Скользящие по лону волн

Лодка с двумя гребцами-заключенными и двумя охранявшими их вооруженными людьми рассекала серые воды Белого моря, медленно продвигаясь от Большого Соловецкого острова к Анзеру. Орудовали веслами сын поморского купца Степан Матигоров и этапированный на Соловки  крестьянин Воронежской губернии Викентий Шубников.

Степан был человеком лет тридцати, успевшим в самый канун революции поучиться в Санкт-Петербургском университете. Его отец был известным в городе предпринимателем, держал магазин на Троицком и две лавки на Торговой площади. После того, как Красная Армия заняла Архангельск, папа пропал. Просто вышел из дому по делам – и ни слуху, ни духу. Предполагали, что отца схватили и расстреляли просто под горячую руку. Сын волей-неволей, чтобы не остаться без гроша в кармане, вынужден был пойти служить новой власти, сгубившей его родителя. Трудился он в заготконторе, располагавшейся в бывшем отцовом магазине. На Соловки его привела неудачная шутка. Как-то в разговоре с сослуживцами он передал недавно услышанный анекдот. «В чем разница между красным флагом и красной рыбой?» «В чем же?» «Без красной рыбы помор не проживет, а вот без флага сотни лет жил – и не тужил!» На следующий день его взяли по доносу. Приняв во внимание классово чуждое происхождение, местом отбывания наказания определили Соловецкий лагерь. Здесь купеческий сын томился уже третий год.

Собрат Степана по несчастью сидел за старые грехи. Его отправили на острова как активного участника антоновского мятежа. Лет пять Викеша, как ласково называли его соузники, спокойно жил в родной деревеньке, пока какой-то бывший чоновец, гостевавший у председателя сельсовета, не наткнулся случайно на Викентия:

- Ба! Да это тот самый головорез, за которым мы в двадцать первом три версты скакали по пятам, не догнали! А он тут под носом у Советской власти живет и в ус не дует.

Так оказался Викентий на Соловках. Он любил рассказывать о своих похождениях:

- А вот помнится мне, как однажды мужики схватили продотрядовца и на кол посадили. А на грудь ему дощечку прикрутили и написали: «Памятник власти большевиков».

- Ну и зверь ты! – поражались другие заключенные и поневоле отодвигались от него.

- Это я-то зверь? – притворно обижался рассказчик. – Да я самолично тому несчастному большевичку из нагана голову прострелил. Не мог смотреть, как человек мучается. Меня за такое милосердие Федот Голова, атаман наш, чуть сам не застрелил. Тот был зверь!

Двое столь разных людей гребли в одной лодке. На носу ее сидел закутанный в пальто чекист, на корме напротив него – красноармеец. Он клевал носом, норовя свалиться на дно лодчонки. И это непременно случилось бы, если бы не винтовка, на которую опирался боец, и не постоянные окрики чекиста: «Не спи на посту, бездельник!». Красноармеец испуганно открывал глаза и тогда, хищно улыбаясь, «карающий меч революции» вынимал из кобуры пистолет и, сверкая злыми глазками, грозил сонному воину.

Викентий и Степан сговорились заранее. По условному знаку, один должен был оглушить красного бойца веслом, другой обрушить удар своего весла на чекиста. Оглушенные или мертвые тела отправлялись за борт, а узники, освободившись от надзора тюремщиков, поворачивали лодку на юго-восток и начинали отчаянно грести в направлении Онежского полуострова. Шансы были не слишком велики, но – или свобода, или погибель!   

Анзерский берег приближался. Чекиста начинало клонить в сон вслед за солдатом. Когда на мгновение глаза его сомкнулись, Степан отпустил весло и щелкнул пальцами. Викеша еле заметно кивнул.

