Особенности развития

Девятый месяц. Большой живот Киры живёт, кажется, своей собственной жизнью, и иногда ходит ходуном, словно тот, кто сидит там внутри, уже торопится поскорее выбраться наружу. Кира и Саша гладят живот, разговаривают с ним, и уже совершенно невыносимо ожидание, так хочется посмотреть в лицо своему первому ребёнку. Вечером Кира долго возится в постели, никак не может удобно устроиться и уснуть. А когда ей всё-таки удаётся задремать, сон оборачивается кошмаром: она идёт по леске, натянутой между высотными домами, нога соскальзывает, и, просыпаясь в падении, она понимает: началось. А дальше – всё, как у всех: прыгнуть в машину, схватить сумку, которая давно ждёт в коридоре, дышать ровно и глубоко на каждом светофоре, ритмичная боль, которая пугает и радует: уже совсем скоро!
В родовом зале ребёнка долго не отдают, врачи рассматривают его под яркими лампами, о чём-то тихо спорят, сдвинув головы. Киру, прикрыв простыней, увозят на каталке в палату одну. Спустя некоторое время, достаточное для того, чтобы почти сойти с ума и пересчитать все трещинки на потолке, к ней заходит врач. Кира молча смотрит на эту пожилую женщину с мятым лицом, на её не совсем свежий халат, вяло думает: «Наверное, устала после суточного дежурства». «Редкое заболевание… Не жилец… Будет овощ… Не забирайте, пишите отказ. Будет овощ, никогда не скажет «мама», - слова соскальзывают, как капли воды с подоконника, не проникая в мозг Киры. У неё нет сил ничего сказать, возразить, она измучена болью, родами, неизвестностью, и только слёзы текут и текут по щекам, и шея уже совсем мокрая. Кира тихо возражает: «Нет, ни за что, я заберу его домой». Врач с раздражением подводит итог: «Вы с ума сошли, не понимаете, на что идёте», раздражённо хлопает дверью палаты, выходя. Чешуйка штукатурки слетает на пол, Кира безучастно провожает её полёт глазами. Внутри разрастается странная пустота, вытесняет всё изнутри, и это давление невозможно терпеть, оно рвёт всё внутри. Кира начинает выть, тихо раскачиваясь из стороны в сторону. Прибегают врачи, пытаются поймать руку, вкалывают что-то. Кира проваливается в медикаментозный мутный сон, и ей кажется, что продолжается её ночной кошмар, она всё падает, падает и пробуждение не наступит никогда.
Начинаются будни. Кира привыкает к изменённым чертам маленького личика. Если не смотреть, если не выходить никуда из дома, то с этим почти можно жить. Его так же нужно кормить грудью, менять пелёнки. Можно натягивать на него забавные маленькие вязаные башмачки и кофточки, которые выбирала в магазине с такой любовью. Кира скупает килограммы самых нужных пособий и развивающих книг. Она попадает на приёмы к платным, бесплатным, самым лучшим и просто известным врачам. Кира приучила себя не удивляться и не возмущаться, услышав в очередной раз: «Ребёнка нужно сдать в интернат, там занятия, там ему будет хорошо». «Возможно, когда-нибудь лекарство появится, но сейчас ничего предложить не можем», или просто – «Я не знаю, что с вами делать, никогда такого не видел». Кира тихо плачет по ночам, стараясь не разбудить мужа и малыша, а когда гуляет – старается уходить с тех площадок, на которых сидят в песочницах родители с обычными детьми. А где муж? Где Саша она почти не замечает. Наверное, он всё-таки ходит на работу, потому что деньги на врачей откуда-то появляются. Кажется, у него стало чуть больше седины в волосах. А, может, так было всегда, просто она не замечала. Кира отказывается от визитов в гости к родственникам и друзьям, привыкает врать легко и между делом: «Болеем. Времени совсем нет. Уже наметили другие дела на этот день».
