Ненаглядная

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит,  всего надеется, всё переносит.


1 послание к Коринфянам,
гл.13, ст. 4,5,6,7.


               

               
               


ГЛАВА                ПЕРВАЯ




Ах, этот звонкий резковатый голос,  ах, эти  серые глубокие глаза, вечно молодые, без  обычной у стариков седой дымки на роговице…Ах, эта прямая, гордая осанка и эта неуёмная энергия, которая сразу заставляла всех радостно воспринимать действительность и только некоторых раздражала…
Она всегда всё делала  с лёгкостью: убирала ли квартиру под бравурную классическую музыку,  шинковала ли капусту для своего знаменитого чудо-салата…  Руки её обладали такой пластикой, что я называла их «летающими». Смотреть, как она разливает чай, или стирает пыль с пианино, или берет в руки книгу и легко перелистывает страницы, было сплошным наслаждением.
Я называла её Гранд ма. Она и в преклонные годы оставалась дамой, взбалмошной старой дамой, а уж никак не старухой. Гранд ма казалась беззаботной и легкомысленной, но при всей её внешней открытости в ней была какая-то тайна, что-то запрятанное глубоко и надежно, просто окружающим незачем было докапываться до сути, до глубины её жизненных понятий, да и сама я только после 25-ти заинтересовалась ею по-настоящему.
Теперь, через четыре года, я вспоминаю о ней без острой боли, с нежностью и благодарностью. Время притупило только боль, а все наши встречи остаются всё ещё яркими и живыми.
Её любовь к раскладыванию моментов жизни «по полочкам» и ошеломляющая способность вдруг, очертя голову броситься в омут чувств казались в других несовместимыми, а в ней всё как-то гармонично уживалось. Разумеется, в этой пылкой душе не раз разгорался огонь любви. У неё было много романов, каждый был «единственным настоящим» увлечением, каждый был «неповторимым и потрясающим». Скорее всего, она сама себе их придумывала, не умея жить обыкновенной жизнью без всплесков и страстей. Да, она была безнадёжным романтиком! А предметы её воздыханий были как раз нормальными обычными мужчинами со своими недостатками, эгоизмом и приземлёнными понятиями. И в самом деле – жизнь есть жизнь. Никуда не деться от быта, простых истин и от того, что всё на свете когда-нибудь надоедает.
Но одна история…очень-очень милая…осталась для неё чем-то чудесным; она называла её «Божьим даром».


                *               *              *
- Ты не представляешь, ласточка моя, первое, что я подумала: «Ну и крокодил»! Это ж надо! При довольно приличном росте и неплохой фигуре – ужасная сутулость и приседающая походка! Ну, это бы ладно. А голова?! Что за голова? Жидкие светлые длинненькие волосы, маленькие серо-зелёные глаза, сбоку на лбу и шее следы давних ожогов… Кошмар! Ну, милая моя, настоящий крокодил.
Это потом, лет через пять после первого знакомства, я узнала, что было в нём и кое-что хорошее, а тогда… Тогда я только подумала: «Неужели с ним кто-то может спать»? Извини за прямоту.
Можно, конечно, мужчине красотой и не блистать, хотя вечно я влюблялась в красавцев, но уж таким уродиться да ещё в три года кипятком обвариться!… И уж совсем не могла я подумать, что сама я… но об этом потом.
Было мне тогда 35 лет, и я только-только развелась с разлюбезным твоим дедом. Разумеется,  ни о каком втором браке   и не помышляла, я ещё слишком живо помнила о грубостях, выбитых стёклах, летящих в меня предметах, о злобе и ненависти и к нему, и к себе, а этого я всегда старалась избегать. Да, злоба и ненависть не для меня… Когда я перестала себя уважать, я поняла, что это конец. Нет-нет, детка, дед твой в чём-то человек достойный, но женщина для него…ну не знаю. Это трудно объяснить. Он мне до сих пор в любви при встречах признаётся, но его бешеный, взрывной нрав! Это не по мне. Ты знаешь, я очень эмоциональная тоже, да, но я не злая, не раздражительная. А он… Впрочем, Бог с ним, речь не о нём.
Так вот. 35 лет. Достаточно для разумных рассуждений о том, что ждать мне нечего, что все мои представления об идеальной любви сойдут со мной в могилу в неопределённом будущем, что моя молитва «Господи, дай мне хоть три дня, хоть три недели, хоть три месяца чудной незамутнённой любви» уже не услышана, а нужно привыкать жить по-лесковски: «Лучшее счастье заключается в умении обходиться безо всякого счастья», хотя никогда я этого не умела. Я, ты знаешь, находила счастье во всём: в пении,  музыке,   живописи, в любимых друзьях,   хорошем вине и вкусном блюде. Ну-ну, совсем меня захвалишь…Ты-то ведь вся в меня – любишь иногда что-то необыкновенно пикантное приготовить!.. Хотя ваши магазины завалены готовой едой. Что ты говоришь? Ах, да…от темы… Да-да, сейчас. О чём я… Ну, вот. Одним словом, мне моя жизнь казалась яснее ясного, тем более что никаких любовных бурь на линиях моей ладони гадалки не наблюдали. Ты ведь знаешь, как я люблю всякие гадания и предсказания. Это, конечно, грех, но думаю, не очень тяжкий…
И вот как-то раз встречали мы Новый год у Лили, ой нет, вперед забегаю, сначала отмечали Женский праздник на телевидении. Я уже проработала режиссёром десять лет. На моих глазах столько перемен произошло! Это сейчас у вас аппаратура потрясающая, цифровая…  А тогда? Видеоплёнка на бобинах, звуковая километрами… О ксероксах мы не помышляли, о видео и компьютерах только из-за границы слышали. Машинистки наши часами 5 экземпляров печатали… Возня была! Ой! Зато весело было у нас, всё телевидение – одна семья, плохая ли, хорошая ли, а одна. Где  же те времена… И наша семья не без урода была, только уроды были какие-то терпимые. За место под солнцем грызлись слегка и как-то пристойно, не то, что сейчас! Может быть, впрочем, мне так только казалось, сама-то я не грызлась ни раньше, ни потом. Я старалась воспринимать жизнь такой, какая она есть, если не могла  в ней что-то изменить мирным путём.
Ну, так вот. Веселились мы, пили вино, песни пели, чувствовали себя  свободно, целовались  просто так, из дружеского расположения. И вот как-то   случилось, что меня угораздило в этот вечер поцеловаться с этим самым крокодилом. Как уж получилось… А тут, дорогая моя, бац – и открытие. Поцелуй поцелую рознь, это уж давно проверено. Лекцию могу прочитать по этому поводу, но воздержусь, хотя ты об этом, скорее всего, знаешь не меньше меня, но всё-таки у каждого собственный опыт.
Так вот. Праздник давно прошёл, а ощущение его поцелуев долго не проходило. Тут ещё моя подружка Юлечка принесла в нашу джазовую студию древнее гадание на рунах, и оказалось, что предстоит мне довольно длинная история с обогащением души, воспламенением сердца и чем-то там ещё. Удивительные вещи иногда происходят…Тут тебе и поцелуи, и гадания –  всё одно к одному, одно к одному…

