Весточки с Кордильер

                Светлой памяти нашей мамы


   От редактора-составителя:
   Здесь помещен очерк Кирилла Глебовича Булаха (1929-1999) о матери автора, Любови Эмилиевне Родэ (1900-1985). Это широкая хроника, наполненная увлекательными событиями жизни и судеб русских инженеров и их семей в СССР (1926-1985 гг.) и в те же годы в Германии, Сербии, Бельгии, Конго, Канаде (1920-1980 гг.). Звучат не обычные сейчас политические и эмигрантские воспоминания, а просто жизнь инженеров тут и там, их любовь, радости, огорчения и неудачи, их победы. Быт и ощущение себя русскими. И красота души.
   Очерк написан примерно в 1996г. Подготовлен к публикации сейчас. Подробнее о судьбе и жизни Люси Родэ (Л.Э. Родэ) и ее родных можно прочитать в книге А.Г. Булаха "МОДЕЛЬ художника К.Сомова и ФРАНЦУЗСКИЙ ИМПРЕССИОНИЗМ в Нельсоне (Канада). Судьбы и ветви семьи Эмиля Павловича фон Роде - СПб.: Издательский дом "Коло",2005.
   Огромная благодарность младшему брату покойного автора А.Г. Булаху, внесшему труднооценимый вклад в редактирование очерка.
   Н.К. Булах, январь 2018.


   На самом краю света - в горном городке Нельсон на западе Канады у нас с братом объявилась двоюродная сестра. Объявилась она, конечно, только для нас, поскольку ей уже восемьдесят лет. Она - дочь старшей сестры нашей мамы. Мамина сестра - художница-импрессионистка, Варвара Эмилиевна Роде-Зозулина, жившая в Париже, Брюсселе, Канаде*(1)...

   ...Мамина семья, по понятиям начала нынешнего века, была обычной: шестеро детей. Огорчало только одно: на пять дочерей всего один сын. Мама была младшей. (Она родилась 22 сентября 1900г.), давно это было...
 
   Их отец, а мой дед - мелкий ост-зейский дворянин и акцизный чиновник в Одессе, - Эмилий Павлович РОде*(2) умер рано, когда маме не исполнилось и шести лет.

   На плечи его вдовы Надежды Николаевны, происходившей из беспоместной дворянской семьи на Орловщине - Хлюпиных - легла забота о будущем троих младших детей... Одиннадцатилетнего сына и двух еще более младших дочерей надо было вырастить и дать им образование. Старшие к тому времени уже определились. Средств же у Надежды Николаевны после похо­рон скончавшегося от "разрыва сердца" сорокавосьмилетнего мужа не оставалось. Вот и довелось ей работать сестрой милосердия в больнице, экономить во всем и многие годы подряд надеяться на благотворительность друзей и родственников мужа. Старшей в семье дочери приходилось работать, чтобы помогать содержать семью без отца. Она учительствовала сначала в Одессе, потом в начальной школе в Каховке.

   Мама не один раз вспоминала, как в детстве они всей семьей однажды ездили в Скадовск - есть такой приморский городишко в пяти часах езды на пароходе от Одессы. Подробностей мама не рас­сказывала, видимо, еще мала она тогда была для сохранения в ее памяти стойких воспоминаний. Не осталось у нее и фотографий той поездки. Так что обо всем ее тогдашнем путешествии я черпаю све­дения у Валентина Катаева из самого начала его романа "Белеет парус оди­нокий". Мама была ровесницей младшего из описываемых Катаевым братьев - Павлика. Так что детально помнить Скадовск и пароход "Тургенев" она не могла.

   Кое-что из своего детства мама вспоминала и рассказывала мне в середине тридцатых годов. Но я был еще мал и почти ничего из ее тогдашних рассказов не осталось в моей памяти.  М­ой же брат Андрей вообще был начинающим ходить и говорить младенцем.

   А потом начались аресты, поиски "врагов" народа, "ежовщина" и мама перестала вспоминать. Когда же ночью увезли моего отца и осудили его за контрреволюционную деятельность, прошлое мамы пе­рестало существовать. Она уходила от любого разговора на эту те­му и только иногда увязывала посылочки со старенькими вещами и какой-нибудь крупой для отправки в Орел, где доживала свои дни ее тетя Соня. Мать же свою, а мою бабушку мама похоронила, когда мне было всего три года, так что о ней я вообще ничего не знал.

   Однажды мы, правда, ездили на мамину родину - в Одессу,  жи­ли на откосе "Большого фонтана" в крохотном домишке, который на лето снимал дядя Петя - муж маминой сестры тети Дины - Надежды Эмилиевны. Он препо­давал в университете, а тетя Дина работала учительницей в школе. Детей у них не было. Долго сохранялась даже фотография дяди Пети и сов­сем еще маленького моего брата у входа в дачный туалетный домик. Но потом она из семейного альбома была изъята и спрятана.

   Я в этот кадр не попал, а остальные снимки, вероятно, по тогдаш­нему несовершенству техники и неумелости фотографов-дилетантов вообще не получились. С тетей Диной мама регулярно переписывалась.

   Грянула война... Через месяц после ее начала Одесса была от­резана от страны, потом - окружена. Эвакуироваться смогли немно­гие, наши родственники не успели и попали в оккупацию. Дядя Петя был, как мне кажется, профессором, заведовал кафедрой русского языка. В отданном на управление румынам городе была возобновлена работа Университе­та и Медицинского института. Дядя Петя от работы не уклонился и продолжал заниматься филологией. А потом его назначили деканом.

   Естественно, что за это предстояло сурово ответить. И супру­ги Ершовы уехали в Румынию, оттуда - поближе к сестрам и брату Дины, уверенно жившим в Париже и Берлине. Потом они, кажется, уехали в Бельгию и, наконец, в Америку. Там дядя Петя до самой своей смерти преподавал русский язык в одном из университетов.

   О дальнейшей судьбе сестры Дины мама узнала не из писем - в Одессу она писать опасалась. Она всю войну и позднее пыталась найти Надеж­ду Эмилиевну, обращалась в центральное справочное бюро эвакуиро­ванного населения, вела переписку со знакомыми знакомых и убеди­лась, что та осталась у немцев. Из этого следовало, что она обязательно могла связаться с ее братом Борисом Роде, еще с начала тридцатых годов имевшего клинику челюстно-лицевой хирургии в Берлине. Тогда, видимо, и была спрятана фотография дяди Пети у туалетного домика.
 
   Наша бабушка Надежда Николаевна смогла довести сына, т.е. Бориса Роде, до окон­чания гимназии, смогла определить его на медицинский факультет университета. Это было очень трудно материально, приш­лось восстанавливать связи с сослуживцами покойного мужа. Акциз­ное управление, ведавшее, в частности, налогами за виноторговлю, устроило ее на службу по этому направлению. Разыскивая сведения о своих дореволюционных родственниках, я нашел в справочниках "Вся Одесса" за 1911 и 1912 годы такую короткую запись: "Роде Над.Ник., двн, Б.-Арнаутская, 105, Сид.каз.вин.лавки." Ясно, что она была дворянкой. Что же обозначает сокращение "Сид.каз.вин.лавки." пока я однозначно расшифровать не сумел. Может быть, это - сиде­лец. Но сейчас такое понятие не существует, а что оно значило в те года - заведующий, доверенный, проверяющий или что-то иное, дознаться не могу. Не продавец же, в конце концов, ибо сословие и адрес продавца винной лавки вряд ли поместили бы в справочнике.

   В последующие годы сведения о бабушке Надежде Николаевне в справочнике не по­мещались, зато два года подряд в нем сообщалось о дочери дворя­нина Над.Эм., проживавшей по тому же адресу. В конце сообщения напечатано: "Женск. 7-ми кл.уч-ще М.Л. Ковригина". Думаю, что это написано не об ученице, а об учительнице этого училища. В про­тивном случае, четверть справочника пестрела бы наименованиями многих гимназий, реальных, коммерческих и иных училищ.

   В 1914 году тетя Дина (естественно, будущая) появляется в столице. Во "Всем Петрограде" за 1915 год она числится: "Роде Над.Эм., дч двн, Тюремный пер., 1. Ж.гимн.о-ва ревн.ср.обр.Нарв. р-на".
 
   В этом же томе упоминается еще "Роде-Фострем, фон, Альма Августа - жена ген.л-та. Мойка, 104. Проф. пен. ПГр консерв"*(3). Это - "тетя Альма", которая, по словам нашей мамы, была извест­ной оперной певицей и женой "дяди Вилли" - родного брата мами­ного отца. Мама как-то говорила, что Альма Фострем после револю­ции уехала вместе с дядей Вилли на свою родину - в Финляндию.

   Мамин дядя оказывается в справочнике за 1917 год: "Роде Вас. Павл., Мойка, 104. Ген.л-т." Видимо, в начале войны он был в действующей армии, а потом оказался не у дел, когда всех нем­цев отстранили от командования. Не помогла и переделка имени с Вильгельма на Василия.

   В это же время в Петрограде жила и родная тетя моей мамы - Ма­рия Павловна Роде. Замужем она, по-видимому, не была, поскольку чис­лится под этой же фамилией. Жила она в Лесном и была, вероят­но, довольно состоятельной. 0 ней написано: "Лесновс. земск. участ. поп-во ПГp упр. по призр. сем. призв. на действ. воен. сл.; секр. правл. "Лепта" о-ва попеч. о бедн. детях, их матер., больн. и пожил. женщ. в Лесн."
 
   На Васильевском острове, 11 ли­ния, 30 жил Роде Николай Васильевич - вероятно, сын "дяди Вилли" и "тети Альмы". 0 маминой тетке и двоюродном брате я только дога­дываюсь, поскольку от нее о них я ничего не слышал. Но в дни мо­его раннего детства мы жили на даче почему-то несколько лет в Лесном, а на Васильевском острове у мамы всегда были ка­кие-то неизвестные нам с братом старички и старушки.

