Моя солнечная страна

Андрей*
1974 год

История без начала, смысла и конца

1
     Я люблю писать. Это доставляет мне необъяснимое удовольствие. Это даёт мне возможность дважды переживать события. Только второй раз – более осмысленно и полно.
     Я познакомился с Ольгой совершенно случайно. Этого могло не случиться, если бы мой папа не вздумал  учить английский или пригласил бы вместо Павлова ещё кого-нибудь… Разве не случайность, что у Павлова есть Ольга и что она такого же возраста, что и я? А разве не случайность, что у  Павлова вообще дочь, а не сын…
     Важен факт: я познакомился с Ольгой… но, простите… кажется, я что-то путаю… Это она со мной познакомилась! Да, так будет вернее… хотя какая разница?
     Кажется, это было лет пять тому назад. Ольга пришла тогда в белом пушистом платьице. Я страшно растерялся; я вообще невероятно теряюсь, когда у нас дома появляется какая-нибудь девчонка, да ещё и незнакомая. В этих случаях я слоняюсь по комнате с таким видом, будто  всё время что-то ищу. И тогда ходил из комнаты в комнату   и, сам того не замечая, чаще всего появлялся там, где находилась вышеупомянутая юная леди.
     С её точки зрения, я должен был выглядеть назойливо и нелепо.
     Она сидела на маленьком низеньком сером диванчике в комнате, смежной с верандой. Стол у окна был  завален моими учебниками и тетрадками и имел довольно неприглядный вид.
     Ольга  очень внимательно слушала пластинку, кажется, что-то из балета Чайковского. Она красиво распушила платье  и была похожа на балерину. Обычно, когда она грациозно ходила по комнате, её маленькие ступни сначала касались пола отодвинутым в сторону носком, а за ним опускалась и пятка. Когда потом в театре я видел, как балерины ходили по сцене,   сердце начинало биться неровно и часто.


• Автор этой главы А. С.


      По своему характеру Ольга была совершенно чужда той внешней ложной скромности, которую так любят старушки. Когда она вошла впервые в наш дом, моя мама сочла обязательным познакомить нас, но это оказалось явно лишним, я это чувствовал. Оля гордо подняла носик, не удостоив даже взглядом мою жалкую, внезапно вспотевшую персону. Но вскоре   уже непринуждённо болтала со мной. Было ясно, что она из  разряда тех милых существ, с которыми с первых минут знакомства чувствуешь себя так, будто знаком уже сто лет, хотя тебе от роду только двенадцать.
     О! Это были незабываемые минуты, когда она говорила со мной, и боже, какую несусветную чушь нёс тогда я! Ей-богу, у меня до сих пор  горят уши, когда   вспоминаю, что ей говорил.
     Да! Совсем забыл сказать пару слов о выдающейся фигуре Павлова. Это человек с крупным носом, со складками на лице, которые Ильф и Петров, описывая личность гражданина Корейко, называли ефрейторскими. Смеётся Павлов немного неприятно, но в то же время заразительно, вот так: «гы-гы-гы». Шутит он весьма своеобразно, часто использует в речи  продукты русского фольклора и так же здорово впихивает в нее цитаты разных там компетентных людей. Мы называли его «тычер», это по-английски – «учитель». «Тычер» живёт по своим строго заведённым меркантильным принципам и считает, что их незыблемость не может пошатнуть даже то, что они острым концом входят в бок своим же –  жене и дочери.
     Мать Ольги, Мария Петровна, тоже преподаёт английский. Она отличный человек. Большая умница. Уф, кажется, никого не забыл.
     Павлов приходил к нам по вторникам и четвергам часам к шести вечера. В эти дни я сидел за письменным столом в кабинете, дрожа, как в лихорадке. Мой настороженный слух ловил звук чьих-то шагов на лестничной клетке, и каждая минута растягивалась до бесконечности. Я сидел, совершенно невидящими глазами глядя в учебник, и выводил на листке бумаги замысловатые каракули. Короче говоря, я необыкновенно волновался. А самое интересное в том, что я никогда не слышал   шагов Павлова и Ольги на лестнице, сколько бы ни прислушивался, и их музыкальный стук раздавался совершенно неожиданно для меня. Жаркая волна снизу вверх проходила у меня внутри, заливала судорожно колотящееся сердце, поднималась выше, вливалась в уши, щёки и там застревала,  а потом меня всего обдавало космическим холодом.
     Обычно вместе с Павловым приходила Ольга, и я слышал гы-гы-гыканье и её голос. Её голос не идёт ни в какое сравнение со всеми в мире голосами. Это единственный во всём мире… нет, не в мире! Во всей Вселенной это единственный голос. У меня нет слов, да я и не собираюсь их искать, чтобы рассказать, какое это чудо – ее голос.
     А бывало так, что «тычер» приходил один… Тогда я обливался потом и…  молился. Я молился Богу, чёрту и умолял их не обижаться на меня за то, что   молюсь им обоим. Позже я вырезал себе специального идола и обжёг его на огне, чтобы он стал чёрненьким, как негритос. Я молился тогда и Богу, и чёрту, и идолу… Я молился бы ещё кому-нибудь, если бы придумал кому. И Оля приходила. Что тогда со мной творилось, конечно, не трудно представить…

