Асей

«Асеями» в старину русские моряки и жители портовых городов  называли     англичан – от выражения «I say» («я слушаю»).

Каждый вечер, ровно в семь часов, он появлялся в трактире «Друг моряка» и заказывал стаканчик рома. Говорят, по немцам можно сверять часы. Оказывается, по асеям тоже.

Крестьянин Онежского уезда Егор Хаймусов, угощая земляков, прибывших из Салмово продавать рыбу, и своих архангельских знакомцев, которых у него было великое множество, любил повторять историю про асея Ричарда, былого завсегдатая трактира.

- Ричард по-русски говорил прилично. Любил с новыми людьми знакомиться. Меня так сразу заприметил, ромом угостил, спросил, как зовут. «Хэллоу, Эйгор!» - меня всякий раз приветствовал, как в трактир  заходил. Допытывался все, что за имя такое, диковинное, в Англии подобного нет. «Отчего же диковинное, говорю, самое что ни на есть обычное! От Георгия, а Георгий – святой воин-победоносец.» «Йес, Сент-Джордж!» - радостно так воскликнул асей, и с тех пор меня по-своему Джорджем величал. Ром любил, только все хвастался, что в их Великой Британии ром лучше (наши-то поморы все норвежский пьют).

- А каков из себя-то был твой асей? – спрашивали поморы.

- Ну какой…нешто англичанина не видал? Волосы светлые, почти рыжие, спутанные немного, не кучерявые, но и не прямые как у меня, вьются слегка. И с висков на щеки опускаются…как их зовут-то?

- Бакенбарды, - недолго подумав, вставлял кто-то.

- Ну да…Бородка округлая, подстриженная, усы такие пышные. Нос крупный. И в зубах всегда трубка зажата. Кэп без трубки – что судно без бушприта, - так Ричард сказывал.

- Скорей уж как пароход без трубы, - добавлял холмогорец Демид, важно оглаживая бороду. – Дымил, наверное, как истый пароход.

- Не, он курил редко, больше мунштуку эту грыз. Сидит себе и грызет, потом трубку отложит, рому в чай себе плесканет – никогда запросто так не пил, только с чайком. И опять грызет, как мой младший Митюша ногти. Брови у асея большие, густые. А глаза – зеленые, как вот тот абанжур под потолком. Или нет, посветлее будут – как стекло у того штофа, - он указал на соседний столик, где сладко посапывал нагрузившийся купчик. – А вот фамилию его я запамятовал. Вроде на «сон» кончается. Так мы по именам друг друга.

- Ты его прямо в красках описал, - восхитился Демид. – Как живого вижу: усатый, бородка ровная, усы, глаза стеклянные. Да хоть сейчас в участок беги и приметы докладай: так и так, видели в трактире разбойника, все, как есть, в описании моем совпадает.

- Эх, кабы я тогда этого кэпа за шкирку да в полицию, - промолвил помор, пригубливая ром из стаканчика. – Долго б ему тогда моря не видать, до самого конца проклятой войны.

- И что потом? – хитро щурясь, вопрошал старый рыбак Нифантий из Лопшеньги.

- Потом? Арестный дом! В тюрьму, значит, упечь его. А из-за решетки моря не углядишь.

- За что ж его в тюрьму-то волочить, к ворам и душегубцам? – удивился сын Демида Петр.

- Не слыхал значит, о делах асея Ричарда? А вот про то я тебе сейчас и поведаю.

Хаймусов плеснул еще рома, выпил и продолжил рассказ:

- Так вот какое дело. Любил этот асей подсесть к какому-нибудь поморскому мужичку и угощать его. Чаще всего обхаживал меня с братом Панкратом. Охотно о себе рассказывал, фотографическую карточку показывал, где жена и детишки. Тогда фото еще в диковинку было. Водил он в Архангельск большой корабль, «Ярмут» называется.

- Видали, видали. Красавец-парусник! – встрял Нифантий.

- Ты слушай далее. Возил он на этом «Ярмуте» барахло всякое. Бывало, говаривал:

- Вы, русские, нам доску отправляете, а мы вам изделия с наших фабрик, мануфактуру там разную, технику-механику по морю доставляем. Потому как русские окромя сырья ничего западным народам продать не могут. А Англия – всему свету мастерская! И пароход, и паровоз мы первые построили! Куда уж вам! Ничего-то у вас своего нет, все завозное.

- Это как же?! – я даже привстал. – А корабли, что на Грумант ходят, кто ж строит? Неужели тоже англичане? Или наши поморы?