- Эй, что вы там перемиги… - это подал голос внезапно очнувшийся красноармеец. Пора! Промедление смерти подобно. Не успел боец договорить слово, как Викентий обрушил на его голову весло. И тотчас же Степан вскочил и двинул лопастью весла чекиста. Но он мгновением раньше взвился с места, выхватил маузер и успел выстрелить в тот же самый момент, когда весло со страшной силой толкнуло чуть ниже ключицы. Тем временем Викентий спихивал за борт оглушенного красноармейца, придерживая рукой выхваченную у него винтовку. А Степан уже оседал, уронив весло на дно лодки и обхватив правой ладонью кровоточащее отверстие ниже колена. Чекист, не удержав равновесия, выпал за борт. Викентий винтовкой с примкнутым штыком ударил захлебывающегося врага в правое плечо. «Бежать вздумали! Идиоты! Поймают –расстреляют!» - заорал тот, выплевывая воду.  «Сгинь, сволочь красная!» - Викентий вновь нанес удар штыком, на этот раз угодив прямо в горло. Чекист захлебывался кровью, перемешанной с морской водой. В широко раскрытых глазах отразились смертный ужас и отчаяние погибающего. Еще немного – и волны сомкнулись над его макушкой: пальцы, судорожно вцепившиеся в борт лодки, разжались и, миг спустя, исчезли в волнах.

- Степа, что с тобой? – Викентий, отложив винтовку, нагнулся к Матигорову.

- Пустяк! Пуля, паскуда, ногу зацепила! – Степан разжал пальцы. Заструилась кровь.

- Дай перевяжу! – Викеша достал грязный носовой платок и соорудил повязку.

…Они развернули лодку уже в виду Анзера. Гребли яростно, рискуя выбиться из сил раньше времени. Раненый Матигоров налегал на весло с не меньшим усердием, нежели мятежник-антоновец. Чтобы взбодрить себя и товарища, он принялся декламировать:

А я, беспечной веры полн, -
Пловцам я пел… Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный…

- А красиво как – «лоно волн», - произнес Шубников. – Будто не стихи это, а сами волны журчат, бурлят, переливаются так.

- Так Пушкин же сочинил. И не в барачную стенгазету – на века писал.

- Читай еще, - просил Викентий.

 - Извольте, - превозмогая усиливавшуюся боль в раненой ноге, Матигоров продолжил:

Погиб и кормщик, и пловец! –
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою.

- Накликаешь бурю! – недовольно урчал Викентий.

- Так и без меня буря начнется. Вон как восток заволокло, - Матигоров показал рукой в ту сторону, где уже клубились мрачные тучи. Волнение заметно усилилось. Лодку качало на волнах, иногда слегка подбрасывало на гребнях валов – и каждый удар волны резкой болью отдавался в ноге. Степан по приметам, хорошо известным потомственному помору, определил, что буря разразится нешуточная и довольно скоро. Только бы успеть достичь Онежского берега! Давно исчезли из виду лесистые берега Большого Соловецкого, еще раньше пропал за горизонтом гористый Анзер. Лодки, конечно, уже хватились. Но в преддверии надвигающейся бури кто рискнет отправиться в море на поиски? А после бури – дай Бог избежать гибели в волнах! – вряд ли лагерное начальство станет искать пропавших. Решат, что погибли. А двое беглецов тем временем будут отлеживаться в какой-нибудь поморской избушке… Так думал Степан. Его тревожил вовсе не грядущий шторм, а рана, которая все сильнее давала о себе знать. Нога угрожающе распухла.

Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.

- Он что, поп был? – задал вопрос Викентий.

- Кто? – недоуменно переспросил Степан. – Какой поп?

- Ну, этот твой…который ризу сушил. Наверно, монахи с Соловков плыли да и в бурю угодили. Один он остался жив.

-  Эх, чудак ты! Не поп это – Арион, певец греческий. Про него-то Пушкин написал.

- А у меня знакомец был грек, Костакис из Мариуполя… - Викеша взмахнул веслом. – А ветер-то крепчает. Неровен час, попадем в переделку!

- Николай Угодник поморов бережет, - на мгновение выпустив весло, Степан перекрестился. – Помолись и ты ему, чтобы счастливо достичь берега. Земля уж скоро.

Тучи проглотили солнце. Еще немного – и ударил ливень, где-то вдали загрохотало. Викеша бормотал молитвы. Волны стали яростно трясти лодку, затем принялись перебрасывать ее как мячик от пинг-понга. Брызги пены летели в лица беглецов, волны перехлестывали через борта, дождь хлестал, промочив до нитки одежду беглецов.

- Нога…Видать, не дотяну я… - Степан откинулся назад.

- Дай-ко поглядеть, - антоновец загнул штанину на раненой ноге купеческого сына. Тот тяжело застонал. – Вот мать-перемать! Угораздило же тебя! К доктору надобно. – Шубников провел рукой по розово-лиловой ноге. - Так и обезножеешь, братец. Ну, так это еще не самое ужасное в жизни. Вот дядя мой с японской войны приковылял на деревяшке. Зато башка цела! Писарем в правлении устроился. И сколько лет там бумажки чиркает: при царе, при Керенском, при белых и при красных… Ты тож грамотей. Не пропадешь.

