Несбывшееся

            

Ein fallendes Blatt,
Leis vom Wind getragen,
Zeugt uns nur au,
DaB die Stunde geschlagen.
Wo das Erfullte
Im Nu von uns scheidet,
Das Unerfullte
Bleibt noch und leidet.

( Aus der deutschen Poesie)




Последний жёлтый лист
В час осени несомый,
Нам говорит лишь то,
Что пробил час весомый,
Когда в нас незаметно
Сбывшееся тает,
Несбывшимся душа томится
И страдает.


( Из немецкой поэзии )



   -    Да-а, ну меня и угораздило! А как безобразно я себя вела вчера? Кричала, причитала, просто кошмар какой-то. Всегда была к физической боли терпелива, а вчера… Нет, стыдно, стыдно прежде всего перед Таней. Она так старалась помочь мне, сапог, бедная, еле сняла… Странно… Как я вообще доползла с такой-то ногой… Видно, в шоке ещё была. Слава богу, упала удачно: хряп – и на бочок. Вот тебе и весна. Проклятый лёд. Ну и ну, и это на четвёртом месяце. Потому и паниковала… Ах, как всё-таки болит, хорошо сегодня в гипсе, вчера боль вообще была невыносимая. Так ждала запуска фильма… Ну вот! Запустилась! Что же теперь делать? Это ведь не на день, не на неделю, считай, месяц вылетел. Придётся дома смету и календарный план составлять. Как всё неудачно! А если бы перед отчётным концертом? Вот была бы трагедия! Если  год назад для меня была трагедия уже в том, что тётка не смогла прилететь на концерт, то представляю… Ах, наш отчётник, мой звёздный час! Нет, никто не может понять, как много значил для меня тот день – 27 апреля. Может,  только ради него  я на свет родилась… Как готовилась, всё по полочкам разложила: что с собой взять, какие дела сделать… тряслась, как липка. Да-а, что-то чересчур волновалась. А как «Прелюдию» станцевала!… Нет,   больше так  мне её уже не станцевать – ни одного срыва, чистенько, нигде даже с пальцев не сошла, стояла… Как в Большом театре. Даже Семёнова похвалила. А Анитра? На одном дыхании… Глазки озорные, ручки восточные, ножки босые, а как с шарфом играла? Раньше всё с ним мучилась, не даётся он мне – и всё тут. Добилась-таки своего… И чего реву лежу? Как не реветь, когда нога всю душу вымотала! Слава богу, не перед концертом. А моя любовь неземная – наш «Ноктюрн»! Разве скажет кто, что в музыке не растворилась… Правда, фои-фоте смазала… Ноги дрожали. Сижу в гримёрной мрачнее тучи, а впереди ещё все 6 номеров, с таким настроением, пожалуй, станцуешь… На Семёнову ещё разбурчалась: «Вот ваш маленький станочек мне ноги и посадил!» А она: «Да не ноги это, а нервы –  успокойся!» Тут я на себя  разозлилась… Зря, что ли на диетах сидела, зря на аэробике изнывала? Зря день этот ждала, как манны небесной? Нет! Эти нервы мне… И взяла себя в кулак. Больно-то как, больно! Ну, миленькая, успокойся! Вот так. Давай я тебя на подушечку, вот, теперь полегче.
-   Ну и соседушка у меня… шастает по коридору туда-сюда, туда-сюда, аж тошнота к горлу подступает, а чашку чаю принести… Додумается разве… Умри я здесь – три дня никто не обнаружит. Да что я ерунду болтаю! Вчера понабежало полстудии: Маринка, Ирка, Ольга, Вася… А потом пришла Галина и даже ужин мне сделала. Сегодня книжек принесёт – читай только! Ничего не хочется! Тоска. Хочется только плакать. Фу, нытик противный! Совсем распустилась… Интересно, срастётся нога?  А вдруг неправильно? Как   тогда на пуанты встану?  А вдруг вообще не смогу заниматься? Сейчас до кухни полчаса по стеночке ползу. Да и с кровати полчаса встаю. Опять слёзы. Ну, хватит, поревели – и баста. Что это такое, в конце концов! Какие пуанты? Через полгода ребёнка рожать да кормить, а я всё: «станки, пачки, пуанты…» Да и тридцать скоро стукнет. Господи, помоги! Неужели же никогда не станцевать мне Одетту или Жизель? За что? За что такая мука? Чем провинилась? Что же это за наказание такое! И ведь никогда не поверю, что не танцевать мне в театре, даже когда буду дряхлой старушонкой. Разумом соображаю, а душа плачет. Не примирюсь! Ни за что! Пусть это и бессмысленно. Маман всегда считала, что в балет идти стоит только, если будущее, как у Плисецкой, а с моими широкими, в родню, бёдрами, нечего там делать –  не фонари же носить! А я готова и фонари носить, и в кордебалете танцевать – только бы ощущать запах сцены. Как оказываюсь за кулисами, странное чувство охватывает – вот бы прыгнуть гран па-де-ша через всю сцену по диагонали… И прыгаю. Если никого нет. Жаль,  не родилась в начале века в Питере. Блистала бы среди милых пухляшек и с моими габаритами…
-   Ох, надо же так громко кричать! Кричит своего Серёжу через всю квартиру! Здесь лежишь, концы отдаёшь, а она: «Серый, иди сюда, скорее, Максим ножками дрыгает!» Куда бы отсюда исчезнуть? А ещё месяц так мучиться! Уморили эти Иры, Серёжи, Симы… Ну вот, теперь он визжит, будто его режут… Может, просто есть хочет… Чёрт-те что! Ох, нога моя, нога… Торчи дома, слушай вопли… И танцевала бы в корде, когда б не мама…