Кира сидит в автобусе, держит на руках ребёнка в ярком синем комбинезоне («Мой маленький, ты будешь одет лучше всех, всё самое дорогое, самое модное, самое лучшее. Мама всё тебе отдаст»). Пассажиры не обращают внимания на искажённые черты лица, которые наполовину скрыты вязаной шапочкой на завязках, снисходительно улыбаются, поглядывая в сторону молодой мамы, прислонившейся к оконному стеклу, прикрывшей глаза. Ребёнок начинает пронзительно кричать, раскачиваться из стороны в сторону, словно пытается вырваться из сжимающих его рук. Пассажиры морщатся, со всех сторон раздаются голоса: «Избаловала!» «Женщина, успокойте ребёнка!». Кира пытается перекричать этот хор, стараясь, чтобы голос не дрожал и звучал спокойно и твёрдо, пытается объяснить: «Он болеет, у меня ребёнок-инвалид!» Один из голосов солирует: «Нарожали уродов, вот и сидите с ними дома!» Кира хватает ребёнка и выскакивает из автобуса на ближайшей остановке. Её трясёт. «Горите в аду, твари, горите в аду!» Она прижимает малыша к себе и задумчиво смотрит на оживлённое шоссе, даже не замечая, что стоит в самой середине лужи из воды и талого грязного снега, как текут по щекам слёзы и их тут же стирает и сушит ветер, оставляя дорожки из соли. У Киры перед глазами картина: она выбегает на середину шоссе, визг тормозов, вой сирены скорой. И больше нет ничего. Нет боли, от которой невозможно дышать, - словно торчит в спине нож, нет этих качелей чувств по тысячу раз в день: от поглощающей нежности до ненависти, нет усталости, от постоянных бессонных ночей, когда плач ребёнка не даёт уснуть больше, чем на пару часов, а только закрыла глаза – и снова нужно вставать: молоть кашу в блендере в однородную массу («Это невыносимо, он когда-нибудь научиться жевать и глотать сам?»), снова и снова учить собирать пирамидку (и кольца опять летят на пол, а ребёнок заливается хохотом, и Кира лезет под стол, с трудом удерживаясь от желания шлёпнуть по маленькой ладошке: «Он что, издевается надо мной?»), улыбаться очередному светилу медицины, который спокойно говорит: «Ничего невозможно сделать». Нет мыслей, от которых спина моментально покрывается ледяным потом, которые возвращаются каждый день: «А что будет с ним, когда не станет меня?» Малыш начинает плакать, конечно, он устал и хочет есть. Кира прижимает его к себе, закрывает от ветра, шепчет невразумительные, полные нежности слова. Бредёт домой, спотыкаясь. И ей кажется, что всё свинцовое городское небо обрушилось на её плечи одним пластом.
Кира тщательно вытирает ноги о маленький коврик перед дверью. На двери табличка «Развивающий центр». За дверью – светлые стены, на стенах улыбаются герои мультфильмов. Кира заходит в кабинет. Там много красивых игрушек. Женщина в кабинете пристально наблюдает за ребёнком, который бесцельно перемещается вдоль стен, хватает всё, до чего может дотянуться, облизывает предметы, бросает их на пол. У женщины добрые усталые глаза и уютные морщинки возле них. Женщина спокойно говорит: «Ну, вы же понимаете, что заниматься с ним бесполезно, там нечего развивать. Но я могу попробовать поиграть с ним. Но это будет не дёшево, ребёнок тяжёлый, проблемный». Кире кажется, что она не расслышала, она переспрашивает: «Поиграть? Но нам же нужно заниматься, ему нужно развитие!» Педагог скучающим голосом возражает: «Заниматься вас никто не возьмёт, посмотрите на своего сына, он ничего не может, ничего не понимает! Это всё, что я вам могу предложить.» Кира берёт мальчика за руку, говорит неожиданно твёрдо: «Нет, нам это не подходит», берёт ребёнка за руку и выходит с ним из кабинета. Она не замечает, как они одеваются, как выходят на улицу. На улице она покупает сигареты в каком-то ларьке. И, присев на заснеженную лавку на пустой детской площадке, глядя на то, как сын возится в снегу и пробует его на вкус («Подумаешь, простуда – одной проблемой больше, одной меньше»), закуривает впервые со студенческих времён.
Ночью у мальчика поднимается температура. Не помогают свечи, таблетки, микстуры. Градусник упорно показывает цифры больше 39. Кира шёпотом диктует мужу, который зашнуровывает ботинки, стоя уже у лифта: «И детский терафлю». Наткнувшись на своё отражение в полумраке коридора Кира не сразу понимает, что эта очень взрослая женщина с растрёпанными волосами и глубокими тенями под глазами – она. Ещё совсем недавно бывшая двадцатипятилетней, молодой, беззаботной. Из комнаты раздаются странные звуки. Кира врывается в комнату и застывает на пороге, леденеет, каменеет, видя, как маленькое тельце изгибают судороги, на губах пузырится пена, а в широко открытых глазах отражается свет от уличного фонаря. Слишком неподвижных и слишком широко распахнутых, таких глазах, которые не бывают у живых людей. Набирая цифры на клавиатуре телефона, давясь в своих объяснениях, она понимает, что уже всё напрасно, точно напрасно, и её накрывает странное равнодушие, словно всё, что происходит она видит на экране телевизора.
