ту пору ещё холостого и тоже, как и Макс, находящегося в поисках себя, то есть неработающего.

У Димочки деменции не было. Зато у него был творческий кризис накануне тридцатилетия и метания одинокого мужчины в поисках настоящей любви. Эмпатичный Максинька и себе решил пометаться за компанию. Чем-то же нужно заполнять свою жизнь?

Два юных проказника принялись облагораживать бесконечный досуг старинным народным способом; понятно, каким. Денег в принципе не было, вообще не было, но на водку они почему-то всегда находилось. Сейчас понимаю, в тот безумный период усилиями Макса и растворились в ломбардах всё семейное столовое серебро, дедушкины награды и антикварный швейцарский золотой брегет. Я ей сказала. Когда она с перекошенным лицом прибежала и стала выяснять судьбу часов. Заберите у него ключи. Пока у него есть ключи от родительской квартиры, из неё всё время будут пропадать ценные вещи.

- Не могу, это же Сыыын.

Это был неописуемый ужас. Прихожу с работы - а они синие. И такие радостные. Лечь бы, уткнувшись в стенку носом, и не двигаться. А там на кухне гудят. Ну, выходишь к ним, выпиваешь. Особенно, если гости пришли. Вдруг что-то там хорошее произойдёт? А оно всё не происходит и не происходит. Наоборот, всё только хуже и хуже становится.

Сама сейчас не понимаю, как я выдержала. Тем не менее, выдержала, и квартиру семья получила. Но лучше от этого всё равно не сделалось.

...Обои поотставали и свисали толстыми серпантинами. Кое-где полосу - другую декоративной отделки стен уже отодрала чья-то гневливая рука. Моя или ММаксимовская. Сантехника находилась на последней стадии издыхания. Стены в ванной и туалете были такими, какими их оставили нам сдавшие дом строители. То есть замазаны до половины масляной светло-коричневой краской, нанесённой на побелку. Через два месяца после получения жилплощади с последующей её эксплуатацией вышеупомянутая краска пошла волдырями и стала отваливаться, палой листвой устилая места общего пользования.

Пол изображал советский линолеум поносного цвета невообразимого качества с плохо заклеенными стыками. Дверь на кухню представляла собой раму с выбитым после очередного выяснения «кто виноват» стеклом, на три четверти забранную картоном. Освещался сей гламур голыми лампочками, торчащими из чёрных патронов. Ни на одном окне не было штор или занавесок.

Ах, нет. Вру. На кухне героическими усилиями мы всё-таки приклеили к потолку белые виниловые обои с мелкоузорчатым тиснением и прибили карниз с кольцами, на которые подвесили два гобеленовых полотнища в серо-голубых тонах.  В ином контексте этот цвет можно было бы назвать "пастельными", но не в нашем. Контексте. Какой такой нафиг "пастельный", когда трусы не на что купить, ядрёна вошь.

И болтались эти наши гобеленовые занавески, как два капитуляционных стяга. Выгоревшие добела флаги сдачи и гибели в волнах со всех сторон подступающей энтропии.

Столярное оформление оконных переплётов и дверных проёмов было косое, кривое и горбатое. Потому что тот дом строился государством и квартиры в нём получали на общих основаниях.** Разумеется, качество отделочных работ соответствовало советским ГОСТам. Сейчас, кажется, таких окон уже нигде не делают. Секрет утрачен.

Мебелью служил помоечный мебельный хлам, сплошь заваленный книгами. Книги стояли, лежали, и валялись везде. Особенно сильно в туалете.

- Давай повесим туда книжную полку, раз ты без книги в уборную не ходишь.

- Принеси перфоратор - повесим.

Разумеется, в наших обстоятельствах проблема отсутствия перфоратора была непреодолимой.

И так далее. Я называла сие очаровательное жилище словом «берлогово». Ну, там теоретически, можно было жить. А вот практически. Практически - нет.

Любой случайный или неслучайный посетитель, попав на частную территорию нашей семьи, невольно задумывался о жизни своей. Что-то там в голове у него немедленно происходило. Какой-то когнитивный диссонанс взрывался. В мозгу щёлкал невидимый тумблер переключения с режима "поведение, ограниченное тормозящими центрами мозга" на "поведение безо всяких ограничений".

У всех, кто заходил к нам, случался отрицательный инсайт. Все наши гости начинали соответствовать обстановке, в которой оказались. Имею в виду следующее: после принятия на грудь определённой дозы увеселительных напитков выпускали из своих подкорковых тайников личных демонов разнообразного калибра и в меру опущенных им сил увеличивали и без того изобильный ментально-материальный хаос принимающей стороны.

Это совсем не юмористическая история. Просто вести повествование обо всех этих ужасах без смеха невозможно. Смех – единственное спасение от. От.