                *******************************

-   Вот так всегда. Всегда была я невезучая. Что ни задумаю в жизни – ничего никогда не получится. Хоть не желай ничего. Видно, характера не хватает бороться… Плисецкая недавно в фильме сказала: «Судьба – это характер»! Меня ещё поразили эти слова. А чего ж ей ещё говорить, когда она родилась с серебряной ложкой во рту. Все в семье – из Большого театра… Едва родилась – к станку поставили, и трудись – работай только, а звезду мы из тебя сделаем… Тут, конечно, талант… Какая экспрессия, сколько страсти, и прыжок какой был исключительный! Смотришь старые кадры из «Дон Кихота» - аж дух захватывает! Завидно! Изумительная балерина!
-   Звонок. Видно, пришёл кто-то. А, это к Ирке. Голос-то какой противный, сейчас будет трещать два часа. О школе рассказывать. Эх, химики вы, химики… Мне бы тарелку супа, а вы всё о высоких воспитательных моментах. Кого вы из детей воспитаете, если за стеной калека голодный лежит, а вам хоть бы что. Надо на кухню, пожевать пора… Как бы встать: Так… Спускаем ногу… Эх, кровь прилила, больно, придётся опять на кровать положить. Теперь ещё попытка… Так, чуть легче… Подержимся за кровать. Как бы теперь на неё наступить? Ну и жизнь пошла! Учись ходить по новой!

