Шмелев и Чехов

          «ЧТЕНИЕ  ПРОИЗВЕДЕНИЙ  А.ЧЕХОВА …
               БЫЛО ДЛЯ  МЕНЯ … УПОЕНИЕМ…»
                (А.Чехов  и  И.Шмелев)

    Имена А.П.Чехова и  И.С.Шмелева составляют гордость русской литературы. Замечательно,  что  пути их  жизни  - очно или заочно - пересекались то  в Москве,  то в Крыму. И  за  границу  - один  умирать,   другой  в   бессрочную эмиграцию, - они отправились тоже   из Крыма.
      Сам Шмелев скорее отрицал факт какой-либо художественной близости своих произведений к чеховским. В ответе на анкету «Писатели о Чехове» он пишет: «Затрудняюсь говорить опреде­ленно о влиянии Чехова на мои писания... Чтение произведений А.Чехова не было для меня выучкой, а упоением...».
     Тем не менее, восприятие Шмелевым творчества и личности Чехова в высшей степени многогранно и разнообразно. …Примечательно, что Шмелев, которого обычно сравнивают с Достоевским или Лесковым, большую часть своей публицистики и выступлений о литературе посвящает Пушкину и Чехову. Эта мысль выразительно сформулирована в работе Е.Осьмининой «Как это было...», посвященной критике Шмелева: «Первый "великий" для Шмелева - Пушкин. <...> Второй "великий" <...> - Чехов».   И того, и другого  Шмелев  возводил   к  коренной  русской литературной традиции, которая «стоит на Христе»:   это  «тот маяк,  по которому <…> направила свой путь Россия.   От пушкинского   «Пророка»  <…> до   баб немых у костра  <…> в рассказе  Чехова».
      К  Чехову   Шмелев обращался  неоднократно – в самых разных  жанрах. Тут и воспоминания  «Как я встречался с  Чеховым» (1934), и  литературные статьи («Творчество А.П.Чехова» (1945), «Мисюсь» (1947), и  рассказ  «Перекати-поле» (1917) и очерк («В Сибирь за освобожденными» 1917),  и роман «Солнце  мертвых» (1923).
      Интересны   воспоминания    Шмелева о встречах с  Чеховым  в  Москве  1880-х  годов,  которые и заронили искру  восторженного,  иначе не скажешь, восприятия личности  Чехова.  Воспоминания  помогают  воспроизвести   атмосферу,  в которой  рождался сюжет чеховского рассказа  «Мальчики». В   душе  Чехова, по наблюдениям  Шмелева,  жил точно   такой   выдумщик,  как  гимназист  Чечевицын. Описание   рыбной ловли  на  московских Мещанских прудах с участием  молодого Чехова так колоритно, что  его невозможно не воспроизвести.
     «Смотрим из-за берез: сидит — покуривает, удочки на рогульках, по обе стороны. Женька шипит: «Пощупаем, не браконьер ли?» Но тут незнакомец поднимается, высокий, голенастый, и — раз! Тащит громадного карасищу, на-шего, черноспинного, чешуя в гривенник, и приговаривает баском таким: «Иди, голубчик, не упирайся»,— спокойно так, мастера сразу видно. И кому-то кричит налево: «Ви­дали, каков лапоток?» А это, сбоку, под ветлами, Кривоно­сый ловит, воспитатель училищный. А незнакомец на ку­кан карася сажает, прутик в рот карасю просунул, бече­вочку под жабры, а на кукане штуки четыре, чисто подле­щики <…>  И Кривоносый тащит - красноперого, золотого, бочка оранжевые, чуть с чернью. А карасище идет, как доска, не трепыхнется. Голенастый, в чесучовом пиджаке, в ладоши даже захлопал: «Не ожи­дал, какое тут у вас рыбье эльдорадо! Буду теперь захажи­вать». Смотрим — и на другой удочке тюкает, повело <...> А незнакомец выволок золотого карасищу, обеими руками держит и удивляется: «Не карась, золотая медаль!» Серд­це у нас упало. А Кривоносый орет: «А у меня серебряная, Антон Павлыч!..» А незнакомец опять золотого тащит...— и плюнул с досады в воду: плюхнулся карасище, как ка­лоша. <…>
