Акинфий

На берегу широкой северной реки родился и вырос Акинфий. Был он потомком первонасельников здешних мест – чудинов. Еще дед Акинфия говорил на чудском наречии, отец помнил с десяток слов, а сам Акинфий о себе и семье говорил внушительно: «Мы – поморы!» Был он помором не только по прозванию, но и по духу, и по образу жизни. Не раз карбас его трепали соленые волны у берегов Канина. И утопали бахилы в песке, когда брел он по Конушинскому берегу. И пружинил под ногами серый мох, и чавкала болотная грязь, когда удалялся Акинфий от берега. Гомонили над головою чайки. Откликались издали утицы да гагары. За многие годы исходил Акинфий все Белое море. Помнил он каждую луду, каждый камушек подводный. Мог, наверно, с закрытыми глазами карбас провести между беломорскими Сциллами да Харибдами.

Еще юным зуйком побывал он в становищах на Терском берегу. Знал, как свои пять пальцев Летний и Зимний берега. Всякий раз, возвратившись целым и невредимым после жестокого шторма, шел в высокую шатровую церкву над рекой, и ставил свечу перед образом  Николы Поморского, и горячо, истово молился ему. Были у него пятеро по лавкам, верная жена, крепкая, добротная изба, надежное судно. Что ж еще надобно?

Но неспокойно было в мире вокруг. По рекам да морским заливам кто только не рыскал. Однажды, когда Акинфий, сидя на берегу, чинил карбас, явились в село новгородцы. На пяти ушкуях прибыла ватага. Дерзко вели себя гости. В избы вламывались без спросу и стуку, брали все, что под руку попадется, не брезгуя никакой безделицей. Мужики, едва заслышав о приближении непрошеных гостей, скотину в лес угоняли, дабы ушкуйникам не досталась. Матери взрослых дочерей в подполе прятали. А хищные новгородцы шастали по улицам села. И так повторялось потом не раз. Акинфий привык к этому как неизбежному стихийному бедствию, которое лишь смиренная молитва отвратить может.

Да кабы молитва всегда помогала… Новгородцам вослед нагрянули москвитяне. Эти вели себя не нахально, а надменно. Дани великому князю требовали. Уставной грамотой трясли перед носом Акинфия: вот-де вам всяческие вольности, а вы нам – дань. Коли добром не отдадите, все заберем подчистую. И это тоже повторилось не единожды.

После очередного набега-разора пойдет Акинфий в церковь. Затеплит свечку перед Богородицей да Николой. Быть бы живу. А добро еще наживем. И наживал вскорости. Да помору много ли и надо для счастья? Примирился бы Акинфий с неизбежным злом. Но только вели себя и те, и другие гости все более дерзко. Однажды сын его средний пошел в лес по морошку – и не вернулся. Нашли наутро бездыханное тело. А в спине стрела новгородская. Оказывается, очередные ушкуйнички, по которым в Великом Новгороде давно уж плаха плачет, шлялись по лесу. Да так, играючи, Дмитрия и подстрелили.

Похоронил сына Акинфий, погоревал – и затаил лютую злобу на чужаков. А тут еще одна беда. Москвитянин лукавый дочку старшую соблазнил да и увез. Кабы в стольный град…

Ан нет: пьяный в лесу над ней надругался ночью и бросил, а сам ускакал, куда глаза глядят. И стала Марья кормом для волков. Через много дней нашли охотники в дремучем ельнике полуистлевшую, обглоданную кисть руки, а на ней - перстенек дочерин. Тут Акинфий люто возненавидел москвитян. Собрал он артельщиков, что с ним на Канин ходили. У кого незваные гости сына убили али покалечили, у кого жену иль дочь обесчестили. У одного пьяные ушкуйники дом спалили. Чудом успел он с женой да сыном выскочить из пламени. Жил теперь на дворе в амбаре. Одно утешило: и новгородцы изрядно погорели, один и вовсе живьем изжарился. У соседа москвитяне отобрали коня.

Подались поморы в леса. Единодушно выбрали атаманом кормщика Акинфия. Взяли с собой крепкие дубины, топоры, луки. Кто принес тяжелый меч, оброненный в колодец пьяным ушкуйником. Другой – татарскую сабельку, утерянную на дороге москвитянином.

Акинфий взял с собой кутило – гарпун, коим бил морского зверя. Собралось их полтора десятка бойцов. Едва заслышав о появлении недобрых гостей московских, уходили из села в дремучий лес, через который идет дорога в стольный град. При приближении супостатов мужики с визгом выскакивали из завалей бурелома и, кто с чем был, бросались на всадников-москвитян. Три отряда перебили в схватках отчаянные поморы.

Четвертый пошел искать их по чащам, да Акинфия вовремя предупредили свои. Воротились в село и превратились в мирных тружеников. «Татей видывали?» - грозно вопрошал воинский начальник. «Не-а», - ответствовали дружно люди Акинфия. В лицо-то никого из «разбойников» каратели не знали – из разгромленных прежде отрядов ни один воин живым из Поморья не вернулся. Всех порубили нещадно. То же и с ушкуйниками. Спрячутся поморы в ивняке, а как причалят ушкуи к берегу – бросаются на них. Полосуют ножи поморские глотки новгородские, топоры буйны головы раскалывают.

А случилось как-то, что одновременно нагрянули и москвитяне, и новгородцы. Будто сговорились. Хотя не сговорились бы ни за что – враги смертные друг дружке. Случайно так совпало. Ушкуйники к левому берегу причалили, москвитян дразнят, мерзкие слова кричат. А слуги князя московского в селе на постой стали. Акинфия с семьей в сарай прогнали, а тем временем ночью дом его основательно обчистили. Между двух огней оказались поморские мужики. Ушкуйники тем временем ночную вылазку задумали.