                ***************************************

    Я иду по коридору Дворца пионеров. Прозанималась в нём пять лет художественной гимнастикой и никогда не чувствовала такую робость, как сейчас, входя в этот коридор и замирая перед дверью, из-за которой доносятся звуки пианино и резкие команды:
- И - раз, и - два, жете, жете, отрывайся от пола, подъём тяни! И - раз, и - два! И - три, и - четыре!
     Урок уже идёт, я каменею. Наконец, преодолев   страх, после комбинации заглядываю в класс. Дверь скрипит, сердце моё падает –  меня увидела мадам.
- В чём дело?
- Я… я… очень хочу заниматься!
- Иди, переодевайся!
     Невидимые цепи падают, я бегу за ширму в углу класса, потными руками пытаюсь натянуть трико, пуанты – только бы успеть – не пропустить следующую комбинацию.
     Станок уже сделали, теперь – середина. Я встаю рядом с девочками перед зеркалом, пытаюсь понять, что нужно делать. Что-то удаётся схватить, я повторяю за другими, с трудом взгромождаюсь на пальцы.
- Новенькая, тебя как зовут?
- Катя.
- Катенька, первый месяц мы пальцевые туфли не надеваем, так что занимайся в мягких.
    Я с облегчением снимаю пуанты, которые пыталась дома осваивать все лето, и остаюсь в носках.
    Старую мадам зовут Ольга Васильевна. Она 60 лет назад училась в Петербургской хореографической школе, в то время Императорской. Я уже люблю её. Люблю её чёткие команды, всевидящее око и ворчание на французском, люблю всё, что она говорит и показывает. Я готова идти за ней на край света, потому что впервые в жизни, в это первое занятие, она дарит мне мой балет и смотрит на мои корявые движения и не ругает меня, а видит, что я сумасшедшая, влюблённая, и понимает меня…
     А может, всё это мне просто кажется. Но я так вспотела, мне так трудно, и я так счастлива, что в мире для меня не существует ничего, кроме этой старой мадам, звуков дребезжащего пианино и моей несуразной нехудой фигуры в зеркале.
     Я иду по улице. Осень. Сентябрь. Пахнет опавшими листьями, но зелени ещё много. Мне не хочется думать о школе и десятом выпускном классе, о завтрашнем дне. Мне всё ужасно приятно: этот вечер, красные троллейбусы, оранжевые лампы на главном проспекте города. Колени всё ещё дрожат, но мне хочется делать новые движения прямо здесь, на улице. Я не могу сдержать себя и делаю па-де-бурре с тяжёлой сумкой в руке. Наверное, я смешно выгляжу со стороны, но мне это безразлично, и я делаю ещё несколько новых прыжков. И ещё мне хочется заорать на весь свет:
- Люди!!! Я живу!!!

                ************************************

   -  Скорей всего этот воробей хочет свести меня с ума – топает по карнизу, как слон. Топай, топай, всё равно я не в состоянии согнать тебя! Господи, что же так трудно-то! Почему нет никаких просветов? И не было никогда! И не будет. Ну, совсем я завралась… Почему это просветов не было? Были! Ещё какие! Любила  раньше всё на свете: и музыку, и собак, и закаты, и друзей, и шоколад, и запахи, и цветы… Чего только я не любила! Можно подумать – сейчас не люблю… Вроде бы люблю и сейчас, но как-то так… Не как раньше. Раньше всё было здорово. Дышала полной грудью, чувствовала сильно… Выдумаю себе какой-нибудь роман – и страдаю, и страдаю… До умопомрачения. Потом опомнюсь – и чего страдаю? А всё равно… Очень хотелось жить. Наверное, на что-то надеялась, хотя положение моё и тогда с балетом было такое же безвыходное. Всё мечталось – вот я выпархиваю, лёгкая, нежная, ждущая, в чудном голубом костюме с передничком, с цветком в аккуратной головке, выпархиваю – и удивляюсь: где же мой Альберт, и кто сейчас стучал в мою дверь, если не он? Так его нет! Ах! Всё равно чувства просятся наружу… И я лечу, лечу, ноги едва касаются пола, я парю… Ой, ой! Как же я, дурочка, так сильно дёрнулась! И эти глупые невольные слёзы… Ой, как больно, больно… Тоже мне – Жизель нашлась… А вот Ольга Васильевна танцевала Жизель в своё время…

                **************************************

- Ты вот, Катя, говоришь, что любишь балет безумно, я ведь тоже в своё время страдала… Да… Значит так. Отец сначала работал в Оперном театре в Ленинграде, тогда ещё Петербурге, дирижёром.  И мы, конечно, все театр любили. Буквально с младенческого возраста я мечтала стать балериной. Мама  не работала, воспитывала меня, мою сестру и двух братьев. Так вот она и говорит отцу: « Раз она так хочет – надо попробовать…»  Повели меня в училище, но не приняли. Отец решил, что я должна продолжать учёбу в гимназии, но я прогуливала: всё дежурила у театра, смотрела, как балерины к театру на извозчиках подъезжают, редко у кого были свои экипажи, как у Кшесинской. Однажды встречаю возле Мариинского знакомого артиста (не помню теперь уж и фамилии), подошла к нему, говорю: «Хочу в балет»!  Он смотрит – дирижёрская дочка,  и дал мне адрес Анны  Павловой – ни больше, ни меньше. Я отправляюсь к Анне Павловой. Открывает мне горничная, помню, тёмненькая девушка с белоснежной наколкой на голове, конечно, смотрит на меня, как на ненормальную и говорит:  «Нет, девочка, нельзя, приходите с мамой». Дома я маме и говорю: «Анна Павлова велела прийти».  Что ж делать? Мама – к Павловой. Так, мол, и так. Поговорили они, и Павлова предложила мне позаниматься у Чекетти. Знаешь ведь, Катя, знаменитый в то время балетмейстер был… Энрико Чекетти. Так вот, Павлова полагала, что мне нужно позаниматься месяца три, а платить надо было по 25 рублей в месяц. В то время это были очень большие деньги. Отец – ни в какую. Слава богу, была у нас одна знакомая дама, влюблённая в государя, но это тоже история отдельная, так вот она дала деньги на трико, на туфли, за всё и заплатила, за все три месяца занятий. А потом Павлова поехала в училище… И - меня взяли. Без всяких комиссий. Вот так.

