На Дальний Восток!!! Повесть

                Я не уеду в дальние края -
                Куда мне дальше Дальнего Востока?
                В траве, цветах, в журчании ручья
                Я растворюсь без имени и срока.
                Душой своей и сердцем буду рад,
                Что любовался дымкой над Амуром,
                Когда в ней сопки медленно парят,
                Укрытые тайгою, как велюром.
                (Петр Гран)
                На Дальний Восток!
                24 января 2018 года.

Раннее летнее утро! Ласково светит солнышко, но в воздухе прохлада! Мы идем по переулку . Мы - это мой дедушка  Трофим Филиппович, моя мама Александра Трофимовна и я. Баба моя - Неонила Ивановна, вся в слезах осталась дома.
Шли  мы угрюмые. Мама, по-видимому,  от  того, что покидает  родной дом и мчится в неизведанное, на самый край земли, я – от того, что мои босые ноги, проваливаясь в глубокую мягкую, но холодную утреннюю  пыль, замерзли, и только мой деда, утирая ладонью мокрые  от слез глаза, постоянно просит: «Саньша, ты хоть  Людоньку дома оставь, надумала ехать – поезжай одна».
 
А мама, не говоря ни слова, молча, продолжает идти.  В руках она  несет небольшую  тряпичную сумку, по-видимому, с продуктами,  деда  -  сверток из одеяльца и подушки, а я просто бреду за ними.

Приходим к месту сбора, тут уже много людей, и среди них  две мамины подруги – сестры  тетя Оля и тетя Тамара Глуховы.  Все отъезжающие были без детей.  Деда все плачет и просит маму не увозить меня.

Подъехала машина-полуторка, все проворно обступили ее борта, стали забрасывать свои вещи в кузов и влезать в него сами. Когда все были в кузове, мама подсадила меня  со стороны заднего борта. Как только меня подхватили люди, сидящие в машине, а мама наклонилась за вещами, машина загудела и поехала. Я в этот момент, ринувшись к борту, завизжала так неистово и пронзительно, что шофёр  быстро  выскочил из кабины. Люди забарабанили по её крыше, стали ругать  водителя. Тут подбежала  мама, покидала свои котомки, взобралась сама, и мы поехали в то самое неизведанное. Улица широкая и прямая, как стрела, позволяла долго видеть одинокую фигуру моего дедушки.

Начало уже не предвещает ничего хорошего! И все же…

Приехали мы на железнодорожную станцию Калачинская. Всюду очень много народа. Люди снуют туда-сюда, что-то говорят, у кого-то  о  чем-то спрашивают, а я сижу на станционном диванчике, вижу одиноко стоявшего деду и бабу, вытирающую кончиком платка слезы. Я очень хочу к ним, мне там все привычно, уютно и радостно.
Неожиданно все задвигались с особой проворностью, стали забирать свои вещи и, толкаясь, выходить на улицу.

Вот, наконец-то, мы в  вагоне! Голые деревянные полки для  сидения и лежания. Ни матрасов, ни, тем более, постельного белья  предусмотрено не было. Не было в вагонах горячей воды, пищу по вагонам не разносили, как сейчас.  Зато на станциях вдоль всего состава поезд ожидает людская  лента, состоящая из желающих продать свои продукты. Выскочившие из вагонов пассажиры быстро опорожняют кузовки продавцов. Основным товаром является картошка, иногда очищенная, с кремовым оттенком, а в основном сваренная в «мундирах».

  Поезд, в котором ехали мы, никогда  не принимался на первый путь, к перрону, а все на последние пути. Поэтому  на станциях пассажиры всего состава выпрыгивали  из вагонов и с кружками, бидонами, котелками  бегом, прямо через железнодорожные пути, устремлялись к большой красной кирпичной башне, на которой крупными буквами было написано «КИПЯТОК». Желающих получить заветный кипяток  было так много, что волнующаяся очередь тянулась вдоль всего перрона.

 Сейчас это кажется интересным, и не правдоподобным, но  было именно так! Однако, неменее интересным и правдоподобным  был такой факт, что к каждому составу был прикреплен паровоз со своим индивидуальным сигналом-свистком.  Перед отправлением машинист подавал сигнал и стоял некоторое, ему отведенное  время, ожидал, чтобы пассажиры вернулись в вагоны.   Так вот, чтобы не отстать от поезда, пассажиры должны были  помнить и вслушаться в каждый свисток паровоза, не путать с другими и, как говорится, «держать ухо востро».