      Подошли поближе, уж невтерпеж, Женька рычит: «А, плевать, рядом сейчас закину». Смотрим...— чу-уть поплавок ветерком будто повело, даже не тюкнуло. Зна­ем — особенное что-то. И тот сразу насторожился, удочку чуть подал,— мастера сразу видно. Чуть подсек — так там и заходило. И такая тишь стала, словно все померли. А оно — в заросли повело. Тот кричит: «Не уйдешь, голу­ба... знаю твои повадки, фунтика на два, линь!..» А линей отродясь тут не было. Стал выводить...— невиданный ка­расище, мохом совсем зарос, золотце чуть проблескивает. А тот в воду ступил, схватил под жабры и выкинул — тук­нуло, как кирпич. Кинулись мы глядеть…
     Голенастый  <…> на нас прищурился и говорит Кривоносому, пры­щавому, с усмешкой: «Мещане караси у вас, сразу вид­но!» А Кривоносый спрашивает почтительно: «Это в каком же смысле... в Мещанском пруду-с?» А тот смеется, при­ятно так: «Благородный карась любит ловиться в мае, когда черемуха... а эти, видно, Аксакова не читали». При­ятным таким баском. Совсем молодой, усики только, лицо простое, словно у нашего Макарки из Крымских бань.    
      <…> Размахнулся Женька — «дикобразово перо» в самом конце и зацепилось, мотается, а мотыль-наживка над са­мой водой болтается. <...> Незнакомец <…> поглядел на нашу беду и говорит: «Не снять. У ме­ня запасная есть, идите на ваше место,— и дает Женьке леску, с длинным пером, на желобок намотано... — Всегда у нас, рыболо­вов, когда случится такое...— потрепал Женьку по синей его рубахе, по «индейской».— Уж не сердитесь...» Женька сразу и отошел. «Мы,— говорит,— не из жадности, а нам для пеммикана надо». - «А-а,— говорит тот,— для пеммикана... будете сушить?» —«Сушить, а потом истолкем в муку... так всегда делают индейцы и американские эски­мосы... и будет пеммикан».—«Да,—говорит,—понимаю ваше положение. Вот что. Мне в Кусково надо, карасей мне куда же <...> возьмите для пеммикана». Вынул портсигар и угощает: «Не выкурят ли мои краснокожие братья со мною трубку мира?» Мы курили только «тере-тере», по­хожее на березовые листья, но все-таки взяли папироску. Сели все трое и покурили молча, как всегда делают индей­цы. Незнакомец ласково поглядел на нас и сказал горлом, как говорят индейцы: «Отныне мир!— и протянул нам ру­ку. Мы пожали, в волнении. И продолжал:— Отныне моя леска — твоя леска, твоя прикормка — моя прикормка, мои караси — твои караси!»— и весело засмеялся. И мы засмеялись, и все закружилось, от куренья.
    Потом мы стали ловить на «нашем» месте. <…> Наш «бледноли­цый брат»    < …> говорил: «Как жаль, такое чудесное «дикобразово перо» погибло!» —«Нет, оно не погибнет!» — воскликнул Женька, снял сапоги и бросился в брюках и в синей своей рубахе в воду. Он плыл с перочинным ножом в зубах, как всегда делают индейцы и эскимосы, ловко от­хватил ветку и поплыл к берегу с «дикобразовым пером» в зубах. «Вот!— крикнул он приятному незнакомцу, от­ныне — брату,— задача решена, линия проведена, и тре­угольник построен!— Это была его поговорка, когда уда­валось дело.— Мы будем отныне ловить вместе, заводь бу­дет расчищена!» Брат бледнолицый вынул тут записную книжечку и записал что-то карандашиком. Потом осмот­рел «дикобразово перо» и сказал, что заведет и себе такое. Женька, постукивая от холода зубами, сказал взволнован­но: «Отныне «дикобразово перо»— ваше, оно принесет вам счастье!» Незнакомец взял «дикобразово перо», прижал к жилету, сказал по-индейски: «Попо-кате-петль!», что значит «Великое Сердце», и положил в боковой карман, где сердце. Потом протянул нам руку и удалился. Мы дол­го смотрели ему вслед.