От вот этого берлогова. По точному замечанию одного известного сатирика, "Смех - реакция человека, заглянувшего в бездну, и отползающего обратно".***

Добравшись, стало быть, до «дома», выпила валокордину или что там нашлось. И типа заснула. Назовём условно то состояние, в которое провалилась, сном. Ну, и. Утром часу эдак в пятом появился мой пидступно брошенный на произволяще супруг. Тут тоже не мешало бы поставить звёздочку и дать объяснение смыслу слова «супруг», которое я в него вкладываю. Ладно, временно проехали. Когда-нибудь я ещё обязательно растолкую этот смысл. Во всех подробностях.

Итак, супруг пинком распахнул дверь, я выпрыгнула из-под одеяла навстречу. Лицо супруга было залито кровью. На переносице, перекосившись, сидели очки с разбитыми стёклами. Шапка тоже вся была в крови.  Чёрное пальто спереди на груди потемнело от неё-же - от жидкой разновидности соединительной ткани, текущей по венам и артериям каждого человека. Макса в том числе.

«Есть только ветка. Это всё – ветка», - сказал Макс, - «нет ничего, кроме ветки [и Максим пророк её]». Упал на порог и перестал подавать признаки жизни.

Пульс прощупывался. Значит, заснул. Или как это называется? Кажется, мне удалось слущить с него липкие оболочки, дотащить до матраса. Не помню. Кажется, удалось.

Удар ветки пришёлся по больному глазу. Снова началась отслойка сетчатки. Мама Валя его таскала на повторную пристрелку лазером. Дико страдала, не спала ночей, обливалась слезами. Все свои загашники выпотрошила на лучшего платного врача.

Первый раз операцию на злосчастном левом глазу с врождённой колобомой ему делали ещё до меня, когда на работе - а Дявк Яковлевич некоторое время после окончания строительного техникума прорабил на великих советских стройках - под ним обломилась стремянка.

Да наврал он, конечно, родительнице про стремянку. Не сомневаюсь: напился с подчинёнными пролетариями до беспамятства и в котлован, вырытый под фундамент, сверзился. Я своего Макса знаю. Наплёл мамочке три короба, конечно.

Я ведь по большой любви замуж шла. Сейчас уже понимаю, на самом деле - по большой влюблённости. Воображение у меня богатое, если есть подходящая ситуация - целый космос из пылинки создаст. Ну и всё. А такие девочки, как я, по-другому замуж не ходят. Мы ведь на великой русской литературе воспитаны. А там - сами, знаете, как. Люби - иначе смерть. Шаг вправо, шаг влево от благородной доктрины карается расстрелом. [Грустно смеётся].
...И, разумеется, в любых романтических отношениях неизбежно присутствует элемент расчёта.  Сознательного, подсознательного, холодного, горячего. Какого-нибудь, да расчёта. Иначе не бывает. Глядя на своего избранника, каждый в какой-то миг совершает оценку, взвешивает, и понимает: хочется с данным индивидуумом развивать отношения до логической развязки в виде брака, или нет.

Моё решение было принято, наверное, в Ольвии. Когда Макс стирал рубашку. Свою потрясающую синюю шёлковую рубашку с короткими рукавами. Самого любимого мною оттенка, между кобальтом и ультрамарином. Он так уютно её стирал, его так красиво заливало заходящее солнце, во всех движениях максимкиных рук, в расслабленной мимике, в беспечных жестах чувствовалась такая защищённость, такой тыл. Было видно - этого мальчика любят.

Всегда ведь видно. Стоит внимательно посмотреть на человека - и про него сразу становится понятно самое главное. Главное — это любят его или не любят. Я ещё ничего не знала о его семье, не была знакома с ВэПэ, БэЖэ и Петром Никифоровичем, а увидела - там тыл. Там защита. И мне захотелось туда, к нему. Из своей незащищённости, заброшенности и тупика. Меня подпирал только отец. А что он мог один против той кодлы? Инвалид первой группы?

Максовская ограда тоже на поверку оказалась эфемерной. Да, собственно, любая твердыня эфемерна. С точки зрения вечности. Родители состариваются и умирают, дети создают своим семьи и уходят в мир. Фирмы прогорают, свёрла стачиваются, царства рушатся, зелёная бумага с водяными знаками на портретах вождей ветшает и рассыпается в труху. Всё, что имеет форму - рано или поздно эту форму потеряет. Вопрос только в длине временного отрезка. Видишь, куда меня занесло? В какие философские дебри.

Максимку прикрывали бабушка, дедушка и мама. Мама, разумеется, главная. Только её он и слушался. И дослушался на свою голову. Помню, он рассказывал, тогда ещё, в Ольвии, как ездил в Финляндию с мешком сахара. От их конторы была организована турпоездка, и Макс – обоже, даже не верится, мой увалень Макс! - тащил на себе через все кордоны пятьдесят кило сахара, чтобы продать его финам. Спекулянт несчастный.

Ухты, какой молодец - подумалось мне тогда. Предприимчивый и настойчивый. И сильный к тому же. За таким - как за каменной стеной, наверное. Подумало-то моё подсознание. А сознание ликовало и во всю глотку горланило романтические песни. Зря пело, зря ликовало. Это я сейчас понимаю. А тогда. А тогда...