Одно дело стоять на перроне и ждать сигнал, и совсем другое – когда все внимание каждого нацелено на заветный кипяток: в толчее смешения чувств легко не услышать свисток и, в итоге, отстать от своего поезда.

 Так и случилось. На какой-то станции мама, не услышав свистка, отстала от поезда, а я громко и безутешно плакала до тех пор, пока на какой-то из последующей станции она ни вошла в вагон. Я, успокоившись, слушала её рассказ о том, как хорошо ехать в вагоне скорого поезда, в котором она догоняла наш состав. После этого случая тетя Оля с тетей Тамарой сами выходили на станциях и за кипятком, и за картошкой, продаваемую бабулями у вагонов.

Особой строкой хочу описать поездку в самом вагоне. Это так интересно,  в сравнении с современными поездками, что приходишь в ужас от осознания пережитого. Это сейчас. А тогда…

А тогда я просто ехала, не зная лучшего. Заберусь на голую скользкую полку второго яруса, устроюсь у открытого окна и, «наслаждаясь» "ароматом" паровозного шлейфа, наблюдаю, как поезд змейкой вьется: то паровоз впереди вижу, то хвост сзади. Особенно памятны моменты остановки поезда и отправления. Они сопровождались таким громким лязгом и скрежетом буферов вдоль всего состава, такой резкостью торможения или начала движения, что с верхних полок падали многие, даже взрослые, пассажиры. Не однократно падала и я.

Ещё памятен случай, когда по вагону прошёлся говорок про Иркутск, Байкал, туннель. Ни одно из этих слов я не знала, но вскоре мама заволновалась, засуетилась, стала меня укутывать в одеяло с головой, просила лежать и не высовываться из одеяла. Сама накрыла голову платком и уселась в уголок. Я приподняла одеяло, приблизилась к окну и стала смотреть, как поезд прячется под землю. Вскоре и наш вагон оказался в черном, густо задымленном коридоре, в котором лишь изредка мелькали слабо заметные, размытые в дыму жёлтые пятнышки от фонарей.
-«Уже светло!» - сказала я, когда наш вагон выкатился из-под земли.
-«Как ты не боялась смотреть!?» - удивилась мама.

 Вот так я узнала туннель один раз и на всю жизнь.
Ехали мы очень долго… Наверное, целый месяц! Поезд, в котором ехали мы, подолгу стоял не только  на станциях, но и в полях, на перегонах, пропуская и грузовые, и скорые поезда.

Наконец-то, проехав семь тысяч километров в ужаснейших условиях,  мы оказались на земле, а не на колесах. Оказывается, приехали мы на берег Японского моря, на самый юг Советского Дальнего Востока, откуда на Корею и на Китай можно смотреть с сопки из-под  руки

Была ночь. Лил сильный  дождь.  Свирепый ветер с треском рвал палатки, расставленные вдоль железнодорожного полотна.  Я помню только, что мы влезли  в одну из палаток, однако, некоторые, вырванные ураганом, улетели, а кто остался под бурей – влезали в уцелевшие. Я забилась в угол, сжалась комочком, обхватив ноги руками, и замерла. Очнулась  я  или проснулась одна, но уже не в палатке а под крышей, в большом - большом помещении, сплошь заставленном рядами топчанов, и никого вокруг. Я не помню и не знаю до сих пор, как я оказалась на топчане. Наверное, ночной кошмар выключил мое сознание, но почему-то ни тогда, находясь в ужасе стихийной ночи, ни сейчас, оказавшись в темном одиночестве на топчане, я не плакала и не кричала, будто враз повзрослела. Потом пришла мама и на топчаны мы больше не вернулись, потому что нас поселили в домике, одиноко стоявшем на самом берегу  Японского моря, вместе с семьёй Шияновых, которая до нас занимала весь домик.
 Как я сейчас понимаю, домик был двухквартирный, потому что было два отдельных входа, две кухоньки 2х3 и две комнатки. Так вот нас поселили в одной кухоньке, забив дверь в комнатку, так как у Шияновых там была спальня.