   Вообще, о юности и молодости мамы для нас было очень много неизвестного: суровые кровавые времена научили ее молчанию об опасно-компрометирующем. А опасным, видимо, было почти все. Неопасным на ее родине оставалась только такая же, скрывающая прошлое, семья Марковых. И такая скрытность - при  исключитель­но общительном, кажущимся спервоначала даже легкомысленным, чис­то "одесском" характере мамы и ее друзей-одесситов. От них она и узнала об отъезде за рубеж тети Дины и дяди Пети. Кумир мое­го детства и молодости - моряк дальнего плавания Игорь Марков привез как-то маме весточку от одной из ее сестер из "Штатов". Так мама узнала о судьбах всех их.

   Они сумели найти друг друга, переписывались, по возможности друг другу помогали и страшно тревожились о Люсе - нашей маме. Искали с нею связь, но боялись навредить. Игорь Марков тринадцатилетним мальчишкой убежал из дома в море, плавал юнгой, кочегаром, стал электриком. Во время гражданской войны в Испании ходил в Барселону, был взят в плен со всем экипажем. Восемь ме­сяцев просидел в плену у итальянцев. После начала дружбы с Гит­лером был торжественно освобожден и возвращен на родину. Возил в Германию зерно на Балтике, а после начала войны и блокирова­ния пароходства, был переброшен в Одессу. Тут, уже во время обо­роны города, тетя Дина встретила Игоря перед уходом его на одном из последних транспортов.

   Тетя Дина надеялась, что Игорь уцелел в годы войны и  стара­лась его найти. Через многих моряков советских судов она смогла узнать судно, на котором он плавал, а дальше было только дело тех­ники и времени. Ждать пришлось несколько лет, но, наконец, Игорь пришел в Нью-Йорк и тетя Дина с ним "случайно" встретилась. Все было, как в детективном фильме, незаметно для остальных двоих из тройки отпущенных в город на общей привязи. Оба они были заняты какой-то покупкой, старший среди группы коммунист Марков отошел к другому прилавку и наткнулся на пожилую уже женщину, которую знал с детства. Она сунула ему в руки небольшой сверточек, завер­нутый в какую-то рекламную яркую бумагу, характерную для большин­ства магазинов, и быстро отошла. Чувство самосохранения сработать не успело, пакет остался в руках у Игоря. А тети Дины уже нигде не было.

   Надежда Эмилиевна имела основание надеяться на Игоря - он был повязан той же веревочкой. Вот что писала "Вся Одесса" за 1913 год о его отце: "Марков Бор.Петр., Спиридоновская 14. Завед. парох. акц. об-ва "Океан", Имп. рос. об-ва спас. на водах, гл. 0дес. с-х об. вз. кред.; Дмвл". Много тут было любопытного для чекистов. Домовладелец же Б.П.Марков владел, правда, только одной квартирой жилтоварищеского дома по указанному в справочнике адресу, но квартира занимала весь второй этаж дома, растянувшегося на пол-квартала. После революции Марковым оставили в этой квартире три комнаты. В одной из комнат поселилась Надежда Нико­лаевна, моя бабушка. Тут она и умерла.

   Дед мой, Э.П. Роде, был близким другом Бориса Петровича, а бабушка  мно­гие годы дружила с его женой, матерью Игоря Дарьей Леонтьевной. После легендарного Скадовска Надежде Николаевне только и удавалось устраивать детей на дачу к Марковым. Лишь однажды младщую дочь Люсю она смогла отправить на лето под Киев, где в это время служил еще не генерал-лейтенант и не Василий - брат мужа Вильгельм. Тут моя будущая мама и наслушалась чарующих арий в ис­полнении тети Альмы. Хозяева полюбили ласковую и веселую племян­ницу и обещали помогать ее учебе, как говорится ныне, материаль­но. Только одно условие пришлось выполнить: учиться на немецком языке. Надежде Николаевне пришлось перевести дочь из обычной  гим­назии в немецкое коммерческое училище. Его она и окончила в год Великих Революций.

   Вникая все глубже в тайную жизнь нашей мамы, я не устаю по­ражаться ее великой любовью к сестрам и брату и ее железными во­лей и выдержке, позволившими ей сохранить себя и нас с братом. Окончив немецкое коммерческое училище, она сдала вступительные экзамены в Политехнический институт и начала учиться на гидростроительном отделении - море, вода были ее купелью. Гражданская война, интер­венция, смены власти, голод - три курса она училась шесть лет.

   Не думаю, что происхождение, брат и три сестры за границей силь­но помогали ей в родном городе. Поэтому, видимо, она и переве­лась в Петроград, снова стала учиться на третьем курсе такого же института, такого же отделения. Женщин-инженеров тогда почти не было*(4).

   Надо сказать, что трудная эта и долгая учеба много дали нашей маме. Более двадцати лет она проработала на строительствах электростанций, доков, шахт, плотин, домов. Бывала и прорабом, и начальником строительства, умела говорить и с учеными, и с ра­ботягами - простым и доходчивым языком. Поработала от Петрозаводска до Шушенского, а в шестьдесят лет для самоутверждения защитила кандидатскую диссертацию, так и не вступив в "родную" партию.

   Игорь Марков привез весточку из-за рубежа в тот год, когда была начата всенародная борьба против космополитизма, когда были изданы законы о повышении ответственности за разглашение военной и государственной тайны. Я же в этот год учился на третьем курсе военно-морского училища, готовился стать советским офице­ром и должен был всю жизнь оставаться вне подозрений. А за мною и так уже висела судимость отца по пятьдесят восьмой статье. Чуть-чуть обеляло меня лишь то, что родители были разведены за три года до начала "ежовщины". Но, если бы копнули поглубже, то быс­тро бы распознали, что контактов с отцом я никогда не терял, да и жил частенько у него.

   Вот и пришлось маме не один десяток лет скрывать от меня существование моих дяди и теток за границей, свою регулярную связь с ними через приезжавших в Ленинград старушек-туристок. Для га­рантии она никогда не писала им обо мне. Наверное, один раз когда-то она предупредила их, что меня в переписке не должно су­ществовать, и я исчез. Брату - гражданскому человеку - передава­ли приветы, его жизнью интересовались. Обо мне же - ни намека в письмах, которые остались в столе мамы и, которые я прочитал только после ее смерти*(5).

   Не знаю, можно ли это объяснить неуверенностью в будущем или же бессмысленностью, бесцельностью жизни вдали от родины, но ни у кого из моих родственников за границей не было детей после революции. И у двоюродной нашей сестры Ирины, вышедшей замуж перед самым началом второй мировой войны и прожившей с мужем более пятидесяти лет, детей тоже не было.

   Под большим секретом, взяв с меня слово о полном молчании, в мое восемнадцатилетие мама рассказала мне о своей поездке в Германию на производственную практику перед написанием ею дипломного проек­та в 1926 году. Германия в те годы оказывала нашей стране помощь специалистами и приглашала на учебу наших студентов. Ударять в грязь лицом руководство института не хотело и подбирало канди­датов на такую поездку. Мама активно участвовала в самодеятельности, изображая в одной из революционных пьес Розу Люксембург и произнося монолог на немецком языке. Этим она и понравилась комсоргу курса Толе Патрашеву (при мне он был полковником, док­тором технических наук и читал нам в училище гидромеханику).

   За знание немецкого языка ее, хоть и некомсомолку, решили  отправить на практику в Германию. Заодно ей было поручено приобрести в Киле "цемент-пушку". Это задание она выполнила блестяще за два дня. "Пушка" работала еще и после войны.
 
   И Люся Роде оказалась в Берлине.
   Вообще-то она теперь писала на конце фамилии ”э" оборотное - по действительному звучанию и, к тому же - на французский лад, с ударением на конце. Сделала она это изменение еще в 1916 году, при получении своего первого паспорта - в военное время они бы­ли в России введены, изменения же из патриотических побуждений допускались: смог же генерал Вильгельм превратиться в Василия. Небольшое дореволюционное изменение, видимо, многие годы вводи­ло в заблуждение ГПУ, НКВД и КГБ - обнаружить у моей мамы родст­венников за границей они не могли. Так что и мы с братом жили спокойно в этом отношении.

   Итак, летом 1926 года Люся Родэ оказалась в Берлине. Город, сам по себе, ее не поразил - она знала Одессу и Ленинград. Берлин показался беднее, мрачнее их, но значительно чище и организован­нее. По крайней мере, брата Бориса через справочное бюро она нашла через полчаса, вернее - дозвонилась до него по телефону. А через час - ужинала с ним и его женой-немкой Верой. Разговор шел по-русски, немка участвовала в нем почти без оговорок и запинаний. Доктор медицины Борис Роде рассказывал о своей работе, о своих успехах и расширении известности.

   Через несколько дней приехал из Хельсинки дядя Вилли - постаревший, поседевший, но еще достаточно бодрый. Признаком его бодрости было приглашение племянницы не в оперу на "Кольцо Нибелунгов" и даже не в оперетту на "Сильву", а в кабаре, где на сцене отплясывало десятка два совершенно голых девушек.   Че­рез двадцать лет после этого мама рассказывала мне об этом с воспитательными целями и утверждала, что обнаженная женщина  инте­ресна лишь в единственном экземпляре, количество же сглаживает качество.