А он так смеется и отвечает:

- Да ты сравни свою посудину с любым нашим фрегатом. Не более как большая шлюпка.

- Зато, говорю, какая ни есть, а и на Матке, и на Колгуеве, и на Груманте бывала. И в Норвегу хаживала. А фрегаты на русских верфях тоже строят, между прочим. А стаканы, рюмки, из которых мы тут пьем, разве не на русском стекольном заводе сделаны?

- Вот-вот, - говорит, вынув трубку изо рта, - вы, русские, выпить любите, потому в стеклянно-стаканном деле большие есть мастера.

Другой бы за свой народ обиделся, может быть, до кулаков дошло, если б еще выпил лишнего, а я ему спокойно, тоже с улыбочкой:

- Так англичане-то порой хлещут похлеще нашего! Вот вчера видал, как двое матросов с английского корабля третьего волокли. Тащат его, сами едва на ногах стоят. Смех и грех!

- Это верно, - он тоже улыбнулся, - пьянство – порок всечеловеческий. А на востоке, где вера пить запрещает, там и того хуже – дурман-траву всякую курят, оттого с ума сходят. А ты за своих земляков не обижайся, Джордж, - и по плечу меня похлопал. – Есть народы на свете и более дикие. Я много по морю ходил и всякого навидался. Где червяков едят, где людей на ужин зажаривают, Бога истинного не знают, нагишом ходят. А мы им свет несем. Да только народы эти к нам неблагодарны: мы их к культуре приучаем, а они бунтовать горазды. Вот в Индии нам приходилось бунтовщиков усмирять: к пушкам их привяжем – бух! – прямо к самому Брахме на небо. А иначе нельзя – они только силу уважают: ты к ним с лаской, а они тебе норовят нож всадить. Один страх и сдерживает!

Возмутился я тут:

- Что же это за культура ваша такая, чтоб живых людей к пушкам привязывать и в небо ими выстреливать? На Руси никогда такого изуверства не было.

А он сразу тон голоса сменил и давай меня улещивать. Стал тут Россию хвалить – вторая, говорит, империя в мире после Британии. За царя предложил выпить – «другого такого властителя во всем свете не найдешь». Выпили. А он к брату Панкрату наклонился. Я, говорит, русских офицеров уважаю, особенно же морских. У вас, мистер Хаймоус, среди знакомых офицеров или мичманов нет? Мечтаю дружбу завести, - и налил брату рома.

Панкрат, он выпить любит. Нет, запоями не пьет, ум в вине не топит, а вот хорошее застолье уважает. Одна беда: трезвый он молчаливый, а как выпьет лишнего, так язык развяжется, мелет, что ни попадя. А я хоть и в подпитии был, а вопрос англичанина сразу насторожил. Глаза у него уж больно хитрые, что-то недоброе, видать, замышляет. Верно, выпытывает у пьяного то, что ему, королевскому подданному про российский флот знать не полагается. Панкрат уж рот разинул, сказать готовится, а я тут встрял:

- Не знакомы мы, говорю, с офицерами морскими. Мы люди простые, крестьяне поморские, рыболовы, матросами на военных кораблях не служили. Офицеры – они ж все дворянского сословия. Не сподручно им с простыми мужиками дружбу водить.

Он вроде замялся, отвернулся, а я на ухо братцу быстро шепнул: «Молчи! Молчи как рыба! Если что спрашивать будет – я отвечаю, ясно тебе?» Он кивнул – понял, мол.

В тот вечер он больше про офицеров речь не заводил. Другой раз сидели мы в трактире всей ромшей, только Дениса с нами не было – его море взяло: у Мудьюга карбас перевернулся, он и потонул, до берега не дотянул. – Егор грустно помолчал. – Сидели мы тогда, товарища поминали. Тут и асей заявился. «Соболезную вашему горю, господа поморы». И откуда прознал только? Подсел к нам. Пьем, говорим, он слушает да трубку свою грызет. Зашла тут ненароком речь о флоте нашем. Все победы вспомнили – и о том, как Ваня Рябов шведов на мель заманил, про крепость Петрову. Тут англичанин и спрашивает ни с того, ни с сего: «А где она, эта крепость?» Я тут же: «На Двине стоит, на берегу, а где в точности, сие мне неведомо, в стенах ее никогда не бывал, ничего не видал». А ребята сразу смекнули, к чему тут заморский гость клонит, и тоже головами мотают – не были, не знаем, дело то военное, нас туда и близко не подпустят.