Этот эпизод - с Финляндией - а он очень смешно и в лицах описывал перипетии той поездки, как они таможенников дурили, как хитрости разные придумывали, как их вдвоём с разбитной сослуживицей на сутки задержали чухонские полицейские и как они весело провели время в участке, - был для меня одним из решающих аргументов в пользу "соединиться навеки". Я поняла: парень, что надо.

А он ведь сахар этот в Финляндию поволок, потому что его мама пинками заставила. Пока она его пинала - он что-то делал. А потом женился на лучшей женщине всех времён и народов, (на мне то есть), и решил, что - всё. Что он совершил главный подвиг своей жизни, дальше пусть бабы его на себе по жизни тащат. И через четыре месяца после свадьбы, когда совсем кончилось лето и задули холодные ветра, лёг на диван. И стал думу думать.

В этом месте считаю важным обратить внимание на ключевой момент моей горестной повести: главным свадебным подарком, который он мне сделал, было увольнение с должности проектировщика. Роман у меня случился с инженером-чертёжником, а замуж я вышла уже за безработного. Как выяснилось, Макс подал заявление об увольнении на другой день после нашей поездки в ЗАГС. То есть он женился и ушёл с работы одновременно. Поэтому времени для думанья дум у него было много. И вся сила ушла в туда. В размышления.

Сначала Максинька думал: вот, раз на работу ходить стало бессмысленно (на дворе как раз очень уместно загрохотали безумные девяностые, мы в девяносто третьем поженились) - нужно встать, пойти туда - туда - туда и сделать это, это и это. Но вставать почему-то не получалось. Намного легче и приятней было думать о чём-нибудь другом.

Вот, о жене, например. Такие непривычные новые ощущения. У меня есть жена. Самая настоящая. Свадьба была, печати в паспорте стоят, всё взаправду. Подумаю-ка я лучше о своей жене. Зря, что ль, женился? Зря, что ль, в моём краснокожем документе синяя блямба из ЗАГСа оттиснута? Имею теперь все законные основания только о ней, о лучшей женщине всех времён и народов, думать. И больше ни о чём другом.

- А вот интересно, Куда это она пошла? Какой-то вид у неё подозрительно радостный. С чего бы ей радоваться, если я не радуюсь? И какие действия она сейчас совершает? И кто это, интересно, сейчас с ней общается, если с нею не общаюсь я? Уж не те ли самые преступные действия она сейчас с кем-то другим совершает, которые имеет право совершать только со мной? И кто, интересно, этот кто-то другой? Уж не Н., наш старый общий друг? Позвоню-ка ему.

(В трубке раздались короткие частые гудки, занято.)

Вот и доказательство! Она там, Там, Там, у него. Телефон отключили, а сами... Максим тяжело ворочается на своём Отелловом ложе. Картина прелюбодеяния, где в женской роли - я, а в мужской - наш общий друг, оживает в чудовищных подробностях в его воображении. Обрастает плотью, воспаляется. Максим скрежещет зубами. Сердце его разрывается от боли, он почти умирает. Страдания невыносимы, но вылезти из-под одеяла и перестать смотреть своё кино он не может.

В сентябре у Макса начался бред ревности. Он ничего не мог делать. Только лежал на диване и размышлял, с кем сейчас может трахаться его жена в тот момент, когда он сам с нею не трахается. Вконец измучившись, он в уклончивой форме поделился своими подозрениями и спросил, что я могу ему сказать в своё оправдание. Так как мне решительно не в чем было оправдываться, я беспечно именно это ему и сообщила.

Бред на некоторое время отступил, чтобы к началу зимы вернуться с удвоенной силой. Бес ревности шептал на ухо моему бедному Отелле: "С нею разговаривать не имеет смысла. Она ни в чём не признается". Расстройство вступило во вторую фазу, когда поведение партнёра уже никак не влияет на развитие навязчивого состояния. Сам он уже не мог спрыгнуть с этой карусели.

Поняв, что с ним что-то непонятное происходит, Макс пошёл не то к психологу, не то к психоаналитику. Тогда они только входили в моду, и понаоткрывали своих кабинетов, эскулапы хреновы, на каждом перекрёстке. Деньги от финляндского сахара подходили к концу, но на пару визитов к душеврачевателю хватило.

На приёме Макс изложил этому коновалу...
Прости господи, другого слова подобрать не могу. ...Изложил свои жалобы, используя личную версию всего с ним происходящего, и этот дипломированный член моржовый, вместо того, чтобы попросить его прийти вместе с женой. Ну хотя бы, чтобы увидеть картину в двух измерениях, а не в плоскости. Подтвердил его подозрения.

"Да", - сказал он, - "Вы правы. Вы всё правильно понимаете и нормально реагируете. Любой на вашем месте чувствовал бы всё тоже самое и вёл бы себя точно так же". Короче, Макс заплатил деньги "специалисту" и получил авторитетное разрешение на бред.

Мягко выражаясь, психолог повёл себя непрофессионально, а грубо говоря - на него можно было бы подать в суд за преступную халатность, повлёкшую за собой необратимые последствия, приведшие к смерти клиента.