   Рассказ об этой практике и жизни в Германии мама приурочи­ла к моему окончанию школы и подаче документов в военно-морское училище. Она растолковала мне, никогда еще не писавшему анкет, что в ее личном деле числится поездка за границу на      производст­венную практику, но о родственниках за рубежом сведений нет. И какие-либо ее прошлые рассказы и возможные будущие, случайно выр­вавшиеся воспоминания я должен не помнить и нигде не упоминать. А вообще, все это было двадцать лет назад, прошла страшная война и никого из них, наверное, в живых нет. Но я уже почти взрослый и должен знать о своей матери все. В том числе - о тете Дине с дядей Петей, исчезнувших с ее горизонта во время оккупации.

   Во время этой поездки маме не удалось повидать своих трех сестер. Они были заняты неотложными делами в Париже и Брюсселе, да и не думали, что когда-нибудь  представится им возможность повидаться с младшей сестрой из Советской России. В качестве некоторой компенсации их отсутствия в Берлин была прис­лана пятнадцатилетняя племянница Ира - дочь Вари Зозулиной из Парижа.

   Юная племянница и молоденькая тетушка подружились, много времени проводили вместе, но барьер разных поколений остался: многие десятилетия в последующем Ирина называла мою маму "тетей Люсей".

   Через шестьдесят лет после этой недолгой встречи со своими родственниками мама умерла. К этому скорбному для нас часу мы с братом уже вышли на "финишную черту" и, смею надеяться, мамины надежды, в определенной мере, оправда­ли. Брат стал доктором наук, профессором, заведующим кафедрой. Я отслужил на флоте тридцать три года, прочувствовал на собствен­ной шкуре Черное море, Балтику, Атлантику, Северный Ледовитый океан, напреподавался, стал капитаном I ранга и вышел в запас. Наша мама стала бабушкой и прабабушкой.

   Для последнего ее потомкам не надо было большого ума или настойчивости, но остальное выросло на заложенном ею фундаменте, под ее постоянным влиянием и воздействием, и немалое значение имела воспитанная ею осторожность, а еще большее - собственная ее детективная предусмотрительность.

   Кто-то из маминых друзей сообщил, по просьбе брата, за границу о ее кон­чине, оттуда никаких соболезнований и вопросов не пришло.

   Да, собственно, и ждать их было не от кого, так как письма приходили до этого на ГлавПочтамт "до востребования" на маму.

   Мама родилась 5 октября, но всю жизнь она отмечала 30-е сен­тября - распространенный на православной Руси день именин Веры, Надежды, Любови и матери их Софии - мудрости. Многие годы я не задумывался над тем, что в этот день она вспоминала о своих сест­рах, матери и любимой тете, умершей в Орле перед самой войной.

   В конце шестидесятых, в день своих именин, мама сказала мне и брату, оставшимся с нею наедине после ухода гостей:
   - Вот и остались у меня только вы. Все остальные близкие давно умерли. Теперь я могу показать вам вот это.
   Она вытащила из глубины своего письменного стола большой продолговатый конверт с истрепанными краями, плотно набитый пись­мами. Перелистав аккуратно сложенную пачку, она достала две вы­резки из газет и положила их на столе передо мной.
   Это были куски каких-то газет на немецком языке. Посередине каждой вырезки было сообщение в черной рамке, мама перевела нам их содержание. Теперь, через много лет, я снова достал эти бу­маги и, как мог, постарался их перевести поточнее.

   На одной из них было: "От нас ушел еще один человек, поистине достойный значения этого слова - как мужчина, как врач, как друг. Родившись в Царской империи, он полюбил избранное им новое отечество - Германию и около четырех десятилетий проявлял в Бер­лине свой многогранный талант. Он показал истинное мастерство, в развитии которого уверенно звучал его голос. Более того - его уникальное хирургическое мастерство осчастливило многих, кто стекался со всего света.
   Вечно он останется скромным, ласковым, веселым и добросер­дечным товарищем своих друзей, скорбно о нем сожалеющих.
   От имени всех, кто всегда будет его уважать, - Экарт фон Назо. Берлин - Франкфурт-на-Майне, конец декабря 1961 года"

   Вторая была короче: "27 декабря 1961 года внезапно и скоро­постижно ушел навсегда мой любимый муж, брат, дядя, шурин доктор медицины Борис Роде.
   От имени всех, кто ценил и почитал его, как врача и человека:                Вера Роде, урожденная Бергштрассер;
   Герта Деттман;
   Маргила Деттман, урожденная Бергштрассер;
   Семья Алекс Деттман;
   Семья Эдвин фон Линден;
   Профессор Ершов и его жена (США);
   Семья Барбара Роде-0рбелиани (Канада);
   Семья Люси Роде.

   Траурная церемония состоится в узком семейном кругу. Просим исключить визиты соболезнования”.

   Местонахождение семьи нашей мамы в сообщении не рашифровывали - явно, из предосторожности и заботы о нас. Ее сестер, а наших с братом теток Надежды и Вари, не было, вероятно, уже в живых во время этих публикаций - потому и не напечатали их имена сре­ди родственников покойного. Мама о них и не говорила в этот раз.

   - Несколько лет назад умерла Варя, а вслед за ней - и Дина, - тихо сказала мама. - В Канаде осталась только Ирочка со своим мужем, но я с нею не переписывалась и о всех нас она знает лишь от своей матери...

   Вырезки из газет и печальные известия мама получила от за­граничной старушки-туристки, остановившейся в Астории и оттуда дозвонившейся до мамы. Телефон при этом странно щелкал, а потом в разговор даже ввязался какой-то мужской голос. Поход мамы в гостиницу тоже не остался незамеченным: цель ее прихода долго выяснял портье и просил предъявить документы. Мама паспорт ута­ила, но вынуждена была показать пропуск в Публичную библиотеку, в котором были ее имя, отчество и фамилия. Короче говоря, ее "засекли".

   Как человек военный, я должен был докладывать начальству о своих контактах с иностранцами. И, естественно, писать в  анке­тах о родственниках за границей. Контакта в данном случае не бы­ло, но родственники могли быть определены теперь элементарно. И я, с маминого согласия, доложил рапортом о живших и умерших за рубежом родных сестрах и брате матери, что стало мне, якобы, из­вестно теперь с ее слов. Оставались еще отголоски хрущевской "оттепели", меня никуда не вызывали и за сокрытие родственников не наказывали. Только "тихой сапой" не дали защитить диссерта­цию в родных стенах, "затерли" поездку в длительную заграничную командировку, для которой были подготовлены уже все документы и характеристики, на пять лет позже сверстников присвоили звание капитана первого ранга. Внешне же все было безоблачным и объяснялось случайностями или чьими-то недоработками.
   Насколько "безоблачна" была бы моя военно-морская служба и состоялась ли бы она вообще, если бы я написал в анкете при подаче документов в училище все, что знал?
   Больше о своих близких мама мне не рассказывала...

   Совсем недавно - в октябре 1990 года, через пять лет после маминой кончины, брат получил очень странное внешне письмо из Москвы. Было оно в узком длинном конверте, без обратного адреса, но с изображением собора в Коломенском и английской надписью внизу, означавшей: "Архитектурные монументы в Москве". Даже две трехкопеечные марки были большими и необычными: на них изобра­жалось подобие лошади с пальцами вместо копыт, что разъяснялось по-русски и по-английски: "Ископаемые животные. Халикотерий".

   В конверте на большом плотном листе бумаги с таким же собо­ром и английской строкой о монументах было с обеих сторон письмо, написанное очень крупным, ровным почерком. Несколько слов в нем написано латинским шрифтом: "отель", "Космос", "бридж", "Оттава". Все остальное - медленно и старательно выведенными русскими бук­вами старорежимного вида, как писали наши бабушки. Очень четко проставлены все знаки препинания. Читать такое письмо легко и приятно. Привожу его полностью.

"Отель Космос, Москва
№ 646 - 6 окт/90
   Глубокоуважаемый Андрей Глебович!
Пишу Вам по просьбе Ирины Леонидовны Орбелиани. Я была у них в конце сентября. Андрей А. еще бодр, но есть недочеты в смысле здоровья. Ирина тоже в добром здоровии, сравнительно. Она деятельная, работает по хозяйству, участвует в клубе при церкви, играет в "бридж".
   Оба замечательно интересные люди, приятно с ними поговорить. Андрей очень интересуется политикой и, конечно, всем, что  касает­ся России. У них свой дом и сад; знакомые тоже снабжают фрукта­ми и овощами. Андрей плохо видит, читать не может и Ирина ему читает. Сердце его стало слабое тоже, надо быть осторожным. Ирина управляет автомобилем только по городу (в это время ей было 79 лет - К.Б.), а за городом я управляла, когда была у них. Там горячие источники; ездили купаться со знакомыми; но, конечно, ни Ирина, ни Андрей не купались; кроме того, Андрей да­же дома сидел, так как простудился. Ему 89 лет, дай Бог еще по­жить.                Я с ними знакома с приезда их в Канаду в 1952 году.
   Они хотели бы от Вас иметь весточку, а вот адрес сообщил им Ваш знакомый, который был в Оттаве. Я приехала на визит в Москву, повидать родственников, живу в отеле "Космос” до 15 ок­тября. Телефон Ваш дали мне; постараюсь позвонить как-нибудь.
   Оба - Ирина и Андрей - передают привет, так как хочется иметь связь с родными.
   Своих родных я не видела более семидесяти лет! Теперь все состарились; мы уехали в Канаду через Китай, в 1925. У родных фотографии остались и я вспоминала всех, кого помню.
   Уважающая Вас Ирина А. Розваляева."

   Комментарии к письму, по-видимому, излишни. Поражает только способность человека, прожившего почти семьдесят лет "за бугром", так четко и лаконично выражать свои мысли. Характерно, что писать свое от­чество она по-зарубежному считает излишним. Ей, по-видимому, око­ло восьмидесяти - она была достаточно большой девочкой, чтобы семьдесят с лишним лет назад запомнить лица людей, чьи фотогра­фии показывали ей теперь. Изумляет ее способность в такие годы  управлять автомобилем в незнакомой горной местности.