Перебили бы друг друга враждующие станы, и поморов с их домочадцами под горячую руку побили да пожгли. А тут приплыли с моря на своих кораблях мурмане – разбойники лютее прежних вместе взятых. Москвитяне от боя уклонились, ушли в ближайшую рощу.

Наблюдают издали, как мурмане высаживаются. А те пошли по селу как хозяева. Кур ловят – режут, поросят колют. Орут, песни поют. Один шелом снял и медну братину на свою глупую башку надел – хохочет. Не иначе с утра уже пьяней вина. В избы ломятся.

С ними был один сухонький человечек. Весь в черное одет, на голове плешь выбрита.

Мурмане всегда слабых обижают, а перед этим лебезят, обращаются к нему почтительно. А он их не по-православному крестом осеняет в ответ – всею ладошкою. Вдруг худосочный человечек увидал на пригорке храм. Ткнул пальцем с обломанным ногтем в сторону церкви и что-то прокричал. Гогочущие мурмане побежали к своим лодьям, схватили обмотанные просмоленной паклей факелы, подожгли их и побежали к холму.

И словно свеча вспыхнул прекрасный шатровый храм. И поглотило пламя и Николу, и Богоматерь, и Сына Божьего, за грехи людские крестные муки принявшего.

Рванулся тогда Акинфий прочь из избы, возопил не своим голосом: «Спасайте святыню! Бейте мурманов окаянных!» И ринулись поморы за ним следом, налетели на ворогов. Трещали доспехи и черепа, лилась кровь вражья. Наскочил Акинфий на человечка в черных одеждах, повалил наземы, занес над ним кутило.  А тот залопотал по–русски:

- Я прибыть обратить схизматиков в истина вера. Подчинить Риму. Одна есть быть верный вера – латинска. А кто быть против – сгорит огонь как та кирха.

Акинфий в ярости всадил ему кутило пониже гортани, пригвоздил к земле. Негодяй подергался в смертных судорогах, выплеснул изо рта свою грязную кровь и затих.

Содрал помор с мертвого черную одежу. Сгодится для пугала, ворон и дроздов  от грядок отгонять. Оглянулся кругом, видит: опомнились мурмане, сами наседать стали, теснят за околицу поморов. Жонки и девки тем временем, не страшась свирепых пришельцев, с ведрами и кадушками спешили что есть мочи к холму – тушить горящий храм. Да только поздно; видно, каким-то пожарным составом облили мурмане стены изнутри. Выгорела церква дотла раньше, чем закончился бой.

А в это время, завидев побоище и пожарище, встрепенулись ушкуйники на левом берегу. Заскользили их суда по речной глади. Высадившись на песок, бросились тотчас к лодьям. Посекли корабельную стражу. Проломили днища лодей, чтоб враги уплыть назад не смогли, паруса искромсали. И – впервые за много лет! – бросились на выручку поморам.

Акинфий гарпуном гвоздит. Новгородец Олексаша секирой рубит. Помор Северьян мечом новгородским машет, только кровавые ошметки летят. Былые распри и взаимные обиды – прочь, коли неприятель родную землю попирает. Дрогнули тут враги, побежали к своим судам. Да только отплыть не могут: днища и борта новгородцы в ярости изрубили.

Наконец, и безучастно наблюдавшие москвитяне бросились на врага из леса – кто на конях, кто пешим ходом. Сшибают шеломы на скаку, хватают мурмана за лохмы одной рукой, а второй в мгновенье ока выхватывают сабельку из ножен и голову секут.  Битва превратилась в бойню. Один незваный гость кинулся было опрометью через огороды. На заборе повис – брюхо, толстое, что твоя бочка, перескочить мешает. Акинфий догнал и сзади ему кутило воткнул. У того аж глаза из орбит вылезли и кровь горлом хлынула.

Обратно свое орудие возмездия наш герой с большим трудом вытащил, так глубоко застряло оно в чужеземном сале и потрохах. А уж навстречу ненаглядная бежит. Ахнула, руками всплеснула: муж-то весь в кровищи. Дай, говорит,  рубаху да порты постираю.

Акинфий как от мухи от нее отмахнулся, побежал своим помогать врага добивать. Глянь, а добивать-то уже и некого Мурмане все как один полегли. В полон никого не брали. Раненых копьецами москвитяне перекололи. Побрел Акинфий к своему дому, со щемящей тоской глядя вдаль на поруганный-сожженный храм Николы Поморского. Почти дошел до повети. А тут как на грех недобрый чужеземец издыхал в кровавой луже. Гаснущие глаза ярко вспыхнули огнем ненависти. Из последних  сил приподнялся он. Подобрал копье и яростно метнул в спину Акинфию. В тот же миг подоспевший новгородец увесистой орясиной перебил чужаку хребет. Но и Акинфий пал, цепляясь коченеющими пальцами за бревенчатые стены родного дома.

Всех врагов извели. Но и наших полегло немало. Хоронили их на общем погосте. Рядком лежали: слева – новгородский воин с проломленной головой, посредине – пронзенный вражеским копьем насквозь помор Акинфий. Справа – порубленный богатырь-москвитянин: доспехи смяты, лицо рассечено, а окаменевшая десница  держит за волосы неприятельскую башку. Так рядом их и зарыли. Врагов было больше полусотни. Думали поначалу и им воздать подобающие воинские почести. Но порешили: богохульникам, испепелившим святой храм, в земле Русской не место. Свалили мертвые тела в изуродованную лодью, отволокли ее подальше в омут и затопили. Говорят, рыба в ту пору в речных заводях стала попадаться раскормленная, ленивая, жиру нагулявшая.   

А храм всем миром отстроили. И нарекли уже не Никольским, а Преображенским.