Матка. Глава 4

     На завтрак была овсяная каша, фруктовый салат и хлебные крошки  для синиц (на широченном подоконнике). Весёлой компанией трапезничали – мы,  две синицы, растрёпанный воробей и седой старик в доме напротив, – на высокой кровати, скорее всего, приспособленной к его нуждам: изголовье было  в наклонном положении; и  из-за ширмы периодически появлялась рука с ложкой.

– Кто он? Лев Толстой? Такой величавый. – На той стороне, за голыми липами, за лёгкой снежной дымкой, плывущей по переулку, – огромное панорамное окно.
– БабаТо говорила: “Бедный мальчик”. И всегда махала ему рукой, когда (редко-редко) шторы были открыты. Они даже переписывались, представляешь. Письмо приходило в начале октября, когда враз опадали листья и ““царский” дом пришвартовывался в свою родную зимнюю гавань”, – он просто появлялся однажды утром; а БабаТо отправляла ответ в начале мая, “вместе с весенним теплом, что  одновременно разворачивало его паруса и клейкую зелень проснувшихся лип, за день-два наглухо запечатывающую наши окна”: она была сказочной рассказчицей…, когда не хотела говорить правду. Письмо этой осени лежит у меня, – оно пришло уже после… Ешь, давай!

     Каша была вкусная. В этой жизни я вообще не ел невкусной еды: “Ты молодец? Или я молодец? Добавки хочу”. – “Молодец – каша“. (улыбка для меня) “Добавка в кастрюльке“. (улыбка от взмаха руки разделилась и приросла заодно, – вторая половинка полетела в сторону каши).  “И тебе полезно двигаться. Очень полезно.” (улыбки окружили и подняли меня)

– Что тебе снилось? – погодя спросила, старательно вылавливая вилкой красненькое. (Разноцветные кубики разбегались, как детвора врассыпную от нового во'ды.)
– Еловые веточки. Падали, падали. А небо – цвета морской волны,  – квадратиком пятьсот на пятьсот миллиметров. (“Почему в миллиметрах? Я инженер? Конструктор?”)  Остальное – всё чёрное.
–Хорошо, пойдём сегодня за документами. Прогуляемся.

     Я чуть кашей не подавился, – мой “железный аргумент” рассыпался, не успев насладиться битвой. И сердце ухнуло, – непролитую кровь разгоняя.

– На ёлочном базаре, – показала глазами в сторону холодильника, – узбек Альберт…
– Альберт? Не музыкант часом? Ваш выход, маэстро… –  И уже с раздражением добавил. – Гастролёры!
– Все мы гастролёры, а Ойбек – токарь... А ты в детстве, вазу разбив, о ”курице, что залетела с улицы” не рассказывал? – Улыбнулась лукаво, не принимая мой выпад: когда человек разговаривает с зеркалом, нет смысла вмешиваться, – на это есть эхо.

(”Какая она красивая”. В чарующе-куцем китайском халатике, – притихшие драконы и диковинные цветы обвивали её, кажется, голое тело, – нога на ногу  в тихом ритме. “У-у-у, Фрейд!.. А кто такой Фрейд?”  Почувствовала, зарделась: “Я совсем по-домашнему”.) 
 
     Я скосил глаз на холодильник  (”уж я-то точно на гастролях”) и увидел там, на морозе, узбека Ойбека, закутавшегося в твёрдую колючую шкуру Альберта, что не давала ему рассыпаться на русском морозе…  Альберт скуп и расчётлив, он делает своё дело: ”У людей праздник, а у меня хорошая ёлка”. Купил – хороший человек, не купил – нет тебя. А навар полетит в далёкий жёлтый дом под Самаркандом, куда Ойбек обязательно вернётся. К своим девочкам, к своему жаркому солнцу…

– Он что, документами приторговывает, этот любитель заплетать косички?
– Похоже, я тоже буду прятаться от себя, если у тебя получится… Я люблю тебя…, – посмотрела ясно и просто (и не отводила!, не отводила глаз!). – А Ойбек… Ему под утро привиделось,  как у него украли самую лучшую ёлку. Он бежал, бежал, и не догнал…

     Как сравнить любовь? Одна тихая и незаметная, но широкая как мир. Это сама жизнь, из которой я соткан, – моя прошлая жизнь.  А  другая – яркая и горячая, пульсирующая во мне (и в ней!) в это самое мгновение.
      
                “Ведь должен быть какой-то верный выход?
                За деньги не придумаешь – какой!
                Другой герой? А если мир – другой?
                А может, здесь нужны другие боги?
                Иль вовсе без богов?
                Молчу…”  Спокоен.
                “Плохой конец – заранее отброшен.
                Он должен,
                должен,
                должен быть хорошим!”

                (Бертольт Брехт,  Добрый человек из Сычуани)

                ***

     Ёлочный базар приютился за углом нашего (НАШЕГО?!) дома на маленьком пятачке, защищённом высоким бордюром от стальных табунов. “Холодильник через стену не увидишь”, – сжала мою ладонь, перехватив взгляд.

     Альберт был доволен приработком, а Ойбек – милостью посетившего его Аллаха, что видит жемчужинку в дрянной ракушке. Да-да, конечно, Альберт подпишет “бумага”, как нехороший человек сильно-сильно хотел взять “большой ёлка, самый лучший ёлка”, а “деньги –  нет”, и так! взял, ”шайтан”,  и убегал: ”сумка-документ” в снег уронил, Аллах наказал. И как ”Луна, вах-х-х, персик пушистый, сказал” (порозовела вся моя милая): ”Э-э-э, не надо Альберт обижать”,  – и вернул деньги хороший человек и ещё “ёлка маленький, ай, хорошо” купил для “девушка свой”.

     (”А не земляк он мне, часом? ”)


                ***

     Занесли ёлочку домой, и отправились в паспортный стол (там, где маленькая буковка ”и” стоит одинокая, я ещё подремал).
 – Ты паспорт терял когда-нибудь, что делать, знаешь? – меня спрашивает.
– Нет, не терял. Дочка старшая теряла, вместе с зарплатой, – всплывает что-то, пузырями разноцветными поднимается. ”Значит, дочка есть у меня.  Две, то есть”.

     Под руку взяла, крепко ко мне прижалась. Дальше молча идём. Давно я такой заснеженной Москву не видел. Кому дорожки – нечищеные, а по мне – щедро-снежные. Опускаешь ногу и будто в небытие в гости на миг приходишь: глаза видят, наверное, поверхность, мозгу команду ”отбой” дают, а нога-то падает, – в невесомости, а потом, как скрип пойдет, да треск прессучий, у нервной системы ”тревога”; проанализирует быстренько, рекомендацию выдаёт – ногу без усилий поднимать. И опять “мимо”, – ход обратный снегом уже завален. Пока приспособишься! Хорошо вдвоём когда, – устойчивость гарантирована.

     Снежинки-бабочки порхают. В сугробчики нас превратили.
– Придём в милицию в саванах: ”Тук-тук, мы за правдой пришли”.
     Хохочет.

     Написали в паспортном столе по заявлению, на фотобумагу меня перенесли (“А это совсем не страшно оказалось. На одном листике я – четырёхликий, прямоугольниками 40 на 60 мм в цвете, на другом – девяти…,  30 на 40, чёрно-белый. “Неотпочкованный” и не поймёт, о чём это я, да и “отпочкованный” тоже. ”) и в милицию пошли за “самым важным разрешением” к зам.начальника паспортного стола майору Синицину.   (“Не просто так крошки извели, по блату идём. И, что такое “блат”, я почему-то отлично помню. ”)               

                (продолжение следует)
         
                2018, январь