                ************************************

    -  Ну вот, провалялась уже неделю, а конца этой болезни не видно. Никаких лекарств пить нельзя, от рентгена сама отказалась: не хватало ещё, чтобы ребёнка просветили, у нас же в поликлинике вечно – того нет, другого… «Дадите расписку – просветим…»   Нет уж, обойдёмся без ваших рентгенов.
       Да где же мой милый? Где мой Валерочка? Когда приедет? Письмо, видно, на днях получил, ох, испугался! Ничего. Переживём – выживем… Ласковый мой, милый, внимательный! Где ты? Не хотелось отрывать от занятий, но скорее всего примчится. Как ещё дела в институте уладит… Хорошо всё же, что он есть у меня. А сколько пережила из-за него… По сути дела это и был мой единственный непризрачный роман. Трудная это работа – семейная жизнь. Это только моя Галина думает, что бродит где-то её принц, который придёт, разглядит красоту души, всё-всё поймёт, всё верно оценит… А где они, наши нынешние принцы? И существовали ли они когда-нибудь? Жди больше! И такой ведь она человек исключительный, просто свет от неё исходит… Сколько такта, ума, внимания… Да. Таким-то вот и не везёт. Чем дольше живёшь, тем больше убеждаешься, что ничего в жизни нельзя добиться без хватки, без умения переступить через многое, часто дорогое. Не умею я переступать, да и Галька не умеет, вот и живём неустроенные, бесквартирные. Нет чего-то в нас, нужного для успеха. Воли? Настырности? Терпения? Надо мне было «сесть» на начальника, чтобы позвонил в райисполком прямо при мне насчёт квартиры, а я всё думала: раз обещал – значит сделает. Ха! Разбежался! Он ведь тут же обо мне и забыл, как только я из кабинета вышла…
   -  Валяешься на кровати – обо всём передумаешь, всё вспомнишь, переворошишь. Какие-то обиды дурацкие выплывают… Вот соседушка моя… Я ей больше половины места дала в холодильнике, меньше себе оставила, думала: у неё малыш – ей нужнее. А она? Как наш вышел из строя, да свой купили – так шиш! Подумала она обо мне? Валера из Москвы продуктов навезёт, так всё – в сеточку и на гвоздик за окно. А эта красотка хоть бы слово сказала. Или вот:  чего это я за свет половину плачу? У них и телевизор, и утюг круглосуточно, и детские подогревы, и холодильник, а у меня – две лампочки. Нет, здорово люди устраиваются. И ребята –  Ирка с Серёгой –  вроде не плохие, а отношение к другим просто наплевательское. Ладно, бог с ними, пусть живут. Неприятно чувствовать себя крохоборкой какой-то. Буду ещё считаться… Нет, слюнтяйка я – жизни боюсь. Стараюсь не видеть грязи, не слышать ругани на улицах и в транспорте, боюсь даже кадры смотреть, где рыба дохлая кверху брюхом плавает, или леса вырубают, или дети мрут с голоду. Боюсь. А самое трудное думать, что ничего-то я сделать не могу. А говорят, что от каждого из нас зависит жизнь на планете и в стране… И всё же – что я могу?  Делать свою работу добросовестно? Так я и делаю: вон на той неделе составила смету для фильма. А легко мне было, когда встать не могла? Полчаса попишу – нога затекает… Сделала. Просто чтобы перед собой не стыдно было, что бросила режиссёра в первый день запуска фильма. А чтобы удовлетворение испытать… Нет. Только когда танцевала, тогда и жила. И что я так люблю классику? Валера всё новые формы ищет, умудряется жить и творить в струе, понимает все эти новые течения, всех этих панков, металлистов, рокеров. А я ничего в них не смыслю. Замороженная я какая-то. Уткнулась в свои пачки, арабески, пуанты, па-де-дё – и кайфую. Уношусь в мир мечты, гармонии, любви и красоты. Но иногда нам и драма бывает по плечу. На концерте как мы с Ленкой «Возвращение» станцевали? Впервые видела себя со стороны, вся в образе, и всё же – со стороны. Чувствовала, что нельзя сразу лететь через сцену к вернувшейся с войны дочери, какая это мать, в такие минуты и ноги отказывают. И замерла. На секунду. Глазам не верила. Да, такое не повторяется. Зал… Рыдал! Совсем я захвасталась… Как не стыдно… А чего стыдного? Ленкина мама говорила, что уже на моём сольном материнском куске слёзы стояли, а уж потом и вовсе…  Ну, и у Ленки слепая здорово получилась! Наш Курбан и то изрёк: «Это уже не танэц был, а цэлая драма. Я только этот номер и понял».   Ах, аплодисменты! Ах, восторги публики! А реву опять чего?