  <…> Пришел Сашка Веревкин и рассказал, что незнакомец— брат надзирателя Чехова, всю ночь играл в винт у надзирателей, а потом пошли ло­вить карасей... что он пишет в «Будильнике» про смеш­ное — здорово может прохватить!— а подписывает, для смеха,— «Антоша Чехонте».
   Этот замечательный  текст был написан  Шмелевым  в  июне  1934 года в Алемоне,  Франция.
                * * *
      Чехов и его образы появляется не только на страницах шмелевской публицистики или мемуаров, а в первую очередь, в его художественных произведениях. На  эту  тему в  сборнике  «От Пушкина до Чехова. Чеховские  чтения в  Ялте» (Сиферополь, 2001) опубликована статья  рано ушедшей из жизни крымчанки  Ирины  Богоявленской «Пушкин-Чехов-Шмелев». В  том  же году  в  сборнике  «Молодые исследователи  Чехова» (Москва, 2001) появилась    статья  москвички Екатерины  Куликовой  «Light in Darkness». Чехов глазами И.С.Шмелева». Для понимания  отношений  между писателями стоит обратимся к  внимательному прочтению основных  положений  статей.
    И.Богоявленская пишет, что благодаря  произведениям  Шмелева,  апеллирующим к творчеству Чехова, появилась возможность взглянуть на  русскую жизнь сквозь призму исторических перемен, вызванных революцией и гражданской войной. В романе «Солнце мертвых» повествователь   наблюдает, как  округа  лишается  деревьев, посаженных  писателями, и вспоминает прежде  всего Чехова, создателя удивительных садов  в литературе («Вишневый сад»), и в  жизни. «Как бы он, совесть чуткая, теперь жил?  Чем бы  жил?!». Чехову,  слава  Богу,  до ужасов революции дожить не  довелось. Однако благодаря   шмелевским аллюзиям открывается  поразительная  провиденциальность  чеховских  образов.  К примеру, у  Чехова  в  рассказе  «Перекати-поле»  дан  тип «скитальца по жизни», одержимого «беспокойным  духом».   Он меняет города,  профессии,  меняет веру отцов,  принимает христианство, скитается по монастырям… Рассказ, кстати,  написан Чеховым в  1887 году  после посещения   Святогорского монастыря в  Донецкой  Швейцарии. Шмелев  схватывает этот же тип  в  эпоху   революционной ломки. Человек-скиталец,  лишенный  нравственных корней, оторванный  от  родных святынь,  ничем в  жизни не дорожит,  ничего не боится, ему все позволено.  У  Шмелева этот образ символизирует «человеческий  сухостой»,  чертополох. Революцию принял прежде всего именно «сухостой»:  ему  «все едино, на каком ветре мотаться».  «Где нет Бога - там  будет  Зверь».
   Та  же идея просматривается  в  романе «Солнце мертвых». Герой романа, доктор,  в  годы всеобщей  усобицы вспоминает чеховского телеграфиста Ятя («Свадьба»): именно эти пустышки, чтобы  «свою образованность показать»,  ополчились на исконную славянскую  букву  «Ять». «Стереть ее, окаянную!».  Судьба  буквы  оказалась  созвучной  судьбам  миллионов   людей,  точно так  же «стертых»  с  лица  земли  по прихоти взбесившихся телеграфистов.
    Лакей  Яша из «Вишневого сада», как и телеграфист Ять  -  «грядущий  хам». Этот тип реализовался у  Шмелева в  образе  предпринимателя  Щепикова  (рассказ «Загадка», 1916).  Он мечтает перебраться в  барский дом и  поиздеваться над портретами бывших  хозяев.  Угрозой  будущему  России  становится  уже не   Лопахины, которые   стремились  поменять один  вид собственности на  другой,  а    лакеи Яши,  которые  посягают на   нравственные устои, на  «Бога,  Смерть, Жизнь»...