Потому что с этой точки и началось головокружительное скатывание Макса в бездну безумия, закончившееся суицидом. Если бы психолог, важный человек в белом халате, сказал ему: - "Вы больны, юноша, по всем признакам в вашем мозге наметился патологический процесс. Скорее всего, вам нужно пройти серьёзное обследование и даже, возможно, вам понадобится курс лечения", то человеку в белом халате он бы поверил. И, чем Бог не шутит, сумел бы остановиться.

Гм. Мне это в высшей степени тяжело и неприятно вспоминать сейчас. Пожалуй, ограничусь. Слезаю с этой лошади. Тпру. Это неправильная лошадь и она может увезти меня в неправильном направлении.

В общем, таким вот образом и произошла первая встреча Макса с веткой. И сюнди**** Маха впоследствии, после моего рассказа о случившемся, подобные происшествия стала называть «встреча с веткой». Их потом, этих встреч с веткой, на извилистом жизненном пути Максима Яковлевича было ещё много.

Кста, когда Дявк Яковлевич пришёл в себя. Вернулся, так сказать, обратно. Он не смог дать внятного описания таинственной ветки и вообще не помнил, в каких обстоятельствах получил ранение. Так ветка и осталась неразгаданной тайной веков.

Что за ветка такая? Что тогда с ним произошло? Одна ветка знает.   

...Помню, когда именно я испытала первый шок, поняв, в какую *опу я попала с этим "удачным замужеством". А как же. Все знакомые девушки обзавидовались. А вы слышали? Не поверите. Наша-то странная, наша малохольная, отхватила себе принца из столицы. Ну свезло дуре, ну свезло. Сами вы малахольные завистливые дуры. Провинциальные хабалки. Хотите мою судьбу? Велкам, меняемся не глядя.

Было это так.

Накануне Нового года на третьем году своего одиозного супружества, когда для окружающих ещё было ничего не понятно или уже понятно всё, но они из вежливости не подавали виду, что всё понятно, я приехала немного погостить домой, в родительскую квартиру, находящуюся в городе Прямой Рог. И так я устала от своего изнурительного замужества, такое чувствовала истощение, так мне нравилось лежать дома перед телевизором на диване, что если бы не злобная мама, то я не вернулась бы в наше условно жилое помещение в Киев уже никогда.

Мне не хотелось. Но я вернулась, буквально пинками выгнанная обратно в «замуж». Тебе-же-есть-где-жить. Тебя в Киев взяли. Осчастливили, понимаешь. С помойки забрали. Иди-ка, неразумная дочь-иждивенка (слово "иждивенка" произносилось с непередаваемыми интонациями обвиняющего отвращения, в полной мере отражающими нежные материнские чувства, испытываемые говорящей по отношению к дочери) обратно. Откуда взялась. А то оставишь меня без морковки.

Я, действительно, каждый день выходила на материнский балкон, набитый материнскими стараниями разными овощами, выращенными непосильным материнским трудом на материнской фазенде, и выуживала. Да, выуживала! Обманным путём проникнув в один из многочисленных пакетов, там сложенных для хранения.

Слышишь, для хранения!

На зиму!

А не для тебя!

Вытаскивала несколько морковок, и нагло их, тяжким трудом доставшиеся корнеплоды, сжирала. Дрянь такая. Бездельница - дармоедка. Великовозрастное недоразумение.

- Когда ты собираешься уезжать? (Произносится с потугой на непринуждённость, от этой фальшивой интонации делается ещё тошнее.)

- Да вот. Никогда, возможно.

- Что значит "возможно"? Даже не мечтай здесь остаться. Я тебя в муках родила, в муках воспитала, в муках от тебя избавилась. Дальше сама. Моги, как можешь.

- А если не могу?

— Значит, так тому и быть. Вали – вали отседава. Без тебя тут намного лучше, чем с. И ключи оставь дома. А то ещё вернёшься, когда нас не будет, и всё тут у нас повыедаешь. Нечего тебе тут делать. Ключи. Ключи отдай. Тут без них, без твоей связки, невозможно обойтись.

- Да п… п... пусть у меня ещё немного побудут. Господи. Как сувенир. Как память. Как талисман. Ну, как символ того, что мне есть, куда вернуться.

– Не нужны они тебе. Не нужны. Верни взад. Взад положь. Положь взад. Зараза. А то мало ли чего.

Ну, понятно. А то подстерегу, когда никого дома нет, прокрадусь, и всю вашу морковку повыедаю. Я вообще всю жизнь только и мечтаю о том блаженном миге, когда можно будет тайком прокрасться в родительские закрома и всё там сожрать. И морковку, и соленья, и сто бочек варенья. И все шесть мешков семечек с молью.

- Почему с молью?

- Да все эти сыпучие припасы поражены крупяной молью. Из моей бывшей комнаты, превращенной в склад, все время стаи моли вылетают.

История с ключами, кстати, имела далеко идущее продолжение. Мне их так и не вернули даже после смерти маменьки, когда я приехала проводить её в последний путь.