Опять про Дениса горемычного речь пошла. Вспомнили про то, как однажды в бурю его карбас выбросило возле пушечной батареи в устье Двины. Выжил тогда дружок – спасибо солдатам: откачали его, у печи согрели в караулке, чаю горячего да водки дали, за лекарем послали, не мешкая. И тут наш асей вопрошает: «А где такая батарея стоит? И сколько же в каждой такой батарее пушек будет? У нас в Англии тоже устья рек пушкари охраняют».

Панкрат опять рот разинул. Я его под столом ногой лягнул: «Молчи!» и сам спрашиваю:

- А что ж вам это так любопытно про пушки-то, господин англичанин? Знавал я одного любопытного: любил он, будучи в гостинице,  в замочную скважину глядеть, что за дверьми деется. А постоялец в это время, пока он подсматривал, как ткнет ключом в скважину – и глаза как не бывало. С тех пор уж не глядит – боится второй глаз потерять.

Асей так и замер. Не по нутру ему слова мои пришлись. И целый час потом молчал, закусив губу. А потом война началась с турками да англичанами. И пропал наш асей, и нет о нем вестей. Как порохом запахло – ушел его «Ярмут» средь ночи назад в Англию. 
 
Выпили поморы, помянули всех, кого море забрало.

- Ты сказывай дальше, Егор. – Демид нетерпеливо теребил угол засаленной скатерти.

- Ну, так вот, - продолжил Хаймусов, отложив надкушенный бутерброд с ветчиной. – Мы вернулись с братом в родное Салмово. Каждую весточку из Севастополя ждали с нетерпением: как там русские солдатики, бьют ли врага или терпят поражение? Газету за прошлую неделю из рук в руки передавали, зачитывались. Радовались, когда наши в далеком Петропавловске нападение отбили. А тем временем англичане до наших берегов добрались. Захватывали поморские суда, грабили их, топили, на берег высаживались. А как прознали мы, что фрегат «Миранда» Соловецкую обитель из пушек обстрелял, по церквам палил, ох и гневались тогда! Парни наши готовы были на карбасах в море выйти да всем скопом на англичан напасть. Да только отговорили их: пустое это дело, погибнете почем зря, горячие головы! Зато как мужики да монахи неприятелю отпор дали! Да-да, и Божьи люди тоже не растерялись. Заповедь «Не убий» не про врагов Отечества писана. А тем временем иноземцы Пушлахту разграбили и другие селения. Чую, к нам подбираются.

Нифантий, затаив дыхание, слушал речь Егора. Демид ворошил бороду, уголком скатерти утер губы. «Салфетки ж на то есть», - укоризненно произнес зверопромышленник Илья.

- Ах, да, - Демид встрепенулся. – Заслушался я…

- Первым из земляков пострадал Сидор Пошевнев. Вез он на своей лодье хлеб для поморских селений. Погнались за ним асеи, стреляют, кричат, требуют остановиться. А он, знай, смеется да мешки с мукой один за другим в море кидает, чтоб врагу не достались

- Зачем же так с хлебушком-то? Грешно, - промолвил Демид. – Людей без хлеба оставил.

- Ну, потерпели малость, хлебово без хлеба поели, зато врагу не досталось! – стукнул кулаком по столу начинавший уже хмелеть рассказчик. – Ты слушай дальше. Не догнали его англичане, даже не задели, хоть много пуль вслед лодье выпустили. Он к берегу пристал, выскочил – и в кусты. Те из пушки по лодье ударили – в щепки разнесли. Уж он убивался, плакал – ничего, новую сшил, лучше прежней. Еще потом двоих поморов на тоне с корабля обстреляли – да Бог миловал, оба живы вернулись.

И вот, значит, утром рано, солнышко над борком взошло уж высоко – лето было – смотрим: стоит красавец-фрегат у входа в губу. Наши на берегу: кто рюжу чинил, кто на подворье возился, кто лошадку запрягал – в Онегу собирался. Многие из изб на берег высыпали, чтоб на корабль поглазеть. Видим – гребут к нам две ихние гички, в каждой по дюжине матросов и офицер на носу. Миновали луды каменные, прошли бар. Пристали они к берегу, на песок соскакивают. А впереди команды – он самый, Ричард. В руке флаг крестовый – воткнул его в песок. Жонки наши по домам разбежались, мужики – кто в избу, кто стоять остался. Идет асей Ричард, мундир на нем воинский с иголочки, так и скрипит. Это раньше он в полинялом кителе ходил в трактир, а тут – красавец-моряк, наверно, все английские девки от такого без ума будут. Он своим скомандовал – те по берегу рассыпались как горох, стали мужиков ловить и в одно место сгонять. Тычут меж лопаток прикладами, ругаются по-своему. Собрали нас Ричард и другой офицер, что с ним был. Говорит асей в такую вот штуку, - Егор раструбом приложил ладони к губам.