    Наконец,   еще одна  выразительная   перекличка, на которую обратила внимание  И.Богоявленская. У  Чехова  в  рассказе  «Сапожник и нечистая  сила»  решается вопрос о  сделке   человека с  дьяволом. Попробовав   сытой  жизни, сапожник  понимает, что  на свете нет ничего такого,  за что  можно было бы «отдать нечистому  хотя  бы малую часть своей  души».   Герой  Шмелева  -  революционный  матрос  Всемога -  действует в  эпоху  вседозволенности.  Его обуяла гордыня,  бесовство стало  вторым его  «я». Сделка с  дьяволом  закономерно ведет его  «в самую прорву».  В финале  сказки о Всемоге  реализуется   библейская притча о  свином стаде, в которое  вселились бесы:  матрос  бросает  вниз головой с  яру.  «Поутру нашли  - видят: сапоги с подковами из воды торчат, а самая голова – в море пьет».
    Безбожность,  безнравственность,  бесчеловечность  изломанных  людей  в  эпоху  революции  отразилась  в  апологии  дьявольского начала. После   эвакуации  белогвардейцев  из  Севастополя  первым на его улицах появился броневик «Антихрист»… Один  из первых  революционных журналов    назывался «Красный  дьявол».  Отмечено, что  у отмороженных   каторжан   наиболее популярной фамилией  было – Безбожный… На эту  деталь в  чеховском  «Острове Сахалине»  обратил внимание   И.Сухих.
     Весьма показательным с  точки зрения проявления  чеховских  аллюзий является незаконченный роман Шмелева «Иностранец», в котором ведущей темой становится судьба рус­ских эмигрантов и русской женщины. И.Богоявленской отмечено, что свои размышления о типах русских женщин (письмо  «Мисюсь» и «Рыбий глаз») Шмелев  связывал  именно с  чеховскими образами.  Одни живут «по уму», как   Лида Волчанинова («Дом с мезонином») или «передовая  педантка» -  жена   Гурова  из рассказа  «Дама с собачкой». Другие  живут  «по сердцу», как пушкинская  Татьяна Ларина или чеховская  Мисюсь.
    Что касается  романа, то он  воспроизводит картины не постреволюционной России, а быта  эмиграции... Первая характеристика эмигрантов дается глазами французов, которые замечают только безумие, непонятность жизни русских. Автор показывает, что кочевая жизнь героев романа, их непрактичность, от­страненность от повседневных забот — это единственные островки смысла в том хаосе, который представляет собой существование всего мира.
      В характеристике каждого из героев романа есть несколько ве­дущих мотивов. 'Гак, при упоминании «американца» - богатейшего промышленника, влюбленного в главную героиню, - неоднократ­но говорится о его «непроницаемом» лице, невыразительном взгляде или «пустой спине», которые о чем-то тем не менее гово­рят собеседникам. Более того, с этими мотивами связывается не­кий скрытый иррационализм, неуловимая загадка: «Пти Жако (хо­зяин отеля, в котором останавливается «американец») <...> в раздумье спускался с лестницы, мысленно видел спину и скуч­ный взгляд, и было как-то не по себе, как бывает от странных снов». Многие чеховеды точ­но так же улавливают иррационализм и даже элементы мистики во мно­гих, на первый взгляд, совершенно реалистических деталях произ­ведений Чехова. Обратим внимание, например, на известный эпи­зод рассказа «В овраге» и комментарий к нему З.Паперного: «- Вы святые? - спросила Липа у старика. - Нет. Мы из Фирсанова». Такой наивный, естественный и неожиданный в одно и то же время вопрос... И - столь же понятный и странный ответ сталки­ваются как сон и реальность. Или - полусон и полуреальность». Можно говорить о ти­пологической близости двух писателей.
      Обратимся  к  повторяющимся мотивам в про­зе Шмелева. Если попробовать сгруппи­ровать эти мотивы, то в «Иностранце» можно будет выделить основные комплексы мотивов, например, «ресторанный», «отельный», «усадебный»... и т.д. О такой же «лейтмотивности» и даже «декоративно­сти» чеховской прозы писалось неоднократно. Отдельные мотивы в рассказах Чехова так же легко объединяются в определенные циклы и комплексы (см., например,   работу З.С.Паперного «Между небом и землей»).