   Брат написал в Канаду и через некоторое время получил письмо с заграничными марками, штемпелями и английским написанием названия нашей страны и города. Из Нельсона оно было отправлено 3-го августа и сопровождалось цветной фотографией очень пожилой пары и открыткой-буклетом с видом одноэтажного поселка, распластавшегося на пологом зеленом склоне вдоль узенького темносинего озера, вда­леке окаймленного хребтом снежных гор.

   Письмо Ирины Орбелиани к моему брату - на линованном большом листе с изви­вающейся рыбой в одном из нижних углов. На обороте линеек нет - не пишут, видимо, экономно с двух сторон в загнивающем капита­листическом обществе. И бумага - толстая и плотная, от чернил не промокающая. Написано ровненько, с твердыми знаками в конце слов после согласных, с буквами "и с точкой" перед гласными - как   пи­сали еще до революции. Вероятно, в школах русского зарубежья и после революции учили по-старому. Ирина Леонидовна пишет:                "Я регулярно переписывалась с покойной тетей Люсей, и мы были очень огорчены, что связь оборвалась, - мы поняли, что наша переписка будет опас­на...Мы оба уже очень старенькие - мужу 89 лет, а мне 79... Я  все еще держусь, но быстро устаю.
   В Нельсоне мы живем с 1972 года и уже чувствуем себя старо­жилами. Есть добрые друзья. Посылаю Вам вид Нельсона и нашу фотографию...”

   Второе письмо отпечатано на машинке и подписано мужем Ири­ны Леонидовны - Андреем Алексеевичем Орбелиани. В тексте много опечаток : "л" и "о”, "х" и "з”, "т" и "и" - одна другую  иног­да заменяют соседствующие на клавиатуре машинки буквы. Это объясняет после его подписи приписка его жены:
”Р.S. У Андрея стало очень плохое зрение, он совсем не мо­жет читать и пишет лишь на машинке - с ошибками, ко­нечно".

   А.А.Opбелиани пишет далее моему брату:
   ”... Мы потеряли связь потому, что, живя за границей вот уж семьдесят лет, совершенно не знаем условий на Родине. Мы не писали только оттого, что опасались: переписка с родственниками за границей может повредить служебной карьере.

   Разрешите представиться и дать обозрение моей жизни...
   Родился я на Украине в имении моего деда - помещика  Полтав­ской губернии. Учился я в Тенишевском реальном училище в Санкт-Петербурге до 17-го года, а потом - два года в Полтавском реаль­ном училище и один год в Тифлисе. В феврале 1921 года я уехал из Батума за границу с родителями и поступил на инженерный фа­культет в Загребе, в Хорватии, где учился три года без особых успехов.

   В 1924-м году я был принят на второй курс университета в Бельгии, учился сносно и в 1927-м году получил диплом инженера-электромеханика.

   Пять лет я служил на постройках электрических линий на юге Бельгии. Потом получил назначение начальника электрочасти на ал­мазных приисках в португальской колонии Анголе и после трех лет службы был приглашен уехать оттуда моим директором-американцем, но... Я все еще был русским без гражданства, а в это время на­чалась Испанская гражданская война и португальцы отказали мне в визе.

   Через год я опять уехал в Африку - в бельгийскую колонию Конго и прослужил там три года. Мой контракт кончился в самом начале войны. Я успел жениться, но уехать обратно в Африку не успел.

   Во время второй мировой войны я оставался в Бельгии началь­ником электростанции при заводе в Брюсселе.

   После освобождения Бельгии я снова уехал в Африку на долж­ность помощника директора Гидроцентрали города Леопольдвиль (Кин­шаса ныне). Это была неудачная авантюра, меня глубоко разочаро­вали и бельгийцы, и их политика. Главное - это бесправие иност­ранцев.

   В 1951 году я уехал в Канаду, поступил в горнопромышленное предприятие и прослужил там 22 года..."

   Такую бы трудовую биографию многим из наших инженеров! И при этом - многие годы - в глуши, человек без гражданства, бесправный иностра­нец. Не спился, не скатился до порочащих Родину радиопередач, до шельмующих истинных соотечественников статеек. Разве можно ста­вить в один ряд с такими эмигрантами болтающих и измывающихся над нами беглецов из СССР семидесятых годов?

   Потом он пишет о своей личной жизни и старости:

   ”... Моя жена Ирина Леонидовна Зозулина везде следовала за мной. Мне 89 лет, ей - 78. Живем самостоятельно.
   Ввиду того, что мы с женой жили в глуши, у нас мало русских знакомых. Я вышел на пенсию 71 лет и с тех пор живу в городе Нель­сон в горах Западной Канады. Старые друзья повымерли.

   То же самое с религией. Мы оба - православные христиане, но русские церкви существуют только в больших городах, а мы живем в шестистах километрах оттуда. Поэтому мы ходим в англиканскую церковь и окружены канадским обществом.

   В нашей местности живут "духоборы". Это - русские сектанты, приехавшие в Канаду в конце прошлого века. Лев Толстой помог им тогда переселиться. Они хороший народ, но общего у меня с ними мало.
   Мы выписали в Канаду мою мать и мать Ирины. Но теперь oбe мамы давно умерли..."

   Мне показалась тоска одиночества вдали от Родины и соотечественников, от окружения близких по духу людей прорывается в этих строках! О том, как возникло это одиночество совсем не по его воле, он расскажет потом в одном из писем, которые начали приходить моему брату с конца позапрошлого года. ( Но у брата и его жены, побывавших в Канаде и гостивших не раз в доме Орбелиани в Нельсоне, сложилось другое мнение. Ирина и Андрей жили реальностью, чувствовали себя бывшими русскими, но говорили между собой по-французски, годы их детства и юности в России были лишь, как грезы прошлого. Они не понимали значения вопросов об их, якобы, ностальгии - ред.-сост. )*(6).

   В первом из указанных выше писем, напечатанном на четырех страницах, только в конце приписка от руки в две строчки:

   "Крепко, крепко Вас обо­их целую и благодарю за письмо. Я невероятно занята, но все же напишу Вам. Любящая Вас Ирина.”
 
   Обращение это - к моему брату с женой (я так и продолжаю не существовать). А занятой будешь, ес­ли на руках дом, сад и полуслепой девяностолетний муж. Да и са­мой уже - 8О, а живут они "самостоятельно".

   В этом письме А.А. Орбелиани городок Нельсон, где он поселился после ухода на пенсию в 70 лет, называет "маленьким (10000 жите­лей), но удаленьким". В нем есть университет и школа изящных ис­кусств, в которую они с женой на старости лет записались и с восторгом учились. Он хотел стать писателем, а она - художницей. И пишет:

   "У обоих усидчивости не хватило, по-видимому".

   "Местность... отчасти напоминает Кавказ. Если вы смотрите на юг из Орджоникидзе (зная этот город, как Владикавказ, он на­зывает его по наименованию 1990 года - не зря, видимо, интересует­ся политикой - К.Б.), то видите почти непрерывную гряду снежных вершин - Кавказский хребет. Так же и здесь. Когда вы смотрите на запад из Калгари (если бы просто было побывать на зимних Олимпийских играх и посмотреть - К.Б.) или Эдмонтона, которые расположены в степи, то видите непрерывный хребет Скалистых гор. Этот хребет тянется от Аляски до Южного океана. Нa запад от этого хребта повторяются другие - менее высокие, но такие же длинные хребты. И так - до самого Тихого океана.

   Между хребтом Скалистых гор и океаном - тысяча километров гористой местности. Узкие долины с севера на юг. Многие наполнены водой. Многочисленные озера узкие, длинные, разделены хребтами. Нельсон в шестистах километрах от моря, среди гор, на берегу узкого озера.

   Климат умеренный (персики растут). Влажность изрядная, все горы заросли богатым хвойным лесом. Страна красивая.
   Наша местность доступна с юга, но... За 49-й параллелью на юг - не Канада больше и не наша провинция, а США - чужая земля.

   В начале прошлого века европейцев здесь не было. Да и    ин­дейцы только летом приходили ловить рыбу и охотиться. Но вот кто-то из старателей пришел с юга и нашел золотую вену (спутал А.А. слово по смыслу - надо бы “жилу" - К.Б.). Сюда повалил народ из Калифорнии - оказалась богатейшая страна. Канадцы остались недо­вольны: "Как? Их золото американцы копают!" Но как сюда из Ван­кувера добраться? Губернатор Дудней приказал проложить тропу с Запада по канадской земле. Так она и существует эта тропа "Дуд­ней трейл" для вьючных животных (сюда и верблюдов привезли в те времена).

   Нельсон строился в середине прошлого века и строился   бога­то, судя по оставшейся вычурной архитектуре. Тогда и железные дороги построили и пароходство на озерах завели. Богатела стра­на. Потом оказалось, что цинк, свинец и далее вольфрам есть в го­рах. Много было рудников вокруг Нельсона, когда мы с Ириной  сю­да приехали..."

   Мне кажется, что обучение писательскому делу в школе изящ­ных исскуств не прошло даром для Андрея Алексеевича. Не знаю, как он справляется с английскими текстами, но русский у него после семидесяти лет жизни за рубежом среди бельгийцев, африканцев, ка­надцев - чище, доходчивее и ярче, чем у многих "великороссов".

   Он пишет дальше: ”... Приехали мы сюда с комфортом, на по­езде. Жили в удобном доме рудничного поселка и были окружены дружественной средой горняков. Ничего подобного я в Европе и в Аф­рике не встречал, были здесь и англичане, и австралийцы, и кан­адцы, был я - русский бельгиец без гражданства. Но всюду была помощь, участие, даже дружба. Говорят, что это - обычаи "Дальне­го Запада", где без взаимопомощи народ погибал.