- Рупор, - подсказал Илья.

- Вот-вот. И говорит он: нам, дескать, надобны вода и провиянт, то есть еда.
А шурин мой, Борис, вышел вперед и отвечает ему дерзко:

- Врагу Отечества ни воды, ни жратвы мы не то что не дадим, а и за деньги не продадим.

Асей на то ему таким разочарованным голосом:

- Эх вы, рашены! А я думал, народ счедрий. Не хотите волей дать – сами заберем. – И скомандовал матросам, чтобы в избы шли. Что тут началось-то! Погнали нас тычками и пинками к избам. Ричард меня приметил, подозвал своих вояк – они меня под руки и к нему потащили. «Ну, вот и свиделись, приятель. Помнишь тот трактир?» А я ему на это:

- Отчего ж не помнить! Помню, как ты ром подливал да говорунов искушал, чтоб тебе про пушки, да про корабли лишнее сболтнули. Ну, и много тебе порассказали поморы?

- От ваших крестьян толку мало, - говорит и улыбается. – А вот с чиновниками портовыми я задушевные беседы вел. Так они после третьего стакана столько мне поведали… Правда, потом учуяли неладное, мол, разговоры-то  с подвохом да уж поздно было, я в Лондон скоренько отбыл. Зато теперь знаю, как в Архангельский город пройти, все мели, все течения – и лоцман не надобен. - Вижу, привирает он, а все ж боязно и тревожно за город.

- Так что, говорит, веди-ка меня в свою избу, посмотрю, как поморский народ живет. – И пистолет вынул, и на меня навел. Что мне оставалось делать? Повел его в избенку свою. А на пути тут как назло дед Темка подвернулся, Артемий, значит, Кошелев. Старый уж, еще с французом воевал, награды за то имеет. Гляжу: бежит навстречу нам с рогатиной, орет «Бей проклятых!» Ричард опять улыбнулся и в него свой пистолет разрядил. Дед упал замертво. Жонки - в крик. Я стою, оцепенел. За что, говорю, убил старика, ирод? А он мне: «У вас это называется «для острастки». Чтоб другим неповадно было!» Я зубы сжал, думаю: будет и вам острастка, вояки! Ввел их в свою избу. А те сразу по полкам шарить, жену в сени выставили, а меня держат под прицелом. Дайте, говорю, я сам вам отдам, что надобно. Двое уж в подпол полезли, двое сундук взломали и одежку перебирают. Ричард кивнул мне. Я в старый поставец полез, ящичек выдвинул и из-под тряпок кошелек достал, там медь была и серебра немного. Взвесил так вот на ладошке и говорю: «Вот те, асей, плата за ром и закуску, теперь в расчете мы!» - и прямо в морду его улыбчивую кинул. Он отшатнулся, кошелек на пол упал, он его ногой отпихнул к матросу: бери, мол.

Тот морячок как ястреб на куропатку на кошелек мой бросился, схватил. «Это ему на стакан джина и чего-нибудь перекусить, - говорит, - у вас, русских, денег много не водится». А матросы его как воры по избе рыщут. Взяли даже деревянные ложки. На что им? Не серебро ж… Нож, которым хлеб режут, рыжий матрос взял и гогочет – вот мол, и у меня есть кортик не хуже офицерского! Взяли и чашки что покрасившее будут, с цветами да птицами. Рушник со стены сняли. А потом увидел Ричард в углу икону, образ Георгия: православный воин на коне гадину разит копьем. Пальцем ткнул в нее и говорит: «Вот он какой, русский Сент-Джордж, возьму на память. У тебя икон и без того много. А Джорджа я себе забираю. У меня дома полно таких безделок: истуканы многорукие из Индии, идолы негритянские, из Китая кое-что привез. Будет и русская икона». У меня тут кровь к лицу прилила, скулы свело. Чтоб икону прадедовскую этому зверю отдать?! Нет!