*                *                * 
   
Квартира моей Гранд ма представляла собой   оазис допотопной моды, хотя даже в наше время попадаются чудаки, предпочитающие старинные вещи и старинные одеяния. На земле давно уже царил 21 век, девизом которого была целесообразность и ещё раз целесообразность, а у моей старой мадам всё было подчинено   представлениям о райском житье. Только на склоне лет судьба улыбнулась ей материальной улыбкой, и Гранд ма просто обожала свои вещи и   апартаменты. В спальне стоял громадный мягкий диван, обитый вишнёвым бархатом, с массой маленьких разноцветных подушек и пледом; перед японским телевизором, тоже допотопным, стояло такое же удобное мягкое кресло рядом с полированным столиком; трельяж с массой флаконов и баночек самых причудливых форм отражал просторную светлую спальню Гранд ма. На полу –  толстый ковёр, на стенах – картины, на окнах – нежные розовые атласные портьеры. Она просто была помешана на атласе и бархате. Встречала  меня обычно в очередном роскошном брючном костюме или в каком-нибудь разноцветном широком сарафане летом. Во внешних проявлениях ей была присуща некая театральность.
Меня всегда ожидало у неё что-нибудь очень вкусное, мы усаживались за столик, она – на диван, я – в кресло, в хрустальные гладкие фужеры бордовой струйкой стекало каберне, и тут со мной всякий раз случалось что-то необъяснимое, когда я обо всём забывала и только слушала её глубокий голос. Когда она откровенничала, голос ее менялся и становился бархатным.

                *                *                *

- Ну, так на чём я остановилась… Ах да, на поцелуе. С него ли всё началось или с музыки? Даже не знаю. Мой милый крокодил работал у нас администратором, неплохой был администратор, впоследствии шикарную карьеру сделал… Кроме того, прекрасно разбирался в музыке. Однажды он подарил мне кассету аудио ни с того ни с сего, я о ней как-то забыла, а тут утром перед работой – солнце, кассета из секретера выпала,   после умывания её поставила, и полилась веселая бесшабашная ковбойская песенка, такая милая, что сразу захотелось петь, смеяться и любить. Волна внезапной радости подхватила меня, я танцевала,  улыбаясь себе в зеркале, мне было так хорошо:   я такая молодая, стройная, красивая в свои 35 лет. Тогда ещё было чем восхищаться и чему радоваться… Весь день пролетел светло и нежно, как дыхание.
Так он опять задел мою душу…но со временем и это забылось.
По-настоящему всё началось с того самого Нового года у Лили, хотя там, внутри, где-то в глубине, притаились и первые поцелуи, и ковбойская песенка. Ну, декабрь… холодно, темно… на душе тоска, одним словом, как всегда. Не люблю зиму. Но в гости идти всё равно надо. Пришлось тост сочинять в неравной борьбе с собственным настроением. Сейчас найду, где-то тут он у меня в бумагах, как раз недавно отыскался. Да вот он:

Жизнь, как известно, всегда скоротечна, и годы летят с быстротою Гермеса.
Нам ли суметь удержать их иль миг наслажденья продлить бесконечно?
Нам ли познать высший промысел существованья?
Нам ли понять нашу роль во Вселенной безмерной?
Многое нами испытано, многое было уже пережито…
Уж сединою помечены головы наши, увы, безвозвратно…
Но на пороге опять поджидает сюрприз новогодний,
В сердце опять затрепещет прекрасная вечно надежда.
Нет! Жизнь не кончена! Жизни всего половина.
День удлинится ещё, и ещё обласкает нас солнце!
Нежные листья зелёные вновь наш обрадуют взор просветленный,
Будем ещё мы смеяться и петь под гитару так грустно и сладко.
Только бы силы душевные где-то опять почерпнуть нам.
Где бы найти тот источник любви, вдохновенья и силы?
Может быть, в нас он? В союзе, так долго хранимом,
В нашем союзе? Друзья мои, крикнем «ура!» да и выпьем за это!
Пусть ожидают нас земли ещё не открытые где-то,
Птицы и пальмы и чудной красы океанские дали…
Главное – дружбы источник хранить терпеливо и стойко.
Будем надеяться, ждать и любить, пока живы!

Это просто поэтическое отступление. Во многом стихи эти оказались пророческими, как показала дальнейшая жизнь, потому что многие из моих друзей побывали в дальних странах и видели «чудной красы океанские дали». Но – ближе к делу. У Лили, конечно, возня, суета, я бросилась помогать резать сыр и колбасу. И тут вдруг на кухню вошел мой крокодил и, представь, безо всякого предупреждения, повода и смущения поцеловал меня тем самым поцелуем. Я была просто застигнута врасплох, от неожиданности дыхание прервалось, руки задрожали, голова закружилась. «Вот так нахал», - успела я выдохнуть. Звонко по-актёрски рассмеялась, спросила, что это на него нашло, а он ответил, что не удержался – уж больно я хороша. Вся я горела, и личико моё было, как пунцовая роза. Прости за тривиальное сравнение.
Никто не может объяснить, как мы внезапно влюбляемся, и как один поцелуй может разжечь пламя неистовой страсти. Так-то, моя дорогая девочка…

                *                *                *   
  Тут рассказ Гранд ма прервался на самом интересном месте, она переутомилась от вновь пережитых волнений. Я с обидой назвала её «несчастной Шехерезадой»,  помогла всё привести в порядок и ушла ужасно заинтригованная.
Потом Гранд ма целую неделю чихала и кашляла, потом ещё три дня ей «необходимо было побыть совсем одной», и, наконец, она меня пригласила к себе.