   Теперь есть дороги, но нет поездов, нет пароходов на озерах и, главное, ни одного рудника не осталось в нашей округе..."

   Интересно, что в далеких канадских Скалистых горах оказались не двое выходцев (а, по сути дела, даже один) из нашей страны. В районе города Нельсона - поселения, где живут выходцы из России - духоборы. Их около пяти тысяч. В этом и в одном из последующих писем Орбелиани рассказывает об их истории нынеш­ней жизни в Канаде. Для большинства из нас, совершенно не знако­мых с различными сектами, их переселением за рубеж и жизнью вда­ли от Родины, его рассказ, мне кажется, может быть интересен.

   В Большой Советской Энциклопедии эта русская христианская община названа духоборами (без "ц"). Сказано о них немного: от­рицали обрядность и догматы православной церкви, за что причис­лялись к разряду "особо вредных" сект. Первоначально (в XIX веке) жестоко преследовались, но в начале XX века получили разрешение селиться на реке Молочной. В середине XIX века были переселены в Закавказье, где отказались нести военную службу и подверглись репрессиям. В конце XIX века около 8 тысяч сектантов переселились в Канаду, где выродились в анархическую группу.

   Мне, по-видимому, довелось повидать духоборов недалеко от грузинского города Поти. Там их называли "молоканами". Занимались они индивидуальным сельским хозяйством, ходили бородатыми в длин­ных парусиновых рубахах навыпуск, молодежь отказывалась брать в руки оружие и ее отправляли в военные строители, если призывали.

   Орбелиани в нескольких письмах моему брату упоминает об этих сектантах.

   "Духоборы завелись в России еще в XVIII-м веке, я думаю - под влиянием протестантизма (рационализированная религия). При Александре I (царь-мистик) они получили признание и какие-то права, земли в северной Таврии. При Николае I (царь-солдат) их "загнали в щель", выселили на Кавказ (они отказывались быть     сол­датами, а их посадили в область постоянной войны). В конце прош­лого века - война с Турцией. Их лидерша Грушенька сговорилась как-то с кавказским генерал-губернатором. Духоборы от военной обязанности были освобождены, а своими лошадьми и телегами вози­ли припасы и раненых.

   Грушенька умерла, ее наследник - выбранный народом Петр  Ве­ригин - оказался самым непокладистым и был сослан. Духоборы на­чали бунтовать и саботировать. За пацифизм им сочувствовал Лев Толстой и финансово помог эмигрировать в Канаду. Но и тут они стали против правительства.

   В Канаде каждый приехавший эмигрант получает даром кусок земли и помощь, если он обязывается в течение пяти лет построить дом и очистить участок от леса. Он обязывается жить на этой земле и получать урожай для продажи. Но духоборы на это не согласились, они хотели жить селами и иметь землю общиной... К тому времени приехал из России их освобожденный вождь Петр Веригин, по проз­вищу "Господний", он категорически отказался исполнять правила принявшей их Канады.

   Через пять лет, когда все эти земли должны были стать, при нормальном отношении к законам, духоборческой собственностью, правительство Канады просто отобрало эти земли и оставило на них только выполнявших условия.

   Духоборы оставили свои земли в степи, а их лидер Петр "Господний" устроил заем у своих друзей квакеров и купил (не получил в аренду с определенными условиями) земли вот здесь, в глухих лесах и устроил коммуны (общины). Царствовал Веригин зверски, но его слушались. Эти коммунальные, трехэтажные дома стоят парочка­ми еще и до сих пор. Веригин был серьезный хозяин и крутой чело­век, хозяйство его преуспевало. Но жизнь в этих коммунах была тя­жела - даже медицинской помощи не могли себе позволить.

   Веригина-"Господнего" взорвали бомбой в поезде в 1926 году. На смену ему из советской тюрьмы приехал его сын - Веригин, по проз­вищу "Чистяков”. Негодный человек - распутный и нечестный, он рас­тратил деньги общины, разорил коммуну, земли были опять отобра­ны - уже за долги.

   После "Чистякова" организация духоборов развалилась. Теперь они живут индивидуально. Они хорошие работники на лесопилках и заводах. Некоторые имеют земли и фермерствуют. Никто не голода­ет, как бывало в коммунах. Они вегетарианцы и не пьют вина, сох­раняют дома русский язык. Молодежь, правда, к этому не склонна, хотя некоторые ездят в Россию учиться.

   Сейчас духоборов на Кавказе выселяют и они переселяются в Тульскую область, отсюда молодые плотники ездили помогать стро­иться. Я вернувшихся еще не встречал, но говорят, что они доволь­ны. Среди духоборов у меня есть друзья.

   Их лидер особенной власти не проявляет но стремится воз­вратить народ на Родину. При этом он ставит вашему правительству усло­вия, на которые ему нельзя согласиться: отказ от воинской повиннос­ти".

   В одном из писем моему брату наша двоюродная сестра Ирина отходит от таких описательных тем и просто пишет о собственном, своем.

   "... Я очень сожалею, что долго Вам не писала, но у нас  бы­ли большие тревоги и переживания в связи со здоровьем Андрея. Вчера, наконец, доктор сказал, что А. хорошо поправляется.
   У Андрея нашли необходимость оперировать npocтaту. Опери­ровали 7/11 (письмо от 23/XI - К.Б.) в соседнем городе - 1 час езды от нас на авто. Там большой госпиталь. Операция прошла хо­рошо и доктор был веселый. 9-го он сказал, что нашли канцер (по нашему - рак - К.Б.), и повторно оперировал в тот же день, а 11 - уже отправил А. домой, что мы все сочли невероятной жестокостью!
   Слава Богу, Андрей поправляется хорошо, но медленно - его возраст 89 лет, конечно, против него. Вчера мы посетили этого спе­циалиста и он остался доволен Андреем.

   К сожалению, зима уже на пороге: уже два раза выпадал снег у нас в городе, горы же уже давно белые. Но еще тепло - сегодня +6°С. Вообще же у нас больших морозов не бывает - и персики, и виноград поспевают в наших садах. У нас - 1 вишня, 1 яблоня и 3 сливы. Сад узенький и крутой - на 4-х террасах. Весь город на холмах и есть лестницы, которые заменяют тротуары - это очень живописно, но от нас до главной улицы "всего лишь" 83 ступеньки!!! Против нас нет домов, лишь маленький парк и это вдоль него - эти 83 ступени.

   Нельсон - как большой сад. Почти все дома - особняки в са­дах, так что цветов и цветущих кустов, деревьев - масса. У нас тоже есть 3 куста рододендрона, 2 сирени, жасмины и огромная желтая форсайтия. Так что весна здесь особенно радостна.

   Дорогие наши, забудьте, пожалуйста, про наши отчества. Здесь на американском континенте даже важные лица идут как Джон или Джек.

   Извините за мой почерк - стал совсем не мой и ужасный (мне бы такой почерк! - К.Б.). Мое здоровье тоже не в порядке и я очень устала за это лето. Мой самый счастливый момент - это ког­да я могу лечь в кровать и немного почитать. Я очень люблю чи­тать - у нас большая библиотека русских классиков. Может, я мог­ла бы вам послать книги - я, конечно, сделаю их список для вас.
   Мы с тревогой следим за вашими событиями. У нас тоже большая инфляция, но все есть..."

   В письме о городе Нельсоне и духоборах А.Орбелиани пишет моему брату и о своих родственниках, которых уже не осталось в живых.*(7)

   "... У нас нет молодого поколения родных. Отец мой умер в Белграде после войны, в 1947 году. Мы тогда жили в Бельгии и выз­вали мать, которую потом привезли в Канаду. Моя мама жила не с нами, а здесь - в Нельсоне (мы тогда жили на руднике) и умерла в 1977 году 103-х лет от роду.

   У меня было две тетушки - сестры отца. Одна была замужем за литовцем инженером Линно. Еще до начала первой мировой войны он был начальником киевской станции искрового телеграфа, а  по­том они жили у него на родине в Риге. Их судьба мне мало извест­на. Другая тетя была замужем за химиком и во время первой миро­вой войны жила в Англии, в Россию не вернулась.
   Позднее ее муж был лектором в Лувенском университете в Бель­гии, где я учился и жил у тетки. Профессор умер от болезни в 1944 году в Бельгии, а тетушка потом жила здесь в Канаде и умер­ла в Нельсоне через несколько месяцев после моей матери. Единственная родственница живет в Ленинграде и я думаю, что Ваша мать могла с ней познакомиться. Она очень старенькая теперь."
                К прошлому Новому Году моему брату пришел конверт с поздравительной от­крыткой в честь Рождества. Родственники пишут: ”... У нас настоящая зима, что редко бывает. Так что Рож­дество - самое настоящее. Писем - сотня и всем надо спешно от­ветить, а мы тут приболели. Ирочка упала на льду, вывихнула но­гу и хромает, но теперь уже лучше.

   Что в мире творится, уму непостижимо. И у нас стало плохо: разорение и безработица. Неужели арабы ущучили (как раз дело шло к началу войны в Кувейте - К.Б)? Не может быть!
   А мы пока живем, индюшку жуем и не тужим. Я вот уже 18 лет, как в отставке, но моя бывшая компания все-таки присылает мне традиционную индюшку на Рождество. Таков обычай... ”

   На другой половинке открытки приписка: "Нельсон, 20.XII.90 Я так не вовремя упала! - 3/XII. И 2 недели лежала в гипсе, потом была в креслах, а теперь уже двигаюсь по дому. Но выходить не смею - кругом каток!
   Желаю радостных праздников! Любящая Вас Ирина".