                ************************************

     Утром в школе ловлю на входе Галию.
- Слушай! Где я вчера была! Ты не представляешь!
- Ладно, Екатерина, потом. Сейчас контроша по алгебре.
     Весь урок пытаюсь выяснить, у кого мой вариант, и только в конце урока удаётся списать половину. Ладно, трояк будет.
     - Итак, Галия, судьба моя решена! – начинаю   торжественно на перемене. 
- Вчера я занималась у Ольги Васильевны балетом. Теперь занятия в четверг. Бросай нашу гимнастику и Нину, всё равно она дать нам уже ничего не может, и пойдём в балет. Дуры мы обе, что год назад не перешли. Нине мы давно уже до лампочки, да и кандидатов с ней мы всё равно не выполним. И потом, зачем нам гимнастика, когда на свете есть балет? Ну что? Переходим?
- Так сразу?
- А чего тянуть? Ольга Васильевна – золото! Всё знает, всё умеет, а как она показывает! И, представляешь, ей уже 77 лет! А она еще ого! Вот смотри: глиссад, ассамбле, глиссад, ассамбле…
     Я начинаю показывать, Галия внимательно смотрит, быстро схватывает, повторяет. Мы увлеклись.
- Ха-ха-ха! Ребят, смотрите! Совсем сдурели! Ну,  эта-то ладно, известная фифа, у неё не все дома, а Галияшка-то чего? - Костя прищурился, ему весело. – Ха-ха! Чокнутые!
      Тут мы вспоминаем, что скоро урок, идём в кабинет. Неожиданно я спотыкаюсь и падаю, больно ударяюсь коленом: это кто-то из мальчишек поставил мне подножку. Встаю, иду к своей парте, даже не пытаюсь выяснить, кто мне эту пакость сделал. Привыкла. Бывало намного хуже. Хотя непонятно было, за что же меня так ненавидели в этом классе, куда я пришла в шестом… Может, за то, что я другая?