До сих пор стоит картина в глазах: сижу утром на следующий день после похорон в кресле на кухне. Мой поезд через полтора часа, нужно выходить. Расположилась я в маменькином фирменном кресле на маменькиной фирменной кухне. Кресло в три слоя покрыто умягчающими текстильными изделиями: плоской подушкой, узорчатой ветхой дерюжкой и гэдээровским гобеленом с оленем. Вокруг на всех плоскостях расставлены разные необходимые предметы. Пакеты с сухарями, крупами, и ещё чем-то кухонно-хозяйственным, банки с соленьями-вареньями, стопки бумажек и блокнотов, детали от электроприборов, сами неработающие или частично работающие приборы, пишущие принадлежности в трёх канцелярских ёмкостях (из всех шестидесяти ручек - две пишущих, из двух десятков карандашей - два очинены.)

На крыше холодильника два деревянных подсвечника, вручную выточенные на токарном станке. Кстати, мои подсвечники. Один в форме маковой головки, маленький, из берёзы, и второй, большой, из сосны. Я их сама делала. И единственная работающая настольная лампа. Между прочим, тоже мною маменьке пересланная, когда выяснилось, что в доме нет ни одного действующего осветительного прибора для локального освещения.

Сижу в состоянии нестояния, решаю задачу: нужно завернуть во что-то свои тапки и запихнуть в рюкзак, чтобы в поезде было во что переобуться, а пакета в этом хаосе найти невозможно.

Я, запустив руку в первый попавшийся кулёк, выуживаю оттуда запечатанную текстильную салфетку. Новую. Сняла с неё оболчку, воспользовалась упаковочным пакетом для своих тапок. Не фонтан, но хотя бы так. Это простое действие исчерпало мои силы, и я замерла в кресле, бессмысленно глядя на эту салфетку.

Тут из большой спальни выползает сестрица. Она видит меня, видит салфетку у меня в руках. Новую! Салфетку! И, тоже шатаясь от всех пережитых похоронных мероприятий, из последних сил подбирается и аккуратно Вы-Ни-Ма-Ет из рук у неподвижно сидящей меня эту салфетку.

- Оставь её здесь. (Вдруг я её захочу украсть. Ни пяди родной земли врагу.)

Знаешь, до сих пор содрогаюсь, вспоминая её сонное лицо. Там не было ни злобы, ни мысли. Вообще ничего. Белые глаза, отсутствие всякого выражения. Амёба с одним-единственным условным рефлексом - не дать мне ничего отсюда унести. Вот он, главный джекпот жизни. Выигран. Квартира родителей. Столько сил, столько трудов ушло. Теперь удержать любой ценой.

Подошла я к входным дверям. Забросила рюкзак на плечи и потянула руку к ключам. Они лежат на полочке перед зеркалом.

- Ключи можешь не брать. Всё равно мы замок поменяем.

- Зачем?

- Квартира будет стоять пустая, а сейчас такие воры страшные. Профессионалы. Люди рассказывают - и сантехнику выносят, и всё-всё выносят, вплоть до паркета.

- Угу. Понятно. Против профессиональных вором только смена замков помогает. Ладно, оставляю.   

А когда собралась из Киева ещё раз приехать через сорок дней, как это принято в приличных семьях, чтобы вместе со всеми отметить сороковины, сестрица не впустила меня в квартиру родителей.

- Как не впустила? Прямо так и не впустила?

- Нет, не прямо. Предложила по телефону остановиться у неё, потому что они там у мамы, раз квартира нежилая, электричество отключат. Я ей: - Да я заплачу по счётчику за электричество. Она: - И воду перекроем.

- За воду заплачу по среднему за всё время проживания, как в гостинице.

- И там Тятин телевизор...

(Племянница подарила бабушке свой старый телевизор. Дико ценный десять лет назад, хорошей фирмы Самсунг, размером с полтора гроба.)

Я не стала слушать продолжение этого бреда, положила трубку, набрала номер Тятьки, племянницы. Тятя, ты мне разрешаешь пожить в квартире моих родителей, я собираюсь приехать на сорок дней?

- Да, конечно! Приезжай! Нет проблем.

Но проблемы всё-таки были
Через двадцать минут пришло письмо на электропочту. "Позвонила мама, она мне всё объяснила, нет, тебе нельзя в квартиру бабушки".

- Там кое-какие мои вещи остались. (Детские книги, пластинки, и разные трогательные артефакты вроде школьных дневников и семейных фотографий.)

- Позже заберёшь.

Вот это вот "позже заберёшь" меня просто доконало. Стилистика суфлирования выдаёт первоисточник. В этом вся Жаба. Рафинированная жлобиха последней степени очистки, брильянт высочайшей пробы. Венец естественного отбора. Самодовольная ущербность. "Позже заберёшь". Мы, королева птичьего двора Пекинская Утка II, милостиво соизволяем забрать ваши книги в указанную нами дату. Дату сообщим позже.

- Полный *издец. Именины сердца.   
- Ага. Именно. Варенье и бальзам на все внутренние органы. Нет ключей - нет квартиры. У кого ключи от хаты - тот и диктует условия. Жизнь сурова, ядрёна вошь. Рядом с такой сестрой греблом не щёлкают. Кто поспел - тот и съел.