   В первом своем письме прошлого года Орбелиани пишет брату о сложностях устройства на работу геологом в Канаде. Он неверно понял моего брата, просившего выяснить возможность приезда на некоторое время почитать лекции и поработать на изысканиях. Решил, что брат собирается yexaть за границу, и разубеж­дает его:

   "... Вы знаете, что я много шатался по миру. Родился на  Ук­раине в имении моего дедушки-"барина" - князя Орбелиани. Потом жил и на Дальнем Востоке и в Санкт-Петербурге - там, где служил мой отец - чиновник министерства земледелия. Во время революции уехал с родителями на Кавказ, потом - за границу, в Югославию.

   А по-грузински говорить не научился.
   В России я прожил 2О лет и эти первые 20 лет моей жизни сделали из меня русского патриота. Я, не шутя, люблю Россию.
   Я прилично знаю и французский, и английский, и могу гово­рить по-немецки и по-хорватски, мог говорить с неграми в Африке на их языке "чилуба".

   А все же я русским всегда оставался в душе. Я люблю Россию не легендарную, какой нет вообще, а Вашу Россию, какой она мне представляется теперь.

   На Вашем месте я не покинул бы эту страшную страну. Но су­дить я не могу и, тем более, - осуждать. У Вас хорошее положение, до которого я не достиг, хоть прожил жизнь безбедно.
   Я с глубокой тревогой читаю вести из России. Я скорблю о наших голодных и бесприютных. Но осуждать я не могу, мне кажет­ся мировой провал коммунизма каким-то кошмаром. Кто-то торжествует, но не я.

   Голод мы испытали, но во время войны. Теперь же, в мирное время - ни рабочий, ни колхозник НЕ ХОТЯТ работать! Не желают - и в этом весь вопрос. Нет ни желания, ни причины трудиться. НЕ ХОЧУ - и все тут!
   А что же делать?
   Я в ужасе и в отчаянии, но в девяносто лет бессилен.
   Ну вот, понаписал я Вам всякого, что в душе кипит..."

   Впервые в этом письме рядом с фамилией Орбелиани оказывается высокий титул князя. Я внимательно осматриваю конверты и уже про­читанные письма. На одном из конвертов нахожу небольшую наклейку с английской надписью: "Андре А.Орбелиани, принц” и далее - его адрес. Смотрю эту фамилию в Энциклопедии - там приводятся сведе­ния о трех грузинских князьях Орбелиани. Один из них двести лет назад был монахом и просветителем, двое - уже в прошлом веке - были осуждены царским правительством за участие в феодально-мо­нархическом заговоре 1832 года, оба потом дослужились до генер­альских чинов и были писателями-романтиками. В справочнике "Весь Петербург" в начале нашего века числилось двое князей-офицеров гвардейских полков и княгиня - здова генерал-лейтенанта под этой фамилией. Орбелиани без княжеского титула в этих толстых книгах не встретились.

   О своем детстве и юности Орбелиани пишет еще в одном письме моему брату.
   "... Мне было 4 года, когда в России было восстание - так на­зываемая Первая революция 1905 года. Моя бабушка (мать моей ма­тери) увезла нас за границу в Германию." Мама, Андрюша и бабушка совершили длинное путешествие в спальных вагонах из  Киева до Вис­бадена...".

   В России шли события, была учреждена Государственная дума и страна успокоилась. Отец Андрюши приехал из Санкт-Петербурга в Висбаден к семье. Он много знал, рассказывал о событиях и, меж­ду прочим, спросил своего сынишку:  "Андрюша, ты хочешь быть де­путатом в Думе, когда вырастешь?" Четырехлетний Андрюша ответил: "Нет, не хочу. А хочу быть инженером." Я, конечно, этого не помню, хоть и стал, в конце-концов, ин­женером, но в семье это сохранилось, как предание.

   Мне исполнилось девять лет, когда я с мамой и гувернанткой проехал через всю Сибирь в спальном поезде. Мой отец - чиновник министерства земледелия, как я уже Вам писал раньше, - получил назначение в Хабаровск, устраивать переселенцев из России. Через полгода он выписал к себе семью..."
   "...Путешествие длилось десять дней, когда мы жили в "собствен­ном" купе первого класса..."
 
   Андрюша проводил часы на верхних ку­шетках. Кушали в вагоне-ресторане и Андрюша объедался на радость маме.
 
   "В Иркутске - пересадка и мы ночевали в отеле." В номере ви­села большая картина прекрасной нагой женщины, которая произвела на Андрюшу неизгладимое впечатление, ничуть не меньшее, чем озеро Байкал, Манчжурия, Харбин и, наконец, Владивосток. ...Здесь нас встретил отец..."

   Владивосток, конечно, незабываем - и город, и порт, и  Золо­той Рог, и Русской остров. Все необычно и красочно, и для Андрю­ши - чудесно.

   Следующим летом родители решили посмотреть Японию. Опять у Андрюши масса впечатлений. Во-первых, интернациональная среда туристов.
 
   "...Я говорил по-французски и по-немецки, но английский был для меня новым. К концу трехмесячного пребывания я уже что-то мог сказать и даже влюбился в английскую мисс Филис двенадцати лет (мне было десять).
   В школу я не ходил, учился дома. Но следующим летом мы уеха­ли в Петербург и я поступил в Тенишевское училище - очень либе­ральная школа. В одиннадцать лет я имел опыт, о котором мои сверстники и мечтать не могли.

   Года шли незаметно. Я учился хорошо. Лето - в имении у де­душки, зима - в Петербурге. 12-й, 13-й, 14-й года. Война как-то не нарушила спокойную мою жизнь. 15-й, 16-й, 17-й года - и вес­ной переворот, революция.
   Я почему-то радовался, как и все мои товарищи - дети бога­тых людей. Мой отец радовался вместе с нами..."

   Юный князь Орбелиани и сирота акцизного чиновника Люся Роде были практически ровесниками. Но мне невольно бросается в глаза разительное отличие в их положении: трудно ставить на одну дос­ку путешествия в Висбаден и Скадовск, однажды к дяде под Киев и через всю страну к отцу на дальний Восток, экскурсии на Большой Фонтан и в Японию, учебу в либеральном Тенишевском училище и ос­воение коммерческих основ на немецком языке, наконец, каникулы в роли бед­ной родственницы на даче у Марковых в Лузановке или приезд моло­дого "его сиятельства" в имение к дедушке.

   Революция обоим принесла тяжелые испытания. Но оба смогли преодолеть все трудности и стать инженерами. Сложилось так, что оба они получили дипломы поздно - в двадцать шесть лет. О моло­дых годах моей мамы я уже рассказывал. Что же пишет об этих же годах князь А.Орбелиани?

   ”... Летом 17-го года мы уехали к дедушке. Там все было мир­но, а потом пришли немцы, оккупировали Украину и сохранили мир.
   Осенью мы уехали в Полтаву, и я поступил в шестой класс реаль­ного училища. О, Боже! Что за перемена: мальчишки - бандиты, ма­терная ругань висит в воздухе..."

   Андрюше 16 лет, он в своем углу помалкивает. Но Андрюшу не обижали и дали доучиться.
   В 18-м году немцы ушли, пришли петлюровцы, потом -   больше­вики с севера и, наконец, белые деникинцы. Все это время отец оберегал семью и сына от всяких вербовок во всякие солдаты. Да и Андрюша вел себя смирно.

   Но с белой армией дело пошло хуже, Андрюша был уже   призыв­ного возраста, а борьба с большевиками было "дело национальное". Отец умудрился отправить сына в Таганрог и записал его солдатом и учеником в "Автошколу юга России" - учреждение специальное для "папенькиных сынков", подальше от фронта. Там Андрюша "провалан­дался" все лето 1919 года. Осенью отец приехал и увез сына в Гру­зию.

   "...Тут произошел инцидент очень страшный. Мы ехали в поезде из Ростова-на-Дону во Владикавказ и на маленькой станции Прохлад­ная какой-то молодой офицер проверял документы едущих. Какой до­кумент отец добыл для меня, я не знаю. Но на нем была подпись командующего округом, а печати не оказалось. Меня арестовали и посадили в пустой товарный вагон. О, Господи, что же дальше? Наш поезд еще не ушел, когда за мной пришли и выпустили..."

   Отец сумел убедить кого-то и Андрюша вернулся к папе и маме.

   "...Из Владикавказа мы поехали на арбе, на которую были погру­жены наши пожитки, мама и еще одна дама с ребенком. Мы с отцом шли рядом с возницей, очень славным парнем. Проехали знаменитое Дарьяльское ущелье и оказались в Грузии. Конец страхам Прохлад­ной! Остановились на станции Казбек. Дальше ехать нельзя - снеж­ные заносы.
   На станции Казбек мы прожили три дня и благополучно приехали в Тифлис.
   Тифлис! О, Боже мой, какое изобилие еды! Лавочки полны,  ба­зары полны и все такое вкусное! А, ведь, последнее время в России хлеб купить было трудно, питались печеной кукурузой или кар­тошкой. А здесь - изобилие..."

   Это - первое и главное впечатление от Грузии.
   А отношение грузин! Князь Эристов предоставил помещение в своем доме. Отец получил службу в министерстве. Мать начала пре­подавать в французской школе "Ами де ла Франс". Андрюша пошел в реальное училище Агапьева. Все устроилось в неделю.

   "...Счастливая Грузия! Счастливые мы, что туда приехали!...
   ...Из того, что сказано выше, можно сделать вывод, что я дезер­тировал из белой армии благодаря вмешательству моего отца. Белая армия называлась "Добровольческой”. Опыт автошколы показал фаль­шивость добровольчества. А опыт моего отца, который предлагал ко­мандованию белой армии свои услуги для организации помощи населе­нию, показал, что его доброе побуждение наткнулось на злой отказ: ”Мы не хотим кормить большевиков". То есть население - это враги, враги белой армии.

   Наше благополучие в свободной социалистической Грузии длилось около года. Я кончил реальное училище и записался в Политехникум. Осуществление мечты? Я буду инженер?