                *                *                *

- Ну-с, дружочек мой, про Новый год. За праздничный стол мы сели рядом. Вокруг шумели, звенели бокалами, стучали вилками. Я же,  всегда слишком шумная и неуёмная, на этот раз как-то притихла, только произнесла заготовленный тост, получила все причитающиеся мне восторги и сразу полностью переключилась на созерцание моего милого крокодила. Звали его Олег. Не могу же я и дальше его обзывать.
Пять долгих лет я встречалась с ним, улыбалась ему, рассказывала очередной курьёзный случай из жизни и спрашивала совета, пять лет мы жили одной телевизионной судьбой, а глаза мои раскрылись только сейчас. Хотя знаешь, ласточка моя, скорее всего глаза мои тогда как раз закрылись. Ха-ха-ха!
Тут будто рухнули невидимые преграды, я говорила и говорила,   рассказывала о себе всё,   умирала от желания поделиться всем, что ещё оставалось во мне хорошего. А он молча смотрел на меня таким выразительным, понимающим, глубоким взглядом с легкой, чуть снисходительной  улыбкой, что было непонятно, зачем я ему рассказываю всё, ведь он всё давно про меня знает и всегда и везде был рядом со мной всю мою жизнь. Такое было чувство.
Олег будто преображался: становился привлекательным, притягательным и даже желанным. Серо-зелёные глаза уже не казались маленькими, губы красивой формы были просто совершенством, тихий смех ласкал слух, а редкие остроумные фразы восхищали точным попаданием.
Мы сидели всю ночь не в силах оторвать глаз друг от друга; перемещения и уходы друзей-гостей нас как бы и не коснулись.
Светало. Он уговорил меня капельку поспать на свободном краешке  дивана возле Лили.
На прощание   обнял меня, и вся я затаилась в ожидании его теплого влажного дыхания сначала за ухом, потом на щеке и на ресницах. Он целовал меня. Меня засасывало в какую-то воздушную воронку, я всё летела в ней, летела, никак не могла остановиться, да мне и не хотелось останавливаться. Дышать стало невозможно, кровь так клокотала внутри, что надо было либо разбегаться, либо срочно делать что-то ещё, для чего время пока не пришло; мы оба понимали это.
К полудню я проснулась с чувством приобретения чего-то огромного, светлого и очень-очень важного. В детстве такое чувство не оставляло меня целый день, если я перед школой снимала с дерева истошно мяукающего приблудного котёнка и тащила его, дрожащего, с полоумными глазами, к себе домой поить и кормить. Весь день на занятиях у меня было чудесное ощущение, что меня дома кто-то ждёт. Родной.
Запах свежемолотого кофе и яичницы с ветчиной заставил меня вяло дотащиться до ванной, где я попыталась придать себе хоть какой-то человеческий вид: недосып – смерть женской красоты.
Стол был заставлен перевёрнутой чистой посудой. Лиля убирала её в сервант, доставала из холодильника остатки вчерашнего пиршества, восхищаясь Олежей-умницей. Это он перемыл посуду перед утренним эфиром. Я счастливо смеялась, пила кофе, болтала и гордилась своим  Олежей-умницей.
С этого дня у меня был он. По крайней мере, я так думала. Тем неприятнее мне было узнать, что уже 2-го января он уехал на месяц работать в Москву над очень популярной тогда юмористической программой. Мне-то как раз было не до юмора. Представляешь, какой удар! Я просто потерялась: всё валилось из рук, дом был запущен, дочь не мыта, даже на работе я получала замечания, что было и вовсе неправдоподобно… Сладкий яд любви уже отравил меня. Было так больно, так остро невозможно печально от разлуки, так ярко счастливо от чувства обретения; я писала ему трогательные нежные письма, письма без адреса, я хотела отдать их   сама при встрече… Когда-нибудь.
Только через неделю, только через целую неделю я услышала лихорадочный междугородний звонок и бросилась к телефону, сметая на своём пути стул, кукольную посуду, мягких зверей, мирно сидевших кружочком. Трубку я чуть было не выронила из потной руки и, наконец, услышала желанные слова, что он любит меня, ненаглядную, что хочет поскорее в Нежный Новгород (так он назвал наш город) и что у нас всё будет хорошо.
Что я бормотала в ответ? Понятия не имею, помню только «умираю без тебя», на что мне лукаво было сказано, что от этого не умирают. Ох, уж эти мужчины, они-то не умирают, у них вечно карьера на уме. Хотя теперь у вас, моя милая, у всех одна карьера на уме. Что для вас великие чувства! Какие-то вы слишком рациональные. Извини за старческое брюзжание. Что-что? Так я права отчасти? Ну вот, видишь… Да не торопи ты меня!
Он приехал. Я увидела его утром на четвёртом этаже издалека и тут же умчалась на чёрную лестницу унять своё бешеное сердце – зачем было пугать его своим ошалевшим лицом? Кое-как успокоилась, и в награду моему внезапному появлению было его ошалевшее лицо. Он увидел меня, бросил на полдороги своего собеседника, размашистым шагом приблизился к окну, возле которого я стояла с лёгкой, будто бы безразличной улыбкой, подошёл, подхватил меня, посадил на широкий подоконник, еле дотронулся до щеки губами, как крылом бабочки, меня бросило в жар. Он уставился на меня таким пристальным жадным взглядом, что сердце замерло, я даже немного испугалась и тут же решила, что он сошёл с ума. Одно было ясно: мы срочно должны  были остаться наедине.
Через полтора часа, уладив все внешние дела, мы уже были у него. По тому, как он снимал с меня шубу, ставил в вазу гвоздики, демонстрировал свои хоромы – единственную комнату, которую он снимал у знакомой, –  я догадывалась о его внутреннем страхе. Я и сама его испытывала. Мы оба боялись случайно нарушить то необыкновенное чудо, которое в нас поселилось.
Я замерла у него на груди, сердце его так грохотало, будто сейчас пробьется сквозь рубашку; от счастья навернулись слёзы, было ясно, что такое никогда уже не повторится, потому что такое не повторяется дважды. Я закусила губу, чтобы не расплакаться. Он не шелохнулся. Прошла тысяча лет, прежде чем он погладил меня по голове и с глубоким вздохом поцеловал в макушку: «Ненаглядная моя…»
Это чувство собственного женского совершенства и красоты…при всех недостатках… Эта уверенность… Ах, с ним я ощущала себя прекрасным божьим  созданием, великолепной, лучшей в мире женщиной, желанной бесконечно и бесконечно обожаемой. Наконец-то я дождалась, наконец-то на меня обрушилась, закрутила, захватила, завертела и понесла меня, понесла та самая настоящая любовь, которой нет определения в словах, есть только засасывающее в космическую бесконечность чувство. Мне казалось, что мы своей любовью обогащаем вселенную, от нас всякий раз исходили разноцветные прозрачные потоки энергии, улетающие куда-то вверх. Вот хочешь верь – хочешь не верь, но это было так.
В этот день плотные, тяжёлые тучи закрывали небо, хлопья снега, казалось, хотели завалить всю землю, и вдруг… Или не вдруг? Вдруг в проёме окна всё ярко осветилось, засверкало зимнее солнце, и он сказал: «Люди, дураки, думают, это тучи разошлись, а ведь это мы с тобой!»
Ах, ласточка моя, именно так я тогда существовала, на таком именно накале. Ты не думай,  что это сейчас, через 30 лет, я всё это выдумала. Боже, я и сейчас иногда плачу от полноты чувств. И разве они прошли? Пока я жива – это не умрёт, и я буду благодарна своему Создателю до последнего вздоха.