- Не про-па-ду, - шевелил губами Степан.

- Что архангельский поморец, что воронежский однодворец - все одно вольные люди. Вишь, в рифму получается, как у твоего Пушкина. Не пропадем! Как есть выберемся!

Шквал швырнул лодку назад; могучая волна подбросила ее как щепку на ладони.

- Ух, ты! – восхищенно рявкнул Шубников. Следующая волна окатила друзей по несчастью с ног до головы – Принимай меня в поморы, Степа! Как есть принял я морское крещение! – утробно захохотал воронежский мятежник.

Третий яростный вал с такой силой ударил в лодку, что вырвал весло из рук Викентия.

- Держись…- прохрипел теряющий сознание Степан. Новая волна едва не опрокинула утлую посудину.

- Что с тобой?! Ты жив, эй! – Викеша попытался встать на обе ноги – и, потеряв равновесие, полетел за борт. Он отчаянно барахтался, тщетно пытаясь уцепиться за борт.

Бесчувственное тело Степана мотало по дну лодки. Оба весла давно разметали неистовые волны. Голова Шубникова время от времени  появлялась над поверхностью бушующих вод, он кричал, звал друга, но тот окончательно погрузился в забытье. Еще одна волна метнула лодку назад – и корма врезалась в голову бултыхающегося мужика. Потеряв сознание, он, как тот красноармеец, отправился на дно Белого моря.

…Было утро. Буря унеслась на запад, и теперь бросала пенные валы на каменистые берега Онежской губы, качала вековые сосны в борах подле Малошуйки, взметывала пыль и сор на улочках Кеми, загнала рыбацкие парусники в Сороцкую бухту. А у северного побережья Онежского полуострова море уже стихло. На дне чудом уцелевшей лодки лежал молодой бородатый человек, временами открывавший глаза и шептавший: «Еще жив. Бог хранит…» Он уже не ощущал раненой ноги. Кровь его горела, голова полыхала. Перед ним расстилалась гладь спокойного моря. А навстречу лодке легко скользили ослепительно-белые корабли. Их паруса слегка колыхались под утренним ветерком. Вдоль бортов стояли незнакомые люди в одеждах, белых как эти паруса и сами корабли. Они пели песню на незнакомом наречии; некоторые протягивали руки навстречу Степану.

- Не иначе, это лодьи из Засиверного царства, - лепетал высохшими губами Матигоров. – Там, за северным ветром, сказывала бабушка, есть земля, где нет ни морозов, ни бурь, ни хворей. Люди живут там счастливо – так, как жили за тысячи лет до нас. Говорила бабушка, что достойнейшим из поморов выпадает честь по смерти достичь того былинного царства. Розовые чайки и белые лебеди на крылах своих уносят их души, за море, за острова, за льды. Туда, где нет печалей и горестей, где встретят тебя облаченные в белые одежды люди, говорящие на языке, коим владели строители Вавилонской башни, до той поры, когда Господь смешал языцы… И ты вспомнишь их сладостно-напевную речь, хотя и никогда в своей жизни не слыхал ее. И ты заговоришь с ними, и они поймут тебя и поведут в чудесный сад, раскинувший свои ветви под звездным небом, в самом сердце которого горит таинственная Кола, царица-повелительница звезд…

Одна из лодей неслышно, без единого стука пришвартовалась к жалкой лодочке. Седобородый старец, похожий на Николу с иконы, ступил в лодку. Нет, то был не Никола, а дед Степана Антип Матигоров, сгинувший в море еще до его рождения. Степа видел дедушку на фотографиях Лейцингера. Суровое и вдохновенное лицо бывалого морехода запечатлелось в памяти внука. Дед шагнул в лодку, наклонился – и закрыл очи помора.

На третий день лодку прибило к берегу близ Пурнемы. На дне ее лежало бездыханное тело молодого человека. Не смертная гримаса исказила уста – блаженная улыбка украшала лик усопшего. «Соловчанин», - промолвил рыбак, глядя на истрепанную лагерную робу. «Мученик, - произнесла его жена Таисья. – Только у мучеников такие светлые лица могут быть. Должно быть, душа его теперь в раю обретается…»