   Почему-то началась война Грузии с Азербайджаном. В этот  па­мятный февральский вечер я лег спать один. Родители ужинали у князей Багратион-Мухранских. Они вернулись в полночь и сразу ста­ли укладываться. Часов в семь утра наш багаж был уложен на ручную повозку, которую я потащил на станцию железной дороги.

   Поезд, уходящий в Батум, был переполнен. Даже на крышах  ва­гонов сидели люди. Начальник станции распорядился прицепить еще шесть вагонов, но это были платформы со скамейками. Мы смогли  по­грузить свое имущество и уехали в этом открытом поезде в февраль­ский мороз. Было это I-го февраля 1921 года. Следующей ночью мы прибыли в Батум.

   Меня спрятали у знакомых и запретили показывать нос на  ули­цу. Мама что-то наколдовала с французскими дипломатами, с фран­цузского крейсера "Жанна д,Арк" приехали моряки и погрузили меня и наш багаж на моторную лодку..."

   На пароходе "Анатоли" общества Раке из Марселя папа, мама и Андрюша поехали палубными пассажирами из Батума в Стамбул.

  "...Какими-то серебряными вазами из маминого сер­виза заплатили за проезд.
   Истамбул был переполнен белоармейцами, ищущими заработать хоть на хлеб насущный. Мы были там неделю и уехали в Сербию."

   Опять, благодаря каким-то связям, маленькая семья Орбелиани как-то устроилась. Отец служил в каком-то имении около Карловца. Мать стала учительницей иностранных языков. Андрюша работал на маленьком злектрозаводе.

   Хотя Андрюше исполнилось двадцать лет, он совершенно не  от­давал себе отчета в материальных трудностях семьи. Получив за свою работу жалование, он уехал в Загреб - столицу Хорватии и записался на курсы в Политехникум "Загребачка высока техничка школа". Из одного названия Школы на хорватском языке можно зак­лючить, что учиться на этом языке было сперва трудно.
   К счастью, русских студентов было много, они помогали друг другу, объясняя непонятности - и грамматические, и научные. И в результате Андрюша и заговорил по-хорватски и сдал зачеты на    Рож­дество.

   Какая яркая история бегства от экспроприаторов как красного, так и белого уклона всего на трех страничках машинописного текс­та! Не надо ни Булгакова, ни Алексея Толстого. И все - из первых уст. Конечно, маленькой семье Орбелиани в определенной мере по­везло: на Украине были сильны связи деда-помещика, в Грузии от­крывал двери княжеский титул, мама говорила по-французски, ве­роятно, не хуже француженки и имела драгоценности. Андрюша вел се­бя смирно и не перечил родителям, большую волю и решительность в нужных случаях без промедления проявлял отец. Они смогли вы­жить и даже не скатиться на чужбине впоследствии в нищету. Анд­рюша же, как видно из другого письма, после трех лет безуспешной учебы в Югославии перебрался в Бельгию и там стал инженером.

   Инженер Андрей Орбелиани, по-видимому, никакой материальной помощи от родителей не получал - зачем же ему надо было ездить работать в негостеприимную колониальную Африку? Зачем было уезжать в Канаду на рудник в дальних горных местах? Была с ним не­работавшая жена, выписал он в Канаду и, видимо, материально под­держивал свою мать, ее сестру и мать своей жены до самой их кончины. И сейчас, в девяностолетнем возрасте, живет на пенсию в собственном доме с садом, владеет автомашиной, иногда ездит в столицу провинции - Ванкувер, за шестьсот километров.

   В новом письме, присланном моему брату летом, - цветная открытка с видом боль­шого белого теплохода - парома на фоне заснеженных сверху и зеленых у основания остроконечных гор. Белый след от винтов узенькой чер­той пересекает синеву прибрежных вод океана. Внизу надпись по-ан­глийски: "Привет из Британской Колумбии" (провинция Канады, где живут Орбелиани). На обороте открытки - письмецо от Ирины Орбелиани: "Мы теперь в июле два раза ездили на этом чудовище. Ехали из Ванкувера в Викторию на острове Ванкувер и за­тем до Нанаймо, тоже из Ванкувера до Ванкуверских островов. Пого­да была просто роскошная и мы оба наслаждались океаном".

   Невольно жизнь Орбелиани я сравниваю с жизнью моей мамы, ко­торая была почти его ровесницей - на год старше. Она и инженером стала в таком же возрасте, что и князь - в двадцать шесть лет.

   Где только не пришлось ей работать? И доработалась до пенсии в 118 рублей - особо на это не разъездишься. И индейки к Рождеству никто ей не присылал, и на собственной машине она до глубокой старости не разъезжала. Вырваться же раз в несколько лет в каюту III-го класса сравнительно дешевого в прошлом туристского теплохо­да ей удавалось, работая ежегодно разрешенные два месяца по ста­рому месту работы. Вообще-то два месяца были формальными, в дейс­твительности она понемножку работала весь год, читая новую лите­ратуру по своей специальности, составляя карточки для каталогов и библиографические обзоры.*(8). Не зря же она через пять лет после достижения пенсионного возраста стала кандидатом наук!Тогда и даже дачу построила для сыновей и их детей: комнату, кухню и веранду в стандартном щитовом домике с еще двумя соседскими семьями.

   Может быть, не надо было ей, как мне сейчас думается, возвращаться в двадцать шесть лет из Германии, с производственной практики - на Родину? Но наша мама была патриотом; жизнь ее шла стремительно и интересно, правда, она экономила на всем, чтобы хоть немного поездить по стране, искала в дальних углах бедных и убогих и в меру своих сил помогала им; она постоянно следила за жизнью страны. И ни разу не посетовала, как, якобы, изломала свою судьбу в молодые годы.

   К нынешнему Новому, 1991, году из Канады моему брату пришло письмо с поздравительной от­крыткой и аккуратно исписанным с двух сторон листом. На открыт­ке - угол загородного дома, густое зеленое дерево, огромный куст розовых цветов, уложенный гранитом откос со ступеньками и двое наших родственников. Старые, но бодрые на вид. На оборо­те - отпечатанный типографским способом английский текст: " с Рождеством Христовым! Дорогие друзья! Принц Андре и принцесса Ирен поздравляют Вас. Желаем Вам счастья. Пусть всегда будет Тепло и Любовь.

   Письмо Ирины моему брату было менее бодрое.
   ”... Мы все время, то поочередно, то одновременно, болели и это - вплоть до конца сентября. В августе я пробыла 2З дня в больнице - из них 5 дней ноги были парализованы.

   1-го октября мы вылетели на Ванкувер. Полет для нас - "люкс", но на автобусе - 12 часов муки по горным дорогам, ведь мы оба теперь больше не имеем прав на управление автомобилем (я - с этого сентября по болезни). Недавно продали машину - так груст­но, просто расставались, как с членом семьи.
   Итак, I-го октября за один час полета мы были уже в        Ванку­вере. Погода роскошная. Но 3-го октября Андрей заболел воспале­нием легких. Лишь через 16 дней ему позволили вернуться домой, где через 4 дня у него была "ишемия" - опять 5 дней в больнице.

   Мы уже в декабре, а А. все еще очень "дохлый". Теперь и я снова раскисла, ноги распухли до размера элефантизма и это уже с конца октября, опухоль не поддается никакому лечению. Мне, на­конец, делают разные исследования, в том числе - сердца. Резуль­таты были недостаточны. Поэтому 2-гo января, после конца рождест­венских каникул, мне будут делать просвечивание нижней части туловища - это когда все насквозь видно на экране. Было совер­шенно потрясающе, когда я смотрела такое исследование сердца Ан­дрея.

   Посылаю совершенно поразительное фото - твою, Андрей, т.е., это обращение к моему брату, ма­мочку - крошку девочку - одно очарование! Нашли совершенно нео­жиданно - искали на чердаке елочные украшения!
   Очень спешу на почту - сегодня суббота, открыто лишь до  по­лудня.
   Оба вас кр.кр. целуем. В начале декабря послали вам посылку.
   Ваша Ирина".

   Письмо написано явно наспех: есть ошибки, недописки,  повто­ры слов, многое трудно разобрать. Совсем не так, как были написа­ны аккуратнейшие письма год назад. Возраст и, главное, болезнь берут свое. Муж же, видимо, так слаб, что не напечатал ни строки.

   В конверт вложена фотография белокурой девочки, рукой        ко­торой на обороте, по линеечкам, написано крупно и старательно: "дорогой сестре Варе от сестрички Люси". Фотокарточка обычная для тех лет - с вензелями, медалями, адресом фотографа и годом съемки. Нашей будущей маме было тогда шесть лет.

   В этом же конверте еще одна фотография любительского испол­нения. Явно во дворе какого-то негородского дома, рядом с неболь­шим кустом лимона или чего-то ему подобного, на низеньком дере­вянном стульчике сидит одетая в длинное платье спокойная трид­цатипятилетняя женщина. Лицо ее чисто, благородно и так похоже на лицо нашей мамы из первых моих воспоминаний. Это - никогда на­ми не виданная наша тетя Варя. На коленях у нее - большая уже, ху­денькая девочка, прижавшаяся щекой к щеке. Одной рукой девочка обняла тетю Варю - свою мать - за шею, другой же рукой, вместе со своей матерью она обнимает большого плюшевого мишку. Фотогра­фия - черно-белая и удивительно сохранившаяся.

   На обороте - надпись знакомым, теперешним почерком Ирины Орбелиани: "1923,24 г. С Мишкой я, конечно, уже не играла. Но это была старинная и моя самая любимая игрушка. И я горько пла­кала, когда мама его, в мое отсутствие, отдала старьевщику - уже в Париже, когда мне было 13 лет!"