Такова специфика нашей удивительной семьи. И если Это вот Всё - родственные отношения, тогда я солистка китайской оперы. Какие там приличия. Какая там порядочность. О чём вы шепчете?

- Если описываемые тобою события комментировать с юридической точки зрения, потенциальная наследница до вступления в права наследования не имела законных оснований запрещать тебе входить в квартиру родителей.

- Да, знаю. Но, видишь ли. Ключевое слово - "законных". Если мы родственники - тогда мы близкие люди. И ведём себя соответственно. А если мы юридические лица - тогда переводим трансакции в правовую плоскость и родственными отношениями происходящее между нами не называем. Ну то есть мы или свои...

- Или чужие. Что могу сказать? Ты чистоплюйка.

- Если вести себя порядочно — это чистоплюйство, то да. Я чистоплюйка. Или единственный нормальный человек в этом семейном террариуме. Когда Жаба опять возникла по телефону после маменькиных сороковин - не знаю, чего она хотела - меня так затошнило от её голоса, что я сказала:
 
- "Сестрой я тебя больше не признаю. Ты для меня не существуешь".
 
Жаба немедленно положила трубку. Её это полностью устроило. Четвёртый год не звонит и всему городу рассказывает, яка Танька сука.

- Ты сама облегчила ей задачу.

- Может быть, может быть. Время покажет. Во всяком случае мне можно не общаться с хабалкой, которая повела себя как воровка на доверии, формально являясь моей сестрой. Кстати, она не сестра. Вернее, не совсем сестра.

- То есть?

- Да я поняла недавно. Можно было и раньше догадаться. У Жабы другой отец. Наша маменька была дважды замужем. Она закрутила роман с моим отцом, будучи беременной от предыдущего мужа. Это главная страшная тайна нашей изумительной семьи. Срок был маленький, и в момент оформления брака никто, кроме отца и матери, об этом не знал. Папа женился, и дал чужому ребёнку свою фамилию, не понимая, чем это обернётся. Он не знал, что этим ребёнком окажется Жаба.

- Ты уверена?

- На девяносто восемь процентов. То есть практически не сомневаюсь. Понимаешь, какими интересными оттенками начинает играть вся эта история в свете моей догадки?

- Да. Прям Санта-Барбара. Коварство и любовь, доверие и вероломство, честность и предательство.

- Шекспир нервно курит бамбук в коридоре. Леди Макбет Пряморожского уезда.

- Дааа. Уж.

- Отец был обыкновенным. Нет. Необыкновенным человеком. Необыкновенно благородным. Обыкновенно-необыкновенным. Он думал:

- "Что тут такого страшного? Подумаешь, дам свою фамилию этому маленькому незнакомцу. Узаконю. Все дети хорошие. Они ни в чём не виноваты".

В реальности оказалось, что так-то оно так, да не совсем так. Гены - серьёзная штука. А гены в сочетании с воспитанием токсической матерью - штука взрывоопасная.

Он этого не знал. Великодушные люди, вообще, в этом плане крайне уязвимы. Они предполагают: все вокруг такие же, как они сами. Вот где главная ловушка для Дон-Кихотов. Поэтому шудры на своём поле всегда бьют брахманов. Возьми того же Христа...

- Ты веришь в Христа?

- Оой, кудысь нас занесло. Затрудняюсь ответить. То верую, то не верую. Я бы назвала себя человеком ищущим. Не верю, но ищу, скажем так.

- И где выход?

- Играть на разных полях и не соваться на не свою территорию. Я думаю об этом, думаю. И никакого другого выхода не нахожу. Хорошо, если повезло и в момент рождения вокруг есть выбор. А если его нет? Вот как у моего отца или у меня.

...Ветлицкая (моя двоюродная сестра по отцовской линии и по совместительству соседка, живущая пятью этажами выше), заходит вечером.

- "Таня, ну, как тебе там в столице живётся?"

Она почти каждый вечер заходила поболтать к нам. Верее уже не к "нам", а к моей маме, Валентине Степановне. Для того, чтобы не путать, буду называть свекровь "мама ВэПэ", а свою - "мама ВэЭс". Ой. Их трое получается, Валь. Ветлицкая тоже Валентина. Только Михайловна. Значит, она будет просто "Валентина Михайловна".

- Да ничего, Валентина Михайловна. Ничего. Как-то живётся. Только вот муж мой барабанную перепонку мне в правом ухе разбил [во время пьяной драки со мной, мы, знаете ли, очень интересной семейной жизнью живём, эмоционально насыщенной]. А так ничего. Жить можно. Или неможно. Или не знаю.

Мама ВэЭс, моя то есть мама, присутствует при этом диалоге. И всё прекрасно слышит. И всё прекрасно понимает. И скорбно поджимает губы. На её горестном лице - мой приговор. Игрой своих мимических мышц она сообщает мне следующее:

"Мне тебя так жалко, так жалко, но я ничего не могу поделать. Езжай обратно. Может, тебя там до смерти замордуют. Похороним, поплачем. Мы тебя любим, правда. Искренно любим. И я, и сестра, и племянница твоя Катя, и папа. Но папа не в счёт. У инвалида первой группы мнения не спрашивают".