 У Шияновых был сынишка Костя, мне ровесник. Взрослые рано утром уходили на работу, а мы, предоставленные самим себе, целыми днями играли на песчаном берегу в догонялки с волнами.
-  «Вот седая, высокая, грозно рычащая пенная глыба надвигается на берег, а мы бегаем по берегу, ищем подарки от предыдущей волны – стеклянные шары: то коричневые, то зеленые  – поплавки от рыбацких сетей. Как только волна готовится  схватить нас, мы с визгом превосходства убегаем от неё. Она, ударившись о берег, нежно зашелестит, откатываясь, будто снова приглашает нас поиграть с ней.  Мы бежим за ней, чтобы в очередной раз потягаться с ней в сноровке». Весело было нам. Никого вокруг – только мы и волны. Это сейчас я содрогаюсь от мысли об опасности, а тогда?…  Тогда были радость и счастье!

Помню море спокойное. Вода у берега чуть заметно колышется, слегка щекоча босые ноги. Водной глади нет конца. В такие дни к морю приходят желающие поплавать, полежать на прибрежном влажном песке. Помню один, запомнившийся мне на всю жизнь, день. Людей на море было много и взрослых, и детей. Кто умел плавать – плавал, а кто не умел – учился. Мне запомнилась своеобразная учеба. Плавательных кругов тогда не было, поэтому ребятишки приносили из дома наволочки. Намочив их, они сильно взмахивали ими и резко ударяли открытой (не зашитой) стороной о воду. Получался огромный пузырь. Под водой быстро наволочка собиралась в одну руку, плотно ею зажималась и на таком пузыре дети плавали, гребя одной рукой. Мне тоже очень хотелось делать так же, но, сколько я ни хлопала наволочкой по воде - ни большой, ни даже маленький пузырь у меня  не получался. Собрать быстро в одну руку весь мокрый мешок, да еще и удержать его я не могла.

 Так прошло лето, а зимой я ходила в детский садик.

Детский сад! Это особая сладко-горькая страничка в моей жизни. Он располагался в таком же домике, как наш, но только в поселке, далековато от берега. В одной кухоньке готовили, вторая служила  прихожей и раздевалкой, а комнатки – это столовая и спаленка. Особенно мне запомнилась спаленка, в которой стояли коечки такие же, как в родильных отделениях. (Тогда я этого не знала.) Во время дневного сна надо было, ухватившись за борт-решетку, влезть в кровать-кюветку и лежать, свернувшись клубочком. Чтобы лечь на спинку, ноги надо было протолкнуть за решетку и тогда они висели за кроваткой.

В моем детстве не было фотографий. Эпизоды из жизни держит моя память. И вдруг на страницах интернета я встретила фотографию из коллекции Льва Бородулина, как две капли воды, похожую на ту, что  в моей  памяти. Даже кроватки стояли так же. Я спала на первой от двери. Первое, что колыхнулось во мне:
- «Это - мой детский садик!!!»

У меня даже дыхание замерло. Очень жаль,что этим фото я не могу воспользоваться в качестве иллюстрации из-за авторских прав.

Я не помню, чтобы мы играли игрушками, но помню, что нам рассказывали сказки и водили на прогулки. Да играть-то и негде было, столики для еды со стульчиками занимали всю комнату.

Из питания мне особенно памятен компот из цельных сушеных не крупных темно-коричневых груш. Мне нравилось, когда в стакане у меня их было много. Выпив компот, я груши сберегала для  мамы, пряча их в длинные штанины, которые внизу были на резинках. Из-за таких штанов меня называли узбечкой, а я, не понимая это слово, не обижалась. До сих пор помню вкус тех груш. После варки они не размягчались и не разваливались, а оставались очень упругими и сладкими, при надкусывании мякоть блестела, как мармелад. Придя домой, я выкладывала их на стол и говорила маме: «На, ешь!». Она смеялась и говорила, что будем ужинать вместе, и я с радостью соглашалась.
 