Он повернулся ко мне спиной, обеими руками икону со стены снимает, лампадку на пол уронил. Вижу: а пистолет-то он на поставец положил. Матросики его тоже оружие отставили: один в шкафчике шарит, другой за печку голову сунул. Думает – золото там прячем. А двое в подполе возятся. Ну, думаю, была - не была. Схватил я пистолет, да и выстрелил в спину тому грабителю, что из шкафа платье вытряхивал. И с первого выстрела наповал. У Ричарда икона из рук выпала на поставец, уставился на меня своими зелеными глазами. Второй солдат из-за печки выскочил, бросился к ружью своему. Я тут Ричарда ногой в брюхо пнул, тот упал, стул опрокинул. Солдат уж ружье вскинул – а я в него – бах! Видно, сам архангел Михаил, предводитель воинства небесного, моей рукой водил. И этого уложил рылом в половицы! Ричард на меня накинулся, одной рукой глотку давит, другой норовит пистолет вырвать. Я изловчился и в живот ему локтем двинул. Он скрючился, а я через стол перепрыгнул, в сени бросился к жене. А она уж на пороге стоит, белая как мел. Перед тем я успел еще стол опрокинуть и крышку в подпол завалить. Там, внизу уже почуяли неладное, колотятся, ругаются. Асей вскочил, стол стал отодвигать. А я пулею из дома и Таисья со мной. Уж как мы бежали по улице- то! Кругом уж стрельба слышна; видно, не один я такой – у кого ружья были, те их в ход пустили, бьют асеев. Мы за угол Фоминой избы свернули – а вслед нам уж палят. Пуля от венца отскочила, щепку выбила, прямо над моей головой. Ломимся через ивняк, ветви по лицу хлещут, и сзади, слышу, бегут. Мы на берег выскочили, недалеко от места, где речка в губу впадает – и за карбасом спрятались. Ричард выбежал, с ним двое солдат. «Выходи, кричит, если сам не выйдешь – достану и убью». А в пистолете у меня один патрон остался! Он меня не видит, озирается, мечется перед карбасом, на кусты оглядывается. Матросы тоже головами вертят, бестолочи. У меня душа в пятки. Думаю, найдут – и меня убьют, и жену молодую.

Слышу сзади треск, вываливаются на берег и женин брат Борис, и Кузьма, и Алексей, и Филька, и еще кто-то, не помню уж. У кого ружье, у кого топорик. Кузя одного матроса прикладом по руке, тот вскрикнул, свое оружие выронил – а ему пулю в лоб. Второго Филипп топором по переносице – готов! И тут я из-за карбаса встаю и кричу:

- Эй, земляки, вяжите этого супостата! Властям сдадим. Не бывать аглицкой власти в Поморье никогда! Они, ежели нас одолеют, к пушкам будут привязывать и в небо нами палить. Не бывать этому! Никогда поморы перед асеями не склонятся!

И тут у асея лицо перекосило, он свой кортик из ножен выхватил и в меня швырнул. Тот в плечо вонзился, на всю жизнь у меня след остался. А Ричард как припустил по берегу, что никакая пуля не догонит. Моя догнала. Правая рука огнем горит, так я пистолет-то в левую переложил и выстрелил. Он за щеку схватился, видно, как кровь меж пальцев струится на манжету. Мы за ним бежим, а он так чешет от нас, как лось от стаи волков.

- И чем же все кончилось-то? – спросил Нифантий.

- Шестерых мы положили: двоих я в моем дому, двоих на берегу у карбаса, одного Борис на пороге своей избы пристрелил, одного убили, когда он Кузин огород разорял. Троих, кажется, ранили – Ричарду я печать на щеке оставил, двух еще потом покалечили. Они флаг схватили, в гички попрыгали - и давай грести прочь. Мы напоследок пару залпов прощальных дали – может, кого еще убили или зацепили, про то не знаю. А наших четверо погибло: дед, который еще французов бил, братья Варзугины да Вавилка, Борисов сын – его случайная пуля  сразила. Пока бежали асеи, спасаясь от поморского гнева, награбленное добро по дороге растеряли. Тут ложка лежит, там прялка (неужто прясть обучены?), с бельем корзина, рубли рассыпаны, связка вяленой рыбы. Воры – не воины!

- Хороший отпор разбойники получили! – восхищенно проговорил Илья. – Поделом-то!

- Это ты верно сказал. У меня на память от Ричарда кортик остался – отдал Таисье, в хозяйстве сгодится. Пистолет без патронов. Еще кричалка эта… И шрам глубокий на плече. И у асея тоже шрам – на щеке. Видел я этот кровавый след, когда он обернулся: от ноздри и дальше книзу. Вот тебе на память от поморов пуля вместо иконы.