       В «Иностранце» чеховские мотивы занимают одно из центральных мест. С именем Чехова оказывается связан «усадебный» мотив - по сути дела, это воспоминания героев-эмигрантов о России. В начале ро­мана разворачиваются мотивы «отеля» и «ресторана». А при воз­никновении «усадебной» темы резкая и быстрая, как бы «захлебы­вающаяся» интонация речи рассказчика и героев меняется на более спокойную, умиротворенную, впервые появляется тема «дома». Самое начало мотива усадьбы уже содержит в себе отсылку к тек­сту Чехова: «первая встреча их произошла случайно, как в чехов­ском рассказе...». Тут же начинает звучать тема дома, тема родного, «своего»: «...белый господский дом, стоявший в конце аллеи высоких елей, и это ему напомнило, - свет какой-то?.. Мно­го господских домов перевидал он в походах, но этот приятный пруд, эта уютная аллея и белый дом показались ему  «совсем род­ными». Пруд, аллея, белый дом - уже конкретная отсылка к «До­му с мезонином». Отметим также авторскую разрядку в слове «свет».
      Кульминацией эпизода является возникновение чувства любви между героями романа - офицером Виктором Хатунцевым  и хозяйкой усадьбы Ириной. И тут же появляется следующий чеховский мотив, когда Виктор называет Ирину «отыскавшаяся Мисюсь»: «Маленькая Мисюсь нашлась... Сколько мы повторя­ли, с грустью, - «Мисюсь, где ты?» - и вот маленькая Мисюсь нашлась». Эта фраза звучит одновременно и попыткой продол­жить чеховский текст - Шмелев будто подхватывает перо, отло­женное Чеховым на фразе «Мисюсь, где ты?», - и дает ему новую интерпретацию. Так оригинально подчеркивая преемственность своего текста, Шмелев дает понять читателю, что он рассказывает о судьбах той же самой русской интеллигенции, с которой мы встречались на страницах чеховской прозы. Куликова  показала,  что Шмелева особенно привлек  рассказ «Дом с ме­зонином», и особенно – его героиня  по имени Мисюсь.  Можно говорить даже об особой символической роли образа Мисюсь для творчества Шмелева.
     Примечательно, что в характеристике Ирины вторым ведущим после чеховского является мотив евангельский. Даже в том же эпитете  «отыскавшаяся»   можно  уловить  отзвук  евангельской  фразы: «Ищите и обрящете». Еще отчетливее звучит Евангелие в характеристике, данной Ирине другим героем романа - «амери­канцем» Эйбом Паркером, -  «свет во тьме». Сама же Ирина вспоминает, что «...это слова из первой главы Евангелия от Иоанна, которое читается на Пасху». В обра­зе Ирины, соответственно, возникает некая перекличка евангель­ских мотивов и мотивов прозы Чехова. Причем, если новозавет­ная символика достаточно очевидна, то о чеховских аллюзиях можно предположить, что они используются для раскрытия темы любви  - и  одновременно темы  Родины, России.
     Похожее звучание чеховских аллюзий как части «усадебной» темы есть и в  неоконченном романе Шмелева «Солдаты». В один из самых напряженных моментов повествования в романе цитируется «Вишневый сад». Старик-полковник провожает своих детей на войну. Проводы  символично происходят в саду, которому он посвятил  последние годы своей жизни, «Сады са­жал - о вас думал. Но это не то... Теперь ... один у нас сад... Рос­сия!». Чеховская цитата  включается в контекст общей идеи романа - беззаветной преданности России, характерной для солдат и офи­церов царской армии. С помощью цитаты из «Вишневого сада» передается мысль об отвержении всего личного в те моменты, когда требуется исполнение долга перед Родиной.