Пусть скажет спасибо, что здесь живёт, под моим крылом и моими трудами. А что кричу на него с утра до вечера истерическим криком и остановиться не могу - так по делу ведь кричу. Как не кричать, если он тут есть? Шоркает своими тапками, шастает туда-сюда по коридору и в холодильник всё время лазит. Никакой от него пользы, одни убытки. Как и от тебя. Но я и тебя и отца люблю. И оплакивать буду искренне. Но делать нечего. Жизнь сурова".

Между прочим, сквозная идея насчёт меня: "Похороним, поплачем и всем лучше станет" разика три была озвучена во время домашних скандалов. Ну а шо ещё со мной можно сделать?

Она у меня такая. Искренняя, правдивая. Как ребёнок. Как ребёнок. Что на уме - то и на языке. Правда, только со своими домашними. Ну, не умеет человек притворяться. Честной родилась до безобразия, понимаете ли. "Почему я должна лицемерить?" [Со своими].

Подумаешь, могла бы и полицемерить немножко в кругу семьи. С чужими: на работе, на даче, на улице и в транспорте получается же? Почему тогда дома - нет?

Долго ли коротко ли, ан делать нечего. Заплакал наш зайчик и обратно в Киев поехал. На верную свою погибель поехал, но он ещё не знал об этом.

...Когда после трёхмесячного отсутствия я открыла дверь и вошла в берлогово, то увидела там то, от чего мне немедленно захотелось закрыть дверь и уехать обратно. Во время моего "отпуска" Максим водил в дом всех оболванских бомжей и они там колбасились, в нашем берлогове.

Следы их сверхчеловеческого пребывания были заметны даже в той убогой обстановке, которую я оставила, уезжая. Стекло в кухонных дверях было выбито уже до конца, всюду валялись пустые бутылки из-под водки, пива и креплёного вина.
На моих занавесках, так удачно купленных на распродаже и титаническими усилиями повешенных на кухонные окна, внизу всюду виднелись отпечатки грязных рук. Кто-то пользовался ими, как полотенцами.

В раковине грудой были свалены грязные тарелки, ложки и чашки. Судя по степени засохшести остатков еды-питья на них, они там находились не первую неделю. По полу во всех трех комнатах была размазана жидкая грязь — это Максим перед тем, как ехать встречать меня, свою жену, на вокзал, попробовал вымыть пол. Он, действительно, рад был моему возвращению и по-своему к нему подготовился. Ведь он меня и в самом деле любил.

Он сказал, что постарался организовать мне достойную встречу. Что вымыл пол и выбросил бОльшую часть пусты отх бутылок. Их было намного больше. И пластиковое ведро под раковиной было пустым и с чистым чёрным пакетом, вложенным внутрь.

Он поднатужился изо всех сил. Он отнёс, и опорожнил в мусоропровод содержимое мусорного ведра. А посуду вымыть не успел. Извини. Но ведь это нестрашно? Правда?

Да. Совсем не страшно. Сказала я, почти теряя сознание от ужаса. [Это просто зашибись, как не страшно].

Кто-то внутри меня в тот момент сразу всё понял и протрубил сигнал боевой опасности по всему организму. Этим "кем-то" была моя душа, наверное. Но до уровня сознания её сигнал тревоги в тот день не пробился. Я его заглушила. Чтобы не слышать голос души, трубящей мне "твоя песенка спета", я, помню, в тот день быстренько напросилась в гости к Лене Махмедовой и весь вечер просидела у неё, болтая о пустяках, одновременно с опаской прислушиваясь к неподдающемуся описанию "ужасу-ужасу-ужасу", вибрирующему во всех клетках моего тела.

...Когда уже всё кончилось, и ветка спустя десять лет после вышеописываемых событий всё-таки окончательно накрыла Максима Яковлевича, мы с одним знакомым художником дядь Сашей (aka Полковник, aka Визерский) обсуждали мою душераздирающую личную историю. Полковник спросил, почему я это всё терпела. В общей тусовке все всё друг про друга знают. Да я никогда особенно ничего и не скрывала. Когда меня спрашивали, как дела, как семья, всегда отвечала:

-«Как в сказке. Сказке Андерсена "Гадкий утёнок", где ветхая избушка стояла только потому, что не знала, на какую сторону ей упасть».

Наши отношения в середине семейной жизни носили характер абсурдистского эпоса. Мы непрерывно с ним дрались, и часто - на людях. Наверное, окружающие думали, что столкнулись с парой безумцев. Собственно, именно так наши дела тогда и обстояли. И вот ведь какой парадокс. После того, как Максимку госпитализировали и определили диагноз, наша так называемая семейная жизнь наконец, стабилизировалась и перешла в спокойное русло.