                *                *                *

Ах, где эти дорогие весёлые серые глаза, где этот проникновенный голос… Когда-нибудь мы опять встретимся с тобой, моя милая Гранд ма!


                *                *                *

Гранд ма была верующим человеком. Она уважала любую гуманную религию и говорила, что Бог един и не важно, каким именем Его называют. Она называла Его Высшим разумом или Вселенской гармонией. Она считала, что возможно всё, что мы просто не знаем многого об иных мирах, но что они, конечно, есть и реинкарнация тоже вполне возможна, а потому нужно совершенствоваться с каждым шагом. Она верила в судьбу, гадания, но верила и в свои силы. Казалось бы, одни вещи полностью исключали другие, но у неё всё укладывалось в единую систему, где всему было место. А над всем этим всегда сиял лучезарный свет Высшего провидения и Бога единого. Она говорила, что сам Великий свет намного больше наших представлений, Он мудр и справедлив, хотя нам часто видится всё наоборот.
С детства помню нашу с ней поэтическую молитву.
 Живущая под кровом Всевышнего, под сенью Всемогущего покоюсь. Бог мой, на которого я уповаю!… Он избавит меня от сети ловца, от гибельной язвы, перьями своими осенит меня, и под крылами Его буду безопасна. Щит и ограждение – истина моя. Падут подле меня тысячи и десять тысяч, одесную меня, но ко мне не приблизятся, ибо ангелам своим заповедал обо мне охранять меня на всех путях моих. Господи, Царь небесный, спаси меня!
   