               
                ***************************************

-  Ну вот, гипс сняли. Ну и ножка! Ха-ха-ха! Вот так ножка, вот так ножка, замечательная ножка – деформированная… Да-а… Конечно, покривее она стать не могла. Кривее просто некуда. Ничего. Не смертельно. Просто мышцы атрофировались. Разработаем. Но ведь я ходить не могу… Хирург велел ходить на массаж, но ведь туда надо как-то добираться! Нет, лучше уж дома массировать самой. Ну, я и трусиха! На кухню без гипса боюсь добраться, всё гипсовые ошмётки к ноге привязываю. Опять придётся больше недели дома сидеть. Красотка я сейчас необыкновенная: живот растёт, физиономия здоровенная от Галькиных книг и сладкого ненормированного сна, одна нога цыплячья, а другую постоянно судорогой сводит. Ха-ха-ха! Дожила! Ужасно смешно. Настроение чудное, будто вовсе нога и не цыплячья и будто спляшем мы ещё всем чертям назло. Прыгай, мой хохлатик, прыгай, стучи лапушками по карнизу! Сегодня я тебе разрешаю, ведь первый день за три недели – солнце и вроде как весна проклюнулась! Господи! За что же мне благодать-то такая! Чего в жизни и желать-то! Жить надо! Дышать! Любить всех и всё, а не мучиться вечными этими вопросами: кто виноват, что самое главное упущено. Сама и виновата. Хотя тут, конечно, и маман свою лепту внесла. Как гости придут, так давай-ка Лебедя изобрази, а как узнала, что нас с Галиёй Ольга Васильевна в театр пристроила, так что было! Жуть! Тут и слова откуда-то самые неприличные нашлись об актёрской братии, и рыдания на всю улицу, как по покойнику, и сердечный приступ под занавес для окончательного слома моей и без того не очень крепкой воли. Да. Не всякие нервы такие штуки могут выдержать. Мои-то во всяком случае никогда не выдерживали. Никогда не могла материнские причитания слышать без ужаса и дрожи. Только с годами я разобралась  во всей хитроумной маминой игре, не только разобралась, но и многие причины выявила. Да разве от этого легче? Просто стало понятно, что такое судьба, и как она играет нами. А маман что? Она такая же игрушка судьбы, как и все остальные, несмотря на свой удивительно волевой характер.

                *******************************

         Милая Катенька!
      Прости, пожалуйста, за то, что я не ответила ни на твоё поздравление, ни на письмо. Здоровье моё совсем пришло в упадок. Я не выхожу из дома, с трудом двигаюсь по комнатам. Одинокая и, конечно, теперь никому не нужная… Жить мне совсем не хочется, вот только жаль собачат, которые заменяют мне друзей. Девяносто лет – это слишком-слишком много. А прожила я очень красивую жизнь: сколько было интересных встреч, прекрасных ролей, успех в театре, цветы и подношения, - и вот теперь уже больше ничего никогда не будет. Понимаешь это страшное слово «никогда». Да ещё вдобавок этот отсталый город, люди кругом, чуждые мне по духу, образованию и далёкие от искусства. Так что не хочется брать перо в руки… Жаль, что ты так далеко теперь, но знай: я очень ценю твоё внимание и привязанность. Как-то встретила на улице твою маму и посетовала, что она не позволила тебе отдать свою жизнь балету. Ты ведь была очень талантливой девочкой. Ведь только фанатиками живо искусство. Я-то знаю, как тебе суждено теперь всю жизнь страдать. Целую. Жду ответа.   

Твоя О.В.

                ********************************************

- Эх, Ольга Васильевна, Ольга Васильевна… Драгоценная вы моя… Всегда писала ей «драгоценная», никогда «дорогая». Моя старая мадам… Ещё два года назад встретила меня в рыжем парике, в ярком халате с маникюром и крашеными губками. Да ещё торт испекла. А теперь ей не до стряпни. Приеду домой, приду к ней, всю квартиру надраю, обед сварю, перестираю всё, холодильник наполню. Только бы успеть. Как она написала? Талантливая девочка? А ведь если смотреть правде в глаза, то данных у меня никаких. Шага природного нет, подъёма нет, за подъём принимают скрюченную в кулачок от постоянных усилий стопу, прыжок разрабатываю адскими трудами… Держу ногу на адажио, пот градом льёт, и такие муки испытываю, что мысли одолевают: и кто меня только на эту каторгу осудил? И всё равно. Только на этих занятиях и чувствую себя человеком. И если разобраться, то и в самодеятельности есть свои плюсы. Где бы я ещё Анитру или Лебедя, или Мать станцевала? Кто бы мне дал? А тут даже над образом пытаешься работать, хоть и смешно, наверное, это звучит. Приходишь после работы еле-еле, встаёшь к станку, откуда только силы берутся? А вообще-то талант – это ведь не только данные. Сколько девчонок видела с идеальными данными, а толку? Не хотят. И так обидно: вот дал бог ей самое-пресамое, и ничего не используется. Мне бы… Уж я бы весь мир перевернула! А фонари я бы всё равно не носила, из кожи бы вылезла, а чего-нибудь  добилась.