      Вернемся, однако, к «Иностранцу». Второй персонаж романа, в характеристику которого включены чеховские мотивы, - муж Ирины, офицер Белой армии. В  эмиграции он вынужден работать шо­фером. «Бывший студент, филолог, он не имел сноровки заправ­ского водителя. Зачитывался  на стоянках Шелли, Анри де Ренье и Чехова, из-за чего упускал клиентов. Чехова он боготворил, считал его самым тонким из мировых писателей, самым проник­новенным, вечным, и готовил о нем задуманную давно работу - «Вечный свет Чехова».
     В названии этой предполагаемой книги, как и в образе Ирины, снова в унисон звучат и слово «Свет», отсылающее нас к Еванге­лию от Иоанна, и слово «Чехов». Это не случайно. От­метим также, какой эпитет присваивает Виктор Чехову — «чис­тейший». Чистейший  Чехов! Почти библейская стилистика! Из подобных мотивов  рождается  уже  мифологизированный образ самого Чехова.
      Мифологизация  чеховской  личности развивается и в одном из очерков Шмелева. Диакон, персонаж этого произведения, говорит о святости Чехова: «Святой он, не нам суд судить... а - святой!... по духу святой, по сердцу святой... чи-стый, вот что главное!».
      К созданию той же мифологемы можно отнести и характери­стику, данную автором романа Виктору: «Годы войны, борьбы обострили в нем привитое воспитанием чувство чести и лично­сти. Он не выносил грубости... между своими слыл за чудака-идеалиста...», - в которой очевидна отсылка и к чеховским пер­сонажам с их гипертрофированной интеллигентностью, и к са­мому Чехову.
     Какую смысловую нагрузку несет на себе подобная мифологизация? В первую очередь, перед Шмеле­вым стоят определенные полемические задачи. Тот же Виктор говорит: «Осмеивали Чехова, и знаем все же, что Чехов прав! "Неба в алмазах" ждем и жаждем, и дождемся... миссия такая наша». Та­ким образом, Шмелев подчеркивает оптимизм, звучащий в чехов­ских произведениях, и опровергает мнение о Чехове как равнодуш­ном позитивисте-атеисте. С другой стороны, утверждая  глубокую духовность русских, особую роль русской эмиг­рации в жизни Европы, он выбирает личность и произведения Че­хова как символ русской культуры, русского самосознания. Воз­можно, именно поэтому так отчетливо проявляется единство еван­гельских мотивов с мотивами чеховскими.  «Чеховская семантика» воплощает тему России, русских  людей, она должна быть ес­тественно связана с Православием, с верой.
    Однако Православие у Чехова, в шмелевском понимании, воз­никает не только на уровне ассоциации «Чехов = Россия». Размыш­ления на эту тему приведут нас к анализу критического наследия писателя-эмигранта. Шмелев не ограничивается: использованием мотивов прозы и драматургии Чехова в своих художественных произведениях. Чехову посвящено несколько критических статей и очерков Шмелева.  Что же объединяет все шмелевские высказывания о Чехове?  Это тема религии. Как православный христианин и почитатель творчества Чехова, Шмелев не может не задумы­ваться о религиозных взглядах русского писателя.  Е.Осьминина пишет: «В своем чеховедении Шме­лев также продолжает определенную традицию, начатую фило­софом С.Н.Булгаковым в речи "Чехов как мыслитель" (1904) и подхваченную в эмиграции литератором М.Курдюмовым (псев­доним М.А.Каллаш) книгой "Сердце смятенное" (1934), - Чехов как религиозный писатель»1. Добавим, что в эмиграции и до и после Шмелева эта традиция получила особое развитие в работах К.В.Мочульского «Театр Чехова» (1929), Б.К.Зайцева «Чехов» (1954), В.Н.Ильина «Глубинные мотивы Чехова» (1963) и др.