2

     Вскоре Ольга и я сделались почти друзьями. Я очень любил её и с величайшим нетерпением ждал её, а когда она приходила, всегда смеющаяся и такая новая, в доме становилось разноцветно и весело. Но я мрачнел. Чем было веселее, чем чаще слышался её прелестный смех, тем мрачнее становился я. Я уходил, садился за свой письменный стол и рисовал каракули дрожащей рукой. Я недоумевал и спрашивал себя, почему же я такой глупый дурак! Внутри у меня что-то больно сжималось, а глаза выстилались чем-то горячим.
     Потом в кабинет прибегала Ольга, танцевала, пела, смеялась и обнимала меня за шею, ей всё время нужно было до всего дотрагиваться. Мне становилось очень хорошо, но я зачем-то брал её руки, сжимал и разводил в стороны. Ей было больно. Я был тогда большой, страшно неуклюжий и каждое утро кряхтел над гантелями, чтобы стать сильным. Оля обижалась и уходила от меня, а я в отчаянии бил себя по голове.
     Потом папа с мамой перестали заниматься английским, и Павлов  заходил только от случая к случаю. Иногда заглядывала Ольга. Ей очень нравилась наша семья.
     Мне тогда казалось, что она должна была ненавидеть и презирать меня за те глупости и грубости, что я допускал, но она не ненавидела меня и не презирала. Однажды на мамин вопрос, не поссорились ли мы, она ответила, что мы не ссоримся и не миримся… так, что-то нейтральное. Я услышал это, и на душе стало пусто и горько.

3
 
     Как-то под Новый год, когда у нас в школе должен был быть праздничный вечер, я пришёл к Ольге. Дома  никого не было,  и мы провели время   просто чудесно.
     В её комнате стояла ёлка. Хотя, если быть точным,   не ёлка, а ёлочная импровизация, состряпанная из нескольких тщедушных туек. Но какое   имеет значение, что торчало посреди комнаты: ёлка, туйка, метла, палка, щётка или семафор? Оля убедила меня, что  то, что торчит, – лучшая ёлка в мире. Тогда я отнёсся к этому скептически –  глуп был. Сейчас-то я понимаю, что та метёлка была самым лучшим из всего, что могло украсить квартиру в новогодний вечер.
     Мы приставили к чердаку лестницу и полезли в дырку, ведущую под крышу, где лежал всякий хлам и ящик с ёлочными игрушками. Его мы осторожно стащили вниз и отнесли в комнату. Сначала мы мыли полы, потом протирали игрушки и цепляли их на хилые туйкины веточки. Туйка потихоньку преображалась и расцветала. Честное слово, нам тогда было очень хорошо, несмотря на мою глупость и грубость. А потом я зачем-то пошёл в школу, где уже было пусто и темно.
     Иногда Ольга оставалась у нас ночевать, правда, страшно редко. С соблюдением этикета – культа в нашем доме – мы по очереди укладывались в кровати, а потом, плюя на этот культ, с братом Сашкой вместе перебирались на Ольгину кровать, лежали и болтали с ней. Тогда было тоже очень хорошо.
     Мы разговаривали допоздна. Ольга перебирала мои волосы, и от прикосновений её пальцев по голове у меня ходили ласковые волны, мне хотелось зажмуриться и лежать так неподвижно до самой смерти.
     Когда становилось совсем поздно, Ольга прогоняла нас с Сашкой. Однажды я незаметно подменил подушки и потом всю ночь целовал то место, где была  её голова. Это, конечно,  ужасно сентиментально,  даже чересчур. Вообще я целовал все её вещи, которые оказывались у меня в руках. Когда я приходил к ней, то улучал минутку и тянул к губам кончик рукава её красного пальто, край  кофты или юбки, которые висели на стуле. Глупо, верно? Но это правда.
          Как-то раз, когда Оля устроила чистку в своём секретере, маленькая карточка выпорхнула оттуда и опустилась на пол. Я её  цап-царап  и скоренько запихал  в карман, невинными глазками оглядываясь вокруг.
     В очень редких случаях  торжественно открываю блокнот, вынимаю из него Олю и смотрю на неё… меланхолично втягиваю носом воздух и… прячу карточку обратно. Потом задираю очи к… м… м…, очень высоко поднимаю глаза, в которых разливается чёрт знает какая тоска. В эти минуты я заделываюсь эмпириком и смотрю на жизнь весьма философски.
    
   продолжение....    будет...