                **************************************

   -  Да. Беременность – это не сахар. Я ещё её хорошо переношу, но это постоянное ощущение тяжести, кажется, никогда не пройдёт. И тошнота, хоть и лёгкая, но выматывающая. И выражение лица какое-то придурковатое, такая глупость и удивление на лице, будто всё еще не понимаешь, что это с тобой произошло. И мысли, мысли… Всё ли пройдёт нормально?  Доношу ли? Нормальный ли будет ребёнок? И всё кажется, что никогда ногу не поднимешь, не прыгнешь, на пуанты не встанешь… Эх, мамуся, мамуся! До чего ты всегда казалась деликатной, понятливой. Никогда вроде бы на меня не давила, давала   полную свободу выбора, а всё же сделала мою жизнь такой, какой по твоим меркам и должна быть нормальная жизнь женщины. Здорово ты меня окрутила! В пятом классе пришла на урок и стала рассказывать о художественной гимнастике всем нашим девочкам, как раз Нина Николаевна группу набирала. А у меня тут возраст подошёл поступать в хореографическую школу, да и тощая я тогда была, как щепка, а ты мне: «Катюша, художественная гимнастика – тот же балет, там и станок делают чисто балетный и движения те же, и многого можно достичь. Вид спорта этот очень молодой, глядишь, большая дорога откроется… Иди, позанимайся, посмотришь как да что». Конечно, я втянулась. Нина тогда нам уделяла много внимания, была в нас заинтересована. Так пять лет и пролетело, главные пять лет. А если разобраться,  что было маме делать? В нашем городе отдавать меня в школу ей не хотелось – уровень низкий. Значит, везти в другой город? А как расстаться с ребёнком, если постоянно ангина, здоровье никудышнее, да если ещё вспомнить, как в младенчестве еле выходила, то что ж – понять можно. Был ли другой выход? А тут ещё соседка… Ведь по сути судьба-то моя ещё в утробе была решена. Каждый день моя располневшая маман встречала изнурённую соседку-балерину Неллу Гурьянову. Всё-то у неё было плохо: в театре холодно, балетмейстеры бездарные и невнимательные, зарплата грошовая, а труды адские. Конечно же, поверяла маме всё самое сокровенное и, конечно же, говорила, что необходимо переодически ставить партнёру бутылку из грошовой зарплаты, чтобы он правильно выполнял поддержки и ненароком не уронил посреди сцены. И уж конечно, частенько мама слышала от неё фразу: «Не дай бог никому повторить мою судьбу»!  А я как родилась, так и затанцевала… До сих пор остановиться не могу…

                ***************************************

     Университетский актовый зал был переполнен. Все уже устали: концерт историко-филологического факультета тянулся больше двух часов. Из публики были слышны крики «даёшь ВИА «Ренессанс», напряжение росло, и тут ведущая объявила предпоследний номер: Шопен «Ноктюрн». Исполняют Екатерина Маслова и Ольга Илларионова. Раздался свист и недовольные выкрики.
     По сцене разлился лунный свет. Возникли первые звуки неизъяснимой шопеновской музыки и появилась… Что это? Тень ли это или призрак прекрасного? Зал замер. Удивительное белое, светящееся существо плыло по сцене, едва касаясь пола, мягкие нежные руки-лепестки,  лёгкие арабески, задумчивый плавный поворот головы… Сильфида прислушивается к чему-то неведомому, она ищет кого-то и… появляется вторая. Вот они плывут, кружатся, взлетают… Их танец невозможно отделить от хрустальных, ностальгических звуков – это действительно единая чудная музыка души, песнь ночи, загадочная и таинственная… Какие странные лица… Они смотрят в невидимую для простых смертных даль, они слышат чарующее пение леса, воды, неба… Они где-то там… И они здесь, они наполняют сердца стремлением к любви и гармонии. Постепенно светлеет, и сильфиды как будто растворяются в свете зарождающегося дня. Прощальные взмахи рук-лепестков и… Были ли они? Может, просто привиделись?

1987г.
г. Москва