Всё стало ясно и расставилось по своим местам. Я уже ничего от него не ждала, он тоже. Мы всё поняли. И скандалы прекратились. Скандалят ведь, когда думают: что-то можно изменить. А когда всё так определённо. - Ну, вот. Жопа. Жопа и жопа. Выбраться из неё невозможно. Сиди себе в ней спокойно и делай то, что нравится. - То желание буянить исчезает. Мне всегда нравилось рисовать. Максу всегда нравилось пить водку. Вот мы и занимались последние три года перед его уходом каждый своим любимым делом. И никто друг другу не мешал. А хули?

Могу в своё оправдание сообщить один интересный факт. В душеведческой среде - имею в виду разнообразных психологов-психиатров-психотерапевтов - существует следующее понятие: "контактная шизофрения". Если относительно здоровый человек непрерывно общается с психически больным, у него постепенно размываются представления о норме и ненорме. Он незаметно для себя начинает дрейфовать в сторону деградации и разрушения личности.

Именно поэтому психиатрам не рекомендуют слишком долго практиковать лечение тяжёлых пациентов. Среда засасывает, как говорил наш пэтэушный завуч Самуил Ханоныч. Среда засасывает.

О том же поговорки "С кем поведёшься - от того и наберёшься", "С собаками ляжешь - с блохами встанешь". И так далее.   

Да, так вот. Спустя год после того, как тело бедного моего супруга сожгли в крематории Байкового кладбища,  мы с дядей Сашей (Полковником) встретились в общей богемной компании, отмечавшей Пасху, и заговорили с ним обо всех событиях, предшествовавших Шмаксовской самоликвидации. Он организовал свой суицид при помощи восьмидесяти таблеток «азалептина», принятых перорально, если кому интересно. Полковник спросил, почему я всё это терпела.

- Да я не терпела, дядь Саша. Не терпела. Мне в самом деле некуда было деваться.

- Ты могла вернуться к маме.

В том то и дело, что не могла. Попробовала. Меня активными пинками выпхали обратно в "удачное замужество". И потом. И потом. Понимаешь, безумный муж всё-таки меньшее зло, чем безумная маменька. Как оказалось. Кроме этих вполне прискорбных обстоятельств, мою личную жоповую ситуацию усугублял мой художнический дар. Я ведь и в самом деле совсем - совсем ничего другого не могу делать, кроме художеств. А в моём долбаном  родном Прямом Роге художники не нужны. Совсем – совсем не нужны.

Да они нигде, по большому счёту разобраться, не нужны, а в промышленном центре, занимающемся добычей железной руды, степень их ненужности равна бесконечности в третьей степени.

Прямой Рог – это депрессия, воплощённая в бетоне. В руинах заброшенных шахт. В рудничном кладбище, запорошенном красной пылью. В карьерах глубиной полкилометра. Там можно полтора часа ехать на троллейбусе от площади Освобождения до Тернов, и не встретить ни одного человека, знающего, кто такой Вермеер Дельфтский.

Все мои земляки, если бы у них была возможность, оттуда уехали бы. И уезжают при первой же возможности. Чтобы понять, что такое мой Прямой Рог, нужно представить Догвилль длинною пятьдесят километров и населением миллион человек. Одним словом, дядь Саша…

Дядь Саша покосил тогда в мою сторону своими всёпонимающими художническими очами и подытожил:

- Одним словом, из двух зол ты выбрала более перспективное.

- Выходит, что так. Да. Выбрала более перспективное.

Полковник человек вполне взрослый и далеко не глупец. Хотя, конечно, там у него роскошный выводок собственных тараканов на чердаке водится, но то дело такое. Житейское. Где вы видели художника без тараканов на чердаке? Без них в художники не ходят. Без тараканов в бухгалтера идут.

Рубиновые глаза шахт моего родного города внимательно смотрели на нас.

                * * * * *

*"Не стоит прогибаться под изменчивый мир, однажды он прогнётся под нас" - название и припев одной из песен культовой группы "Машина времени", пик популярности 80-е годы, СССР, фронтмен и автор Андрей Макаревич.

**Не совсем на общих. Для того, чтобы семья получила ту квартиру, мне пришлось целых девять месяцев поработать уборщицей в одной строительной конторе. Этот эпизод заслуживает отдельного рассказа.

*** Пересказ своими словами цитаты из рассказа Фазиля Искандера "Начало":
- "Я полагаю, чтобы овладеть хорошим юмором, надо дойти до крайнего предела пессимизма, заглянуть в мрачную бездну, убедиться, что и там ничего нет, и потихоньку возвращаться обратно. След, оставляемым этим обратным путём, и будет настоящим юмором".

****Сюнди - очень близкий человек. Аналог нашему "другу" в исконном смысле. Тот, кто ближе брата или сестры, хоть и не является кровным родственником. В уголовном сленге есть словечко с похожим смыслом - "брателло". У кавказских горцев - "кунак".  Вот, "сюнди" - что-то в этом роде.

///\\\///\\\///\\\///\\\

Фото автора: "Ветка тополя над Оболонским Бродвеем осенней ночью".

©Моя сестра Жаба