   В самом конце января брату из Канады пришел большой конверт с месячным табелем-календарем на 1992-й год. Интересно в нем  художественное оформление: верхняя половина каждого листа отве­дена для красочных фотографий оленей на фоне лесов, снегов, гор или рек в состоянии, соответствующем данному месяцу. Зато в кон­верте оказалось и много тревожного: ни одной строчки от руки или на машинке. Только явно с трудом выведенный адрес снаружи. Види­мо, совсем плохо со здоровьем у Андрея и хватило сил только на отправку календаря у Ирины.
   Дождемся ли мы еще весточек с Кордильер?

   В письмо с описанием своего жизненного пути Андрей  Орбелиани вложил листок с собственным стихотворением. Я не филолог и не литературовед, прав на критику не имею. Да и сам автор не отзыывается о своем творении восторженно. Но меня растрогало в нем выпуклое выражение грусти о почти ушедшей уже жизни.


   “Железная дорога

Железная дорога - рельсовый путь
Хочется поехать, хоть куда-нибудь,
Хочется послушать стукотню колес,
Как пыхтит и воет дальний паровоз,

Хочется увидеть бегущие поля:
Здесь - желтая нива, там - черная земля...
Снова - перелески, болотце, вода,
А вот и дорожка, в лес она ушла.

Что это за дорожка? Куда она ведет?
Кто из пассажиров мне ответ найдет?
На этой дорожке я теперь стою,
Поезд вспоминаю, на рельсы гляжу...

Здесь уж пассажирский больше не пройдет,
Паровоз парами лес не обовьет.
Дизеля стрекочат, тянут вчетвером
Сразу сто вагонов, как один вагон.

Потянут и больше - в очередь одну.
И без остановок, через всю страну.
Паровоз начищенный, в музее он стоит,
О своем величии в прошлом говорит,

Маленькие станции - не нужны, гниют,
Иные - развалились, все их увезут.
В стареньких вагонах рабочие живут,
Что меняют рельсы, крепче ставят путь...

Что это я вправду? Это же - прогресс,
Разве мир не полон техники чудес?
Разве нет дороги? Разве у меня
Нет своей машины - верного коня?

Ведь, люблю я править и дороги есть
В города и села, в степи или в лес...
Железная дорога, рельсовый твой путь
На сердце далеко спрятан где-то тут.

Сколько в жизни езжено по твоим путям,
Сколько мест оставлено было где-то там.

Убегают рельсы, вдалеке сошлись -
Радости и горе в памяти слились."


   Одиночество ... и ничего , кроме воспоминаний. И совсем уже близкая смерть впереди.*(9).

   Наша мама к восьмидесяти четырем годам стала сухонькой, но все еще бодрой старушкой. Вернее, она старалась казаться бодрой, но все чаще быстро уставала. На свое здоровье она нам не пожало­валась ни разу, по поликлиникам время не проводила, из болезней признавала только простуду и лечилась от нее аспирином и каль­цексом. Но работать над библиографическими справочниками пере­стала, в другие города несколько лет не ездила и на даче одна долгое время не жила, как раньше, по две-три недели.

   И вдруг она тайком от нас пожаловалась одной знакомой моего   бра­та, которая была врачом, на постоянную слабость и одышку. Естественно, мы об этом сразу же узнали и услышали уверенное утверждение знакомой, что у мамы рак легкого. Не говоря ей о таком подозрении, мы от­везли ее сперва в больницу к моей жене на осмотр и рентген, где диагноз подтвердился, а потом - на осмотр в поликлинику на пе­чально известной Березовой аллее, в онкологический диспансер. Мама все поняла, когда ее стал осматривать заведующий отделением этого диспансера, признал необходимость проведения ряда процедур еженедельно и оказался при этом специалистом, к которому ее посылали еще летом из поликлиники на консультацию. Тогда консультант просмотрел ее анализы, снимок легких, пощупал пульс и уве­ренно сказал:
   - Побольше ешьте зелени и фруктов и поменьше живите в го­роде. Ваш авитаминоз усугубляется здесь загрязненностью возду­ха. Лекарства же и лечение не нужны, так как болезни никакой нет.

   Теперь мама поняла, что лечить ее тогда было уже бессмыс­ленно, болезнь зашла далеко. Да и что тратить силы, время и ле­карства на продление жизни такой старушки? А сейчас на еженедель­ные процедуры он пошел, естественно, только по знакомству. Поняла и ничем не показала это осознание своей обреченности.

   Три месяца каждую неделю брат со своей женой по очереди возили маму на Березовую аллею. Врач объяснил им, что ей длинной иглой про­калывают грудную клетку, отсасывают шприцем из легких все выде­лившееся за неделю и заливают вместо этого лекарственную смесь.

   Первый раз мама бодрилась и не боялась возвращаться домой че­рез весь город на троллейбусах и метро. Но потом она становилась все слабее...
               
   И вот пришел день...

   На пороге, когда я приехал в обещанный час, мой брат встретил меня тихим шепотом:
   Два часа назад мама умерла.

   С ночи ей стало трудно. Утром она не могла лежать, а встать сил не было. Брат помог ей поудобнее усесться в кровати, не по­шел на работу и принялся звонить в скорую помощь. Узнав заболе­вание и возраст больной, "скорая" энтузиазма не проявила. Чac за часом никто не приезжал. Был еще вызов из этого же дома, и все запуталось.

   А мама все эти часы сидела, прижавшись к спинке своей ши­рокой кровати еще прошлого века, с трудом часто дышала и молча смотрела, отвечая на слова брата кивками. Он же на несколь­ко минут периодически отходил от нее в коридор к телефону, снова звонил в "скорую", пытался дозвониться до меня на работе. В последний раз дежурный сказал, что я куда-то на время вышел.

   И вот, положив в очередной раз телефонную трубку и войдя в тесную "бабушкину" спаленку, он увидел маму, склонившую голову на спинку кровати. Брат положил умирающую маму на кровать и говорил с ней все минуты ее отхода в тот мир. Наконец, пришел врач и констатировал смерть.*(10)

   Может быть, все-таки дома, в своей комнате, рядом с сыном не так страшно встретить смерть?
   Узнать это невозможно.
   Зачем и почему была разорвана большая семья?
   Кто в ней был счастлив?*(11)

 
       Примечания.

   1. (От сост.: см. о ней в уже названной книге А.Г. Булаха и других его публикациях, 2006-2014 и на сайте: Андрюшова-Лекомт Н.А. и др.: Искусство и архитектура русского зарубежья. Фонд Д.С. Лихачева).
   2. (От сост.: Эмиль Павлович РОде родился и жил в Санкт-Петербурге, потом в Кишиневе и Одессе).
   3. (От сост.: БСЭ.М. 1956.Т.45.С.241).
   4. (От сост.: Смелов В.А. К истории Инженерно-Строительного (Гидротехнического) факультета. Часть 2. 1918-1930. Санкт-Петербург. Изд. СПбГТУ. 1999. См. с.216. Там есть такая запись: Родэ Любовь Эмильевна (1900) - дочь чиновника из Одессы. Окончила с золотой медалью коммерческое училище в 1918 г. Училась в Одесском политехническом институте, в 1923 г. перевелась в ППИ, который окончила в 1927 г. Работала инженером в Ленсудтресте, в 1931 - 1935 гг. была научным сотрудником ВНИИ Гидротехники,затем зам. главного инженера Ленинградской верфи Докстроя и строительства Гдовских сланцевых шахт, в 1942 - 1945 гг. была начальником участка на строительстве каскада Алма-Атинских ГЭС, затем до 1964 г. - руководителем группы во ВНИИ Гидротехники. Кандидат техн. наук (1960 г.).
   5. (От сост.: брат - Андрей Глебович Булах, 1933г.р., геолог, жил вместе с Л.Э. Родэ, в ее семье. Он сам, уже после кончины К.Г. Булаха, рассказал о своей матери, ее семье и близких, опубликовал воспоминания его отца, Глеба Дмитриевича Булаха).
   6. (От сост.: На самом деле Ирина и Андрей Орбелиани побывали в гостях у Л.Э.Родэ и гостили у нее и А.Г.Булаха около недели в далеком 1975; А.Г.Булах с женой, начиная с 1992г., ежегодно гостили в Нельсоне у супругов Орбелиани до начала двухтысячных. Об этом ничего не знал автор очерка - его не информировали об этом из соображений безопасности - чтобы не повредить в службе).
   7. (От сост.: Орбелиани - широкий род с большой историей. Публикаций много).
   8. (От сост.: путешествия на теплоходе ей удались несколько раз).
   9. (От сост.: Андрей Алексеевич Орбелиани тихо и в добром здравии умер в Канаде в 1999г. Он говорил, что скоро обязательно получит к его столетию личное поздравление от королевы Англии - это нерушимая традиция Великобритании и Содружества наций. Ирина Леонидовна Орбелиани умерла в Канаде в 2004г. Их архивы пересланы А.Г. Булахом в Государственный научный архив истории и литературы в Санкт-Петербурге(Фонд народного артиста СССР В.Р.Гардина).
   10. (От сост.: она умерла 15 марта 1985г.).
   11. (От сост.: "Кто был счастлив?" А.Г. Булах от себя ответил так: "Все, но по-разному. Мама моя была счастлива, помнила своих Роде. Но не было стонов, вздохов, сожалений о том, что она жила "здесь", а остальные - "там". У нее - цельная жизнь и на своем месте. И дожила до ее первого внука".

   В заключение перечисляем имена этой большой семейной
хроники: Булахи, Веригин, Деттманы, Ершовы, Зозулина, Линден, Марковы, Назо, Орбелиани, Патрашев, Розваляева, Роде, Родэ, Фострем, Хлюпина, Эристов. Люди ищут друг друга. Маленькая ссылка в тексте может помочь другим.).