Дядя Доктор

-Смотрите сюда, закройте левый глаз, читайте. Так, так, так. Ничего, вполне. Теперь правый глаз закройте.  Ниже строчку, еще ниже. Так.
-Что? Это? Это фотография моя в медицинском. Наш выпуск. Вот сюда смотрите, пожалуйста.
-А, да, один, конечно. В те времена! Как мне удалось? Ну, как вам сказать. А вам интересно? Смотрите какая, никому не интересно, а ей интересно. Ну, повезло мне, знаете ли. Везение одного почти всегда невезение другого, не так ли, душа моя? Экая вы вертяка, однако. Не вертитесь, а то ничего не расскажу. У меня от вас голова кружится, a я вот, видите сами, не юноша давно.
-Ну, да, так вот. А фамилия? Фамилия занятная, да, согласен.  Гугенотская, вообразите себе, французская у нас фамилия. Французские гугеноты, ну, вы то знаете, вы же профессор, так они бежали от религиозной резни из Франции в Германию.
-В Берлине есть музей этих гугенотов.
-Что вы говорите? Надо сходить. Нда. Теперь смотрите сюда, на мое ухо. Нет, не на это, на правое ухо. Наискосок. Да зачем же вы глаз то закрыли? И чем же вы будете смотреть? Профессор. Теперь на левое ухо мне смотрите. Не мигайте. Так.
-А из Германии в Голландию бежали эти гугеноты, а там фамилию де Рамю превратили в Дерамус. А оттуда они в Новый Амстердам, который Нью-Йорк, а оттуда по восточному побережью в Вашингтон, а оттуда еще на юг. На юге они, как видно, и купили моих предков. Ну, что же вы так дергаетесь? Сидите смирно. Ну, так не смотрите на капли, раз вы их боитесь. Смотрите вот сюда, на мои часы.  Видите, какие у меня красивые часы, большие …  Вот и смотрите на них, тю-тю- тю.  Нет, пучиться не надо, это не поможет. Ну, вот, молодец. Один глаз есть. Хотите воды? А я хочу. Взмок с вами.
-Да, где я остановился? Так вот, к тому времени они, гугеноты эти, разбогатели и купили плантации. С предками моими, в Алабаме. После освобождения рабы получали фамилии своих владельцев, ну, и мы стали Дерамусы. Знаете, душа моя, если вы не прекратите от меня увертываться, я вам и вправду в глаз пипеткой попаду.
-Ах, да. Ну, и двинулись мои предки, как все, с юга на север, на заводы, за работой. Куда же еще? Целыми плантациями снимались и шли. Я родился уже в Детройте, нас семеро детей было. Родители так проклинали свою жизнь, что никто из нас, детей, семьей обзаводиться не решился. Нда. А летом меня всегда к бабушке посылали, в Алабаму. Я старший был, и это она меня Альфредом назвала, чтоб шикарней, как ей казалось. У, какая была женщина! Бабушка моя любимая. Ой, что я вам расскажу, если не будете вертеться со вторым глазом! Прямо мука с вами, должен вам сказать.