               *                *                *


В тот день Гранд ма встретила меня в золотистом халате до пола с широченными рукавами. На ногах были домашние велюровые шлёпанцы на небольшом каблучке цвета топлёного молока. Губы были тронуты перламутровой помадой, а на голове – аккуратный рыжий паричок. Такая забота о внешности объяснялась приходом близкой подруги Марианны Ивановны, очень крупной дамы с копной роскошных светлых волос. Я в жизни не встречала более вальяжной, мягкой  и яркой дамы. Ей было шестьдесят восемь. Плавная грация, обворожительная улыбка, доброжелательный взгляд голубых глаз – всё восхищало и притягивало. Я любовалась ею недолго. Несколько минут мы пили чай в гостиной, потом Марианна Ивановна проворковала слова прощания и была такова.
- Да, девочка моя, Маришка  – это целая история. С ней не соскучишься. До сих пор мужчины дарят ей цветы и падают к её ногам. И это в её-то возрасте, при её-то весе, хотя, причём тут возраст и вес. Однажды один господин пытался подъехать к ней, где бы ты думала? В церкви! Ха-ха-ха…Ей всегда удавалось окрутить любого, и все они с готовностью летели на этот неверный огонь, а она вертела ими, как хотела, называя  их инопланетянами. Ха! Себя она всегда считала венцом творения, которому всё дозволено.
Мне в своё время она читала целые лекции о правильном поведении с инопланетянами. Она говорила, что мужичка надо ставить на пьедестал, чтобы он чувствовал себя генералом, а самой становиться его войском. При этом нельзя показывать   свои настоящие чувства, раскрываться, слишком угождать, очень полезно временами капризничать, изображать слабую, беззащитную детку. Мужчина был задуман как охотник, с ним нужно играть, изображать дичь, то быстроногую, то уставшую от самозащиты…Его нужно держать в напряжении, в полной боевой готовности, не то он расслабится, соскучится и вытрет об тебя ноги. Он решит, что ты уже его собственность и станет небрежным и невнимательным. Это были её общие правила. Боже, как она была права, но я по своей простоте так  часто забывала её наставления.
Мне лично она выговаривала за громкий  смех, излишнюю активность, порывистость и слишком умные суждения. Мне желательно было бы быть меланхоличной, молчаливой,   нежно улыбаться и незаметно строить глазки, чтобы не пугать этих охотников слишком активной мимикой. Одним словом, для постоянного успеха у мужчин необходимо притворяться, лгать, играть и обязательно по любому поводу обращаться за советом, даже если это совсем не нужно. И действительно, мой жизненный опыт доказал, что искренность, настоящая забота и доброта быстро приедаются и обесцениваются.
 Пойдем-ка с тобой, дружочек, в спальню, там как-то уютнее.
 Что было дальше? Отношения бурно развивались, но на работе мы  оберегали нашу тайну от чужих глаз. Не знаю, как это нам удавалось, ведь мы целовались в любом укромном месте, тяга была невыносимая. Я вся трепетала. Трепетала, когда видела его, когда он обнимал меня за плечи, когда его рука скользила от локтя в ладонь,   трепетала от каждого мимолётного поцелуя или взгляда. Это превратилось в наваждение.
Тем ужаснее   чувствовала себя, когда он уезжал. Мне оставались только слёзы, жгучие воспоминания, мучительное ожидание звонка и чёрная тоска.
Такая непокорная, я любила его власть над собой, мне нравилось, что он ведёт себя как настоящий  мужчина. Он заботился обо мне, во всём оказывался прав, всё правильно делал и правильно говорил. Он был мудрый и сильный.
Как-то весной, ближе к маю, мы встретились после долгой разлуки, наша четырёхмесячная любовь переживала расцвет. Одна знакомая пара затащила нас в ресторан, у Олега тогда как раз были московские деньги. Я была возбуждена встречей, сияла, хохотала и имела такой успех, что ни на один   танец меня не оставляли за столом. Мой возлюбленный  мрачнел и мрачнел, взгляд как-то потемнел, а меня это только забавляло.
Вдруг он вскочил, бросив деньги на стол, схватил меня за руку, потянул за собой. Я увидела изумленные лица наших друзей и опять расхохоталась.
Мы мчались домой, будто за нами гналась стая диких псов. Я делала вид, что не понимаю, что с ним такое. В такси он с такой силой прижимал меня к себе, что я  боялась –  хрустнут рёбра. У подъезда   подхватил меня на руки и помчался вверх по лестнице. Двери открыть никак не мог – слишком торопился, в прихожей бросился меня разувать, целуя ступни и колени. Одежда летала по комнате. Прерывисто дыша, он шептал невероятные вещи о своей ненасытной любви,  лицо выражало муку и счастье одновременно. Мы оба были в исступлении. Поцелуи его были огненными, он был порывист, напорист и всё равно нежен. Чувственные горячие волны опять и опять накрывали нас с головой. Что это было?!! Ах!
Утром он бахнул пробкой шампанского в потолок и попал прямо в комара. Мы пили весёлую, воздушную, светлую жидкость, заедали апельсинами и хохотали.
Не помню причины нашей дикой безудержной весёлости. Видимо, мы просто были абсолютно счастливы. Он называл меня «ненаглядной» и чмокал в нос.




ГЛАВА                ВТОРАЯ



Ровно через неделю после этого рассказа Гранд ма умерла.
Буквально накануне я забежала к ней подарить её любимый бело-розовый бутон пиона. Она питала слабость к этим цветам, но всегда покупала только один для своей круглой голубой вазы, бутон расцветал так пышно, щедро, раскрывался огромным шаром, протягивая светлые ладошки-лепестки навстречу миру.
…Когда я вошла в  спальню, она лежала поверх покрывала в своем любимом золотистом халате и в руке  сжимала чуть увядший пион, рядом на столике белело  письмо. Лицо её, просветлённое, спокойное и такое родное, не выражало ни горечи, ни удивления.
Какое-то время я тупо смотрела на неё, ничего не понимая, потом потоком хлынули слёзы,  ноги подкосились, я упала на колени рядом с диваном, уткнулась лицом в подол её одежды. Время остановилось.
Когда меня, наконец, подняли и усадили рядом в кресло, затуманенный взгляд мой упал на письмо. Я схватила его, напрасно пытаясь хоть в чём-то найти объяснение случившемуся, с трудом разобрала:

6 июля 20..г.                Нью-Йорк
                Клиника Джеймса Ли

Ненаглядная! Самыми счастливыми мгновениями жизни я обязан только тебе одной.

Слёзы потекли с новой силой, меня охватило чувство непроглядного отчаяния. Мне так было жалко Гранд ма, её Олега, жалко-жалко себя и одинокий прекрасный пион.
               