Много интересных случаев держит моя детская память. Впроголодь  жили  мы, приехав на край света. В один из выходных дней была выделена видавшая виды полуторка, для желающих съездить в тайгу за диким луком. Кузов быстро заполнился людьми, и мы поехали в сопки, на которых рос вековой хвойный лес – тайга.  Узкая дорога то поднималась вверх по сопке, то спускалась вниз. На одном из перевалов заметили встречную машину. Наш водитель остановил машину, а встречная вплотную к нашей, почти касаясь ее, очень тихо проползала мимо. Все сидели затаив дыхание. Вот уже проползла кабина, за ней тащится кузов, еще чуть-чуть и разъедутся, но на последнем обороте колеса машины сцепились задними бортовыми  крючками. Все явно испугались, затаили дыхание. Мужчины, стоя в кузовах, заскрежетали уключинами, пытаясь их разъединить. Наконец-то расцепили, все облегченно вздохнули и продолжили путь.

Луку мы набрали много, но на привычный  лук, он не походил, потому что листочки – перышки были плоские, как у чеснока, но ни лукового, ни чесночного запаха не было. Долго мы наслаждались своим витаминным меню: хлеб, соль, вода и ЛУК.

Однажды, зимой мама, не успевая на работу, отправила меня в садик одну. Она повязала мне на голову платок, надела на меня свою ватную телогрейку, туго затянула ее пояском.  И я пошла , представляя себя взрослой. ( «Дети, наверное, для того стремятся стать взрослыми, чтобы на исходе своей взрослости  до мелочей помнить свое детство».) (Эта мысль пришла ко мне вдруг.) Я шла, широко шагая и размахивая длинными рукавами. Мне было невдомек, что полы телогрейки скребут снег, а рукава при взмахах поднимают его выше головы.  Так, наслаждаясь своей взрослостью, я и дошла бы до садика, но, уже в поселке, из двора  с пронзительным лаем выскочила собака. Не закричав и не побежав ни назад, ни вперед, я упала вниз лицом и захлопнула рукава на голове. Вышел хозяин, отозвал собаку. Поднявшись и не отвечая ничего мужчине, я бегом побежала в садик. Встретила меня  няня вопросами: «Почему ты одна, да почему ты в снегу?», но, не дождавшись ответа, заключила, что я язык дома забыла. Что бы разубедить ее, я показала язык, няня весело рассмеялась, погладила меня по голове и пригласила к завтраку.

Некоторое время спустя произошло событие, завершившее мою дальневосточную эпопею.

Обычным утром мама привела меня в садик и ушла на работу. А потом воспитательница сказала мне, что я заболела, поэтому меня отведут в больницу, а мама заберет меня, когда вылечусь. Так я оказалась в большой светлой палате, в которой была лишь моя кроватка. Каждое утро ко мне заходил врач в белом халате и задавал один и тот же вопрос: «Людочка, как живете?» «Как животик?». После моего ответа: «Хорошо», говорил: «Умница» и уходил до следующего утра. Кроме него в палату входила нянечка, безмолвно принося покушать или забрать посуду. Периодически приходила воспитательница из детского садика, но она в палату не заходила (наверное, не разрешали), а постоит у окна с улицы, улыбнется, помашет рукой и уйдет. Мне из палаты выходить тоже не разрешалось, да мне места хватало, и побегать, и попрыгать, куколку я сворачивала из полотенца и нянчила ее. Удивительно, но за все время моей изоляции я ни разу не ныла и не плакала, никого ни о чем не расспрашивала.
Причину окружающего меня безмолвия я поняла потом, когда повзрослела, а   заключалась она вовсе не в моей болезни, а в болезни моей мамы.

В тот злополучный день, когда мама проводила меня в садик, рука злобного военнопленного японца опустила крюк лебедки на ее голову, превратив теменную часть черепа в осколки, которые плавали в ее голове, повредив мозг. Мозг частично был удален, что на языке медицины того времени называлось «иссечением головного мозга». Теперь можно представить, сколько я жила в больнице затворницей.

До сих пор с чувством благодарности я отношусь к хирургам и врачам старой гвардии Владивостокского  военного госпиталя. Они воистину самоотверженно относились к своей работе, и добросовестно боролись за жизнь и здоровье своих пациентов. Благодаря этому, мама прожила достойную жизнь, оставаясь в полном разуме и с отличной памятью до последнего дня.
Достоверным подтверждением тех, памятных мне событий, служит мамина трудовая книжка, размоченная муссонным налетом на палатки в ночь нашего прибытия, с записями принятия на работу на "Рыбокомбинат имени Зарубина" и увольнения из-за болезни.






.