Молодой врач, снимавший приступ, легко дотрагиваясь кончиками пальцев до её плеча, объясняет: такое бывает у маленьких детей от высокой температуры. «У вас же не совсем обычный ребёнок, понимаете. Сейчас в больницу, в реанимацию.» И, отводя глаза: «Но вы должны быть готовы ко всему, конечно, мы постараемся, сделаем всё, что от нас зависит. Ну, мамочка, не плачьте, ничего же ещё неизвестно». А Кира и не плачет совсем, просто от чего-то опять течёт вода из глаз, и она почему-то отмечает, что врач плохо выбрит, и на полу остались следы от его ботинок («Пол мыть»). Она такая чужая и отстранённая в своём молчании, что муж, прибежавший из ночной аптеки, не решается подойти и сказать её что-то. Только засовывает глубже в карман, скомкав в горсти, упаковку никому уже не нужного жаропонижающего, и идёт за женой, накидывающей пальто прямо на халат.
Ночь в больнице. В реанимацию не пускают, а Кира почему-то и не рвётся особо. Сидит, прислонившись к стене, выкрашенной зелёной краской. Кира вспоминает. Как её мальчик смеётся, скидывая под стол очередную очень развивающую игру. Как выплёвывает нелюбимое пюре из кабачков. Как плачет и морщит нос, когда ему больно. Как прижимается к её щеке и тянется поцеловать, вздыхая от избытка чувств, когда она обнимает его и сажает на колени. Как много их накопилось – таких паззлов-воспоминаний. Ей всё казалось, что это – просто временно, что эти моменты – черновик. Но она соберётся, всё исправит, перепишет начисто и тут-то и наступит настоящая жизнь. А это и был жизнь. Её. Настоящая. И если её не будет – то не будет ничего. И ничего не надо. Кира никогда не была религиозной, она не умеет молиться. И она не знает, услышат ли её там, наверху. Наверное, если попросить изо всех сил – услышат. И губы раз за разом повторяют: «Помоги, помоги, помоги…»
«Если ты останешься жив, я больше никогда не буду тебя наказывать за то, что ты кричишь, раскачиваешься из стороны в сторону, балуешься. Я не буду прятать тебя от этого мира, и никому не разрешу внушить мне, что я должна тебя стесняться, сынок. Я подарю тебе всё, то, что должно быть у каждого ребёнка: любовь, и прогулки, и новые игрушки, и всё, что ты захочешь…Я найду для тебя лучших специалистов, где бы они ни были: в другом городе, в другой стране, у чёрта лысого. А если они не смогут помочь – будем просто жить. Ты только живи, сынок, только живи…»
 Утром Кира идёт в церковь. В глазах – словно песок. Пальцы дрожат. Свечка гаснет раз за разом. Кира пытается себя убедить: «Это просто свечка, это ничего не значит». Ей страшно. Робкий огонёк, затеплившись на минуту, гаснет, оставляя только тонкую сизую струйку дыма. И Кира, подходя к больнице, уже почти уверена в том, какие новости ждут её там.
Кира с мальчиком гуляют на площадке перед домом, кепка падает ему на глаза, женщина поправляет её, вполголоса объясняет: «Смотри, это собака побежала, собака  - «гав», это – кошка, кошка – «мяу». К Кире подходит женщина с малышом, сочувственно улыбаясь говорит: «Ещё не разговаривает? А сколько ему лет? Вы знаете, у наших родственников был случай, тоже сын молчал до пяти лет, так они в деревню возили, к бабке. Она что-то там над ними пошептала – и сразу заговорил! Я потом спрошу, куда они возили, обязательно скажу вам, я вас часто вижу на нашей площадке!» Кира резко и твёрдо говорит: «Вас это не касается!» Присаживается на корточки, поправляет ребёнку кепку: «Это наше дело, да, сынок? Мы справимся!» И вдруг впервые видит, как мальчик улыбается ей – в ответ на её улыбку, глядя прямо в глаза. И уже неважно, что думает налившаяся красным советчица. Потому что самое важное сейчас – «Показалось? Нет, не показалось! Или показалось?..»