              *                *                *

Только после сорокового дня я стала постепенно приходить в себя. Несмотря на мою твёрдую уверенность в бессмертии души я ощущала невосполнимость потери и пустоту, ведь в этой, именно в этой жизни, мы уже не увидимся. Как много осталось недосказанного, незаконченного, недопонятого.
Скоро в мои руки попали все архивы Гранд ма, и я жадно, ненасытно, с какой-то даже истеричностью кинулась разбирать их, мне хотелось поскорее всё-всё прочесть, узнать, выведать. 
Какой огромный духовный мир  открылся мне! Сколько гениальных писателей, композиторов, художников, артистов заполнили вдруг моё сознание. Я  бросилась слушать, читать, смотреть.
А пачки писем… Гранд ма хранила их  и перечитывала. Они были разобраны  в хронологическом порядке по адресатам и хранились в допотопных конвертах, их можно было бы продавать с аукциона как историческую ценность. Целая стопка разнокалиберных театральных программок и билетов разлеталась в руках… Это было такое богатство для моей больной, страждущей души!  Это была такая невероятно бесценная, а главное материальная память о ней!
Я  могла читать все эти строки, написанные её рукой, могла перебирать все эти старинные фантастические предметы прошлого.
В душе моей постепенно воцарялся покой вместе с чувством примирения и обреченности.
Самый мучительный вопрос о завершении её романа с Олегом прояснился только тогда, когда я обнаружила толстую тетрадь, полную стихов, размышлений, выписок из книг и просто заметок. Мне посчастливилось обнаружить описание их последнего свидания, оно было датировано как раз тем далёким годом.

               
                *                *                *

Она вошла в прихожую, раскрасневшись от мороза. Он помог ей снять шубу и размотать толстый белый шарф.
Он: - Ты яичницу будешь?
Она: - Нет, я всегда завтракаю, выходя из дома.
Он: -  Хочешь бутерброд с маслом?
Она: - Нет, я не голодна.
Он: - Хотя бы кофе ты выпьешь?
Она: - Конечно. Кофе выпью. Вот - тебе принесла сахарку и шмоточек сала шикарного.
Он: - О!!! Это, наверное, тыщу стоит!
Она: - Не волнуйся, это не стоит ничего.
Они сидят на софе за столиком и пьют кофе. Он уплетает бутерброд с салом, ласково смотрит на неё.
Она: - Чего ты улыбаешься?
Он: - От двойного удовольствия: я пью кофе и смотрю на тебя.
Она разглядывает подаренную ему французскую чашку: - Надеюсь, что ты ещё долго будешь вспоминать обо мне, натыкаясь на всякие мелочи, связанные со мной.
При этом она успевает подумать о вещах, которые ему подарила и о письмах, которые ему написала.
Он: - Но мне хотелось бы иметь ещё много-много таких мелочей, чтобы  натыкаться на них всю жизнь, а ещё мне бы каждый день хотелось слышать цокот твоих каблучков на лестнице.
Слова как будто приятные и даже желанные, но тон совсем не тот: мило-безразличный. Она задумалась о том, что ей-то натыкаться особо и не на что, разве что на красивые обёртки от шоколада, на три ракушки и горсть разноцветных камешков с Крымского побережья.
Он: - Чёрт, почему всё так?
Она: - Как?
Он: - Да…с работой… Одна говорильня. С места ничего не движется. Одни идеи у всех в голове, а толку никакого. Так я себе никогда не построю дом на берегу Крыма с верандой и фонтаном.
Она: -  Да. Боюсь, что эта мечта почти недостижима.
Он слегка обиделся: - Ну вот. Как же так? Как недостижима? А мечта? Нужно ведь, чтоб она сбылась!
Она: - Ладно… Не расстраивайся, лучше улыбнись, я люблю, когда ты улыбаешься. У тебя довольно приятная улыбка.
Когда-нибудь ты будешь сидеть у пылающего камина в том самом доме, а вокруг будут бегать внуки, внуки…. Одному из них ты скажешь принести старинную перламутровую шкатулку из резного старого шкафа, если тогда ещё будут существовать дородные резные шкафы. Ты откроешь её маленьким потайным ключиком…