-Так вот. Однажды я летом проснулся, а было мне 7 лет. Ночь, а светло как днем, зарево. Я к окну: а там крест горит, огромный, выше нашего дома. Куклуксклан, слыхали? Ну, а я тогда еще не слыхал. Маленький. В пижаме. Дедушка влетел,  из комнаты меня тащит, прямо так, в пижаме. Тогда они все полосатые почему-то были, пижамы эти, что у белых, что у черных. Без разницы. Все полосатые. А бабушка схватила ружье и на крыльцо с ним выскочила. И давай стрелять, по этим, в колпаках. А они возьми, и крест этот горящий на наш дома и повали. Чудом рядом лег, и не зацепило. Потом затихло все. Я всю ночь, с дедушкой и младшим братом, в сарае пролежал, плакал. Утром бабушка подзывает меня: «Альфред, хочешь конфет на 25 центов?» А то нет! На 25 центов тогда мешок конфет дешевых купить можно было. Тогда, говорит, беги в лавку к лысому Джо и купи себе конфет на сколько хватит. Да смотри, когда расплатишься, не забудь сказать ему: «Мистер, бабушка велела передать вам спасибо за вчерашний визит». Понял? А я уже бегу, благо ноги длиннющие, лечу, от нашего хутора до бакалейной лавки этого Джо всего то мили две. Набрал я два кулька конфет, еле держу, счастье такое привалило, аж в глазах темно, в рот себе уже две конфеты запихал, ну, знаете, эти, «сломай челюсть» называются, каменные такие карамели? Ну, вот, я их себе в рот напихал, расплатился и уже вон из лавки, с кульками моими. Да тут вспомнил, что бабушка что-то велела передать. А, да! Обернулся я к этому Джо, и, через карамели эти, а они во рту прилипли сразу, подковой встали, знаете ли, я рот до дому закрыть не мог, и говорю: «Бабюска пхасиха пеедать пасихо ха херахний ыит». И вон оттуда. Домой пришел, а бабушка ко мне: Ну, что, сказал? Сказал. А он что? Побледнел. Она довольна. Стоит, подбочинясь, на ружье опирается, эх, какая была женщина! Я потому и не женился, наверное, все такую искал. А потом взяла и все конфеты у меня отобрала: «Теперь буду вам (мне и брату младшему) по одной все лето выдавать, а то без зубов останетесь».  Я очень возмущался, как же, подвох! Я то их один часа за два собирался съесть. Уж только потом я понял, что к чему. Когда она по ним ночью стреляла, у них на бегу, видно, колпаки попадали, и она этого бакалейщика узнала. Вот так. Впредь не тревожили нас ни разу. Без страха спали. Это она мне вдалбливала: «Ты, Альфред, будешь настоящий доктор». Это тогда неслыханно было. Думали, совсем старуха рехнулась, вчера с плантаций и в доктора. И хотела, чтобы меня, во что бы то ни стало, в белую школу отдали. Маму, дочь свою, запилила. А как отдашь?
Тогда, в Детройте, если ты бедный был, то ты был либо поляк, либо наш. Кварталы наши примыкали, смыкались, можно сказать, дом к дому, забор к забору. Польская школа была совсем близко, за углом, вот мама меня туда и отвела. Она еще удивилась, что меня так легко туда взяли. Ей-то все едино, мы и не знали, кто такие поляки. Бабка пристала, отдай ребенка в белую школу, вот вам белая. Оставила она меня там и ушла. Я думал, меня там в первый же день прибьют. Драться приготовился насмерть. Но оказалось, не пришлось. Спросили только: «Ты еврей?» А я и не знаю, что это такое. По интонации чувствую, что это что-то такое, чем лучше не быть. «Нет», говорю, на всякий случай. И угадал. Отстали. Потом я узнал, что если ты не еврей, то бояться тебе в этой школе было, в общем, нечего. Других делений местные не знали. Хотя некоторые ребята не вполне были во мне уверены, потому что из детей ни один ведь еврея в глаза не видел. Да я и сам был не совсем уверен, что я не еврей, потому что не знал, банда это такая, секта или болезнь заразная. Когда бабушку спросил, она только рукой на меня махнула, что это, мол, белые между собой как-то различаются, а нам недосуг. Я так в школе и передал, и меня совсем в покое оставили, а потом привыкли ко мне. Везенье одного это всегда невезенье другого, не так ли?
-Душа моя, вам нужны очки. Да вы что, нельзя так реагировать! Вы меня напугали. Я вам, что, глаз предлагаю удалить или опухоль мозга нашел? Вы что! Тем более, раз пишете. Где вы видели писателей без очков? А? Только в древней Греции. И то, только  потому, что они рабам диктовали. А так бывают только три вида писателей: в очках, слепые и покойники. То-то.