Кира занимается с сыном за столом, она раскладывает перед ним карточки, говорит: «Возьми яблоко!» и мальчик тянется к картинке с яблоком. Кира кричит: «Саша, смотри, он понимает, он понимает меня!» Муж заходит в комнату, прислоняется к косяку, пожимает плечами: «Только одно слово! И чему ты радуешься – ему четыре года, а он только-только начал понимать просьбы. Тебе не кажется, что этого маловато?»  И тихо добавляет: «Ты ничего, кроме него не видишь. Для меня места в этом доме нет».  Но Кира не слышит это. Она отворачивается, сжимает губы, повторяет: «Возьми яблоко. Возьми грушу…» Мальчик неуверенно тянется к тем картинкам, которые она перед ним кладёт.
Ночью Кира стоит над кроваткой, в которой спит сын. Кира думает о том, что ночь – это время передышки, подарок от мироздания. Такой странный период безвременья, когда все дети спят одинаково и можно быть не особой мамой, а просто мамой просто ребёнка. Она тихо целует мальчика, поправляет одеяло. Кира заходит в спальню, смотрит на спящего мужа, пожимает плечами, ложится к нему спиной, стараясь отодвинуться на другую сторону кровати, как можно дальше.
На осмотре у врача Кира рассказывает, о занятиях, показывает, что ребёнок стал реагировать на своё имя, показывать по просьбе предметы, собирать башню из кубиков. «А ещё я записала видео, сейчас покажу».  Врач рассматривает запись с экрана телефона, удивляется: «Удивительные результаты! С вашим диагнозом такого не может быть!» Кира, тихо улыбаясь, выходит из кабинета. Мальчик рядом с ней уже уверенно переставляет ноги. В коридоре пробует сам натянуть куртку. Кира терпеливо ждёт и придерживает рукав, в который никак не может попасть маленькая рука.
Кира с мальчиком выходят на улицу, садятся в автобус. Кира говорит: «Смотри в окошко!». Пассажир на соседнем сиденье пристально смотрит на ребёнка. Киру словно колет в сердце тонкая булавка. Но лишь на секунду. Она подходит к мужчине, спрашивает: «Вы хотите что-то спросить?» Тот отворачивается, бормочет: «Нет-нет!» Кире становится смешно и как-то странно легко, она надувает щёки и изо всех сил старается не расхохотаться. Кира с сыном выходят на своей остановке и идут на детскую площадку. Подбегает мальчик («Почти ровесник моему! Почти такой, каким мог бы быть мой, если бы не…»), спрашивает: «А почему он такой большой, а не говорит?» Кира присаживается рядом на корточки, объясняет: «Такое бывает. Не все люди умеют говорить. Некоторые не могут ходить, а некоторые не могут услышать, что ты им говоришь». Мальчик спрашивает: «А он когда-нибудь научится?» Кира на минуту отворачивается, смотрит в синеющее пронзительное мартовское небо, поворачивается и говорит, глядя мальчику в глаза: «Я не знаю, но мы будем очень стараться его научить». Мальчик говорит: «А можно я тоже буду помогать ему учиться?» Женщина кивает: «Конечно.» Садится на лавочку и смотрит, как мальчишки вдвоём шлёпают по лужам и хохочут, резиновые сапожки на маленьких ногах (у одного – красные, у другого – зелёные) тут же покрываются одинаковыми кляксами грязи. И если смотреть со спины – уже не видно, кто из особенный, а кто обычный.
Кира и мальчик возвращаются вечером домой. Свет выключен, на фоне темнеющего окна силуэт мужа, который смотрит во двор. Саша, не поворачиваясь, говорит: «Мне тоже было очень больно. Ведь он и мой сын. Но кто-то из нас двоих должен был не плакать, а ты меня ни о чём не спрашивала.» Кира стоит молча, не раздеваясь, сжимая в руке руку сына. И тогда Саша подходит к ним сам. И вдруг оказывается, что его рук хватает, чтобы обнять их двоих – и женщину, и мальчика. Они так и стоят в полумраке коридора, не зажигая свет: Кира в своём светлом пальто, мальчик в яркой курточке и заляпанных грязью сапогах и мужчина в джинсах и клетчатой домашней рубашке. И кажется, что время застыло. И, кажется, что всё встало на свои места и каждый паззл занял своё место в общей картинке.
Ночью Кире снится кошмар: она идёт по натянутой леске между двумя высотными домами. Нога соскальзывает, но она ловит равновесие, она почти дошла до противоположной стены. Кира сквозь сон слышит: «Мама!» Она открывает глаза, сын стоит рядом с кроватью, шлёпает её ладошкой по лицу и повторяет: «Мама, мама!»
… А яркое солнце чертит тёплые жёлтые квадраты на полу комнаты. И орут за окном воробьи, и в почках штрихами намечены первые листья, и уже совсем близко, на расстоянии протянутой руки, настоящая весна.