Он: - И вот, дрожащими руками я открываю шкатулку, а в ней письма,
перевязанные розовой ленточкой.
Она: - Точно. Как ты догадался? Так и есть. Потом ты заставляешь внука читать эти письма, ведь зрение уже не то. Внук читает, удивляется и спрашивает: «Куда же девалась та удивительная женщина, которая могла такое написать»? По твоей морщинистой щеке стекает скупая слеза, и ты говоришь: - Была в моей жизни единственная женщина, которая ради меня была готова на всё, но я не понял этого вовремя. Что готова на всё, понял, а что единственная…
Он странно смотрит на неё, а она смеётся, пытаясь как обычно обратить всё в шутку, думая, что совсем недавно действительно была готова на всё и что теперь  не понимает его взгляда, а ведь так недавно он был для неё раскрытой книгой, она знала тогда, что с ним делать и что ему говорить. Это давало такой простор для выражения любви, такое чувство уверенности…
Он ложится на софу, она пристраивается рядом, запустив пальцы под мягкую ткань рубашки. Нежно, осторожно касаясь, пальцы гладят его, грустно, как бы прощаясь.
Она: - Ты же понимаешь, я хочу ясности. В моей жизни всё должно быть понятно, я должна знать, как мне жить. Вот  и пришла расставить все точки… жирные такие.
Он: - Но ведь я уже всё раньше объяснял, что мне нужно пятерых сыновей, тогда у тебя уже не будет времени бегать на свои репетиции и часами петь джаз. Но ты ведь боишься утонуть в пелёнках! Если ты предпочитаешь веселиться –  веселись!
Она: - Не смеши меня. Моя жизнь никогда не была весёлой. У меня забот по горло: нужно стирать, убирать, варить, покупать, работать, наконец.
Он: - Так я этим тоже занимаюсь, как ни странно.
Она вздрогнула от несправедливости: - Да, только всё это ты делаешь для себя одного, а я –  для четверых.
Они молчат. Он серьёзно смотрит на неё, а она опять не знает, о чём он думает.
Она: - Сегодня я пришла в последний раз. Мне давно уже ясно, что я стала тебе безразлична.
Он: - Вечно вы, дамочки,  всё фантазируете. Ты придумала себе роман: начало, развитие, кульминация, окончание, все фразы ты выдумала за других… А теперь хочешь, чтобы я подписал и наложил резолюцию. Так вот. Я подписывать не буду. Правда, ты такая талантливая во всём, что и подпись мою сможешь подделать.
Он начинает целовать её сладко, тепло, нежно, как только он один умеет, она наслаждается, но мозг теперь не отключается так быстро, как раньше: - Правильно, я всё выдумывала и жила этим, потому что ты, мой милый, часто был пассивным во всех делах, я была зачинщицей, ты только соглашался.
Через минуту ей уже не до мыслей.
Он: - Ну, теперь ты успокоилась?
Она: - В смысле?
Он: - Ну… Пришла обиженная, фырк-фырк… В последний месяц ты несколько агрессивная.
Она: - Да? Разве? Значит, ты это замечал? Странно.
Он: - Я всегда всё вижу и замечаю.
Она: - Да? Значит, ты всё знаешь, видишь, что у нас всё разваливается, и просто придуриваешься?
Он задумчиво произносит: - Понимаешь, у меня на всё неадекватная реакция. От меня ждут одного, а я поступаю совершенно иначе. Я так устроен.
Она думает: - Ну и дурак. Угробил своей неадекватностью такую любовь. Неразгаданный гений…
Он: - Знаешь, когда у меня очень уж всё хорошо складывается, я почему-то этого пугаюсь: что-то здесь не то. И тут я – через кусты и вперёд, ползком-ползком, по-пластунски, через лес…
Она: - Вот это здорово! Класс! Молодец! С вами всё ясно.
Он: - Очень уж я своевольный.
Она: - Кажется, нам пора уже бежать, хотя совсем не хочется.
Он: - И мне совсем не хочется. Ты так редко бываешь рядом, что я не успеваю этого как следует понять.
Они едут в автобусе, он обнимает её за плечи. Он чувствует, что она уходит навсегда, но останавливать её ему совсем не хочется, он торопится в кусты, через лес…   


                *                *                *

Одиночество объективно, потому что оно субъективно.

              *                *                *

« Никто никого никогда не может узнать.
Так, скользят какие-то тени, призраки, блеснуло что-то, что-то погасло, вновь загорелось, вновь погасло – смотришь – и всё погасло!»
                Анастасия Цветаева
                «Дым, дым и дым»

                *                *                *

«Человек   может все обеспечить, изменить, застраховать, предусмотреть (все, кроме, увы, неотвратимой смерти), но в отношении любви – он бессилен. Любовь приходит из ночи и в ночь возвращается. Она остается, она улетает. Она делает запись на одной или другой стороне книги, и нужно терпеливо ждать следующей записи. Она смеется над диктаторами, парламентами, судьями, епископами, полицией и даже над добрыми намерениями; она сводит с ума радостью и скорбью; она распутничает, творит, крадет и убивает; она бывает преданна, верна, изменчива. Она не знает стыда, над ней нет господина. Она создает семейные очаги и разрушает их. Переходит на сторону врага. А иногда сливает два сердца в одно на всю жизнь».
Джон Голсуорси
«Конец главы»


                *                *                *

Недавно дошли слухи, что у него родилась дочь. Говорят, он отпустил бороду, стал очень расчётлив и жутко ревнует жену к каждому столбу, просто собственник времён «Домостроя». Вряд ли я смогла бы это вынести. Да я и не собиралась.

                *                *                *

В его объятиях я вся, словно  в коконе, он умеет обнимать меня сразу всю.
По утрам я выпархиваю на улицу яркой, весёлой бабочкой, ловлю восхищенные, жадные взгляды, тайные улыбки; каждому хочется отпить глоточек, отведать кусочек сияющего женского естества.

                *                *                *

Много выпало счастья.
Но всё ли увидеть сумела
Я  глазами любви,
Ведь в любви я слепа?
А судьба всё же не обманула.




                2000г.
                Нижний Новгород