-Так вот. Школа была, и правда, неплохая. Учителя все польские эмигранты были, интеллектуалы. Одного на всю жизнь запомнил: Мистер Каземир Кордзинский. Математик. Худой, костлявый, востроносый. Нервный, жуть! Ух, давал нам жизни этот Каземир. Ненавидел он нас, без разбору рас и сословий, одинаково. Я на первой парте сидел. Видел всегда плохо. А я вертлявый был, ужас. Он и так нервный, как черт, а тут еще я перед носом ерзаю. Надоел я ему, страсть. Так он как гаркнет нам: «Вы, говорит, придурки разноцветные, не будь я Кардзинским, я бы, говорит, в Гарварде уже преподавал, а из-за своего происхождения с вами тут, идиотами безмозглыми, мучиться должен!» Крик души. Мы притихли все, поляки головы повесили, а я обомлел аж: выходит, у белых тоже проблемы могут быть?» Открытие я такое сделал. Это как-то придало мне  сил и уверенности. Раз они и друг с другом также, то, может быть, и я где между ними пролезу. Тогда очень поляков дискриминировали везде, проходу не давали. Нда.
-Если вы такая нервная, душа моя, мы вас усыпим. Наркозиком подышите, станет вам хорошо, мы вас на столик положим, все, что захотим, расковыряем, все, что захотим, из вас вынем, и все, что захотим, в вас позакапываем. Вы проснетесь от наркоза свеженькая, с новым стеклянным глазиком, еще и спасибо скажете. То-то же.  Шучу.
-Ну, и благодаря этой школе (права была бабушка), и несчастному Кардзинскому, блестящий математик был, поступил таки я в колледж. В арбитуре так голодал, совсем вертикальный стал. Один сплошной позвоночник с ногами. Но учился хорошо, зубрил, как помешанный. Все бабушке хотел доказать. Чтобы не падать от недоедания, ел горы витамина Ц, его нам, студентам медикам, бесплатно выдавали. И кофе пил, как Бальзак, потому что он тоже на кафедре бесплатный был.  Ну, а когда мочу сдавал, мы все должны были, конфуз вышел. Пришел я за результатом, а лаборантка на меня странно так смотрит: «У вас моча, говорит, сплошная кислота, ей батарейки заряжать можно, шипит!» Ей и в голову прийти не могло, отчего она у меня такая.
Закончил я медицинский, и бабушке позвонил, в Алабаму: «Бабуля, кричу, я доктор! Настоящий!» Дожила. Я ей кричу, а в трубке тихо. Что такое? А она сказать ничего не может. А через неделю позвонила мне и говорит: «Альфред, ты не пугайся, но я совсем скоро умру. Ты не смей плакать, слышь? Устала твоя бабушка, смертельно устала. Не горюй. Я терпела, тебя ждала, а теперь все, можно». И через неделю умерла. Вот какая. А я вот, сам уже скоро пенсионер, а, поверите ли, все плачу по бабушке своей. Скучаю. Ну, и вы туда же! И у вас бабушка? Вот видите, я ведь до вас этого никому не рассказывал, даже женщинам, которых любил. А я любил! Нда. Нельзя, нельзя, вот сейчас ассистентка моя войдет, а мы тут вдвоем с вами ревем по нашим бабушкам. Хорошо это будет? И потом, мне слезы сейчас совсем некстати.  Ну-ка, поднимите глаза.
-A глазик вы свой замучили. Устал глазик, протестует, не хочу, говорит, научные труды больше писать, пустите меня на свет божий, на солнышко посмотреть. Лучше? Конечно! Я же вам, душа моя, капли обезболивающие капнул.
Смешной? Я то? Еще бы. Жизнь смешная, смешнее некуда. Уже в арбитуре прослышал я, что на Аляске нашему брату хорошо. Относительно. А то, понимаете, в Мичигане врачебную практику было мне тогда открывать бесполезно. Только зря расстраиваться. А зачем в жизни зря расстраиваться? Вон, вы уже до очков допереживались. Ну, и приехал сюда. Мама только переживала, ты, говорит, сыночек, напутал, там люди не живут. Живут! Еще как живут. И я зажил, как видите. Я только потом осознал, что чернокожему здесь легче, потому что не он здесь последний, а есть еще последнее его. Так что, спасибо местным аборигенам, дела у меня пошли. Везенье одного это всегда невезенье другого. Так ли, душа моя?