     Основной его тезис звучит в следующих словах: «Внук крепо­стного, сын мещанина-лавочника, врач, рационалист, к религии внешне, как будто, равнодушный, он цело­мудренно-религиозен - он - свой в области высокорелигиозных чувствований. "Невер", воспевающий гимн - "науке, как единст­венной в мире истине и единственной красоте", - как знаменитый профессор его рассказа "Скучная история"..., - Чехов глубоко постигает красоту религиозного восторга и через этот восторг - ра­дость и красоту жизни»(7, 547). Таким образом, важнейший ком­понент чеховского творчества - изображение религиозного переживания, психологии религиозной жизни. Заметим, что эта осо­бенность отмечалась значительным рядом исследователей - от о.Сергия Булгакова до работ последних лет, таких, как статьи А.Енджейкевич («Религиозный мир человека и человеческое об­щение в творчестве Чехова») или Т.Б.Князевской («Религиозные (православные) корни чеховской идеи смирения и терпения»). Так, Т.Б.Князевская приходит к выводу о том, что практически все произведения Чехова так или иначе связаны с религиозной темой: «Бытовые вопросы приобретают в творчестве Чехова невиданную ранее экзистенциальную напряженность, но эта напряженность имеет совершенно особые и прежде всего религиозные корни...» .
     В своих работах «Чехов» (1946) и «Приволье»(1949) Шмелев пишет о религиозности Чехова как писателя и человека, формули­руя собственную систему доказательств этой идеи. В первую очередь, Шмелев отмечает исключительную морально-нравственную напряженность чехов­ского творчества: «Его творчество … почти всегда глубоко и цело­мудренно серьезно, даже строго. Основное в нем, - или как лейтмо­тив, - глубокие вопросы: «вечные загадки», универсальные: о Боге,  о смысле жизни, о бытии, о Зле как грехе, о счастье».
     Следующий тезис Шмелева, может быть, и спорен, однако достаточно оригинален. Указывая на глубокую связь творчества Чехова со спецификой ментальности русского народа, он отмеча­ет: «Как народ, он всегда мыслитель, всегда искатель, творит сердцем, потому творчески-религиозен». Соответственно, одна из основ чеховской религиозности — его близость к народ­ному сознанию. Косвенным подтверждением этого мнения может быть, на наш взгляд, тот факт, что многие из рассказов, в которых особенно отчетливо присутствие тем веры и церкви («Мужики», «Бабье царство», «Убийство», «Студент») написаны в Мелихове или под влиянием мелиховской жизни,  когда Чехов особенно близко общался с простым народом.
     Еще один аргумент - это включение Чехова в определенную литературную традицию - традицию бытописания русской свято­сти. В очерке «Приволье», посвященном годовщине смерти Че­хова, устами одного из персонажей Шмелев высказывает мысль о близости Чехова и Лескова: «Ах Господи... как он "Архиерея" - то изобразил! Читаю - и плачу, от радости. <...> Ну, кто мог бы так ласково описать?, с такой любовью?!. <...> ...он - самый ве­рующий, куда, может, верней нас верует! И.никакой не атеист! <...> Все знаю, больше их всех знаю, какие непорядки в нашем сословии, в церковниках наших. Это и Лесков не боялся показы­вать, а «Соборян» написал! Там один Туберозов за святого сойти может! <...> Все грехи Господь отпустит новопреставленному рабу Божию Антонию, ныне новопреставленному... Дитю ведь описал, Архиерея -то... чистота, кротость, терпение... из послед­них сил служил в великий четверток, когда "Страсти" читал, а уж дурнота его одолевала... вот это - служение!..».
    Как ни парадоксально, при решении вопроса о ве­ре Чехова решающее значение для Шмелева имеет… образ Мисюсь! Основными атрибутами образа являются не только поэтичность и обаяние героини «Дома с мезонином». Обратим внимание на ее религиозное восприятие действительности, на ее веру: «Мисюсь говорила со мной о Боге, о вечной жизни, о чудесном».
      Общее представление о том, что значит для писателя этот об­раз, можно получить и из его короткой статьи - предисловия к одному из изданий Чехова. С точки зрения Шмелева, «Дом с мезонином» — это рас­сказ о том «извечном, что таится в душе народа: правда, по кото­рой она томится, в которую стихийно верит». Живым во­площением этой «правды» становится героиня рассказа  Ми­сюсь: «У художника отняли Мисюсь, разбили счастье, жестоко и хладно. Только ли у художника отняли? Чувствуется по Чехову, по всему творчеству его, что «Мисюсь» отнята у целой жизни, что по ней-то и томится жизнь, что в ней-то и есть самая живая прав­да, без чего жизнь - не жизнь, а томительное снованье <...> У целого мира отнята большеглазая, нежная «Мисюсь», куда-то увезена, упрятана...».
     Очевидно, здесь мы имеем дело не с литературоведческим анализом чеховского рассказа, а с опосредованным художественным восприятием его образной системы. Подобное восприятие данного образа не случайно. Ми­сюсь для Шмелева - это олицетворение веры Чехова. Ее можно назвать живым ответом на «проклятые вопросы», однако, по сути дела, она является не непосредственным ответом на вопросы че­ловечества о Боге и смысле жизни, а ответом на вопрос о вере и неверии самого Чехова.  Схожее мнение вы­сказывал Зиновий Паперный: «Верует писатель или нет - об этом лучше судить не только по его отдельным высказываниям, но прежде всего по его произведениям. Художник и мыслит образами и, если можно так сказать, верует или не верует образами». В конечном итоге, мы видим, что в образе Мисюсь для Шмелева сливаются все аргу­менты, которые он выдвигает в защиту своего убеждения в рели­гиозном смысле чеховского творчества.
 
                * * *
   Вот такие интереснейшие статьи о  Чехове и Шмелеве  написаны москвичкой Екатериной  Куликовой и крымчанкой Ириной  Богоявленской. Я  вижу в  этом веяние времени. Постмодернисткая   литература  постаралась выхолостить образ  светлого,  ч и с т о г о   Чехова. На опустевший пьедестал  пытаются  водрузить  фигуру  эдакого   сексуального маньяка в   пенсне.  Так  «изувековечен»  писатель  в  биографической  книге  англичанина  Д.Рейфилда. Шмелевское же восприятие текстов Чехова органично самим тек­стам. Музыкальность, лейтмотивность произведений Чехова по­зволяет отдельным мотивам, попавшим на страницы прозы Шме­лева, жить своей жизнью и одновременно оставаться исконно че­ховскими. Специфика шмелевской прозы способствует принятию этих мотивов, тому, что они звучат одновременно и по-чеховски, и по-шмелевски. Чеховским мотивам и образу самого Чехова в произведениях Шмелева при­дается особое символическое значение. Они ассоциируются с ут­раченной Россией, с чистотой и святостью русского Православия.
     Крайне важным в творчестве Чехова для Шмелева оказывает­ся его религиозное содержание, что проявляется для Шмелева, в первую очередь, в чеховской системе образов. Опираясь на образ Мисюсь как на самое яркое во всем творчестве Чехова выраже­ние его религиозности, Шмелев создает  систему аргументации, которая  близка к  исследова­ниям той же темы в современном чеховедении. В  частности,  можно указать на книгу  А.Чадаевой  «Православный  Чехов».  Шмелев   указывает на  серьезные доказательства  внутренней религиозности Чехова,  находя про­явления этой  глубинной веры  в  прозе  писателя.

Литература:

Произведения И.С.Шмелева цитируются по изданию:
Шмелев И.С. Собр. соч.: В 5 т. М., 1999-2000.
Шмелев И.С. За  карасями. Соч. в  2 тт., т.2, М.,  1989.            

В  статье  использованы  тексты  следующих   исследователей:
1.  Куликова  Екатерина. «Light in Darkness». Чехов глазами И.С.Шмелева» //
     «Молодые исследователи  Чехова». Москва, 2001.
2  Осъминина Е. Как это было... // Шмелев И.С. Собр. соч.: В 5 т. (доп.). М.,
     1999, Т. 7.
3  Мочульский К.В. Театр Чехова // Мочульский К.В. Кризис воображе­ния:
    Статьи. Эссе. Портреты. Томск, 1999.
4. Зайцев Б.К. Чехов // Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 т. М, 1999. Т. 5.
 5. Ильин В.Н. Глу­бинные мотивы Чехова // Возрождение. Париж, 1963. № 148.
6. Богоявленская  И.М. Пушкин-Чехов-Шмелев // От Пушкина до Чехова.
    Чеховские чтения  в  Ялте. Вып.10. Симферополь, 2001.